- Ольга! Смотри, девчонка опять в галошах на босу ногу!
Бабушку хлебом не корми — дай на кого-нибудь поорать, покритиковать. Вечно она недовольна чем-то, а уж если что не по ее, так и сожрать живьем может. Так мама говорила. А я, четырехлетка с воображением шире мировоззрения, сижу и представляю, как провинюсь и бабуля меня поедать начнет с головы. Бррр!
- Ольга! Где тебя носит? Дите с утра неумытое!
Мама злится на бабушку, злится на меня — малолетнюю грязнулю. Иногда ночью она плачет тихонько в подушку. А я лежу рядом, шепотом прошу кого-то в стене, чтоб мама не плакала и никогда меня не бросила.
- Мам, а если меня украдут, ты будешь плакать?
- Глупости не болтай!
Но я не обижаюсь. Раз мама сказала, что глупости — значит глупости. Мама всегда была моим кумиром — самой красивой, самой умной. В четыре года мне это казалось самым важным. Не помню, что бы меня кто-то приласкал, приголубил, похвалил когда-нибудь, но я почему-то этого и не ждала — мне достаточно было того, что мама самая красивая и самая умная.
- Опять твой басурманин прикатил! Нашла бы уже себе нормального русского мужика!
- Мам, ну так ведь у тебя-то был нормальный русский и что? Где он? Сгорел!
Я очень долго думала, что дед действительно сгорел в огне — может, в печку упал? Или оступился, когда картошку запекал в костре? Огонь, он красивый — так и хочется в руки взять, но мама не разрешает близко подходить.
- Ольга! Ахмеду своему скажи, чтоб приехал в субботу — я баню истоплю. Да пусть посмотрит бак на крыше — протекать начал.
Папа мой — на все руки мастер. И баню построил нам, и крышу шифером покрыл, и телевизор починил. А уж какой красивый! Бабушке он нравится только когда нужно что-то починить, а так он для нее нехристь и басурманин. А папа приедет на белой копейке, весь в белом — в белом спортивном костюме, в белых кроссовках. Они с мамой сидят на скамейке за двором — он курит, а она с него глаз не сводит и говорит тихо-тихо. А папа вдруг как подскочет, как схватит меня, как закружит, заливаясь смехом. И мама с ним вместе смеется. Только с папой мама и смеется.
- Ольга! Девчонка весь день не емши — разбаловала, ишь ты, холодец ей не нравится!
Мама опять злится то ли на бабушку, то ли на меня. Она приходит с работы, уставшая, голодная. Ей бы песенку про медведя-шатуна спеть, убаюкать. Но я не пою — вдруг это опять глупости. Мама молча ест бабушкин холодец, а мне, пока бабуля не видит, вручает горбушку белого хлеба, намазанную сливочным маслом и смородиновым вареньем, наливает чай из вишневых веток. Мы молча едим — слышно только мои причмокивания горячим чаем. Поели. Мама моет посуду, умывает мое, испачканное вареньем, лицо. Я стою на табуретке и вдыхаю ее запах — запах, прогретой солнцем, травы и зеленых яблок... Бабушку давно не видно. В летней кухне тишина и покой — складка между маминых бровей расправилась, мама почти улыбается.
- Мам, а дед Степан когда придет к нам жить обратно?
- Не знаю, бабушка в этот раз уж очень обозлилась на него.
- А чего она обозлилась-то, он же хороший? Конфеты мне покупает.
- Хороший. Пропил папкин газовый ключ.
Папкой мама называла деда, который сгорел. А дед Степан — это уже бабушкин второй дед. Дед Степан меня очень любит и балует, за что регулярно получает от бабушки. Однажды дед катал меня и соседских ребятишек на железной тачке, нам было весело, а вот деду потом стало не до веселья, когда бабуля увидела "этот цирк". Она развопилась на всю улицу, что, мол, у тачки дно итак хлипкое, "а ты еще в ней чумазых киргизят катаешь"... Бабушка очень не любила коренное население нашей страны. А дед любил. Он вообще всех детей любил — и своих, и чужих. Скорее бы дед Степан вернулся — бабушка тогда его ругать будет, а маму не будет. Деда я люблю, но маму люблю все же больше. Да и не плачет дед Степан по ночам в подушку — он только храпит очень громко.
- Ольга! Индюки разбежались — давай ловить!
Индюки — это самые страшные существа. Я их больше бабули боюсь. Однажды индюк загнал меня на дерево и не отходил, а мне пИсать очень хотелось. Изъерзавшись на ветке, я кувыркнулась прямо в арык с водой и получила потом от бабушки по мягкому месту за розовое платье, которое так и не отстиралось. Бабушка и маму отругала. А мама всё рассказывала мне про соседскую Маринку, которая как куколка всегда — нарядная, чистенькая, по деревьям не лазит, в арыке не купается. Так мне и не поверили, что это все индюк виноват, а я не хуже какой-то Маринки. У маринкиной бабули поди и индюков-то нет!
- Ольга! Вика твоя опять кота топила в тазике — всю расцарапал!
Мама молча мажет меня каким-то кремом. Она-то знает, что никого я не топила. Кота ведь тоже мыть надо — не только меня.
- Мам, а почему все дети в садик ходят — их мамы что ли не любят?
- Глупости не болтай!
И тут мне тоже срочно в садик захотелось! Если все это глупости — значит их мамы любят, а моя меня — нет. Надо исправлять. И отдали меня в садик. И забрали на третий день, потому что бабуля пришла вечером за мной, а меня и нет нигде. Когда я обнаружилась в шкафчике с клубничкой, бабуля отругала всех в этом садике и сказала, что сама получше присмотрит за ребенком. И забрала меня. В тот вечер я впервые сидела у бабули на коленях и она мне показывала огромный фотоальбом с черно-белыми фотографиями, рассказывала какая у меня мама умница и красавица была, хорошо училась, путешествовала, к ней принцы заморские сватались...
- Пока папку твоего не встретила — нехристя-басурманина. Уух, бородатый бармалей!
Тогда-то я и поняла, что каждый раз, когда бабушка маму ругает, она ругается не из-за моих проделок, не из-за маминых промашек, а из-за моего папы, который заморским принцам дорогу перебежал...
