Жду новый пост

Серия «Реализм, драма»

1970. Небом опять бредили все мальчишки. Когда тот — смуглый, в мятом галстуке, — расталкивая однокашников, шёл ко мне, я был уверен: ещё один «лётчик». Сколько ж можно…

1946

Из плена я угодил прямо в фильтрационный лагерь. Уже там, в карантине, начальство выясняло, кто чем занимался у немцев. Я сказал, что у немцев был в плену, а до того, до войны, почти закончил авиатех.

— Будешь в шарашке работать? Стране нужны самолёты.

Я хотел строить самолёты. Не военные. Такие, чтобы свечой взмывали в небо. Такие, чтоб несли спасение, а не смерть.

— Не пойдёшь — поедешь в особлаг. Кто тебя знает, что ты там делал, в плену. Шпионаж, диверсия… А в шарашке будет кабинет, цех. Работать станешь, и хлеба дадут сколько хочешь. Ну?

…В ЦКБ-39 при Бутырке кабинет мне, конечно, не дали. Работать определили к итальянцу Конте, конструктору с пятнадцатилетним сроком. А хлеба было не сколько влезет, но всяко больше, чем в деревне, когда я подбирал из борозды колоски и относил маме. Она отрезала дольку лепёшки и опять посылала в поле — каждое лето кроме того, когда пожаром выжгло всю пшеницу.

«Бомбардировщик в небо — вся группа по домам», — сказал Конте начальник шарашки.

1950

Приехавший в шарашку чиновник присел на край стула, улыбнулся:
— Пора вам и поучиться, а? Ваша команда себя прекрасно зарекомендовала. Направим вас в военно-воздушную инженерную академию, судимость снимем. Приказ о подготовке опытного полигона уже у ректора. А учиться вам надо, товарищ Кедров. Как давать орден тому, кто даже техникум не закончил?

Мы знали о таких предложениях; ходили слухи; уходили товарищи. В этой комнате с голубыми шторами на обитателей шарашки проливался золотой дождь. Входил зэком, выходил — учёным, уважаемым гражданином.

Но двери в комнате было две; можно было выйти и из другой. Туда, например, вышел Генка Лезвин: ему предлагали амнистию за наладку прослушки.

Мне предлагали за стабилизацию контенского бомбардировщика. Амнистию, полигон, возможность самостоятельных исследований, часы в академии («Товарищ Конте отмечал, что вы проводите для коллег прекрасные семинары»).

…За окном свистел ветер. Дежурный мёл просторный двор шарашки: добирался метлой до стены и разворачивался. А за стеной, в каких-то двадцати километрах, видны были дома, антенны, окраинные московские огни.

1970

Мальчик шёл ко мне, блестя глазами. Нёс стопку чертежей. Солнце через витражное окно цветными пятнами ложилось ему на лицо и руки.
Запинаясь, мальчик выдохнул:
— Зда… здравствуйте!
— Здравствуй, — буркнул я. Руководитель кружка просил: перспективный парень, поговорите, ободрите, если сочтёте возможным…

Быстрей бы уж кончилось.

— Меня зовут Дима Лиственницкий. Сергей Палыч должен был предупредить, что я подойду после встречи... Я занимаюсь тут три года. Пять лет назад увидел заметку про ваш «Гриф» и решил стать конструктором, как вы. Я все ваши статьи читал, а когда узнал, что вы будете выступать у нас, не поверил! Хочу придумать самолёт, чтоб мог взлетать с вакуума. Для космоса ведь понадобятся такие машины, доставлять грузы станциям и ракетам. Я подумал, что в брюхе может сработать та же конструкция, что у вашего Ке-67, и хотел спросить…
— Слушай, — перебил я. — Хочешь стать конструктором — сразу знай: будешь строить, что скажут. А не то, что захочешь.
— А как же «Гриф»? В «Науке» написано, что это ваша экспериментальная идея, что вы вложили весь опыт, чтобы сделать для Родины…

Царапнуло в горле; в памяти мелькнул полигон, чертежи пронеслись перед глазами, усатый механик, пилот… Громадный мой корабль-самолёт, взлетавший с воды…

…Я будто со стороны услышал свой голос: яростный, ровный:
— И где «Гриф» теперь? Из тысячи запланированных выпустили десять. Девять законсервировали. Последний разворовали и окопали в Начкаре. Ну? Где «Гриф» теперь?
— Ну и что, — опустив глаза, тихо ответил Дима. — Что ж, мне бросать теперь? Я всё равно попробую. Надо только с брюхом решить.
— Ну, решай…

1971

«Здравствуйте, Валентин Тихонович!
Пишет вам Дима Лиственницкий. В том году вы приезжали к нам в секцию авиаконструирования. Жаль, что разговор наш вышел не из лучших. Пишу вам в первую очередь попросить прощения, во вторую — помощи. Мечтаю поступать в московское военно-воздушное инженерное училище, хочу достать пособия по подготовке, но у нас такое не добыть. Может, у вас остались методические рекомендации или какие-либо другие пособия от работы в академии?

Ученик 9Г класса шк.4 г.Крапивинска, Д. Лиственницкий».

«Прилагаю сборник задач для поступающих и примеры вступительных испытаний прошлых лет. Кедров».

«Здравствуйте, Валентин Тихонович!
Огромное вам спасибо! Сборник проштудировал, ваши рекомендации на полях выполняю. Только не понял про гидросамолёты: вы отсылаете к работам Конте, но у него об этом сказано противоречиво. Я набросал несколько схем, могли бы вы посмотреть?

Дима Лиственницкий».

«Ты пренебрегаешь подъёмной силой крыла, отсюда ошибки. А в целом разобрался неплохо, мысли дельные. Заканчивай десятый класс и подавай документы в академию, в училище тебе делать нечего. Перед вступительными зайдёшь на проходную 15, покажешь это письмо. Скажешь, чтоб вызвали из цеха Кедрова».

1972

Дима огляделся, поёжился. Сразу заметно: другого ждал от кабинета профессора, конструктора, прогремевшего на всю страну. А тут потолок нависает, сыро…

— Чего встал? Заходи.
— Я думал, у вас кабинет больше…
— Был больше. Отобрали после «Грифа». Садись и слушай внимательно.

Я убрал со стула его же чертежи — те, что он присылал. Дима краем глаза покосился: похоже узнал.
— Ты парень головастый. Академии такие нужны. И мне нужны. Но нынче на первом курсе только два места на всех инженеров, и на оба уже папенькиных сынков наметили. Я тебе книжицу одну дам, сиди и читай, пока экзамен не начался. Твой вариант — только высший балл.
Вытащил из ящика стола методичку, сунул онемевшему Диме. По дороге в цех всё вспоминал, как сам, ошарашенный, онемевший, сидел в таком кабинете. «Начнёшь внедрять свои спасательные разработки — так и застрянешь в конструкторах, никакого руководства как своих ушей не видать. А в мою команду пойдёшь — поднимешься до начальника завода в два счёта».
Опять две двери. Опять выбирать.

1982

Ветер шевелил Димкин галстук, и был он, несмотря на дороговизну, таким же мятым, как красный ситцевый. Грузный самолёт, метивший к «Салюту», легко бежал по взлётной полосе. Суетились рабочие. А Дима, кажется, вовсе не волновался.

Я сощурился, нашаривая в ночном небе огонёк «Союза». Не нашёл. Перевёл взгляд на Диму. Золотая голова, и технику хребтом чует. К двадцати шести годам — целый цех под началом, и никакого страха. А как был мальчишка, так и остался…

Я вспомнил свои первые испытания — июль, пятьдесят четвёртый. Горчил с утра кофе, руки дрожали, по затылку бегали мурашки. Я рвал клевер, пока самолёт готовили к пуску.

А этот, смотри-ка, улыбается, как ни в чём не бывало. Для него это воплощение мечты, венец лет учёбы, дерзаний… А для меня это был день, от которого зависело, оставят меня на заводе, вернут в шарашку, а то и закинут куда подальше. Туда же, куда выходивших во вторую дверь.

А впрочем, не самые худые это были испытания, несмотря на то, что лётчик катапультировался и самолёт взорвался. Куда хуже было с «Грифом». Куда хуже.

1992

Давило в груди, тёк пот: жаркое было лето. Лицо выплыло из темноты: знакомое, смуглое. Померещилось, что я в авиакружок пришёл, и тот мальчик всё шагает ко мне, шагает… Но потом взрослый Димка, придерживая съезжающий халат, сказал тихо и серьёзно:
— Валентин Тихонович, надо бы отпуск взять. Подлечиться.

