Жду новый пост

Серия «Реализм, драма»

Я открыл глаза, ведь мама трясла за плечо.

— Просыпайся, нужно ехать.

За её спиной спросонья я кое-как разглядел двух людей в форме.

— Снова война?
— Нет. Но нужно уезжать.

Я пошёл умываться. За те два часа, что мы собирались, за окном начало светлеть. Солдатиков я запомнил хорошо — один общался с родителями спокойно и давал советы. Говорил про тёплые вещи, про электричество.

Второй — молча наблюдал за сборами, похаживая из комнаты в комнату, рассматривая мебель. Как потом оказалось, далеко не все солдаты поступали так. В поезде другие семьи рассказали, как их наскоро выставляли за порог, разрешив взять только самое необходимое.

Но пока в кузове грузовика все молчали. Город стоял по тротуарам, следя за вереницей грузовых автомобилей. Я стеснялся смотреть на толпу — отводил глаза, изучал узор на ладонях. Ладони покраснели, их слегка покалывало — утро выдалось холодным.

Поездом мы ехали недели две. Я не помню, как проходили дни. Для меня они слились в один: тягучий, долгий, в котором ты засыпаешь, трясясь, а просыпаешься во время остановок на ночных полустанках. Спишь нервно, тревожно, без конца ворочаешься. И утром открываешь глаза — не понимая, что светит: то ли фонарь в пустоте станции, то ли солнце над перегоном.

Потом был август. Сентябрь.

В школе на заимке не учились ребята старше четвёртого класса, поэтому теперь каждый день мне нужно было ходить восемь километров в соседнюю деревню. Мне представлялось, что эти километры будут проходить так же, как дни в поезде, — одной большой массой, одним потоком бесконечного движения. Как сказал комендант, мы высылались сюда навечно. Вечность для меня стала связана с металлическим холодом и постукиванием колёс. И с ледяными звёздами над головой.

Я проснулся, ведь мама гладила по плечу.

— Вставай, пора в школу.

Свет давали на пару часов вечером, так что собирались мы в темноте. Мама накормила, а отец повёл меня. Дорога проходила по полю, сквозь высокие травы. Нигде рядом с Кишинёвым травы не были такими…

Я увидел, что за травой что-то такое происходит, — красное пятнышко вызывало в ещё спящем мозгу волнение.

— Папа, это пожар?
— Нет, это солнце встаёт.

Пятнышко принялось постепенно разрастаться. Оно было даже не кругом, но пламенем.

Пламя формировалось в шар, вытекая из-за горизонта, как капелька из рукомойника, постепенно набирая силу. Шар поднимался.

Я почувствовал, что во мне что-то изменилось. Волнение в груди стало заметнее, дунул холодный ветер, на глазах выступили слёзы. Я вдруг отчётливо почувствовал, что дорога получает физическое воплощение, что это не металлическая вечность. Вот — влажная почва. По обе стороны — травы, и я могу их почувствовать, коснувшись руками. И мне вдруг показалось — тот шаг, самый первый, который я сделаю, как только солнце взойдёт, станет первым шагом к чему-то важному.

Некоторое время спустя на заимку приехал грузовик, покашливая выхлопными газами. Он увозил нас в город, расположившийся по соседству. Комендант, седой мужчина в форме, курил сигарету и говорил кому-то из солдат, что делать здесь теперь нечего.

Мы выехали на худо заасфальтированную дорогу. Где-то впереди мелькнул огонёк, и я стал всматриваться туда. Чем ближе мы подъезжали, тем отчётливее показывалась вереница фонарей, связанных ниткой провода. На заимке из света — только солнце, луна и звёзды.

Мне показалось, что эта цепочка — клочок цивилизации. Край верёвки, брошенной в воду утопающему. Цепочка, сулящая нам будущее, дорогу в свободу.

Я вспомнил слова коменданта и приговор: «Вы сосланы навечно». На смену бесчувственному холоду, темноте и железу приходили травы, ощущение времени и уверенность:

Их вечность скоро закончится.

Автор: Андрей Никоноров
Оригинальная публикация ВК

«Как известно, брак выдумали мужчины, и исключительно для того, чтобы тиранствовать. Ты, милочка, очень быстро это поймешь. Мне жаль, но такова участь всех женщин. До свадьбы твой Гюнтер играет на флейте и одаривает королевскими лилиями. Стоит только золотому колечку украсить твой безымянный пальчик, отзвенят бокалы, замолкнут хмельные голоса друзей и родственников, вы удалитесь в тесную супружескую спальню. Тогда в Гюнтере проснется бес. Спальня станет местом твоего терпения и демонстрации женской покорности. Не вздумай выказать мужу свое неудовольствие. Если ты будешь покладиста и скромна, бог вознаградит тебя милыми детками. Конечно, это произойдет не сразу, но ради счастья материнства стоит потерпеть.

Мужчины же терпеть не обязаны, бес им не позволит того. Ты должна дать своему Гюнтеру всё, чего он пожелает, иначе довольно скоро он станет довольствоваться услугами миловидных горничных и продавщиц зелени. Конечно, тебе поначалу будет трудно ужиться с бесом, но поверь мне, своей матери, женская доля именно такова: скромность и терпение. Пусть Гюнтер рычит, кричит, терзает тебя, преследует повсюду в доме. Помни, что это только по первому времени, потом твой муж обрастет жирком, станет курить в гостиной трубку, а ноги в полосатых гетрах пристраивать на каминную решетку. Его покинет бес, а наградой за твое терпение будут твои милые дети: Густав, Клотильда, Михаэльс, Арни и Бригитта. Я умиляюсь, когда представляю вас всех на одном дагерротипе. Жаль, что мне никогда не увидеть внуков, моя дорогая доченька, ведь вы успели закопать меня раньше, чем ты разрешилась от первого бремени…»

Грета отмахнулась от назойливых воспоминаний и придвинула свой стул ближе к кофейному столику, расправила на коленях платье. Её розовые щеки покрывала едва заметная паутинка морщин, белокурые косы венком лежали над чистым лбом, прозрачные голубые глаза хранили наивное до глупости выражение ранней юности.

— Фрау Гольдбах, отведайте кусочек бенненштиха, — ласково улыбнулась фрау Браун, по обыкновению принимавшая гостью до осмотра доктором Юнгом.
— Благодарю, — церемонно ответила Грета, рассматривая блюдечко с выпечкой.
Она протянула длинные белые пальцы блюдечку, но тут же отдернула и смущенно улыбнулась висевшим над кофейным столиком рисункам тибетских мандал.

— Жаль, что господин Юнг не может вас принять сегодня, — вкрадчиво сообщила фрау Браун, — его график никак не позволяет еще одного пациента.
— Возможно, доктор сделает исключение, ведь я постоянно наблюдалась у него, и вот уже полгода он отказывает мне в приеме, — возразила Грета и похлопала белесыми ресницами.
— Господин Юнг полагает, что вы практически здоровы, и уже нет необходимости в лечении, — фрау Браун поднялась из кресла и пересекла приемную несколькими уверенными шагами. Она наклонилась над реестром и сказала, — но раз вы настаиваете, то… скажем, через месяц… Вам будет удобно в это же время прийти тринадцатого июля?
— О, нет. Ведь это дата нашей свадьбы с Гюнтером!
— Замечательно, в таком случае мы вас известим телеграммой о другой дате.

