К посту https://pikabu.ru/story/zhlob_5627783

https://medrussia.org/12852-skoroy-nadet/

Пысы: за три дня уже второй пост, где прессуют медиков, которые и так получают не как депутаты, решили всех в менеджеры да в охранники спровадить?

В доме у Бабушки на столе всегда стояли свежие цветы. И это благодаря тому, что Бабушка жила прямо за кладбищем.

- Ничего так не оживляет комнату, как цветы, - любила говаривать Бабушка. - Эд, будь добр, сбегай-ка быстренько, посмотри и принеси мне что-нибудь красивое... Мне кажется, что я слышала шаги со стороны склепа Виверов... Ты знаешь, где это. Выбери несколько красивых, но только, пожалуйста, не надо лилий.

Эд тут же мчался, перелезал через ограду в глубине двора я прыгал через старую могилу Патнэма, крест на которой покосился. Он бегал по аллеям, выбирая кратчайший путь между кустарниками и обегая статуи. Эду не было и семи лет, а он уже знал все закоулки кладбища, так как именно там после наступления ночи он играл в прятки со своими маленькими товарищами.

Эд любил кладбище. Кладбище было лучше, чем задний дворик, лучше, чем старый, обветшалый дом, где он жил со своей Бабулей. В четыре года он проводил большую часть своего времени, играя посреди могил.

Кругом росли огромные деревья и кустарники, и столько прекрасной зеленой травы, и тропинок, которые образовывали прямо настоящий лабиринт среди могил и склепов. Над цветами все время летали и пели птицы. Было красиво и спокойно, и никто не присматривал и не беспокоил, не ругал... Но только при одном условии, конечно: нужно было так устраиваться, чтобы не быть замеченным Старым Гринча, сторожем. Но Старый Гринча жил в каменном доме у входа на другом конце большого кладбища.

Бабушка предостерегала Эда от Старого Гринча, советуя не попадаться на глаза сторожу на кладбище.

- Он не любит маленьких мальчишек, которые приходят сюда играть, а особенно во время похорон. Посмотреть, как он на все реагирует, так можно подумать, что кладбище и впрямь ему принадлежит. Тогда как, если уж и вправду разобраться во всем, мы единственные, кто имеет больше права пользоваться им, как нам того хочется! Иди туда и играй столько, сколько захочешь, Эд. Только смотри, не попадайся на глаза сторожу. В конечном счете, как я всегда говорю, молодым бываешь только раз.

Бабушка была великодушна, поистине великодушна. Она разрешала ему даже гулять допоздна и играть в прятки среди могил вместе со Сьюзи и Джо. Надо сказать также, что она не слишком об этом беспокоилась, поскольку вечером у неё бывали гости.

А днем Бабушка почти никогда никого не принимала. Только поставщика льда, мальчика от бакалейщика и время от времени почтальона... А тот вообще приходил только один раз в месяц с денежным переводом, который посылала Бабушке пенсионная касса. А так днем в доме в основном были Бабушка и Эд.

Но уж вечером всё было как раз наоборот: Бабушка принимала гостей. Они никогда не приходили до ужина, а чаще всего прямо к восьми часам; и когда опускались сумерки, они начинали прибывать. Иногда по вечерам это была целая компания. В их числе почти всегда был господин Виллис, а также госпожа Кассиди и Сэм Гэйтс. Приходили также и другие, но именно этих троих Эд помнил лучше всего.

Господин Виллис был забавным человечком: всегда ворчливый, жалующийся на холод и всегда споривший с Бабушкой из-за того, что он называл "моя концессия".

- Вы даже и не предполагаете, как здесь может быть холодно, - говорил он, усаживаясь в углу у огня и потирая руки. - Мне кажется, с каждым днем все хуже и хуже. Заметьте, что я особо не жалуюсь, поскольку это не так уж и мучительно, как тот ревматизм, который у меня. Но они могли бы все же казаться меньшими скрягами, учитывая все те деньги, которые я им оставил. Они же выбрали себе что-то там из ели да еще отделанное блестящим хлопком, которое у меня продержалось не более одной зимы.

О да! Это был скандалист, этот господин Виллис! Вечно он надувал губы, и лицо его поэтому казалось состоящим из одних морщин. И Эду никогда не удавалось разглядеть его, потому что тотчас же после ужина, когда все гости переходили в салон, Бабушка выключала весь свет, довольствуясь только тем, который давал огонек камина. "Эти жалкие вдовьи деньги, которые мне посылают, это не так уж много для меня одной, не говоря уж о том, что со мной сирота!.."

- Надо экономить электричество, - говорила она Эду. Эд был сиротой; он знал это, но это не пугало его.

- Думать, что я доведен до такого!.. - вздыхал господин Виллис. - Я, семья которого владела всем этим!.. Вот уже пятьдесят лет, как все это превращено в луга и пастбища. Ты-то это знаешь, Хэн.