Подлечиться! После того, как освистали «Грифа», обвинили в растрате, я инфаркт на ногах перенёс, и не знал даже. Что ж, теперь не выкарабкаюсь?

— Не шутки, Валентин Тихонович, — выкладывая на тумбочку груши, ещё тише произнёс Димка. Впрочем, какой Димка. Дмитрий Иванович, лауреат госпремий, ударник труда, замначальник КБ-8. — Мне на заводе сказали: отпуск не уговоришь взять — к работе не допустят.
— Надоел им… Выжить хотят. — Я увидел у торчавшую из Димкиного кармана коробочку, взглядом велел: дай! С каким наслаждением закурил… С тех самых пор, с фильтрационного пункта в рот курева не брал.
— А знаешь что. Закажи-ка мне билет до Начкара.
— Я с вами тогда.
— Нет уж. Грузовики свои строй космические, не отвлекайся.
— Нет. Я с вами. Хочу посмотреть на «Грифа».
Скребануло в горле. Я закашлялся, уронил сигарету на больничное одеяло. Сам не понял, как добавил:
— И я хочу.

***

Влажный горячий ветер гнал волны, раздувал штанины и рукава. Димка, раскрыв рот, глядел вверх — на прорезиненное, проржавевшее брюхо «Грифа». А я у меня все характеристики стояли перед глазами, будто вчера было:
— Размах крыла сорок метров. Воды мог поднять двести тонн для тушения пожаров. Госпиталь на сотню человек, критическая вместимость — четыреста человек. Экипаж — девять. Скорость — пятьсот километров в час, до пяти метров над водой. Корабль и самолёт в одном флаконе... Вся душа моя в нём, Димка, все силы. Для Родины. А Родине бомбардировщики нужны были… Повезло тебе, что то, что тебе по душе, и стране требуется.
— Но почему с «Грифом» так вышло? Это же машина-спасатель. Разве такой не нужен?
— Нужен. Да истребители с ракетоносцами куда важней.
Я постоял, вдыхая ржавый запах. Кончиками пальцев погладил позеленевшую переборку.
— Ну… Хоть раз тогда во вторую дверь вышел.

Всю дорогу до города молчали. В гостинице впервые выпили вместе.

— Спасибо тебе, Дим, что заставил съездить.

…Инженер-конструктор Кедров умер в Начкаре. В ту же ночь на завод спустили приказ: «В связи с необходимостью улучшения парка пожаротушительной техники возобновить законсервированные разработки машин серии “Гриф”».

Начальник вызвал зама. Поднял ладонь, останавливая возражения:
— Дмитрий Иванович, не уговаривайте даже. База ваших грузовиков космических в Москве, «Грифы» законсервированные — во Владивостоке. Нет, нет, даже думать не смейте. Что-то одно. Я только из уважения к памяти вашего наставника предлагаю выбор. Знаю, как дороги был для Кедрова «Грифы», как он и вас ими заразил… Но что-то одно, Дмитрий Иванович. Что-то одно. Решайте.

Автор: Дарина Стрельченко
Оригинальная публикация ВК

В конце моего участка теперь есть большая компостная яма. Три на два метра. Глубина метра полтора. Удобная. Вместительная.

Копал яму сосед.
— Хорошая яма, — одобрила я и выдала ему хрустящую синюю бумажку, — для пищевых отходов и сорняков самое то.
— Да в этой яме и прикопать кого-нибудь можно, — смеялся наивный, — обычно-то компостные ямы ведь не так делают.
— Верно, прикопать можно, — хихикнула ради поддержки разговора я и прикинула: если тюкнуть соседа лопатой, а потом закидать землей, то на меня никто не подумал бы. О помощи соседа я попросила впервые. Никто не знал, что он пошел на мой участок, и никто заподозрил бы меня. А место это заросло бы в два счета. Можно даже было бы воткнуть саженец яблоньки.
— Ладно, — закончила разговор я. — Прикопаю позже. Кого-нибудь. Потом.
Посмеялся сосед, ушел. А я делами в доме позанималась, в огороде повозилась и распиловкой ненужного занялась. Генеральная уборка, так сказать.

Вот ведь и психологи советуют, что если что-то в жизни складывается не так, то это значит, много лишнего мусора. Нужно чистить. Всё. Дом, участок, Карму. Сознание.

Я с дома и начала. Отмыла до зеркального блеска. Хлоркой поливала нещадно. Чуть сама не задохнулась. Потом проветривала неделю.

То, что было на выброс, по частям в мешках и пакетах выволокла из дома в сад. Тут ведь тоже как советуют? Органику в компост, неорганику мелкую бытовую — в мусорные контейнеры в мешках или сжечь. Сжечь легче. Опять же, и зола для сада пригодится.

Маленькие кусочки легче превращаются в ничто. Мелкий мусор легче горит. Очистки и пищевое, всё, что помельче, легче перемешивается с землей и навозом, легче превращается в компост. Неделю-две на полную уборку в жизни, и здравствуй, новая жизнь! Всё, что останется от старой, это лишь зола и компост, который никогда не понадобится.

Хотя…
Вот этот любопытный парень, что позавчера приходил и спрашивал про моего бывшего, немного взволновал меня.
— Вы давно Николая не видели? — спросил он меня.
“Боже! Ну кто так спрашивает? Непонятный какой-то вопрос. Вот же бедолага непутевый”, — подумалось мне.
— Давно, — ответила, — не видела. А вы кто?
— Следователь Посольцев, — представился он и глазами так по всем углам порыскал. Понюхал воздух, поморщился. Пометочку в блокнотике сделал.
— Он жил с вами в гражданском браке?
— Бог мой, какие у вас допотопные вопросы. Сожительствовали мы, вот что. А гражданский брак — это другое. Это когда штамп в паспорте. Да это когда было-то… Мы уж давным-давно расстались.
— А как давно?
“Вот ведь дотошная скотина какая”, — решила я, но виду не подала. Припомнила, посчитала. Выходило прилично. Озвучила. Посольцев аж присвистнул.

Попросился походить по участку, побродил. Почесал голову над заполненной компостной ямой, снова в блокнотик что-то записал.
Спросил про содержимое. Красочно описала всё, что вспомнила. Опустила подробности. Ну не заставит же откапывать. Или заставит?

Пообщались еще про Николая и наши отношения. Ни один мускул на моем лице не дрогнул. Ну а что тут скажешь? Да, любила. Да, разлюбил. Ушел. А, знаете, стало значительно легче. Вот, прибираюсь. И вам всего хорошего.

А вчера приезжали уже эксперты. Брали соскобы в доме. Вытоптали угол сада, разворошили компостную яму. Тоже все что-то искали. Серьезные такие. В комбинезонах, масках, перчатках. Было забавно наблюдать за их действиями. Немного страшно, но в то же время очень интересно.

Посольцев чесал подбородок и о чем-то думал. Сосед вертелся рядом, отвечал на вопросы. Нет, Николая он не знал. Дом его только строился, когда мы с Николаем расстались. А сосед въехал, когда дом был сдан под ключ. Да-да, хорошая женщина. Это он про меня. Хм. Молодец, надо же. Столько слов нашел красивых, чтобы меня положительно охарактеризовать, что я аж чуть открыто не прослезилась. Даже стыдно за ту мысль про лопату и яму.

Эксперты уехали, и я знала, что они ничего не найдут. Да и с чего они решили, что я могла убить Николая в доме, а потом вынести его по частям, чтобы захоронить спустя столько времени в компостной яме? С чего бы это я так долго стала тянуть?
Неужели они думали, что я могла бы жить все это время с трупом в доме? Фу!

Я вообще чистоту люблю. Николай меня бесил своим свинством жутко. Из-за этого и ругались. Я же ему еще до его ухода говорила: “Убирай за собой, скотина такая, по-хорошему сам. А то я тебя придушу когда-нибудь”. Ну вот, в принципе, из-за этого всё и произошло.

У соседа готовились заливать фундамент дома. Был готов каркас для заливки и песочная подушка. И мой вышел с пивом посмотреть на стройку, потому как строители разъехались на майские праздники. Стоял такой, рыгал, попивал из горлышка бутылки, а дома оставил бардак на столе.

Я вышла взвинченная с тряпкой. Руки в боки. Закипела от гнева.
— Сколько раз я тебе должна говорить, чтоб ты убирал за собой, сам? — кинула ему, а он даже не повернулся. Сказал:
— Да пошла ты!
Спокойно так сказал, как от мошки отмахнулся.