Голос фрау Браун приобрел металлические нотки, и Грета со вздохом промокнула салфеткой бледные губы, бросила взгляд на нетронутый кусочек бенненштиха, отодвинула от себя чашку и медленно поднялась. Она присела в старомодном книксене, набросила шаль на плечи, хотя июньское утро было довольно жарким, и покинула приемную доктора. Через пару минут из кабинета господина Юнга высунулась всклоченная мужская голова.

— Ушла чертовка? — дрожащим голосом произнес господин Юнг.
— Да, господин доктор, — кивнула фрау Браун, — но вам лучше пока побыть в своем кабинете. Вдруг она вознамерится вернуться? Если вы голодны, я могу предложить вам пирожных и кофе. Он еще не остыл.
— Да-да, — прошептал Карл Юнг, — мне не впервой прятаться от этой назойливой фрау. Бог мой, как же набраться храбрости и сообщить ей, что она неизлечима?

Тем временем Грета спустилась по массивным ступенькам на первый этаж и прошла мимо белой симпатичной двери кондитерской, удачно соседствовавшей с кабинетом господина доктора. Видно, там и покупала бенненштих фрау Браун. Жаль, что мучное так вредит талии… Грета пересекла и проспект, села в вагон трамвая и кивнула кондуктору, протягивая плату.
— До Флунтерн.

Молодой мужчина улыбнулся в ответ, прокалывая в ее билете дырочку. Пуговицы на синем мундире приветливо сверкнули. Кондуктор был хорош собой, и Грете хотелось спросить его, знает ли он о том, что так её волнует? Но глядя в его чистые карие глаза, она поняла, что скорее всего этот холостяк играет на флейте и дарит королевские лилии какой-нибудь продавщице мороженого или белошвейке. Его рано спрашивать. В нем еще не проснулся тот самый бес, о котором говорила Грете ее матушка.

Грета вышла на нужной ей остановке и прошла по аллее, которая вела к тенистому кладбищу Флунтерн. Она долго шла по дорожкам, которые строго делили скопища старых могил на квадраты и прямоугольники, пока не остановилась у раскидистого вяза. Под ним ждала разговора с дочерью покойная фрау Кнопф. Серый гранитный памятник, побелевший у основания от частых дождей, был суровым напоминанием о том, что жизнь скоротечна, и даже поболтать о том о сём времени найти не просто.

— Мне так нелегко, матушка, — вздохнула Грета и встала перед могилой на колени, аккуратно подобрав подол, — столько вопросов без ответа.
— Ты сегодня густо нарумянилась, Грета.
— Прости, матушка, но ты ошиблась. Причина такого цвета моего лица в жарком июньском солнце.
— Что дома?
— Дети здоровы, слава богу. Фрау Минц стала давать Клотильде уроки скрипки.
— Что мне дела до паршивой скрипки? Ты за этим пришла?
— Гюнтер день-деньской пропадает в конторе, даже ночевать не приходит. Меня мучит только один вопрос, матушка.
— Ты уже задавал его Гюнтеру?
— Да.
— И доктору Юнгу?
— Да.
— И священнику?
— Да. Ответа нет.
— Чего же ты хочешь от меня?
— У нас только двое детей – Густав и Клотильда, а мой муженек уже пристроил свои полосатые гетры на каминную решетку и дует пиво каждый вечер, попыхивая трубочкой.

— Ты думаешь, что если я ближе всех к преисподней, то могу узнать, куда девался бес твоего ожиревшего мужа? — ответила матушка после долгого молчания.
— О, нет. Ответ на этот вопрос мне известен.
— Что же тогда еще?
— Узнай там, как угомонить моего беса, который рычит, кричит и терзает Гюнтера повсюду, где только застает в доме.

Автор: Ирина Соляная
Оригинальная публикация ВК

— Дорогой, хоть убей, хочу лето, — сказала Рина, смотря на мужа пустым взглядом.

Кузнецов, может, был бы и рад отправить свою любовь хотя бы в Крым, но на дворе — морозная зима семьдесят восьмого. Теплом не пахло даже на юге СССР. Лето было далеко за границей, куда путевку почти невозможно достать. Но “нет” жене он не мог сказать.

— Ты просто подожди, — шепнул Кузнецов и нежно поцеловал Рину.

Поджав ноги, она сидела в кресле, обитом красным бархатом. Как и остальная мебель вокруг, кресло отличалось от привычных советских гарнитуров. Гостиная в целом больше напоминала султанские покои своими пестрыми коврами и метровыми пальмами в расписных горшках. Да и госпожа Кузнецова была скорее царицей, чем домохозяйкой. На её длинном шелковом халате, словно живые, порхали журавли. Казалось, стоит ткани слегка шелохнуться, одна из птиц сбежит и стащит с тонкого запястья массивный золотой браслет.

Сам Кузнецов выглядел довольно посредственно: к тридцати годам он уже обзавелся лысеющим затылком и сгорбленной спиной. Эдакий Квазимодо, безнадежно влюбленный в красавицу Эсмеральду. По нему даже нельзя было сказать, что он ведущий сотрудник Госбанка, у которого водились большие деньги.

— Это тебе, — Кузнецов с осторожностью вложил в ладонь жены круглую побрякушку размером с мизинец. — Когда полетим на юга, будем следить за направлением.

Женщина пригляделась к вещице. В её потухших глазах, вновь заиграли огоньки интереса. Это был крошечный компас с настолько же крошечной красной стрелочкой. Боясь оставить на золотом корпусе даже малейшую царапинку, Рина взяла его со всей осторожностью и заботой, что оставалась в её ослабевших пальцах.

— Словно из музея выкрал. Его даже будет страшно на юг вывез… — прервалась Рина на полуслове. Что-то в её груди дрогнуло, и радостная улыбка сменилась плотно сжатыми губами.

— Я тебе словно ребёнок, а не жена. Игрушки какие-то носишь.

Она встала из кресла. Медленно, тяжело упираясь в резные подлокотники. Её тело будто бы было налито свинцом, но даже так она двигалась с грацией Роксоланы, что пыталась пленить движениями Сулеймана Великого. Только за собой она не оставляла аромат розовых масел и пряностей. Лишь какой-то лекарственно-горький запах. Такой можно услышать в больницах. Кузнецов же остался в гостиной. Один на один с красной стрелочкой, что неизменно указывала на юг. Туда, где зиму и лето не разделяли бесконечные полгода.

Кузнецов обожал жену, потакал каждому её желанию. Даже не обижался, когда она трезвонила ему на работу и просила: “Феденьку позвать”. Он, как верный пес, мчался к трубке со словами: “Душа моя, не злись. Я постараюсь пораньше”. А она все недовольная была, вечно грустная, словно каши ей не доложили. Хотя не было и дня, когда Кузнецов не обивал порог начальства с просьбой о заграничной путевке.

— Совсем ты её избаловал, — заворчал Николай Николаевич, начальник Кузнецова, когда тот в очередной раз нагрянул к нему в кабинет, — То шубу ей, то немецкий гарнитур, а теперь захотела в тёплые страны! Тебя совершенно не жалеет!

В ответ Кузнецов тяжело вздохнул и в отчаянии схватился за голову.

— Не избаловал я её. Коля, мне позарез нужна путевка. Чтобы фить и уже в феврале полететь.

— Фить и в феврале? Да ещё и за рубеж? У тебя фантазия не разгулялась?! — расхохотался Николай Николаевич, да так, что показалось: ещё немного, и со стен посыпятся портреты вождей партии. Затем он замолк и резко стал серьезен.

— Ты мне только красивую картинку дай в отчетах, а я взамен нарисую вам путевку. На Кубу куда-нибудь.