Хэннэ - это было имя Бабушки: Хэннэ Моз. А дедушку звали Роберт Моз. Умер он давно: погиб на войне, и где был похоронен, Бабушка вообще не знала. Но перед войной он построил для Бабушки этот дом, и Эд чувствовал, что именно этот факт приводил в ярость господина Виллиса.

- Когда Роберт решил строиться, я дал ему участок, - жаловался господин Виллис.

- Это сделано вполне законно, и возвращаться к этому не стоит. Но когда город отобрал у меня все за какой-то кусочек хлеба, это было абсолютно нечестно. И продажные адвокаты осмеливаются прибегать, чтобы лишить вас вашей же собственности, ко всяким историям насильственной продажи! Но так как мне всё видится, то я за собой сохраняю право моральное. И не только на этот клочок пустяка, который они мне оставили, но и на все.

- А что вы собираетесь делать? - осведомлялась госпожа Кассиди. - Прогнать нас?

И при этом она начинала смеяться, а Бабушкины друзья делали все тихо, будь они в радости или во гневе. Эд любил смотреть, как смеется госпожа Кассиди, потому что она была толстая и смеялась всем телом.

На госпоже Кассиди было очень красивое черное платье, всегда то же; она была хорошо накрашена: красивая помада на губах и пудра на лице. Она всегда разговаривала с Бабушкой о чем-то, что она называла вечной темой.

- Если и есть что-то, чему я не перестаю радоваться, так это моя вечная тема. Цветы так красивы... Они мне дали возможность выбрать те, которые я люблю больше всего. Они занимаются этим даже зимой. А кроме того, со мной они не скряжничали, как с господином Виллисом, это красное дерево, и всё резное. Мне хотелось бы, чтобы увидели это. Они не смотрели на расходы, и, скажу я вам, за это я им очень благодарна. Да, чрезвычайно благодарна. Если бы в своем завещании я бы и обговаривала, чтобы они мне это сделали, я уверена, они бы мне памятник заказали. Но я считаю, что вермонтский гранит более прост, более строг и в нем больше достоинства.

Эд не очень понимал госпожу Кассиди, да и вообще он больше любил слушать Сэма Гэйтса. Сэм был единственный, к кому следовало проявлять внимание.

- Эй, сынок, - говорил он, - иди-ка сядь рядом со мной! Хочешь, я расскажу тебе о сражениях, сынок?

Сэм Гэйтс был молодым и всегда улыбающимся. Когда он усаживался у камина, Эд садился к его ногам и слушал его потрясающие, восхитительные истории. Когда-то его звали Эйб, поскольку он был не председателем, а адвокатом в Спрингфилде, в Иллинойсе. Ну и там у него была непрерывная война или еще там чего-то...

- Я хотел бы там пробыть до тех пор, пока все это не кончится, вздыхал Сэм Гэйтс. - Конечно, в 64-м и с той и с другой стороны все знали, как это закончится. После Геттисберга они все влипли. И, по сути, наверное, хорошо было, что я не ввязался во все их сложности за Реконструкцию, как они это называли. Да, с одной стороны, скорее мне повезло. Не считая уж того, что мне не из-за чего было стареть, женившись и воспитывая семейство, чтобы, в конечном счете, закончить жизнь где-нибудь в уголке, пережевывая пищу беззубыми челюстями. А в общем-то все мы прибываем в один пункт, не так ли, друзья?

И Сэм Гэйтс скользил взглядом по присутствующим и при этом подмигивал. Иногда Бабушка после его высказываний начинала гневаться:

- Мне бы не хотелось, чтобы ты говорил подобные вещи, когда тут тебя слушают маленькие ушки! И только потому, что ты любишь компанию и приходишь сюда, потому что дом этот - частичка этих мест, это вовсе не означает, что ты должен вбивать подобные мысли в голову ребенка шестилетнего. Это нехорошо!

Когда Бабушка не произносила больше ни слова, это было признаком, что она была во гневе. А когда это случалось, Эд поднимался и уходил играть со Сьюзи и Джо.

Мысленно возвращаясь к этому уже много лет спустя, Эд не мог припомнить, когда он в первый раз начал играть со Сьюзи, с Джо. Он четко восстанавливал в памяти все моменты игры с ними, но вот другие детали ускользали от него: где они жили, кто были их родители, почему они ждали всегда позднего вечера, чтобы явиться под кухонное окно и позвать его:

- Эге-гей! Эд!... Иди играть!

Джо был маленький мальчишка лет девяти, черноволосый и очень спокойный.

Сьюзи же была явно одного возраста с Эдом; волосы у нее были белокурые и вьющиеся. Она носила всегда платье все в рюшечках и кружавчиках и следила за тем, чтобы не поставить на нем пятнышка, не испачкать его, в какие бы игры они ни играли.

Эд был неравнодушен к ней.