Тогда я тоже спокойно подошла к нему сзади, прихватив старый ломик, давно валяющийся без дела у дома. Ударила пару раз со всей мочи по лысой башке. Он на песочную подушку внутри каркаса и свалился. Не шелохнулся. Я спрыгнула, потрогала пульс. Вернулась за лопатой.

Все майские праздники я копала внутри коробки яму. Неглубокую, под размер человеческого тела плюс еще немного. Дома наши стояли тогда на отшибе, а эта стройка вообще была последней. Это сейчас всё обросло домами, а тогда была тишь да благодать.

Выровняла я над закопанным Николаем песок, так что не подкопаешься и ломик туда же сунула. А после праздников с раннего утра подъехала бетономешалка и залила фундамент.

Потом сверху вырос шикарный двухэтажный домик, в котором стал жить мой отзывчивый сосед. И ведь хорошую мне яму выкопал, это да.
Надо будет еще раз спасибо ему сказать.

Автор: Воля Липецкая
Оригинальная публикация ВК

Даня сказал отцу:
– Раз: оса вкололась в руку. Два: колья с грядки почти проткнули бок. Три: яблоня царапала глаза. Четыре: лягушка напала из травы.

Мальчик выставил четыре загнутых пальца как доказательства обвинения. Отец осторожно повернул детский кулак, и торчащий большой палец оказался сверху. Класс.

– Класс! – продолжил Даня. – Тебе смешно. На вашей даче как в Австралии – всё пытается меня убить. Что дальше? Вылезет крот и горло перегрызет здоровенными зубищами? А если я упаду с дерева и переломаюсь? А если провалюсь в канализацию? А если в сарае маньяк? А можно, я не поеду?

Отец сказал Дане:
– Зубищи у бобра. Не ходи в сарай. Не лезь на дерево. Не открывай канализацию. Не пугай лягушку. Смотри под ноги. Вот и всё – выживешь. А если не поедешь – мама прибьёт. Она эту дачу специально для тебя купила. – Отец склонился к уху, улыбнулся, превратился в папу и доверительно зашептал: – Там у тебя больше шансов, сын. Останешься – точно каюк.

Наедине Даня сказал себе:
– Специально мне купила, надо же. А вот меня только не спросила. Почему всё решается так, мои ведь каникулы? Дача, сынок, это свежий воздух, весь день на улице, природа, солнце. Телефон с планшетом оставишь дома. Никаких гаджетов. Ага! А самих на улицу не выгонишь – уткнулись и сидят!

Выходные на даче прошли ещё ничего. Жарили шашлыки, ужинали и обедали на веранде, прогулялись в лес, играли в настолки. Проводили время вместе, всей семьёй: Даня, папа, мама и мамин телефон. С ним мама была неразлучна. Они просыпались и засыпали, любовались друг другом за едой, гуляли в лесу, в паре играли в настолки. Только фишку Имаджинариума смартфону не дали и оставили без шашлыка – в остальном такой же член семьи.

Даня сказал маме:
– Я тоже хочу телефон. Почему тебе можно с ним на дачу, а мне нет?
– Роднуля, я ведь (рабочие чаты, рабочая почта, правки, договоры, расписания, звонки, конференции) работаю. А ты отдыхай. Не понимаешь своего счастья.
И уехала работать на работу. Выходные закончились. Папа не уехал, но его засосал ноутбук. Даня вышел во двор и встал. И что?

Новая дача была старой, с историей. Прежний хозяин, молодой ещё парень, перестроил дом, но на участке не делал ничего: кроме свежей парковки всё заросло травой по шею. Половину пространства он завалил спиленными деревьями, сухими ветками и откровенным мусором. Эта корявая, переплетённая куча пугала размерами и почти закрывала собой старинный двухэтажный сарай. Папа удивлялся такому безответственному отношению к земле, зато Даня понимал, в чём тут дело. Скорее всего, родители продавца тоже возили его сюда в детстве, а теперь он вырос и как сумел отомстил этому месту.

Даня сказал участку:
– Гний тут сам, без меня, – вышел за ворота на улицу и побрёл вдоль забора.
Брёл недолго: навстречу двигали с удочками деревенские мальчишки. Шумные, загорелые, толкались, гремели вёдрами, грохотали матом. Совсем не так, как Данины одноклассники по лицею – тихими словечками, краснея и хихикая. Местные говорили на нём без стеснения, как на родном, как некоторые взрослые. «Ну уж нет», – подумал Даня, вжал голову в плечи, тело в забор и превратился в невидимку. Мальчишки прошли мимо, а невидимка быстро вернулся на участок, запер ворота и с минуту ещё прислушивался – ушли, нет?

Сбежал в дом. Здесь папа: пойман, ссутулен, скручен и утащен на дно своего монитора работой. Этого спрута не победить, но вдруг. Даня подкрался сзади и обвился вокруг папиной шеи.
– Сын, пусти, я сейчас (тексты, дедлайны, правки, редактор, почта, издательство, чаты, обещания, объяснения) не могу.

Сын не пускал. От огорчения ему захотелось совсем немножко пореветь. Тогда папа встал, крепко обнял, Даня вдохнул его запах и выдохнул обиду.
– Пойди лучше на улицу, там природа, – отец снова уткнулся в ноутбук, горбатиться.

Даня сказал траве:
– Это всё ты! Природа!
Нашёл саблю, очистил от коры и атаковал плотный строй врага.
– И не смей напрыгивать на меня своих лягушек, трусливая природа! – распалялся он. Запахло свежей травяной кровью, забрызгало руки, лицо и футболку. Даня вклинивался всё глубже в заросший участок. Повержен отряд крапивной гвардии, за ним последний оплот обороны – стена из сваленных деревьев и мусора.

Сразу вспомнилась сказка про Спящую красавицу, в которой принц прорубался к замку через шиповник. Второй этаж древнего замка торчал из-за кучи сухих, перекрученных веток. Первого не видно было вовсе. Принц пошёл на штурм, полез наверх. Заколдованные деревянные пальцы хватали его за парчу и бархат, куча заглатывала его ноги, но герой смело и с подобающим достоинством вырывался, отбивался, прорывался, жмурился, защищая глаза, напарывался, ругался, скатывался, но не сдавался.

Пред воротами замка принц предстал не без потерь: дыра в камзоле, пропавшая боевая сабля. Ворота замка предстали перед принцем закрытыми на висячий замок. В порыве гнева герой рванул за ручку, дёрнул ещё – ржавая петля отвалилась. Старинный дворец проскрипел дверью: «Добро пожаловать!» и обнажил перед измотанным странником свои бесценные сокровища.

Принц сказал замку:
– Сколько же здесь дурацкого барахла!
Он протиснулся между абсурдными нагромождениями из досок, фанеры и шифера – видимо, оставили королевские плотники. Увидел, что крестьяне побросали здесь свои грабли, тяпки и лопаты. Столяры – верстаки, молотки, топоры, столы и стулья. Кухарка позабыла баки, кастрюли и сковороды. Портной – зеркало в резной раме. Прачка оставила тазы, вёдра и ребристую тёрку для белья. Всё это добро заштриховали кружочками пауки.
– Пауки! Никого, кроме вас! Немедленно отвечайте: где Спящая принцесса и её подданные? Вы что…

Скрип дерева. Даня резко замолчал. Скрип. На втором этаже, прямо над ним. Кто-то был. Кто-то тяжёлый – доски гнутся – ходил. Кто-то топтался наверху, и каждое топнутие окутывало Даню облачком древесной пыли с потолка. Кто-то уже успокоился, а Даня нет – протиснулся сквозь барахло и выскочил из сарая. Сердце колотилось.

«Бобёр!» – первая мысль. Даня отогнал её, как глупую. Он обошёл сарай вокруг. Окна второго этажа пыльные и высоко – ничего не видно. Дверь второго этажа заколочена гвоздями и, главное, к ней нет лестницы. Как прошлые люди вообще туда забирались?

Любопытство побороло страх, Даня втиснулся обратно на первый этаж, осмотрелся. Все доски на потолке длинные, и только четыре в углу короткие. Похоже, когда-то там был люк, но его заложили. Даня нырнул под стол, вынырнул между раскоряками стульев и верстаком. Рано. Нырнул под стулья, пробился через корзины, доски и другие доски, чуть не вынырнул в кастрюлю, взял в сторону, выпрямился и оказался в нужном месте. Дотянулся до крестьянской тяпки и снизу ткнул в доску люка, та подпрыгнула. Не прибита! Тем же орудием Даня выпихнул наверх все четыре доски, в потолке получилась квадратная дыра.