И Кузнецов послушно подчинился. Ему было неважно, горбился ли он над столом, словно побитая собака, или тонул в бумагах. В мечтах он вновь и вновь видел, как Рина бодро идет по пляжу, её ступни утопают в морской пене, а раскрасневшиеся под палящим солнцем щеки сияют. Вдвоем они были там, где неважно, зима или лето. Там, где тепло исцеляет любую болезнь.

Каждый в банке знал: Кузнецов себя не пожалеет, а женушке своей что-нибудь неприлично дорогое достанет. Марину Кузнецову видели исключительно в соболиных мехах, которые она снимала в Метрополе под звон фарфоровых тарелок. Все пытались сосчитать, сколько золота, драгоценностей и даже шелковых пижам с южными птицами она выпросила у своего супруга.

Вот только под халатами с рукавами, длинными, как у китайских императриц, она прятала выпирающие ребра и бледную, почти бесцветную кожу. Рина очень часто и тяжело болела. Бывало, она неделями безвылазно сидела в карантинном плену, где её собеседником выступало лишь эхо кашля.

Какой там Метрополь? Раньше Рина почти все время лежала в больнице, пока не взмолила мужа забрать её. “Невыносимо смотреть, как другие, ещё более мертвые чем я, поправляются. А я всё лежу и лежу… Хочу тоже самой отсюда уйти…” Врачи на колени падали, не хотели выписывать её, но Кузнецов был непреклонен. Вернувшись домой, Рина заметно повеселела. Перестала задумчиво вглядываться в окно и безвылазно лежать на койке. Вот только её здоровье не стало лучше.

— Даже умереть не страшнее, чем болеть вечность… — часто говорила она, когда болезнь возвращалась с новой силой, а ничего не помогало. Бледная кожа, истосковавшаяся по солнцу, кажется, только серела с каждым днем. Но Кузнецов держался за последнюю надежду. За юг. За теплое море. Там-то ей точно станет лучше.

Но его мечты, словно волны, о камни разрушались от слов Николая Николаевича.

— Федь, дел у нас по горло. Ещё ничего не могу сказать.

А дальше было только больше работы и бессонных ночей. Отчеты. Расчеты. Пересчеты. Но переработки не могли заставить Кузнецова отказаться от обещанного. Ради этого он мог даже пожертвовать одной ночью с Риной. Нет, даже неделей. Эту высокую плату он мог бы заплатить за её маленькое счастье. За улыбку, что появится на её лице, когда солнце поднимется из-за моря. Может, хотя бы на миг, она забудет, что закат так близок? Эти мысли только сильнее заставляли трудиться.

Ближе к январю Николай Николаевич сам вызвал Кузнецова в кабинет. Сердце его бешено билось. Он чувствовал себя победителем в лотерее. Как же он хотел увидеть, как загорятся глаза Рины, когда он скажет “Пакуем чемоданы! Мы едем за границу!” И не было сомнений, что после этой поездки все наладится. И у них будет ещё много-много лет… И…

— Я тут подумал, а почему бы вам не съездить в Гагры? Вот лето наступит, и фить у вас море, пейзажи красивые, — заговорил Николай Николаевич, не смотря Кузнецову в глаза.

Кузнецов несколько мгновений сидел неподвижно. Внутри него ещё тлели огоньки надежды, что с каждым словом начальника превращались в прах. К горлу подкатил ком. Почти шепотом, едва двигая губами, он спросил:

— Какие Гагры, Коль? Какое лето? Ты мне что обещал?

— Ну погорячился я. Не распределили на нас. Всё, — Николай Николаевич не переставал отводить взгляд на стену. Он выглядел смущенным и виноватым, что только сильнее злило Кузнецова.

— Значит, тебе в прошлом году распределили на Кубу? А мне нет?! Тогда для чего я все это делал?! Пахал как проклятый, пока ты меня кормил обещаниями?! — с каждой фразой голос Кузнецова все больше срывался на крик. В нем кипела злоба, которую было невозможно сдержать.

Резко Николай Николаевич ударил по столу.

— Ты, Федор, совсем оборзел?! Да я тебе такую путевку урвал, а ты ко мне как к скотине последней! Не убудет твоей Мариночке, уж потерпит полгода, а в следующем году, клянусь, будет и заграница!

Кузнецов замер. Неожиданно вся ярость испарилась, как кипящая вода. Оставалась только лишь пустота.

— Нет у нас полугода, — сказал Кузнецов и заплакал. Поток слез хлынул из самых глубин его души. Подобно самому едкому растворителю, слезы обжигали кожу и вместе с этим навсегда съедали призрачную надежду, которой Кузнецов жил эти годы.

— Федь, ну ты чего?

Когда разбитый Кузнецов вернулся домой, он тихо снял ботинки и на цыпочках прошел в гостиную. Кузнецов нашел Рину сидящей в кресле в окружении размашистых листьев пальм. Ему трудно было поднять на Рину глаза. Все его внимание было приковано к её тощим запястьям, больше напоминавшим две паутинки.

Кузнецова охватила такая вина, какой прежде его нежное сердце не чувствовало. Сколько времени Рина провела в одиночестве, пока он гнался за воздушными замками? Сколько времени было потрачено зря?

— Милый, посмотри на меня.

Это было тяжело, но Кузнецов наконец-то взглянул на лицо жены. В покрасневших то ли от слез, то ли от простуды глазах Рины читалось умиротворение. Молча она достала из кармана компас. Тот самый, что много дней назад он ей подарил. Она опустила взгляд на его стрелку. Меж черных бровей появилась морщинка.

— Компас сломался.

— Как это?!

Кузнецов уже хотел рвануть к жене, но та его остановила.

— Прошу, отойди правее.

Послушно Кузнецов сделал несколько шагов в сторону пока она не кивнула одобрительно.

— Стой там.

Пошатываясь, она встала. Шелковые полы её халата струились от каждого шага. Ещё немного, и стая журавлей сорвалась бы с ткани и взлетела бы вместе с ней высоко-высоко. Туда, где о зиме даже не знают.

— Вот только так он правильно работает.

Кузнецов опустил глаза. Красная стрелочка указывала на него. Горячая ладонь Рины легла на его заросшую щетиной щеку.

— Хватит уже, Федь. Неважно, что до теплых стран мне не добраться. Главное ты со мной останься. Ведь ты — моё лето! Мой юг!

Второй раз за день из глаз Кузнецова полились слезы. Однако они не были горькими. Одновременно он плакал от счастья и оплакивал смерть возлюбленной. Его любовь к этой женщине была настолько безумна, насколько велика его печаль от скорой её потери.

Кузнецов без устали стал покрывать Рину поцелуями, а она отвечала на них вдвойне. Под его губами кожа Рины пылала. Не от здоровой страсти, а от лихорадки, что приливами накатывала по ночам. Иногда Рина теряла равновесие, но Кузнецов крепко держал её. И с этого момента больше никогда не отпускал.

В феврале Кузнецов стал преподавать. Денег в университете было не так много. Не было ни шелка, ни шуб, ни увесистых золотых браслетов. Да, даже о заграничной путевке там нельзя было мечтать. Но зато там было время. А для Кузнецовых оно было ценнее чего-либо.

Автор: Зина Никитина
Оригинальная публикация ВК

Я долго не хотела в это верить, не обращала внимания на очевидные факты. Сначала мелочи – слова, фразы, термины. Какой-то нескончаемый белый шум из горла моей дочери, и я, как ни старалась, не могла уловить никакого смысла. Потом агрессия – однажды Аня так сжала мое запястье, что я взвыла от боли. А я всего лишь хотела не дать ей уйти из дома. Туда, к другим зомби. Мне тогда казалось, что детей можно спасти – надо лишь изолировать. Поговорить. Объяснить.