Не день за днем, а ночь за ночью они играли в прятки в тихой свежести огромного, мрачного кладбища, обращаясь друг к другу вполголоса и тихонько смеясь между собой. И сейчас Эд вспоминал, до чего же они были спокойными для их детского возраста. Но тщетно пытался он вспомнить какие-нибудь другие игры кроме игры в "кошки-мышки", в которой нужно было дотрагиваться друг до друга. Он был, однако, абсолютно уверен, что дотрагивался до них, и при этом не мог вспомнить, как это было. Но то, что особенно помнилось, это - лицо Сьюзи, ее улыбка и голос девочки, восклицавшей: "Ой, Эд-ди!"

Позднее Эд никогда никому не рассказывал то, о чем он вспоминал. Позднее, это тогда, когда начались неприятности. Все началось с того, что из школы пришли какие-то люди и стали спрашивать, почему Бабушка не посылает его в школу.

Они говорили с ней очень долго, потом говорили с Эдом, и всё это - в какой-то путанице. Эд помнил, как плакала Бабушка, а человек в голубом костюме все показывал ей кучу документов.

Эд не любил вспоминать об этом, так как это было началом конца всего. После прихода этого человека не было больше вечеров у камина, не было больше игр на кладбище, а Эд не видел больше никогда ни Джо, ни Сьюзи.

Этот человек заставил плакать Бабушку, говоря ей о некомпетентности, о небрежности и о какой-то чертовщине, называемой психиатрическим обследованием, только потому, что Эд сдуру рассказал ему, что играет на кладбище и испытывает удовольствие, слушая друзей, которые приходят к Бабушке.

- Если я правильно понимаю, то бедному ребенку понарассказывали столько историй, что ему кажется, что он все это видел сам? - упрекал этот человек Бабушку. - Так дольше продолжаться не может, госпожа Моз. Забивать голову ребенку такими патологическими глупостями о покойниках!

- Да они не мертвые! - возражала Бабушка, и Эд никогда ее не видел, несмотря на слезы, такой разгневанной. - Ни для меня, ни для него, ни для кого из их друзей. Я прожила почти всю мою жизнь в этом доме с тех пор, как эта война филиппинская отняла у меня моего Роберта, и впервые я принимаю кого-то, кто был бы нам столь чужд. Другие же постоянно приходят к нам и мы делим вместе одну обитель, если можно так сказать. Они не умерли, сударь, и ведут себя как добрые соседи. Для Эда и меня, они, черт возьми, куда более реальны, чем люди вам подобные!

И хотя он перестал задавать ей вопросы и обращался с ней вежливо, с оттенком подчеркнутой любезности, этот человек не слушал Бабушку. Впрочем, все с этого момента казались вежливыми и любезными, даже другие мужчины и одна дама, которые были с ним и которые пришли за Эдом, чтобы увезти его на поезде в сиротский дом.

Это был конец. В приюте не было больше цветов каждый день, и хотя Эд был со всех сторон окружен детьми, никто из них не был похож ни на Сьюзи, ни на Джо.

И дети, не более чем взрослые, были с ним не особенно любезны. Они были всего лишь "так себе". Госпожа Вод, директриса, сказала Эду, что ей бы было очень приятно, если бы он смотрел на нее как на маму, и это лучшее, что она могла сделать после того травмирующего опыта, который он пережил.

Эд не понимал, что она хотела сказать и что понимала под "травмирующим опытом", а она ему на этот счет объяснений не давала. Она не хотела также говорить ему, что сталось с Бабушкой и почему она никогда не приходит его навестить.

И в самом деле, каждый раз, когда он задавал ей вопрос относительно своего прошлого, она заявляла, что ей нечего ему сказать, что для него самое лучшее - это забыть все, что с ним случилось перед тем, как он попал в сиротский дом.

И постепенно Эд забывал. С годами ему удалось забыть почти все, и именно поэтому он испытывал такую боль, бередя свою память.

За два года своего пребывания в госпитале в Гонолулу большую часть своего времени Эд отдавал тому, чтобы оживить в памяти события. Ему не оставалось ничего другого делать в том лежачем состоянии, в котором пребывал, да и знал он, что, выходя из этого мира, снова захочется в него вернуться.

Перед тем как отправиться служить в армию и после сиротского дома Эд получил от Бабушки письмо. За всю свою жизнь он получил всего несколько писем, а посему вначале фамилия "Госпожа Хэннэ Моз", как, впрочем, и обратный адрес, написанный на другой стороне конверта, ничего ему не напомнили.

А вот содержание письма, всего несколько строк, нацарапанных на квадратном листке бумаги, вызвали внезапный поток воспоминаний.

Бабушка отсутствовала, она находилась в "санатории", как она сама писала, но вот сейчас уже вернулась и "раскрыла" все их махинации, благодаря которым ты оказался "в их лапах". А может быть, Эд хотел вернуться домой...

Ничего больше Эд и не желал. Он желал этого отчаянно. Но на нем уже была солдатская форма, и он ждал приказа отбыть, когда получил это письмо. И, конечно, он написал. И написал еще и тогда, когда был далеко, за морями, переслав ей также часть своего жалованья. Иногда приходили Бабушкины ответы. Она ждала его на побывку. Она читала газеты. Сэм Гэйтс говорил, что война - это ужасная вещь.

Сэм Гэйтс...