Даня сказал дыре:
– Эй!
Дыра молчала. Дыра как дыра.
Тогда пригодились стулья, один на другой, пригодилась кастрюля: получилась вроде как надёжная башня. Опираясь на тяпку, Даня залез на шаткую постройку, дотянулся до люка и сунул туда голову.

На втором этаже стояли шкафы с книгами, коробки с книгами, тумба с книгами, книги стопками и диван. Ящик со старой одеждой. Было светло: множество грязных окошек пропускало достаточно солнца. Пахло нагретой пылью.

Даня полностью влез, встал и только тогда увидел: на диване лежал и читал какой-то дед.
– А, это ты кричишь… – пробурчал тот. – Я уж подумал, снова кошки забрели. Не любят они меня, если залезут – сразу орут.

Даня не знал, что сказать старику.
Старик уткнулся обратно в книжку. Даня рассмотрел его и признал скорее странным, чем страшным. Одет как дед, в старое, немодное: рубашка в клетку, штаны с дыркой. На голове лысина, брови, морщины, борода. Родного деда Сёму напоминал.

– Эм-м… А как вы сюда попали?
– А ты как?
– Открыл дверь на первом этаже… Доски разобрал на втором.
– Ну, вот и я так же.
– А что вы делаете в сарае?
– Сарае? Вообще-то это дачный дом. Я его построил, между прочим. Что делаю? Сам не видишь? – Дед помахал книгой.

– Вообще-то это теперь наш участок…
– Оно и видно! Посмотри, всё в траве, пнях и сучьях! Не участок, а заколдованный лес!
– Я так же подумал! – заулыбался Даня и совсем перестал бояться. – А что вы читаете?
– Мальчик, тебе заняться нечем?
– Ну, как бы да… Нечем.
– Книжку почитай.
– Да ну. Книжки – скучно.
– А что ты последний раз читал? Только не в школе, а сам, для удовольствия?
– Эм-м-м… Сказки, наверное.
– Брось, сказки для маленьких, а ты взрослый уже. Подойди к шкафу, посмотри. Там как раз под твой возраст.

Даня перебирал пыльные корешки: Дюма, Верн, Стивенсон, Берроуз, Конан Дойль, Твен, Буссенар, Дефо, Хаггард, Лондон, Купер, Рид, Скот и прочие, и прочие.
– А на верхних полках что? Не могу дотянуться.
– До этих книг ты ещё не дорос, – усмехнулся дед. – Тебе разве мало?

Даня выдернул наугад: «Тарзан». Это тот, что ли, из мультика?
Он сел на тумбочку, открыл книжку и услышал взволнованный голос отца:
– Даня! Да-а-ня!
Солнце почему-то уже не светило. Хотелось есть, глаза резало, спина ныла. Даня заложил «Тарзана» на четверти тома, попрощался и пополз вниз, пока совсем не стемнело.

На другой день Даня предусмотрительно запасся провизией – бутерброды и бутылка колы – вернулся в сарай, а оттуда поскорее в африканские джунгли, ведь Джейн в опасности. Дед всё так же пролёживал диван, всё с той же книжкой и, казалось, не обращал на мальчика внимания.

Следующий день повторил предыдущий.

И следующий день повторил предыдущий.

На пятый Даня обнаружил, что порубленная трава восстала и закрыла собой дорожку к сараю. Сабля – оружие лихое, но не сильно действенное, как оказалось. Даня с тарзаньим воплем пронёсся по джунглям, отыскал крестьянскую тяпку и протяпал для себя и дедушки настоящую тропинку. Вдруг тому надоест валяться на диване, и он захочет зайти к ним с папой в гости?

Папа выглянул из окна, сказал, что дела надо доделывать, поэтому травяные стебли не разбрасывай, а собери и брось в компост какой-то. Даня огляделся – старая сортирная будка вполне может быть компост. Накидал охапки травы туда, набил до самого потолка. Пахнуть там стало лучше, папа был прав.

Потом той же тяпкой почти растащил ветвяную гору, теперь деревья можно было не перелезать, а переступать. Дедушка ведь не перелезет.

Солнце ещё светило, когда Даня дочитал «Тарзана» и полез искать продолжение в шкафу.
– Слушай, парень! – заскрипел с дивана дедушка. – Брось пока, отдохни. Глаза поломаешь.
Даня проморгался и действительно понял, что устал читать.

– Сходи лучше матери с ужином помоги, что ты тут всё время ошиваешься.
– Мама в городе, и ей обычно не до меня, она целый день работает…
– Что, даже по вечерам?
– И по вечерам. Перед сном только часик посмотрит сквозь телевизор и в кровать.
– Ох. Печально… Но есть же ещё папа!
– Это да, но папа – не мама.
– Ты очень мудрый для своих лет… Ладно, как знаешь. – Дед снова уткнулся в книжку. Даня печально смотрел в окно. Смотрел и смотрел. Дед не выдержал:

– Можно ещё поиграть со сверстниками, ты же здесь не единственный мальчик.
– Да ну. Они какие-то дикие. И с удочкой я не умею – дразниться будут. Матом постоянно ругаются, а я не привык матом.
– Дурное дело нехитрое, ругаться. Поверь – вмиг обучат. Я тоже поначалу пацанов деревенских стеснялся, знаешь. Зато потом сколько у нас вместе было игр, приключений! Носились целый день по улицам, в футбол бабкиной тряпкой, в лапту, в речке купались. Как оголодаем – воровали капусту и яблоки с огородов…
– Мне уже поздно воровать.
– Чего это?
– По телевизору сказали, что кража – от трёх до семи лет, а мне уже десять.
– Хм. Ну, может, оно и к лучшему, конечно. Да, слушай, сейчас и воровать тебе незачем. Точно говорю! Мы-то голодали, а у вас, небось, всё, что любишь, есть в холодильнике. Вот что ты любишь?
–Да не знаю… Колу. Если холодную.
– Ха. В моё время только дураки любили колу. Напиток, пены в котором больше, чем смысла.

Даня улыбнулся:
– Мой дедушка тоже так говорил. Ждите здесь, никуда не уходите!
– Пошутил, что ль? – донеслось вслед.

Он рванул в дом и взял две стеклянные колы из холодильника. Отец одёрнул:
– Ты куда это опять с едой?
– Да так, хочу дедушку угостить.
– Дедушку? Твоего? Он же, ну...
– Не, другого, который в сарае живёт, на втором этаже!
– В смысле?

Даня не слушал, бегом вернулся в убежище, открыл обе колы о подоконник, одну протянул дедушке. Тот отложил книгу, сел. Они чокнулись и хлебнули ледяную из горлышка. Дед улыбнулся – растянул борозды по лицу, глубокие, хоть семена сажай.

Даня сказал деду:
– Всё-таки это странно. Почему вы всё время тут лежите?
– Ну, потому, что я (……………… у …………………….. м ………………………. е …………………. р …………………..? ....................) не могу выйти. Не хочу. Здесь мне понятно, спокойно, а там что?
– А вы хоть пробовали?
– Что? Выйти отсюда? Нет, зачем это…
– А вы не бойтесь! Тарзан ничего не боялся, и вы не бойтесь. Нельзя же вечно прятаться. Там есть и хорошее, вот – кола, например. Понравилась же? Хорошего что, тоже бояться?

Старик почесал лысину, задумался.
– Ты, может, и прав. Засиделся я здесь... Давай так: я не буду ничего бояться, а ты тоже не будешь, идёт?
– Я попробую.

С улицы закричал папа. Даня вздрогнул, отставил бутылку и мгновенно утёк в люк.
– Сын! Открывай ворота, мама едет! Слышишь?!

Вечером пошли на речку всей семьёй: Даня, папа, мама и мамин телефон.
Даня сказал родителям:
– Я сейчас, – и направился к кучке мокрых диких мальчишек.

Мама сказала папе:
– У вас, кажется, всё хорошо. Как он здесь, привык?
– Освоился вроде. Книжки читает, представь.
– Да ну!
– Какого-то деда выдумал от скуки, вечно в сарае сидит с ним. Я перед уходом заглянул – всё в пыльных книгах, диван стоит, на нём рубашка чья-то, штаны дырявые. Там вообще целый ящик со старой одеждой, но эти вещи разложены, знаешь, как будто сидел человек и, – бац, – испарился, а одежда осталась. Тапки на полу остались, книга на диване.
– Фантазёр он. Есть в кого, – шутливо пихнула мама папу.