Моя девочка была больна. А потом умерла. Превратилась в зомби.
Однажды я разозлилась, стала кричать, а Аня, как зверь, оскалила зубы – такие ровные, такие крепкие, не зря все детство провели в кресле у стоматолога. «Я тебя укушу», – сказала дочь. Она будто хотела пошутить, но зомби на такое не способны.
Наши дети стали безмозглыми ходячими мертвецами. Без памяти, без чувств. Без эмоций. Больше не люди. Бродят по улицам, сбиваются в стаи, как голодные уличные псы. Нам, их родителям, остается лишь быть милосердными.

Я спрашиваю себя: что я могла сделать. Могла ли что-то исправить. Можно ли было помочь Ане и тысяче ее ровесников. Но нет – мы слишком поверили в байку о свободе воли и валили странности с патологиями на переходный возраст. И вот наши дети выросли, чтобы в один момент стать зомби.

Засунув руки в карманы джинсовой куртки, я иду по улице. Ее раньше носила Аня. Когда дочь стала превращаться в зомби, она сильно похудела, так что часть вещей досталась мне.

Моя ладонь сжимает рукоятку ножа, едва поместившегося в большом кармане куртки. Я сделаю все быстро, чтобы Ане было не больно и не страшно. Хотя понимаю, что дочь давно не чувствует ни боли, ни страха, ни сострадания.

Я слышу крики – из окна первого этажа по улице Комсомольская выскакивает подросток-зомби и приземляется на сырую землю. Его глаза пусты, как у всех теперь моложе тридцати. Потом поднимается и ковыляет прочь. Из подъезда, матерясь, выскакивает мужчина. Зомби хромает, из его икры течет кровь. Наконец он снова падает, а преследователь вонзает в шею нож. Мужчина рыдает, просит прощения, но продолжает делать то, что должно.

Зомби опасны для всех нас. Их нужно убить, уничтожить и похоронить.

Я ускоряю шаг и оказываюсь на пересечении с улицей Космонавта Комарова. Там спокойно, только где-то хнычет ходячий мертвец. Совсем маленький. Лет двенадцати. Существо, еще недавно бывшее девочкой, изучает меня с хищной злобой. Скалит зубы, а руки, еще недавно сжимавшие смартфон, теперь сжаты в кулаки.

Я медленно достаю нож, но затем убираю его обратно.

У этого зомби есть своя семья. Нельзя лишать их права забрать жизни тех, кого они родили.

Ворота во внутренний двор дома номер шесть распахнуты. Внутри никого. Я иду ко второму подъезду. Останавливаюсь у домофона. Привычно нажимаю номер квартиры дочери, но передумываю. Зомби быстро деградируют ментально, но моя дочь всегда была умной, поэтому она еще не полностью лишалась способности мыслить. Аня, ведомая животным инстинктом и когнитивными способностями веб-дизайнера, вполне сможет успеть подготовиться к моему приходу.

И тогда я не успею сделать то, что должна.

Я тяну дверь подъезда на себя, и та внезапно поддается – домофон сломан. Не рискую подниматься на лифте, иду пешком.

В здании стоит тишина – здесь почти нет семей, нет стариков, нет моих сверстников. Микроскопические квартирки снимают люди моложе тридцати пяти. Вечно одинокие. Легковерные. Тянущиеся к простым удовольствиям. Аня как-то говорила, что половина дома пустует. Оно и к лучшему. Меньше шума.

Стучусь в дверь. Слышу осторожные шаги.
– Ань, открой, это мама.
– Ты чего пришла, тебя же убить могли! – Аня открывает дверь. У нее слишком короткие волосы – должно быть, уже начали выпадать. Кожа бледная, под глазами синяки. Голос звучит странно, как плохо настроенная звуковая дорожка с дубляжом.
– Блин, мать, ну ты даешь, – продолжает она. Слово «мать» бьет по ушам. Она никогда меня так не называла.

Прохожу в квартиру, и в нос мне ударяет тошнотворный запах. Моя дочь гниет тут уже не первую неделю, теряя человеческий облик, согнувшись у компьютера.
Аня отворачивается, а я выхватываю нож.

– Мам, твою ж, ты чего творишь?! – кричит она, резко разворачиваясь. Я теряю равновесие и падаю на пол. Аня, усаживаясь на меня сверху, вжимает руки в пол. Я вою от боли, когда когти вонзаются в запястье. – Совсем со своим телевизором с ума посходили!

Я рычу и пытаюсь сбросить ее с себя, но после двух инсультов и долгих лет сидячего образа жизни не могу ничего сделать с тридцатилетней девушкой, которая когда-то помещалась у меня в изгибе руки.

– Ань, ты на хрена ее пустила? – надо мной склоняется вторая зомби. У нее нет волос, а над бровью чернеет татуировка.
– Помоги, Кать!

Подружка отпихивает нож ногой, и вдвоем они усаживают меня на стул. Я кричу, царапаюсь, но четыре крепкие руки фиксируют меня и связывают скотчем.

– Да она нормально выглядела, когда я ей дверь открывала, – говорит Аня.
– Нормальность – понятие расплывчатое в наши сложные исторические времена. Господи, как хорошо, что моя семья в другом часовом поясе.
– Мам, тебе воды дать?

Я кричу. Рыдаю. Вырываюсь. Мое тело болит: дает о себе знать старая травма ноги. Но бессердечные зомби и не подумают освободить, облегчить мои страдания. Они лишь смотрят своими стеклянными глазами.

Они перетаскивают меня в ванную комнату, ставя стул между ванной и стенкой.

– Как только оклемаешься, мы тебя выпустим, – вкрадчиво говорит дочь.

Да, когда оклемаюсь. Когда стану такой же зомби, как и она. Я закрываю глаза. Снова и снова я вижу черный экран телевизора. Сквозь помехи и белый шум прорезается красная, как кровь из артерии, фраза.

УБЕЙТЕ. СВОИХ. ДЕТЕЙ.

Последней игры сезона Антон ждал с особым волнением. Не потому, что его команда могла стать чемпионом среди других школ. Нет. Он ждал игры, потому что сегодня обещал прийти отец.

Команда собралась в раздевалке. Стоял общий шорох свеженькой формы и бодрая болтовня мальчишек. Антон в последний раз взглянул на телефон, чтобы проверить сообщение от родителей, но отец не писал. Зато написала мать.

— Ребята, — сжимая телефон, Антон встревоженно повысил голос. — Говорят, над морем собираются тучи. Как бы урагана не случилось.
— Вот засада будет, если игру отменят!
— Не отменят. Перенесут на завтра и все.

Слова “перенесут на завтра” звучали в голове Антона всю первую половину матча. Он старался, но играл плохо. То и дело искал на трибунах знакомое лицо.

— Следи за мячом, Тоха!

Антон пропустил очередную передачу, и к середине игры тревожный счет 0:2 повис над командой страшнее темных туч на горизонте. Свисток судьи огласил перерыв.

Тренер бушевал, мальчишки злились, но Антон не слушал. Кивал на автомате, что-то отвечал, обещал взять себя в руки.

Становилось холоднее.

Наконец, Антон заметил на трибунах отца. Он сидел со скучающим видом, иногда поглядывал на поле, и когда их взгляды встретились, как-то неуверенно, словно боясь поступить глупо, помахал сыну.

Антон воспрял.