Эд был теперь мужчиной и понимал хорошо, что Сэм Гэйтс был в некотором роде вымышленным персонажем. Но Бабушка продолжала рассказывать об этих вымышленных персонажах: господине Виллисе, госпоже Кассиди, а также о "нескольких новых друзьях", которые приходят к ней в дом.

"И уж такое количество свежих цветов сейчас, мой мальчик, - писала Бабушка. - Практически не проходит и дня, чтобы не появлялось огромное количество цветов. Конечно, я уже не такая активная, учитывая, что мне уже перевалило за семьдесят шесть, но тем не менее я продолжаю ходить за цветами".

Письма перестали приходить, когда Эда ранило. И в течение очень долгого периода все прервалось в жизни Эда: для него теперь ничего более не существовало кроме госпитальной койки, доктора, медсестер, уколов каждые три часа и боли. Вот чем ограничивалась вся жизнь Эда... Именно этим, а также попыткой вернуться к воспоминаниям.

Однажды Эд чуть было не рассказал все психиатру, но вовремя сдержался. Это было не то, что можно было рассказать и быть понятым. У Эда и так было достаточно неприятностей, чтобы быть освобожденным от воинской повинности из-за психического расстройства. Произошло уже столько всего, что Эд и не осмеливался питать слишком большие надежды. Потому что Хэннэ Моз, должно быть, уже исполнилось восемьдесят лет, если...

Он получил ответ на свое письмо только за несколько дней до того, как врачи его комиссовали.

"Мой дорогой Эд!" Все тот же почерк, те же каракули. На таком же квадратном листе бумаги, возможно, из того же блокнота. Ничего не изменилось. Она по-прежнему ждала его и предполагала, что он не отказался от мысли вернуться. И хотела также сообщить ему довольно забавную вещь. Помнил ли он Старого Гринча, сторожа? Так вот, Старого Гринча сбил зимой грузовик. И с тех пор у него появилась привычка приходить вечерами вместе с другими, и стал он довольно милым. Но сколько же интересного им будет рассказать друг другу, когда Эд вернется... И Эд вернулся.

Через двадцать лет после совершенно нового существования Эд возвращался домой. Сначала он провел долгий месяц в Гонолулу, прежде чем отправиться в путь.

Месяц, наполненный встречами с новыми людьми и какими-то вещами, абсолютно не связанными с реальной жизнью. Вечера, проведенные в баре, девушка по имени Пэгги и медсестра, которую звали Линда, госпитальный товарищ, который собирался заняться бизнесом и пустить туда деньги, которые они сэкономили от своего жалованья. Но и бар с его стойкой совсем не казался ему таким настоящим как салон его Бабушки, и Пэгги и Линда абсолютно не были похожи на Сьюзи, и Эд знал, что он никогда не будет заниматься бизнесом.

А на пароходе все разговаривали о России, об инфляции, о проблеме с поисками жилья. Эд слушал, кивал головой и пытался воспроизвести в памяти какие-то фразы Сэма Гэйтса, когда он рассказывал о Старом Эйбе, адвокате из Спрингфилда, что в Иллинойсе.

В Сан-Франциско Эд пересел на самолет, отправив предварительно на имя госпожи Хэннэ Моз телеграмму, в котором сообщал о своем приезде. Он приземлился на военном аэродроме где-то во второй половине дня, но не успел на автобус, который бы ему позволил успеть прибыть вовремя к обеду после того, как оставалось проехать последние семьдесят километров. Он перекусил на придорожном вокзале, потом дошел пешком до соседнего городка, где сел в такси, чтобы на нем и добраться до Бабушки.

Эд чувствовал, как весь дрожит, когда вышел из машины, остановившейся возле дома рядом с кладбищем. Он протянул шоферу такси деньги и не попросил сдачу. Он стоял, застыв на месте, пока такси не тронулось. Потом собрал все свое мужество и направился к дому, постучал в дверь.

Он глубоко дышал. Дверь открылась, и он оказался дома. Тотчас же почувствовал себя дома, потому что здесь ничего не изменилось, абсолютно ничего.

Бабушка была все той же Бабушкой. Она стояла на порохе, маленькая, морщинистая и восхитительная. Старая, старая женщина, пытающаяся разглядеть его черты при свете огня, исходящее, от камина и говорящая:

- Неужели... Эд, мой мальчик! Ведь это ты, не правда ли? Забавные штуки проделывает с нами память... Я ждала тебя увидеть еще мальчуганом. Входи, мальчик мой, входи... да не забудь вытереть ноги!

Эд вытер, как всегда, ноги о половик, а потом прошел в салон. В камине горел огонь, и Эд подбросил еще одно полено, прежде чем сесть.

- Ой, как тяжело для моего возраста следить за всем, - сказала Бабушка, садясь перед ним.

- А ты не должна была жить вот так вот, одна...

- Одна? А я и не одна. Ты что, не помнишь господина Виллиса и остальных? А они-то тебя не забыли, скажу я тебе! Они только и говорят о дне, когда ты вернешься. Сейчас они придут.