Фантазёр в это время подошёл к племени местных пацанов. На этот раз ни удочек, ни вёдер, только плавки и загар. Дикари тут же замолчали и уставились снизу вверх. Тарзан уставился сверху вниз. Ползло время.
Даня сказал мальчишкам:
– Хуй!
И заулыбался. Ребята заулыбались в ответ.

Автор: Оскар Мацерат
Оригинальная публикация ВК

К полудню натруженное тело становится таким же твердым и ломким, как кирпичи, которые мы мерно кладем один на другой, один на другой. Оно похрустывает и тихо стонет, но остается сухим и ладным. Весна в Москве – славное время. Ветреное, грязное, но доброе. Весна не изнуряет морозами и солнцем. Весна пахнет абрикосами и домом.

Я потягиваюсь, стряхиваю утомление и смотрю вниз. С каждым днем, с каждым кирпичом земля становится все дальше, а люди – все меньше. Я вспоминаю, как мы с Анваром рассматривали букашек в траве, как он, завидев муравьев, кричал: «Мӯрча! Отец, смотрите! И еще один!» И мы ползли на карачках за ними, завороженные их быстротой и силой. Сын ловил их и смеялся, как щекотно они бегут по руке. И люди там внизу тоже были муравьями – суетными, красивыми, темными и блестящими. Они текли дорожками, и каждый нес в этот мир что-то свое, нужное.

Я прицокиваю языком и говорю:
– Зебо. Красиво.
Но Шавкет не отзывается. Опять заткнул уши музыкой и не слышит ничего вокруг. Хороший парень, сын дехканина, крепкий, молчаливый, радостный. Когда зимой нас сбивало с ног сухим ветром, когда летом кожа плавилась на костях от злого солнца, когда осенью дождь бил в лицо так, что не вздохнуть и век не поднять – он улыбался. И его красивые зубы сверкали желтизной и золотом. Жаль, Соро поспешила замуж, а то не задумываясь отдал бы ее за такого.

Объявляют обед, я тяну Шавкета за рукав, тот вздрагивает и благодарно кивает. Мы сливаемся с толпой – все в синих робах и оранжевых касках. Чужие, усталые и такие схожие. Мы идем вереницей на дальний двор, где выстраиваемся в очередь перед «Газелью». Мы гудим, смеемся и много говорим, ведь обед – всегда про радость.

В пластиковом контейнере сегодня то, что они называют пловом. Мы с Шавкетом садимся рядом на землю и едим рис, который местные повара совсем не умеют готовить, но тело все равно принимает с благодарностью. Отсюда дом, что мы строим, кажется серым иссушенным скелетом, на котором кирпич за кирпичом нарастает мясо нашими руками. И я вдруг понимаю, что отсюда, с земли, мы тоже кажемся муравьями – слаженными, трудолюбивыми, красивыми. И возможно, кто-то смотрит на нас не так, как обычно смотрят на нас – словно и не смотрят вовсе, – а любуется.

И я хлопаю Шавкета по плечу, а тот хлопает глазами и ловит выпавший наушник. Спрашиваю, что это он слушает. Шавкет протягивает наушник, и я, захваченный солнцем, негой и сытостью, беру его и засовываю в ухо.

Песня английская, и я качаю головой. Говорю, что мог бы и наше послушать, – важно удерживать в памяти главное. Шавкет пожимает плечами, виновато улыбается, но не переключает.

Мы сидим с ним на земле под недостроенной громадиной, каждый камень которой знает наши руки и шаги. В одно ухо гудят машины и разговоры. А в другое уныло поет далекий и незнакомый мужской голос, без надрыва и силы, не очень-то и красиво поет. Но я прикрываю глаза и на миг ощущаю тепло рядом, словно сидит кто, – не там, где Шавкет, а там, где песня. Я оборачиваюсь и вижу невзрачного человека, слабого, худого. Музыка продолжает играть, но мужчина не поет уже, а смотрит на меня и говорит о великодушии, а я понимающе киваю и рассказываю о полуденном солнце в горах. И кажется, что сейчас качнемся мы и соприкоснемся плечами – две букашки с разных травинок, очутившиеся рядом на ладони мира. А после затянем вместе песнь на древнем вавилонском языке.

и будет это так красиво как и все в этом мире ведь все есть красота и нет ничего кроме нее

Шавкет тычет меня в бок, я просыпаюсь, возвращаю наушник. Мы идем муравьиной тропою туда, где ждут кирпичи. Я насвистываю странную мелодию и улыбаюсь. Впереди наш поток разбивается на два русла и огибает женщину с коляской. В коляске сидит большеглазая девочка в шапке с ушками. Она вдруг машет мне рукой и говорит: “Привет, дядя!”, я смеюсь и машу ей в ответ.

И весь оставшийся день я думаю о том, как расскажу обо всем этом Зулмат, но вечером, когда мы с ней созваниваемся, не нахожу слов.

Автор: Александра Хоменко
Оригинальная публикация ВК

По пятницам мы ходили на дискотеки. Друг знакомился с девушками, угощал их коктейлями и уезжал вместе с ними к себе, к ним или ещё куда-то, куда меня с собой не брали. Первое время он пытался подыскивать подружек для нас обоих, чтобы уехать вчетвером, но та подружка, которая предназначалась для меня — менее фигуристая и более стеснительная, — всегда давала заднюю. Очевидно, из-за меня. В итоге я сжалился над другом и разрешил ему махнуть на меня рукой. Сбрось балласт. Развлекайся.

Пока друг наслаждался общением с очередной девушкой, а возможно, и с её стеснительной подружкой, я пил, дрыгался на танцполе и, случалось, знакомился с такими же пьяными неудачниками, которые не могли найти себе девушку. Казалось, будто бармены смотрели на нас презрительно, и мы, признав свое поражение, лакали это презрение вместе с разбавленным виски.

Как-то раз я плелся домой с дискотеки. Утренний холодок отрезвлял. Было приятно пройтись по улице после клубной духоты, грохота и световой свистопляски. Я словно возвращался с поля боя. Почти все пятиэтажки в моём районе стояли пустыми с разбитыми окнами. Либо их уже снесли. Кое-где лежали неубранные руины, как после бомбежки.

На козырьке одной из опустевших пятиэтажек сидела девушка. Худенькая. Вся в чёрном. Колготки в клетку. Кожаный чокер, похожий на ошейник. Я так устал от незнакомых девушек, что даже не подумал к ней подкатить.

— Эй! — окликнула она меня.
— Да?
— Ты чего, не видишь, что человек хочет покончить с собой?

Я подошёл поближе и увидел на её лице дорожки от слез. Тушь потекла. Одежда — чёрная, тушь — чёрная, а глаза — голубые, как будто небо сквозь закопчённое окно проглядывает.

— Почему ты хочешь... это самое?
— А ты вот сколько кроссовки носишь? — спросила она невпопад.

Я посмотрел на свои кроссовки. Красивые, но неудобные, у меня в них пятки болели и ноги потели сильнее обычного.

— Ну год, может, два.
— А куда их потом деваешь?

Обычно мама относила мои старые вещи в храм — для тех, кто победнее. Но мне не хотелось говорить, что судьбу моих кроссовок определяет мама.

— Выбрасываю, — соврал я.
— Вот и меня так же. Поносили и выбросили, как кроссовки. Могли подлатать и ещё поносить или, например, на дачу отвезти. Но меня просто выбросили.
— Понятно, — сказал я, хотя вряд ли по-настоящему её понимал, потому что меня на тот момент никто не бросал. У меня и не было никого, кто мог бы бросить.
— Если ты спрыгнешь с козырька, то не умрёшь, — сказал я.
— Смотря как упасть. Хочешь пиво?

Она выудила из-за спины бутылку. Я встал на цыпочки и протянул руку. То ли она не рассчитала, то ли я был ещё пьян, но бутылка пролетела мимо моей руки и разбилась об асфальт.

— Так даже лучше, — сказала она. — Если я упаду на осколки, то точно умру. Иди в магазин за пивом.
— Я?
— Ты.
— Пф-ф! — издав этот звук, я попрощался с ней и пошёл в сторону дома.

Какая-то дурочка, думал я. Чумазая брошенка. И она ещё будет указывать мне, куда идти. Пф-ф! Я почти дошёл до дома, как вдруг остановился и повернул обратно. Купил пива в шаурмичной.