Радость от того, что отец пришел на игру, от того, что он увидит, как блистает его сын, придала ему сил. Он гордо выскочил на поле и, едва прозвучал свисток, завладел мячом. Постепенно счет выровнялся, и под конец игры Антон сделал голевую передачу.

Крики радости смешались с небесным громом. Ребята поспешили в раздевалку, но счастливые родители один за другим выбежали на школьное поле обнять своих чемпионов.

Все, кроме отца Антона. Он раскрыл зонт и ждал, не вставая с трибун.

Начинало накрапывать. Антон направился в раздевалку.

Когда он наконец вышел на крыльцо школы, с неба сыпал непривычный для начала осени ледяной дождь. Отец встретил его холодным рукопожатием, и небесный лед показался Антону теплее.

И все же отец был рядом. Пришел. Сдержал обещание.

— Тебе понравилась игра, пап?

Антон посмотрел ему в глаза, ожидая похвалы, доброго слова, хотя бы скудного “молодец”.

— Да, неплохо. — ответил отец. — Тот мальчишка, что забил последний гол, он хорош.

Налетевший ветер сорвал один зонт на двоих. Ледяной дождь забарабанил Антону по лицу, плечам и спине. Громыхнуло… Антон ничего не слышал. Только слова “он хорош”. Он. Кто-то другой, но не Антон, не родной сын.

От обиды навернулись слезы. Ледяные капли пропитали его пальто насквозь, и одна из них проникла глубже. Сперва на кожу, потом под нее, протиснулась между ребер, спустилась ниже и осела в самое сердце.

Домой они ехали молча.

* * *

— Сынок, как я рада, что ты приехал!

Мама поднялась от куста гортензии и на секунду замешкалась, не зная, куда убрать секатор. Наконец она сокрушенно вздохнула, слегка наклонив голову в косынке цвета весеннего солнца, и бросила секатор на землю. Поспешно вытирая испачканные в земле руки о подол платья, подбежала к Антону.

— Как ты похудел, сыночек, ну, глянь на себя, — она обхватила его лицо, посмотрела в глаза. — Голодный? Признавайся. Отцу говорил, что приедешь, ну?

Антон молчал, не в силах снять с лица глупую, словно примерзшую, улыбку. От мамы пахло землей и цветами. Точно так же, как в день, когда он уехал из дома.

— Ну, пойдем в дом, пойдем. Ну что за май нынче, — она осеклась, поежилась. — То жара, то холод. Ты надолго, сынок? Последний курс, поди, а? Ох отец обрадуется. Ну, рассказывай, как ты?

Она вела его в дом по знакомой тропинке от калитки к крыльцу. Мимо роз, горящих зарей, мимо белых, невинных петуний и желтых нарциссов. По левую руку подтянулась яблоня, стала выше Антона, хотя он помнил, как они сажали ее вместе незадолго до отъезда.

Отец говорил, что дерево не жилец, но в руках матери даже самые запущенные растения обретали новую жизнь.

— Володя, ну где ты? Антон приехал! Накрывай на стол! — мать ворвалась в дом штормовым вихрем, разгоняя голосом полумрак.

Антон неуверенно перешагнул порог. В доме ничего не изменилось, и это пугало. Он привычно снял ботинки и поставил на полку у входа. Повесил на крючок пальто.

— А, привет, — из дальней комнаты вышел отец, сухо пожал Антону руку. — Пить будешь?

Антон покачал головой. Улыбка сменилась строгой полоской рта. Желваки напряглись, в глазах защипало. В детстве Антон восхищался силе отца, теперь же рука стала вялой, как погибающий стебель винограда.

— Тоже мне мужик, — хмыкнул отец, скрылся в глубине дома.

Забытая льдинка кольнула в сердце Антона. На полу под ногами захрустел иней, пополз по стене, умостился в углу. Оставляя холодные следы, Антон вышел из дома.

Он направился прямо к калитке, чувствуя, как в груди нарастает ледяной ком. Нарциссы завяли первыми, потом петунии покрылись льдом. Розы дождались, пока Антона догонит мама, и тоже навострили шипы перед наступающей стеной холода.

— Ну куда же ты, сынок! Антон, да постой ты!

Косынка сбилась, вместо радости страх, волнение, боль.

— Не могу, мама, — Антон сорвался на плач. — Видеть его не могу, тошно!

Холод добрался уже до яблони, охватил тонкий ствол, стал притягивать к земле побелевшие ветви.

— Эта твоя обида, сынок, — мать поежилась, изо рта повалил пар. — Она погубит тебя, Антон, понимаешь? Простил бы ты его, ну. Он ведь не со зла. Его отец так растил: ни слова доброго, ни ласки…

— А я здесь при чем, мама?! Мне-то за что его унижения терпеть, а? — Антон открыл калитку, на прощание обнял мать. — Ты приезжай ко мне, хорошо? Я открою фирму, буду сам на себя работать, мам. У меня вот такие рекомендации от института! Отец обзавидуется.

Мать закашлялась. Потерла замерзшие плечи, замахала на сына:

— Ну, иди раз уходишь, иди уже! Я позвоню.

И поспешила в дом потеплее одеться.

* * *

— Антон, это ваш третий объект на Крайнем Севере. Вы построили замечательную карьеру в столице, но перебрались сюда. Расскажите, что вами движет?

Укутанные в капюшоны репортеры окружили Антона в полупустом фойе недостроенного здания. Баннер за его спиной обещал закончить новую клинику уже к весне. Снаружи крутила хвостом голодная вьюга, словно пес, зовущий хозяина погулять.

Антон сдержал обещание. После института начал с проектирования загородных домов и постепенно вышел на тот уровень, когда можно было нанять орду специалистов и забыть о грязи под ногами.

“Поразительно, как люди боятся конкурентов,” — говорил он, после чего сминал очередного пройдоху на грани банкротства. Примерзшая к губам улыбка наряду с выдающимся профессионализмом привели его крохотную фирму к первому гранту на строительство стратегических объектов.

С каждым годом Антон все больше забирался на север. Там, среди снега и льда, он чувствовал себя защищенным.

“Прости, мам. В этом месяце я занят,” — говорил он каждый раз, когда мать собиралась приехать. “Ты же знаешь, я должен работать. Я выиграл тендер на… (место действия вставить).”

Антон строил дома, вокзалы и коттеджные поселки с такой же страстью, с какой надеялся построить отношения с отцом. Пока работа не привела его сперва в Игарку, потом в Богучаны, теперь в Норильск. Чем холоднее, тем лучше…

Он ответил, осыпав репортера белоснежной улыбкой:

— Холодный расчет.

Говорить об отце не хотелось.

К вечеру вьюга улеглась. В темноте за окном квартиры висела круглая, по-отцовски далекая луна. Острые звезды в чернеющем небе потрескивали искрами на снегу.

Звонок застал Антона врасплох. Тут же оттаяли окна, градусник слегка покраснел. Антон ждал звонка столько лет, что теперь, когда отец позвонил, не мог поверить, что это не сон.

— Папа?

Как глупо! Вышло теплее, чем он планировал, мягче, чем хотелось бы, и добрее, чем заслуживал в его понимании отец. И все же лед в груди оттаял раньше, чем отец сообщил о причине звонка.

Антон выскочил из дома и запрыгнул во внедорожник, на ходу сообщая заму, что покинет город. Дворники пытались смахнуть поваливший снег, пока Антон мчался в аэропорт, жалея, что не придумано дворников для глаз. Слезы щекотали щеки…

На следующий день он ворвался в полумрак родительского дома.

— Как давно она болела?

Дом погибал. Яблоня, подросшая на целый метр, торчала голыми ветками. Сад зачах, отец превратился в блеклую тень в глубине оседающих стен. Неделю назад умерла мама.