- Ты думаешь? - тихо прошептал Эд, глядя на огонь.

- Конечно! Как если бы ты этого не знал, Эд!

- Конечно, конечно. Только я думал...

Бабушка улыбнулась:

- Ладно, я понимаю. Ты дал себя обмануть людям, которые ничего не понимают. Таких я много встречала в "санатории", где они меня продержали около десяти лет, пока я не поняла, как с этим покончить. Они мне говорили о духах, о призраках, о галлюцинациях. В конечном счете я перестала с ними дискутировать и заявила им, что они правы. И тогда через некоторое время они меня отпустили домой. Я предполагаю, что с тобой случилось что-то подобное в большей или меньшей степени, да такое, что ты не знаешь, чему теперь верить.

- Да, Бабушка, это точно.

- Ну ничего, мой мальчик. Тебе не стоит этого пугаться. Да и за свои легкие тоже не бойся.

- Мои легкие? А как это ты...

- Да они мне письмо прислали. То, что они в нем пишут, может быть правдой, а может и нет. Но как в том смысле, так и в другом, это не имеет значения. Я знаю, что ты не боишься. А если бы ты боялся, ты бы не вернулся, не так ли, Эд?

- Совершенно справедливо, Бабушка. Я для себя решил, что даже если мне осталось и недолго, то мое место все равно здесь. И потом, я хотел бы знать раз и навсегда, уж не...

Он не закончил, он ждал, когда она заговорит.

Она ограничилась лишь тем, что кивнула в сумерках головой, а потом проговорила:

- Ты скоро не преминешь узнать, в чем дело.

Она улыбнулась ему, и тут же Эд вспомнил с дюжину жестов, интонаций, поступков, которые ему были так знакомы, и как бы все ни повернулось, никто не смог бы теперь помешать тому, что он вернулся к себе домой.

- Господи, я спрашиваю себя, что с ними случилось! - сказала вдруг Бабушка, поднимаясь и направляясь к окну. - Мне кажется, что они здорово опаздывают.

- А ты уверена, что они придут?

Едва он задал этот вопрос, как ему тут же захотелось прикусить себе язык. Но было уже слишком поздно. Бабушка стремительно повернулась:

- Я в этом уверена. Но, может быть, на твой счет я ошиблась. Может быть, это ты не уверен...

- Только не гневайся, Бабушка...

- А я и не гневаюсь! Ой, Эд! Неужели им удалось сломить тебя? Неужели возможно, что ты не помнишь всего?

- Да нет же, я помню! Я все помню, даже Джо и Сьюзи, я помню каждый день, свежие цветы, но...

- Да, цветы.

Бабушка посмотрела на него.

- Да, теперь я вижу, что ты помнишь, и от этого мне радостно. Ты будешь ходить за свежими цветами каждый день, не так ли?

Его взгляд устремился к столу, посреди которого стояла пустая ваза.

- Может быть, это бы помогло тебе, если бы ты сходил за цветами, сказала она. - Сейчас же. Пока они не пришли.

- Сейчас?

- Да, пожалуйста, Эд.

Не говоря ни слова, он прошел в кухню и вышел через заднюю дверь. Высоко светила луна, и он достаточно хорошо видел, как пройти по аллее до монастырской ограды, за которой простиралось во всем своем серебряном величии кладбище.

Эд не испытывал никакого страха, не чувствовал себя смешным; он абсолютно ничего не испытывал. Он взобрался по монастырской ограде, игнорируя появившуюся внезапно боль, пронизывающую, где-то под ребрами. Он ступил на гравий между двумя могилами и пустился в путь, полностью руководствуясь своей памятью.

Цветы. Свежие цветы. Свежие цветы на только что вырытых могилах. Именно во всем этом крылся секрет, почему его отправил в сумасшедший дом больничный психиатр... А с другой стороны, все это казалось ему естественным и нормальным. Значит, так должно было быть. Он увидел холмик у самого края монастырской ограды. Братская могила. Но все же и тут были цветы, единый букет, который опирался на деревянную табличку.

Эд наклонился, втянул в себя запах свежих цветов, почувствовал упругость срезанных стеблей, когда он взял букет в руки, чтобы высвободить деревянную дощечку. Было полнолуние, и луна хорошо освещала все вокруг. Он прочел надпись, сделанную крупными буквами, и очень простую:

"Хэннэ Моз,

1870-1949"

Хэннэ Моз. Это была Бабушка. А цветы были свежие. Могила была еще свежей, еще и суток не прошло...

Эд повернул обратно. Он возвращался очень медленно. Ему было очень трудно снова перебираться через ограду, не выронив букет, но ему удалось это, несмотря на боль. Он открыл дверь кухни и вошел в салон, где огонь уже почти погас.

Бабушки здесь не было. И тем не менее Эд поставил цветы в вазу. Бабушки здесь не было, и ее друзей тоже. Но это не пугало Эда.