Она не удивилась моему возвращению. Объяснила, как забраться на козырек подъезда. Слезать со своего наблюдательного пункта она не хотела. Я сел рядом с ней и открыл бутылки. Следующие два часа я медленно посасывал пиво, слушал её рассказы и пялился на деревья, на дорогу, на торговый центр и на людей, которые спешили в метро или в парк, скрывавшийся за ТЦ. Именно в этом ТЦ я купил свои кроссовки, от которых болели и потели ноги. Там же Юля познакомилась с парнем, который бросил её, как изношенную обувь.

Но до расставания у них было много всего хорошего. Он играл на гитаре, а она собирала с прохожих мелочь. Они гуляли по крышам и заброшенным домам. Занимались любовью на козырьке подъезда — того самого, где мы сидели. Они катались вдвоем на велосипеде, пили коньяк с бездомными и убегали от полицейского, который застукал их голыми в парке. Они пускали воздушного змея, играли в приставку и — не опять, а снова — занимались любовью в туалете кафе, на заднем сиденье машины…

— А в нормальных местах вы это делали? — спросил я.
— Ему нравится в ненормальных.
— А тебе?
— Не знаю.

Она не знала, потому что он был у неё первым. Ей казалось, будто так и надо. Ещё я узнал, что она на год старше меня. На один год старше, на одну несчастную любовь больше.

Припекало апрельское солнце. Оно светило в правое полушарие моего мозга, вымывая грустные мысли. У меня не было ничего. Ни работы, ни вузовского диплома, ни девушки, ни своего жилья. Только это большое и теплое солнце, по которому все за зиму страшно соскучились. И этого было достаточно.

Я взял с Юли слово, что она не покончит с собой, прыгнув с козырька на бутылочные осколки, и пошёл домой. Мама, как обычно, стала ругаться. Мол, у меня одни гулянки на уме. Но мама подобрела после того, как я огорошил её новостью о том, что наконец встретил свою любовь. Больше никаких дискотек, пообещал я.

Мы с Юлей сдержали слово. Она не покончила с собой, а я покончил с гулянками. Мы стали видеться почти ежедневно. Юля без конца рассказывала мне свои истории, одна безумней другой, показывала фото и видео с бывшим парнем, водила меня туда, где она с ним когда-то бывала. Мы были словно паломники, посещающие святые места. С собой в паломничество мы брали термос, в котором плескался коктейль из кофе и дешёвого виски. Пили по очереди из горла.

Она часто заговаривала о самоубийстве. Порой плакала. Я утешал её как мог. Обнимал, гладил по голове, целовал в темечко.

— Я больше никого и никогда не буду любить, — говорила она.
— Будешь, будешь, — отвечал я, надеясь, что она уже любит меня, только ещё пока не догадывается об этом. — Вы просто не пара. Непарные кроссовки. Найдешь пару — и будешь любить.

Когда я попытался её поцеловать, она засмеялась и сказала, что её бывший носит бороду, а все безбородые кажутся ей женственными. Я тогда брился в лучшем случае раз в неделю. Моя борода никак не хотела расти, выдавая во мне молокососа, и я стал всерьёз подумывать о трансплантации волос.

Пару недель я ничего не рассказывал другу, который ходил на дискотеки без меня. Но всё-таки излил ему душу. Надеялся получить совет о том, как выйти из френдзоны. Чтобы у него было больше информации для анализа, я объяснил, в какой тяжёлой ситуации находится Юля. Сердце разбито. Брошена, как старые кроссовки.

— Она тебе даёт? — спросил друг.
— Она пока не готова к новым отношениям…
— Тогда заканчивай с этими пиздостраданиями.

Я обиделся и сделал вывод, что друг с его распутной жизнью ничего не понимает в настоящей любви. Решил, что буду счастлив с Юлей назло другу.

Я вправду был счастлив — месяц или чуть больше. Правда, одновременно я был и несчастлив. Время, проведённое без Юли, казалось мне пыткой. Я тосковал по ней каждую минуту. В каждой встречной видел её. Гуляя в одиночестве по району, я зачем-то мучил себя, представляя, в каком укромном местечке — в кустах, за магазином, на детской площадке — она занималась любовью со своим бородатым гитаристом. Я мечтал встретить этого подонка и, ни слова не говоря, надавать ему по его музыкантской роже. На тебе за кроссовки! На!

Я стал реже слушать музыку, потому что она напоминала мне о Юлином гитаристе, и перешёл на аудиокниги. Я слушал книжки по популярной психологии и философии стоиков. Оттуда я узнал, что страдания могут быть либо сильными, но недолгими, либо долгими, но слабыми. Вдохновившись этим соображением, я устроил нам романтический ужин в парке — пиво, шаурма, её любимые шоколадные грибочки — и попытался заняться с Юлей любовью в лучших традициях её гитариста. Была не была, решил я.

Такой реакции я не ожидал. Она ударила меня, как будто я был какой-то маньяк. Метила, видимо, в лицо, а попала в кадык. Я чуть не задохнулся. Она боялась, что я ударю её в ответ, поэтому отбежала в сторону.

— Ты успокоился? — спросила она, когда я перестал держаться за горло с выпученными глазами.
— Угу, — мне ещё было трудно говорить.
— Не успокоился. Давай покурим. Ты там, а я здесь.

Мне не нравилось, когда она держала сигарету в правой руке. На сгибе большого пальца у неё было выбито имя бывшего. Когда она держала сигарету, татуировка бросалась в глаза, и в моём воображении всплывал её гитарист, словно демон, вызванный по имени.

Мы покурили. Юля села обратно на плед. Она извинилась, после чего стала долго и скучно рассказывать о том, как они с гитаристом ругались. Однажды дело дошло до драки. Она расцарапала ему лицо, а он чуть не вывихнул ей руку. Я слушал вполуха, допивал вино и смотрел на узкую и грязную речку. На душе было тоскливо. Утопиться в реке проще, чем разбиться при падении с козырька подъезда, думал я.

В середине мая Юля мне позвонила и позвала на козырёк. Взволнованная, громкоголосая. Ей не терпелось встретиться. Я вообразил, что она наконец поняла, как сильно меня любит и как благодарна за всё, что я для неё сделал и ещё сделаю. Глупенький. Она сидела на козырьке в обнимку со своим гитаристом.

— Это тот твой ухажёр? — спросил он.
— Это Гошенька, мы с ним как лучшие подружки.

Юля предложила мне забраться к ним и выпить пива. Такой радостной я её не видел. Она напоминала девочку, которая дождалась папу из экспедиции на Северный полюс. Она долго рассказывала о его геройстве и боялась, что ей не поверят. Мол, вдруг папа выдуманный. А теперь — вот он, любуйтесь.

Борода у гитариста была действительно шикарная. Он держал сигарету в левой руке, на сгибе большого пальца виднелось тату с Юлиным именем.

Наверное, если бы я сидел на козырьке, я бы столкнул его оттуда. Или её. Или себя. Вариантов много, но я выбрал самый простой. Я молча ушёл. Мой термос с кофе и виски опустел на полпути до дома.

С тех пор Юля мне не писала и не звонила, видимо, была очень занята воссоединением с гитаристом. Чтобы привлечь её внимание, я внёс её в чёрный список и удалил свою страницу в соцсети. Потом восстановил страницу и снова удалил, убедившись, что Юля мне не писала, умоляя вернуться к ней — пусть даже в роли её друга. Даже статус подружки порой казался мне не таким уж и унизительным. Но она не писала.

Я знал, что скоро они снова расстанутся и что она вспомнит обо мне. Позовет на козырёк. Поплачет у меня на плече. И эта надежда, как молочный зуб, который едва держался в десне, мучила сильнее всего.

Спас меня друг. Он давно звал меня в бордель, чтобы покончить с пиздостраданиями, как он выражался, но я сопротивлялся. Не хотел пачкаться. В итоге я поддался на его уговоры. Пышногрудая Ясмина из какой-то волшебной среднеазиатской страны в течение нескольких сеансов залечивала мои душевные раны, выслушивала рассказы о Юле и давала советы на незнакомом мне языке. Я как бы изменил Юле, которая как бы изменила мне. Нарушил обет верности, который не давал, и мне полегчало. Думал, что испачкаюсь, а как будто наоборот — очистился.

Стоики не врали. Мои страдания, которые казались мне довольно сильными, длились недолго. Я вспомнил про учёбу в вузе, задумался о поиске работы и завязал с коктейлями из кофе и виски. Я почти перестал думать о Юле. Чтобы поставить точку в наших отношениях, я совершил маленький перформанс — не для неё, а для себя. Взял у отца машину и несколько раз проехался по кроссовкам, из-за которых у меня болели пятки и потели ноги. Кроссовки почти не пострадали, но я получил удовольствие. Мелькнула мысль о том, чтобы сжечь кроссовки и развеять их пепел на крыше козырька, где мы с Юлей сидели, но я понял, что это перебор. Да и скучно. Мне было двадцать с небольшим лет, и впереди меня ждали дела поинтересней. Я выбросил кроссовки в мусорку.