— Давно, — отец посмотрел куда-то сквозь Антона. — Стала кашлять, едва ты уехал. Слегла на три дня… Казалось, все прошло, но стали вять цветы. Знаешь, она их любила.

Отец потянулся к бутылке, но Антон опередил. Налил себе и отцу, подал стакан. Отец глотнул с жадностью, прикрыл заплаканные глаза.

— Ты… — он указал на сына, не отпуская стакан. — Она ждала тебя. Все уши прожужжала, какой ты молодец, — хрипло рассмеялся.

Молодец. Как долго Антон ждал этого слова, но получил в ядовитой упаковке отцовской ненависти. Едва оттаявшее сердце покрылось ледяной коркой.

— С каждым погибшим кустом ей становилось только хуже. Мы думали, что это простуда, грипп… Кашель оставался с ней до конца, Антон. Засел вот тут и съедал изнутри!

Отец указал на грудь и закашлялся с треском рвущейся бумаги.

— Я присылал деньги, — Антон вывернул слова экскаватором из-под мерзлой земли. — Почему она не стала лечиться?

— Упрямо полагалась на травы, — хмыкнул отец. — Примочки, отвары. Никогда их не понимал, но в этом была вся суть твоей матери. Ведьма, — отец выдохнул облачко пара. — Околдовала меня.

Он прикрыл глаза и заплакал. Как ребенок. Хлюпая носом и сотрясаясь всем телом.

Антон оторопел. Отец казался ему скалой. Злобной, неприступной скалой с каменным сердцем, с кулаком из металла.

— Не знал, что у тебя есть чувства, — сказал он, удивляясь собственной смелости. — Нужно было сказать мне, я бы приехал, уговорил лечиться, мы могли бы все исправить.

— Исправить?! — отец ударил по столу стаканом. — Это ты-то мог бы исправить?! Сбежал и с концами! Ей становилось хуже каждый раз, когда ты отказывал, когда говорил “не могу, мама, попробуем в следующий раз”!

Отец поднялся змеиным рывком, ухватился, чтобы не упасть, за край обледеневшего стола.

— Дело не в цветах, если ты не понял, — прорычал он. — Это ты убил свою мать!

В голове Антона помутнело, с потолка упали первые снежинки.

— Выметайся, — процедил отец сквозь сжатые зубы.

Стиснув кулаки, Антон замер. Захотелось ударить, прижать отца к земле и колотить что есть мочи. Втоптать его, как он втаптывал Антона все эти годы, как сейчас пытался обвинить его в смерти матери.

Несправедливо. Нечестно. Больно. А что сказала бы мама? Антон медленно встал из-за стола.

— Взгляни на себя, отец, — заговорил он. — Ты думаешь, что остался совсем один. Тебе страшно. Может быть, я виноват. Но она умерла не просто так. Знаешь, чего мама хотела больше всего? Чтобы мы помирились, черт тебя дери!

Антон сдержал гнев, глубоко вдохнул.

— В кои-то веки мы можем стать ближе, — добавил он. — Прошу, отец, позволь мне остаться. Ради мамы.

Отец долго, внимательно смотрел на Антона. Потом зябко потер ладони и наполнил стакан.

— Я позвонил, чтобы ты знал, — пошевелил он небритой челюстью. — Я не звал тебя, Антон. Ты зря приехал.

* * *

— Здесь подают самый холодный коктейль в Италии?

Антон привычно улыбнулся незнакомке в ярко-желтом платке. Обратил внимание на широкие глаза, полные губы и острые скулы. На хрупком, загорелом плече цвела ярко-красная роза.

Он забрался на юг в надежде растопить лед. Оставил карьеру, занявшись тем, чего хотел на самом деле. Без попыток доказать отцу, что чего-то стоит, он открыл свой крохотный бар. Ледяная прохлада его напитков быстро принесла Антону известность.

Девушку звали Эрнеста.

— Что значит твое имя? — спросил он после рабочего дня.

Они вышли на узкую набережную, с воды потянуло свежестью.

— Борец со смертью, — зловеще прошептала Эрнеста и тут же расхохоталась. На звонкий, свободный, словно полет ласточки, смех обернулись гондольеры. — А твое?

— Что внутри меня лед.

Она слушала Антона всю ночь. Обнявшись, принимала застывшую боль, как нагретый песок поглощает осколки льда. Гладила по холодной груди теплом Адриатики, любовью спасала от смерти.

— Ты так и не простил его? — спросила она уже под утро.
— В прошлом году он позвонил снова. Кашлял, говорил, что умирает. Я не поехал.

* * *

Последней игры сезона Антон ждал с особым волнением. Сегодня команда его сына могла стать чемпионом среди других школ.

“Больше детей — больше забот,” — шутил отец Эрнесты, в сотый раз оставаясь с внуками: старшим Володей и младшенькой Варей.

“Больше детей — больше любви,” — отвечал ему Антон, в сотый раз покидая дом, чтобы решить вопросы поставок с очередной винодельней.

Жаркое средиземное солнце не могло полностью избавить Антона от боли. Часто, во время семейных ссор или когда дети не могли успокоиться перед сном, старая льдинка начинала колоть глубоко в груди. Иногда в Италии шел снег.

Вспоминая вчерашнюю ссору, Антон потерял сына из виду. Зато приметил другого мальчишку, Калисто. Володя часто рассказывал об этом парне. Завидовал, восхищался.

И было чем. Калисто несся по полю свободнее ветра, бил точно в цель и к концу первой половины матча принес команде уже два гола.

Только когда с побережья потянуло холодным ветром и небо затянули темные тучи, Антон спохватился. Привстал со скамьи, стал искать Володю. Сын двигался неуверенно, споткнулся на ровном месте, потерял мяч.

С неба начинало накрапывать. Судьи засовещались, родители на трибунах затрепетали.

— Продолжайте игру! — бросил Антон.
— Продолжайте игру! — подхватили другие взрослые.

Глаза упрямо стремились повернуться к Калисто. С Калисто Антон не ругался вчера, пытаясь доказать, что отца надо слушать. Калисто не бросал в него гневных обвинений в том, что отца постоянно нет рядом. Калисто играл лучше всех, им хотелось восхищаться и завидовать.

“Любовь стоит усилий,” — Антон вспомнил слова Эрнесты. Сжал небритую челюсть и отвернулся от чужого сына,

— Я здесь, Володя, — прошептал он. — Я смотрю на тебя.

Их взгляды встретились. С темного неба сорвался луч солнца, ударил прямо в Володю. Мальчик воспрял. Подтянулся, побежал и перехватил мяч. Обошел двоих, сделал точный пас на товарища, снова принял мяч и прорвался к воротам.

— Я здесь, — повторил Антон. — Я с тобой.

Глядя на сына, Антон не заметил, как один за другим с неба опустились лучи. Сперва на Калисто, потом на остальных детей. Трибуны кричали, перекрывая гром, требовали продолжать, и Антон понял, что его игра наконец закончилась.

Когда окончательно рассвело, льда в груди не осталось.

— Тебе понравилась игра, пап? — спросил Володя, оказавшись в объятиях отца.
— Да, сынок. Ты молодец.

Автор: Алексей Нагацкий
Оригинальная публикация ВК

Она стоит у ворот Тульской Духовной Семинарии каждый день. Точно на вахту приходит к восьми утра и стоит там до десяти вечера. Ветер треплет седые волосы, лицо покрывают дождь и снег, голову напекает солнце. Она здесь и в ураган, и в штиль, и в холода, и в жару.