Она, вероятно, вернется. И господин Виллис, и госпожа Кассиди, и Сэм Гэйтс... Они тоже вернутся, все. Через короткое мгновение, Эд был просто в этом уверен, он даже услышал голоса, настойчивые голоса, которые звали его за окном кухни: "Эй, Эд-ди! Выходи!"

Из-за боли в груди, которую очень чувствовал, он, вероятно, не сможет сегодня вечером выйти. Но рано или поздно он это сделает. А они скоро должны прийти.

Эд улыбнулся. И, опрокинув голову на спинку кресла перед камином, он удобно устроился и стал ждать.

Скопированно с Мракопедии

ГЛАВА 3

ВЫ НЕ ВИДЕЛИ ЭТОГО

Воспоминания о мистере Боумене вернулись ко мне, когда мама рассказала о нем годы спустя. Рози Брэдли уведомила маму об ухудшающемся состоянии Денни, и в конце концов мама попросила папу приехать туда вместе с ней. Папа заметил: «Это смешно - он не может оставаться с ней там - она полностью съехала с катушек». Вместо этого они решили, что Денни должна переехать и жить с нами, пока ей не станет лучше. Иногда я думаю, что если бы не очевидное безумие Денни, я бы никогда не вернулся домой из Уэстгейта.

В июле 1952 года мама приехала забрать меня, в поезде - не с папой, а с Деннисом Боуменом и Джимпи, которых я был очень рад видеть. На обратном пути в поезде стало ясно, что моя мать не была готова к тому, чтобы вернуть меня домой. Мое ерзанье раздражало ее, равно как и то, что у меня текло из носа. Ничего, из того, что я делал, не казалось ей правильным. Деннис Боумен тихо сказал ей: "Это действительно милый маленький мальчик. Почему бы тебе не оставить его в покое?"

Пока меня не было, мои сверстники в Эктоне разделились на две банды. Джимпи был лидером более крупной, его авторитет возобновлялся в еженедельных велогонках, которые он всегда выигрывал. В день своего возвращения я каким-то чудом почти побил его, что немедленно сделало меня чем-то вроде зама Джимпи. После гонки я подошел к игровой площадке, которая была занята грозным мальчуганом, который насмехался надо мной: «Мы не поладим с тобой, приятель».

В другое время я бы поджал хвост, но некий кураж заставил меня бросить ему вызов. Я пошел на него, и когда этот парень толкнул меня, я так сильно пихнул его в ответ, что он упал. Когда он встал и отряхнул брюки, я понял, что он готов преподать мне урок, но кто-то прошептал ему что-то на ухо. Он сдал назад, так ему почти наверняка сказали, что я друг Джимпи. Тогда я почувствовал себя счастливым и безопасным в банде парней, будучи защищенным доминирующим мужчиной.

Как только мой статус среди сверстников улучшился, земля у меня ушла из-под ног. Казалось, я теряю одного из моих любимых родителей. Я не знал подробностей в течение нескольких лет.

«Папа согласился отпустить меня и позволить мне взять тебя с собой. Затем Деннис получил новую работу на Ближнем Востоке, - объяснила мама. - Деннис был офицером ВВС с квалификацией за границей, что было очень презентабельно, но из-за путаницы, в которую он из-за меня попал, он отправил заявку на работу за пределами страны. Наконец он получил должность в Адене. Большие деньги.'

И тут у отца случилась резкая перемена во взглядах.

«Как только Клифф узнал, что это Аден, и что я забираю тебя, он вернулся и сказал: «Садись, я хочу тебе кое-что сказать». У меня были наши билеты, твой и мой. Клифф сказал: «Я передумал; вы не заберете Питера. Это слишком далеко. Подумай об этом, ты все еще хочешь уехать?» Поэтому я подумала обо всем этом, и в конце концов решила дать еще один шанс твоему отцу».

Я задавался вопросом, что мама имела ввиду под «путаницей», в которую ее ввел Деннис Боумен? Она забеременела? "Да. В этом отношении я была в очень плохом состоянии". Она колебалась. "У меня было несколько выкидышей". Пауза. «Самовызванные выкидыши». После того, как ей сделали один нелегальный аборт, мама решила, что с этого момента она будет сама прерывать свою беременность. «Я делала это пять раз».

Мне было семь, и я был счастлив вернуться домой, в шумную квартиру с туалетом на заднем дворе и восхитительным ароматом еврейской кулинарии наверху. Все это было очень обнадеживающим. Джерри Касс все еще проигрывал свое радио - на Третьей программе Би-би-си, классической музыке, в основном оркестровой - невероятно громко в течение пятнадцати минут каждое утро, пока он брился. (Мне все еще нравится просыпаться под Радио 3, как оно теперь называется) Когда я снова обосновался в своей рутине, жизнь казалась полной перспектив. Папа все еще часто был на гастролях или в вечерних шоу, но мама всегда была рядом, иногда отвлекалась, но больше не желала полагаться на Денни, чтобы та присматривала за мной.