Автор: Олег Ушаков
Автор иллюстрации: Лиза Ермакова
Оригинальная публикация ВК

Поезд нёсся в Петербург, самый быстрый поезд из всех возможных сегодня. Трясся откидной столик, ненадёжный и хрупкий, на нём подрагивала большая Генина голова. Гена дремал. Приглушённый стук колёс, скрип вагона, негромкие разговоры – звуки вязли друг в друге, перемешиваясь в шипящий шум. Щекой ощущалась шершавость пластика. Щека дрожала в углублении для стакана, и в полусне Гена представлял, как от вибрации мысли в голове взбиваются в масло, по которому он наконец-то выберется из дурацкого кувшина.

Апрельское солнце жарило спину через окно. Вдоль позвоночника возникли капельки пота, самая наглая медленно покатилась с шеи, вбирая в себя другие, росла, крепла, ускорялась. Гена и это чувствовал, хотя почти уснул. Шаг за шагом, год за годом (разморенный мозг зачем-то перевёл время жизни капли в человеческие года, получилось около тридцати), капля добежала до поясницы (это уже под пятьдесят), резко вниз (мелькнули шестьдесят, семьдесят), проскочила под резинку трусов и с разбега прямо в…

Гена рывком выпрямился и заёрзал, огляделся.
– Кошмар приснился? – спросил сосед.
– Типа того…

Слева сидел какой-то, в очечках, мышиными укусами пытал эклер. Углубление для стакана на его столике было занято бумажным стаканчиком, как положено. Попутчик внимательно разглядывал Гену.
– Конечно, дело не моё, но вот я заметил, что вид у вас... Э-э-э… – сосед подыскивал слова.

– А что – вид?
– Ну, глаза… И руки вот…
– Что – руки?
– Трясутся, – он надругался над эклером очередным укусиком, отпил глоточек из стаканчика.
– Разве?
– Уж мне ли не знать.
– А с глазами что?
– Ворочаются.
– Они у всех…
– Да бросьте, я сразу про вас понял.
– Что?
– Вы, простите, зачем в Петербург?
– Дело не ваше, но на лечение.

– Вот видите! Видите! – обрадовался сосед. – Так и знал! И это правильно! В Питере лучшие специалисты от этого дела, – щёлкнул себе по шее. – У нас ведь в Питере – пить, а как иначе? И все пьют. Поверьте – сам лечился неоднократно, – снова сделал глоточек. – Думаете, здесь кофе? Ха! Хотите?

– Нет, что вы. Я же лечиться…
– Очень правильно, держитесь. Держитесь!
Самый быстрый поезд ехал мучительно долго, и до конечной Гена держался: очень хотелось заткнуть соседа его же эклером, запихать в рот целиком. Не ясно, что раздражало больше – болтовня или эти мерзкие мышиные покусывания.

Вышел на перрон, и толпа понесла на вокзал. Из вещей только повседневный рюкзак. Налегке Гена решил дойти по Невскому до Дворцовой и сразу закрыть тему с фотографиями.

Он шёл, глазел по сторонам, щурился от весеннего солнца, хотел забыться и потеряться в толпе спешащих людей. Завибрировал телефон – мать. Не получилось ни забыться, ни потеряться.

– Вы что, правда с Леночкой по отдельности отдыхаете? – вкрадчиво начала она.
– Ну, так…
– Это плохо. Вспомни дядьку своего, моего деверя.
– Мам…
– У них с женой точно так же начиналось! Сначала стали отдыхать по отдельности, потом он её зарезал кухонным ножом…
– Мам…
– … а сам повесился! Что – мам?
– У него шизофрения, зачем ты сравниваешь?
– Но начиналось всё так же!
– Не надо.

– Хорошо. Где ты отдыхать будешь? В Сочи? Когда полетишь?
– Да я уже здесь. Гуляю вот по набережной.
– Кажется, я слышу шум волн. Рада за тебя, мне бы сейчас тоже на море хорошо. Ох, это море… Помнишь, тётку свою, мою золовку? Только не Маню, а другую? Ныряла всё тоже, ныряла и донырялась!
– Мам…
– Что – мам? Донырялась – сбежала с абхазом!
У Гены не было времени лезть в дебри деверей, блуждать в лабиринтах золовок. Захотелось отбиться.
– Мам, всё…
– Ты тоже там смотри, один. Женщины – они ведь чувствуют. Особенно жёны.
– Всё, не могу говорить.
– Вот ещё что…

На пересечении с Литейным показалось кафе «Шаверма».
– Прости, не могу говорить. Принесли шаурму, если отвлекусь, то бумаги наемся. Пока.
– Так ты, конечно. Мог бы и ко мне приехать…
Отбился. Может, и правда шавермы напоследок?

Гена ощутил рюкзак за плечами, его потянуло, стало невыносимо долго. Зачем пошёл пешком? Вот небо, вот солнце, вот дома – посмотрел и хватит.

До Дворцовой доехал на автобусе, в арку Генштаба чуть ли не вбежал. Сделал пару селфи со столбом и тут же отправил жене. Она перезвонила через минуту:

– Отдыхаешь?
– Знаешь же, что нет. Есть пара часов перед работой, решил по достопримечательностям.
– Мне бы такую командировку: солнышко светит, Питер, гуляй себе…
– Говорю же, только приехал. Даже выходной сегодня не дали.
– Свекровь звонила, сказала, что ты в Сочи.
– Ну, ты ж знаешь…
– Ну да. Совсем с головой у неё…
– Надо будет к ней в отпуск съездить, а то мало ли, – осторожно начал Гена.
– Сразу говорю – я не поеду. А тебе лишь бы куда, конечно. Вот эта командировка – далась она тебе?
– Так послали…

– Скоро я тебя пошлю. У нас топазовая свадьба, между прочим, я готовилась, еды накупила, шампанского. С кем мне теперь отмечать, с соседом?
Гена представил Лену за накрытым столом, рядом его сосед по Сапсану: мелко кусает креветку, жадно глотает шампанское. Жена крутит пальцем локон и хихикает.

– Топазовая какая-то… Урановую ещё придумайте. Ерунда это всё, живём и живём. Чего ты накручиваешь? Еду́ вы с Андрюшкой поедите, а шампанское ты и так себе купила, я ж не пью.
– Андрюшка, чтоб ты знал, с утра с температурой лежит. А мне даже в аптеку некогда: то совещание, то срочные документы. У меня одна девочка уволилась, другая в декрете, работать некому, навалилось – ужас, то одно, то другое, мне теперь ещё…
Гена перестал слушать, он сто раз уже про это слушал.

– На даче пора сажать, ты обещал грядки починить. И уехал – пожалуйста. Дела не сделаны, сын больной, в аптеку некому сходить, а он гуляет…
– Сосед пусть сходит.
– Дурак.
– Дура, – Гена оборвал связь с женой.
Сколько можно, и так много времени потратил. Хватит. Побежал дальше.

Метро. Наверх – на Ленинский проспект. Спустился до Зины Портновой. Шёл быстро, под горку. Рюкзак подгонял – стучался в спину. Из-за поворота выплыла флотилия панельных «кораблей». Армада девятиэтажек. Вон в том флагмане квартира, в носу, в первом подъезде. Квартира, в которой это произойдёт.

Тётка, хозяйка жилья, оглядела с ног до головы и осталась недовольна.
– Тут мне не пить, не курить, дрянь не потреблять.
– Да.
– Что да? Всё в порядке? Лицо какое-то у вас… нервное. И пальцы странно шевелятся.
– Мне бы поскорее. Скоро придёт один человек…
– Любовница?
– Вас не обманешь.
– А то, – повеселела тётка, – не первому сдаю, сразу вижу. От оно, как вас от нетерпения крутит. Тогда за двоих возьму, плюс за амортизацию дивана, хе-хе-хе. В итогове… – она назвала сумму.

Тётка будто обмазала Гену в этом «итогове», захотелось под душ.
Он согласился с ценой, осмотрел квартиру. В зале, как и договаривались, стоял большой, современный телевизор, весь в пыли, тосковал красной лампочкой.