Мимо спешат на остановку жители близлежащих домов, оглядывают старуху поначалу с интересом, а потом привыкают, как к куску декорации. Лишь бы не сбить.

Варя и сама знает, как странно выглядит: каждое утро у зеркала она причёсывается и покрывает губы красной помадой. И как будто с каждым днём кайма губ всё тоньше, морщин больше, а глаза так и гляди утонут в глубине черепа.

Но она обещала дождаться.

***

– Варька, как я рад!

Пётр подлетает к ней вихрем цвета хаки, подхватывает за талию и поднимает к звёздному небу ранней осени. Кропотливо уложенные локоны рассыпаются по Вариной спине, но какое ему, Пете, дело до локонов, у него Варя в руках спустя месяц разлуки.

– Ну, как тебе в пехотной школе, нравится? – спрашивает она и щурит глаза, пытаясь разглядеть в тусклом свете фонаря родные рыжие вихры.

– Очень. Комвзвода – от-такой мужик, справедливый и честный. Давеча Сашка Косой пайку с кухни украл, он его даже не порол, только выругал!

– Дурак, кто ж вас пороть будет, это же серьёзное заведение. А мне вот на швейных курсах вообще не нравится. Потом на фабрику распределят, и тянуть эту лямку до самой смерти, – Варин голос грустнеет. – Одна надежда – ты выучишься, отслужишь, станешь генералом, а я – генеральской женой на полном довольствии.

Петя смеётся, отчего на душе у Вари становится так тепло, словно за пазуху спрятала котёнка. Она заливисто хохочет, и они идут, взявшись за руки, вдоль по Староникитской до закрытого храма и обратно к воротам пехотной школы.

На прощание Варя робко целует Петю в сомкнутые губы.

– Я буду ждать тебя ровно через месяц тут же, постарайся отпроситься с утра на весь день, пойдём гулять. Ладно?

– Ладно, Варенька. До встречи.

***

Петя хмурит рыжие брови и глядит строго и серьёзно. Мнёт в руках фуражку.

Варя пытается что-то объяснить, как-то удержать, но слова склизкой безвкусной кашей оседают в горле, и из него исходит только сиплый стон.

– Я вернусь, слышишь? Обязательно. Немца побью – и вернусь.

– Да как же ты найдёшь меня? А если немец Тулу…

– Немец Тулу не возьмёт! И тебя не возьмёт! Встретимся здесь же, у ворот, когда всё кончится, ты только жди меня, Варенька.

Варя глядит уходящему Пете вслед и стонет. Ей страшно. Она боится не дождаться его с войны.

***

– Мальчик, будешь булочку? – Варя просовывает сквозь решётку кованого забора кунцевскую булочку. Уж больно голодными глазами смотрит на неё воспитанник интерната.

Варя помнит своё удивление, когда в пустующее здание пехотной школы после войны стали свозить сирот. Она стояла у ворот, как обычно вглядываясь в прохожих. Резкий звук тормозов напугал и озадачил, но Варя подумала: «А вдруг Петя?» – и замерла в ожидании. А из кузовов повалили дети: тощие, грязные, бритые налысо. Сопровождавшая их дородная женщина злобно зыркнула на Варю, но прогонять не стала. Потом пыталась, когда поняла, что Варя там каждый свой выходной день. Хорошо, что советским гражданам стоять на улице не запрещено.

Всю войну она работала в две смены на трикотажной фабрике «Заря» в Храме во имя Рождества Пресвятой Богородицы на Ржавце – шили, в основном, для фронта. Ждать Петю не было времени, да и сил тоже. Варины руки загрубели, истёрлись, глаза потускнели. Как только война закончилась победой, Варя писала по всем инстанциям, искала Петю.

«Пропал без вести» – это же «обязательно вернётся», да?

– Бери, ешь. Я себе ещё куплю.

– Тётенька, спасибо! – голос мальчика высокий и звонкий. – А вы правда сумасшедшая?

– Кто тебе такое сказал?

– Все говорят. Вы тут стоите часто и не шевелитесь, как памятник. А для чего – непонятно. Разве стал бы кто-то просто так стоять неподвижно? Только в углу наказанный.

– Я просто жду человека, он скоро придёт – и мы с ним уйдём.

Варя улыбается тепло-тепло, так, что уголки губ мальчика тоже ползут вверх.

***

Мимо проносится скорая помощь. Варя задумчиво глядит ей вслед. Из здания духовной семинарии доносятся зычные голоса будущих батюшек. В двухтысячных здание вернулось к своим истокам и уже почти десять лет выпускает священнослужителей. Когда кто-то из учащихся проходит мимо Вари, то крестится и крестит её – на всякий случай, как добрую знакомую.

Солнце печёт необычно жарко для осени, хоть и ранней. Варя расстёгивает пальто, снимает шарф, накидывает его на плечи. Так тоже красиво.

Что-то колет под рёбрами слева, отдаёт в спину. В глазах темнеет – и Варя начинает падать. Медленно, как в кино.

Чьи-то крепкие руки подхватывают её за талию и поднимают прямо в голубое небо. Тщательно уложенные локоны рассыпаются по спине. Варя открывает глаза и смеётся.

Дождалась.

Автор: Яна Полякова
Оригинальная публикация ВК

Из проигрывателя звучал Концерт для фортепиано с оркестром номер один Петра Чайковского, чей портрет висел в классе музыки средней школы номер четырнадцать в Вязево. Елена Робертовна смотрела в окно. Жёлтые листья, танцуя, падали на землю, солнечный свет мягким теплом уходящего дня приглашал присоединиться к стихийному балу.

***

Елена встретила своего гения, виртуозного пианиста, на последнем курсе консерватории. Звали его Пётр Молчанов. Но вся его наружность говорила о том, что он Петруша. Невысокого роста, со светлыми волосами и светлыми глазами, то ли серыми, то ли голубыми, нескладный и неуклюжий. О последнем качестве в консерватории слагали легенды.

Несмотря на щуплую фигурку, Петруша никак не помещался в пространстве, в котором находился. Когда он входил в комнату, не было в ней человека, которого бы он не задел, плечом ли, коленом, партитурой. А если комната была пуста, доставалось предметам интерьера. Наблюдать за тем, как Петруша проходит к своему инструменту, было особым удовольствием. Оркестр будто сжимался, давая как можно больше места Петруше. Но, как бы Петруша ни старался, обязательно находилась труба, которую он задевал локтем, или виолончель, об которую спотыкался, и потом, будто вся сцена недостаточно комична, театрально извинялся перед музыкантом, всплескивая руками, роняя листки с нотами, от чего владелец виолончели или трубы краснел до багрового цвета и опускал голову.

Елена не сразу обратила внимание на Петрушу. В коридорах консерватории таких, как Петруша, неуклюжих, что-то бормочущих себе под нос, было много. Тонкая, почти прозрачная, она не шла, парила по паркету, притягивая взгляды сокурсников и некоторых преподавателей. Петруша тоже не устоял перед красотой тонких пальцев и белой, почти прозрачной кожей. Когда Елена садилась за пианино, она словно становилась его частью. Прямая спина, мягкие локти, гордый профиль. Вся её наружность говорила о том, что она пианистка. Но как бы Елена ни отрабатывала раз за разом гаммы, она так и не стала виртуозным исполнителем. И учителя лишь пожимали плечами — нет таланта.