В 1952 году The Squadronaires получили регулярный летний ангажемент в Palace Ballroom в Дугласе, остров Мэн, который будет продолжаться десять лет. В этом первом сезоне мы арендовали квартиру на все лето, а мама, все еще не покончив со своей любовной интригой, получила секретный номер в почтовом отделении, где она забирала ежедневные письма от Денниса Боумена.

Квартира с одной спальней, в которой мы остановились, была на нижнем этаже большого дома. Моя кровать была в гостиной, переделанной из столовой. Иногда я просыпался, когда папа крался босиком, приходя домой поздно ночью из бара или наоборот пытался выскользнуть.

Я любил Джимпи как брата. Он и я играли в фантастические и сложные игры. Мы были также великими исследователями. В Дугласе, столице острова Мэн, где Джимпи оставался с нами, мы обнаружили разрушенный старый особняк, окруженный высокими стенами, куда мы взбирались, чтобы украсть яблоки. Дом казался заброшенным. Нам удалось зайти в переднюю комнату и, заглянув в замочную скважину, мы увидели старинную винтажную машину. Через другую замочную скважину мы увидели стол, покрытый тем, что, казалось нам настоящим сокровищем - старыми часами, инструментами, цепями. Мы пытались отпереть двери, но они никак не поддавались.

Быть исследователями было весело, но самым большим удовольствием было наблюдать за The Squadronaires за работой. Это означало что мы будем нарядно одеты и получим несколько шиллингов от мамы на чипсы и молочные коктейли. Перед началом танцев мы стояли посреди огромного пустого зала и аккуратно подпрыгивали вверх и вниз - весь пол был на пружинах. Затем мы могли свободны бродить, слушать музыку и смотреть на подпрыгивающие подолы танцующих девушек-подростков. Иногда мы практиковали собственные танцевальные па на краю дубового танцпола.

По воскресеньям в Palace Theatre организовывались концерты рядом с танцевальным залом, где The Squadronaires могли аккомпанировать приглашенным артистам, среди которых порой бывали знаменитости: Shirley Bassey, Lita Roza, Eartha Kitt, Frankie Vaughan, the Morton Fraser Harmonica Gang и группа комиков - даже, я думаю, Джордж Формби, уволенный позже за свое глупое маленькое банджо. Я помню новинку сезона в виде гитариста, который играл на электрогитаре, попутно извлекая звуки из крошечной гармоники во рту. Он выглядел смешно, а гармоника так высоко пищала, что это звучало, как скрипучая мышь, зажатая между его зубами. Тем не менее, он стал постоянным гостем на этих концертах, так что, очевидно, он смог установить контакт с публикой.

Увидев это, я увлекся изучением гармоники и начал серьезно относиться к папиной игре.

В том году на острове Мэн были прекрасные времена. Я влюбился в молодую блондинку, которая жила по соседству. Однажды, играя в «мамы и папы», я обнял ее в палатке и почувствовал себя на мгновение как настоящий взрослый. Я помню, как ее мать рассказывала мне позже, что маленькая девочка станет сердцеедкой, когда вырастет. Я понятия не имел, что она имела в виду, несмотря на мое собственное бьющееся сердце.

В конце этих первых каникул на острове Мэн мама привезла Денни и оставила меня на ее попечении, а сама вернулась в Лондон, чтобы положить конец ее роману с Деннисом Боуменом. Той осенью мама и папа окончательно помирились. Они изо всех сил старались завести второго ребенка, чтобы стабилизировать семью и сделать мне братика. Теперь я понимаю, что причина, по которой это заняло так много времени - мой брат Пол родился лишь пять лет спустя - это расшатанная репродуктивная система мамы. Возможно, она не прошла бы через все это, если бы сразу поняла, с каким мужчиной она хочет быть.

Моему гордому отцу было трудно вернуть маму после Денниса Боумана. Я не верю, что он знал о ее аборте, но если бы он и подозревал что-либо, это могло бы помочь объяснить его пьянки и отлучки. Это могло также объяснить, почему после примирения он казался таким тихим и спокойным со своей женой и семьей, когда он был подвыпившим; только тогда он мог выразить слова любви.

В сентябре 1952 года я пошел учиться в Berrymede Junior School. Я помню, как возвращался домой к лицу Денни, выглядывающей через французские окна, как странное, пойманное в ловушку животное. Мама и папа отдали ей свою спальню, которую она наполнила печальной добычей ее лет в качестве любовницы мистера Бусса - серебряные расчески, маникюрные наборы и настольные зажигалки Ронсон. Хотел бы я сказать, что мне было жалко ее, но не думаю, что это так.

Примерно в это же время я стал поджигателем. Я шел от дома к дому, заимствуя спички у соседей, утверждая, что у мамы они закончились. Я не поджег ни одного дома, только груды щебня на местах взрывов бомб или старые машины. Однажды я создал город со строительными блоками под автофургоном, который я принял за брошенный, затем набил город бумагой и зажег ее. Житель фургона выкрикнул: "Бензин! Бензин! Ты же убьешь всех нас!"