– Работает? – поинтересовался.
– Конечно. Да вам, небось, не до него будет, хе-хе-хе.
Тут же тётка спросила с подозрением:
– А вы сами что, где работаете?
– Пока нигде. Уволился вчера. Как оно бывает: терпишь, терпишь и лопнуло. Последней каплей стало…
– Тогда попрошу всю сумму за неделю, – перебила. – А то знаю вас. Задаток даст, а в итогове…
Гену снова передёрнуло.

– Так даже лучше. Вот, – он отдал нужное количество денег. – Только вы эту неделю сюда не приходите, хорошо?
– Я что, не понимаю? У меня тоже мужик на стороне был. Давно, правда. Такой, знаете…
Тётка наговорила всласть всяких пошлостей и ушла, захотелось вымыть полы после неё.

«Потом помою», – обманывал Гена сам себя. Какое ещё «потом», откуда?
Он бросился в ванную, нашёл какую-то тряпку и быстро протёр телевизор.

Не будет никакого «потом».

Из рюкзака вытащил ноутбук, клавиатуру и провода. Едва не испортил порт HDMI, пытался сунуться в разъём кверху ногами, упорствовал и ругался.

Был Гена и сплыл, не очень-то и хотелось.

Включил ноутбук, телевизор. Непослушными пальцами подключил мышь и клавиатуру. Огляделся.

Этот мир забагованый, пора это признать, принять и уйти в другой.

Подтащил диван поближе. Загрузил игру. Заставка. «Готика», первая часть. Ремастер на новом движке.

Вот с ней двадцать лет вместе. Какая это свадьба? Точно покруче, чем топазовая.

Посмотрел заставку. От начала до конца. В сотый раз. Первый диалог – Гена повторил его с безымянным героем. Помнил наизусть. Первый шаг. Начали.

Вот и всё.

Автор: Оскар Мацерат
Оригинальная публикация ВК

Господи, как же это бесит – не выспаться!
Какой ты тупой, когда не высыпаешься. Ну, лег в три, молодец, закончил кусок работы, а с утра надо делать следующий: заполнять огромную таблицу с тучей данных. И не отвлечься, и не перепутать.

А рядом Олеська проводит урок по физике:
– Две половинки одного периода, каждая работает в своей части системы…

И голос у нее учительский, ввинчивается в уши, разъедает мозг. А комната одна, и в кухню не уйти, у нас у обоих компы. Был бы ноут…
Как же хочется спать.

Как же было хорошо, когда она не работала. Но в конце концов, мы решили, что пора копить на первый взнос, иначе так и будем сидеть на съеме и друг у друга на голове. Значит, она будет преподавать.
И мы ушли в пахоту.

В принципе, там не так много осталось, еще бы пару месяцев в таком режиме выдержать, и нам нормально так хватит, на хороший варик. Но – никаких лишних покупок.

И какого хрена я так и не купил хорошие шумодавы… Олеська, кстати, сразу предложила, как набрала учеников. Но на крутые денег жалко, они реально нехерово стоят.

Но я больше так не могу. Вот сейчас пойду и закажу на Озоне. Озон… Где этот сучий Озон? У меня три браузера открыто, и не найду никак. Ладно, позже поищу.

Беруши помогли слабо. Обычные наушники вообще не перекрывают этот въедливый голос, и рад бы, но слышу его сквозь всё. Музыка тоже не спасает, да и офигею я постоянно что-то слушать.

– Ток течет всегда вот от этого к этому…

Блядь. Клиент уже торопит насчет готовности, а у меня только половина работы сделана. И в таком темпе я ее не закончу примерно никогда.
Ставлю в наушники белый шум. Ну, монотонный, ну, шумит. Голос все равно пробивается. Прибавляю громкость, на уши начинает давить, но вроде не слышно этого пыточного голоса.

Как же спать хочется… Не, все-таки нужно шумодавы заказать, иначе я рехнусь скоро.
Ночью работать не могу, днем не дают.

Есть белый шум, а есть розовый. Теперь я знаю об этом всё. Ну, он поприкольнее, хоть настроить можно, такой управляемый хаос. Высокие частоты, низкие… И раз в минуту – колокол для медитаций.
Баммм!...

Ничо так. Вроде получше. Голос снаружи почти не слышен. Но все равно мозг не думает. Сидит, хихикает и тупит. И от кофе получаешь не бодрость, а раздражение и желание поссать.

Ладно. Попробую все-таки поработать. Открываю таблицу, вторую… начинаю что-то куда-то переносить и забивать.

В розовый шум тихо встраивается голос, поющий на арабском. Что-то восточное. Протяжное, похожее на молитву муэдзина. Странно. Вроде там не было кнопки «голос». Неплохо, впрочем, поет.
А может, у меня глюки уже? Отключаю шум, пение исчезает. Фух.

Она когда-нибудь закончит свой тупой урок?!
Я больше не могу.

Снова ставлю шум, пусть шуршит. Раз я такой нерабочий – все-таки закажу шумодавы. Озон нашелся, наконец.

Блин, надо же выбрать. Их тут столько… Активное шумоподавление, пассивное… Ого цены, охренеть. Но оно того стоит. Надо заказать. Так, вот эти подойдут – перекрывают примерно всё и нахер. Иначе я кого-нибудь убью.

Отложил три. Хотя в корзине уже и так штук пять лежат. Откуда? Странно.
Ладно, Олеська притихнет и выберу окончательно.

Читал как-то рассказ, как мужик себе в глаза зубочистки воткнул, потому что слепым ему жилось лучше. А мне бы в уши… где эти сраные зубочистки? Ну что за блядская жизнь, хоть разъезжайся!

Абсолютно невозможно ни на чем сосредоточиться под этот неровный монолог. Я где-то слышал, что этому учат специально – говорить так, чтобы слушатель не заснул. А у Олеськи прямо талант. Как будто меня хаотично колотят по башке пустой бутылкой, и они обе звенят. И ни одной мысли.
Господи, как я люблю тишину.

–Ускорение – это производная скорости по времени…

Она заткнется когда-нибудь?

В розовый шум снова вплетается восточное пение, монотонное и неожиданно приятное. Будто идет по пустыне путник, вокруг ветер шепчет, песок шуршит, но всё вместе усыпляет, обнимает тишиной.
А человек поет… Что всё преходяще, жизнь тлен, и так легко её прервать. Как ему хорошо, как он всех убил и остался один, и никто над ухом не жужжит. Счастливый человек...

Надо работать. Пойду на улицу, покурю.
Мелкий дождь загоняет меня под козырёк. Вроде должно пахнуть свежестью, весной какой-нибудь; вместо этого чувствую только характерный выхлоп нашего химзавода. Понятно, дым прибило к земле, ветра нет. Фу, мерзость. Едкая вонь будто звучит в голове, мешаясь с восточным протяжным пением, скребет под веками и в ноздрях. Покурил, блин.

В прихожей попадается на глаза топорик для рубки мяса. Всегда там стоит, на кухне места не нашлось. Бездумно взвешиваю его в руке – а как удобно лежит, надо же, не замечал. Топор-топорик... Ставлю обратно.

Через пять минут она закончит! Да неужели? Неужели станет тихо хоть ненадолго?
Ненавижу…

Голос этот еще в мозгу поет… Точно глюки, конечно. Привет, съехавшая кукуха. А топор надо убрать, чтоб на виду не стоял.
– Всё, на этом закончим на сегодня! До свидания!

Господи, да наконец-то!
Жена встает, подходит ко мне. Серьезность исчезает, она улыбается… но у меня, видимо, такое лицо, что улыбка гаснет мгновенно.

– Мы так тебя достали, да? – спрашивает озабоченно. Озаботилась она блин, коза.
Так, все хорошо. Спокойно. Все нормально, ну я не выспался просто дико.

– Слушай, я знаю, что тебе сложно что-то делать, когда я так жужжу. Но это же работа такая, – говорит она. – Извини…

Заунывное пение, до этого комариным писком зудевшее под черепушкой, почти стихает. Я притягиваю Олеську к себе, утыкаюсь носом в мягкий живот, под ребра. Закрываю глаза. Она теплая и такая спокойная. Умять бы ее под бок и спать, спать.

– И, я знаю, что мы экономить решили… Поэтому ты сам не купишь, тоже знаю. Я тебе шумодавы заказала, сейчас должны принести. Они классные, я посмотрела. Перекрывают всё.

Олеська… чудо ты все-таки. В глазах щиплет, прижимаюсь к ней крепче, прячусь в её тепло. Спасибо. В голове наступает блаженная тишина.

Но топор все-таки надо спрятать.

Автор: Людмила Демиденко
Оригинальная публикация ВК