На защите дипломов в концерном зале Петруша увидел, как вошла, нет, вплыла она, села за рояль, поставила тонкие ножки на педали и заиграла Прелюдию номер два Скрябина ля минор. Петруша забыл, как дышать, так эта композиция подходила всей наружности молодой пианистки. Почему-то он не сомневался, что именно эту прелюдию Скрябина она и должна играть. Он не мог отвести взгляд от её нежных рук, взволнованного лица. Когда девушка закончила, он невольно зааплодировал, но быстро опустил руки под строгими взглядами экзаменаторов. Елене поставили четыре.

Елена расплакалась и выбежала из зала. Петруша поспешил за ней, наступая на ноги почтенных членов комиссии. Он решил побороть свою робость и пригласить Елену на свидание. В коридоре ему удалось догнать её. Знал ли он, что значила для неё эта четверка? Как сильно Елена мечтала стать пианисткой, гастролировать с оркестром, участвовать в международных конкурсах, уехать из Вязево?

Так начались неловкие ухаживания Петруши за Еленой. Елена Прекрасная и Петруша, шутили про них. Петруша покупал цветы и мороженое, держал Елену за руку, рассказывая, как она прекрасна на сцене. Но его слова не растопили сердце Елены. Она нашла место учительницы музыки в школе и с грустью ждала сентября. Петруша тоже ждал сентября. Чтобы ехать в столицу и участвовать в международном музыкальном конкурсе. Петрушу должно было взволновать такое событие, но он не мог ни о чем думать, кроме своей Елены.

Однажды Петруша пригласил Елену на репетицию, которых летом у оркестра было очень много. Она сидела в последнем ряду, чтобы не смущать и без того смущенного Петрушу. Петруша же в свойственной ему манере прошествовал к своему инструменту, спотыкаясь и выслушивая сдавленные проклятия коллег. Репетиция никак не могла начаться, музыканты проигрывали гаммы и отдельные куски произведений. Петруша ждал, раскладывая без конца партитуру, отчего листы, словно подхваченные ветром, летали по сцене, и Петруша всей своей неловкой фигурой пытался их ловить. Елена краснела и опускала глаза.

Виолончелист глянул на Елену, на Петрушу, что-то шепнул соседу, тот громко рассмеялся, остальные подхватили. Петруша сделался багровым, собрал наконец партитуру и двинулся к роялю. Но музыкант решил дополнить произведенный эффект и выставил ногу на пути спешащего Петруши. Маленькая фигурка взлетела в воздух вместе с нотными листами. Елена увидела живую картину, которая отпечаталась навсегда в ее памяти. Петруша в воздухе вместе с нотами, ухмыляющийся виолончелист, хихикающие скрипачки, покачивающий головой ударник.

И зачем она только согласилась на эти нелепые ухаживания? Кроме постоянного смущения она не чувствовала рядом с Петрушей ничего. Тупая боль от несправедливости мира, в котором несуразный Петруша играет в оркестре, а прекрасная Елена учит песенки с детьми, становилась невыносимой. Она оплакивала свою несчастливую судьбу. Она не понимала, чем она хуже Петруши.
Смеху положил конец руководитель оркестра. Петруша, пунцовый, сидел неподвижно. Дирижер постучал палочкой по пюпитру, и музыканты вскинули инструменты, зазвучал Концерт Чайковского номер один. Но Елена уже не слышала. Она бежала по коридору, скорее к выходу, скорее к спокойствию.

С Петрушей они больше не виделись. Он краснел от одного воспоминания об унижении, которое ей пришлось наблюдать. Лето прошло в репетициях. Осенью Петруша летел на конкурс в столицу, а Елена встречала первых учеников в классе с пианино, проигрывателем и портретом Петра Чайковского. После работы она готовила ужин, заваривала чай с ромашкой и устраивалась перед телевизором. В один из таких вечеров Елена узнала, что их консерватория заняла третье место на конкурсе, а Петруша удостоился гран-при. Елена плакала всю ночь. Петруша остался в столице.

В классе Елена Робертовна разучивала с учениками песни о родине, ставила пластинки с великими произведениями Стравинского, Прокофьева, Мусоргского, Скрябина, чтобы сохранить в себе остатки любви к музыке, и скучала. Иногда она подменяла пианистку в музыкальном театре, играла в фойе, пока люди отдавали верхнюю одежду в гардероб и поправляли прически или расхаживали в антракте с бокалами шампанского. Кто-то мог остановиться и послушать, тогда Елена сильнее склоняла голову. Она не смотрела постановки театра, она отрабатывала часы и незаметно покидала здание.

Второй год в школе начался как и первый. Скучающие ученики, теплое солнце за окном, а вечером работа в фойе музыкального театра, где проходят гастроли столичного оркестра. За роялем Пётр Молчанов. Думала ли она о Петруше? Едва ли. Когда на глаза попадались новости о новых наградах и международном признании, она вспоминала репетицию и качала головой, дивясь превратностям судьбы. Жалела ли она о том, что сбежала тогда и не увидела игры пианиста, который сейчас покорял мир? Она могла посмотреть в записи его игру много раз, но никогда этого не делала.

***

В театре людно. Все хотят насладиться прекрасной игрой своего земляка, гениального пианиста Петра Молчанова. В фойе Елена Робертовна играет Прелюдию номер два Скрябина. Она не смотрит на гостей в красивых платьях и в предвкушении прекрасного вечера. Она мечтает оказаться дома, с кружкой горячего ромашкового чая.

Сидя в уже пустом холле, она слышит первые звуки Концерта Чайковского номер один. Пётр Молчанов за роялем. Не выдержав, Елена подходит к двери в зрительный зал. Прислушивается. Как хорошо. Как чудесно он играет. Билетёр открывает дверь и приглашает Елену войти. Елена входит и замирает.

За роялем вовсе не Петруша. Его гордый профиль, его руки, мягкие кисти, всё его тело — продолжение рояля. Нет в нем той неловкости и неуклюжести, какие помнила Елена. Всё в нем безупречно. Вот он виртуозно исполняет репризу. Больше никого не существует на сцене. Только его гений.

***

Она узнала наконец, как Петруша преображался, садясь за инструмент. Спина вытягивалась, подбородок заострялся, взгляд устремлялся вдаль, за партитуру, даже волосы на голове будто становились гуще, делая его профиль совершенно неузнаваемым. Он уже не видел дирижера, не слышал аплодисментов. Его длинные пальцы, словно оголённые нервы, готовы обрушиться на клавиши. Это был другой человек. Это был гениальный пианист Пётр Молчанов.

В антракте Елена вернулась за свой рояль. Она улыбалась.
— Здравствуй, Елена.

Рядом с роялем стоял, переминаясь с ноги на ногу и крутя в руках букет, Петруша. Неловко улыбаясь и размахивая цветами, он рассказал, как живёт, как гастролирует. Розовые лепестки сыпались из букета. Елена узнала, что Петруша скоро отправляется в большой европейский тур. И праздничный новогодний концерт он даст в Венской опере. Елена играла и слушала с улыбкой.

Когда прозвенел третий звонок, Петруша пожал ей руку и убежал, спотыкаясь по пути в закулисье. Вернулся и положил растрёпанный букет рядом с Еленой. Она посмотрела на замученные розы и улыбнулась. Пальцы всё ещё ощущали тёплое прикосновение Петруши.

…Из проигрывателя в классе музыки средней школы номер четырнадцать в Вязево звучал Концерт номер один Чайковского, который играл Пётр Молчанов. Ученики скучали, Елена Робертовна смотрела в окно. Снежинки, медленно кружась, падали на подмороженную землю. На каникулах Елена летит в Вену.

Автор: Марина Чуфистова
Оригинальная публикация ВК