В другой день, посвященный разрушению, мы с Джимпи положили огромный кусок стали на железнодорожные пути под мостом и спрятались. Когда поезд подошел, мы сбежали, ожидая услышать звук ужасной аварии. Это могло не только покалечить или убить многих людей, но и привело бы нас к совершенно другой жизни, в пенитенциарной системе. Слава Богу, поезд прошел далее без схода с рельсов.

Дома нашим главным развлечением было радио. Телевидение появилось на сцене в 1952 году, но наша семья, как и миллионы других, ждала до 1953 года и коронации королевы, прежде чем купить телевизор. Я также читал много комиксов и наслаждался Enid Blyton’s Noddy books <серия детских книжек, издающаяся в Британии и по сей день>, которые впервые появились в 1949 году и были все еще довольно новыми. Папа сделал модель парусника, который мы иногда пускали в Round Pond в Гайд-Парке по воскресеньям. Он также брал меня на гонки борзых, которые я нашел волшебными, особенно на White City Stadium. И он всегда давал мне слишком много карманных денег.

Berrymede Junior School находилась в бедном районе Южного Эктона, и однажды я, будучи в первом классе, сказал мальчику на детской площадке, что мой папа зарабатывает 30 фунтов в неделю. Он назвал меня лжецом - средняя заработная плата составляла тогда менее трети этого, но я придерживался своего оружия, потому что знал, что это правда. Мы уже почти сошлись, чтобы начать драку, но тут вмешался учитель, предупредив меня, чтобы я никогда не лгал: "Никто не зарабатывает столько денег. Не будь глупцом!"

Папа, возможно, хорошо зарабатывал, но это мало сказывалось на нашем образе жизни (за исключением одежды мамы). Я носил грязные серые шорты и пуловер Fair Isle, с длинными серыми шерстяными носками, спадающими с моих лодыжек, грязной обуви и белой рубашке, которая никогда не была абсолютно белой. У нас не было машины, мы жили в арендованной квартире и редко ездили в отпуск или ездили, если это не было частью работы папы; у нас был граммофон, но я слушал одни и те же двадцать записей на протяжении всего моего детства, пока не начал покупать новые.

Одной из единственных доступных записей для детей был «The Teddy Bear’s Picnic’», с песней ‘Hush, Hush, Hush! Here Comes the Bogeyman’», исполненной Генри Холлом и танцевальным оркестром Би-би-си. Я проигрывал его много раз, но даже тогда предпочитал звук современных больших бэндов, в том числе оркестров Ted Heath, Joe Loss and Sidney Torch, с которыми мама работала как приглашенный вокалист какое-то время перед ее браком. Моя жизнь с Денни в Уэстгейте оставила мне нелюбовь к музыкальным мелодиям Бродвея: каждый день, когда я был там, жуткие мелодии «Bali Hai» из южной части Тихого океана трещали из большой радиолы Денни, подарка от мистера Бусса. В то время мне нравилась только одна южно-тихоокеанская песня - ‘I’m Gonna Wash that Man Right out of My Hair’ <«Я собираюсь вымыть этого человека прямо из моих волос»> - но благодаря жестокости Денни в ванной, даже у этой вещи были довольно зловещие обертоны.

1953 год казался одним из самых счастливых в моей жизни, но затем Джимпи переехал. До этого момента, хотя мы больше не ходили в одну школу, он был центром моего существования. Теперь он исчез. Мои родители решили заменить его щенком спрингер-спаниеля. Я помню, как только еле проснулся в день моего рождения, и тут же познакомился с этим очаровательным, спящим щенком, свернувшимся в кресле. Мы назвали его Брюсом.

Брюс стал моей большой радостью, хотя он был бесстыдно вероломен. Если кто-то в моей банде друзей или соседи по улице звали Брюса, безобразное существо немедленно подбегало к нему; независимо от того, что я сделал, он отказывался вернуться ко мне. Никому в моей семье никогда не приходило в голову попытаться дрессировать собаку, и в результате Брюс провел много времени, бегая по окрестностям и лая.

Однажды летним днем местный фотограф сделал фото, воспроизведенное в газете «Эктон», на нем запечатлены некто, заменивший мне Джимпи и я после полудня. Мы лежим, прислонившись к стене, почти задремавшие. В те дни тротуар был длинной безграничной скамейкой, на которой можно было сидеть. Как ученики алкашей, где бы мы ни сидели в нашем районе, мы, судя по всему, председательствовали и оценивали всех, кто проходил мимо.

Мы становились более смелыми как банда и, по мере взросления, частенько сидели под мостом West Acton на скоростной магистрали GWR на Запад. Ворота Твифорд-авеню были оставлены открытыми, и под мостом, не намокая под дождем, мы могли дождаться, когда западный и уэльский экспрессы вывернут от Паддингтона, грохоча, набирая полную скорость. Однажды когда подошел очередной поезд, я рассеянно бросил палку на пути. Брюс, будучи настоящей охотничьей собакой, прыгнул вслед за ним, грохочущий локомотив скрыл его из вида, и я с ужасом подумал, что он должно быть мертв. Внезапно, с палкой в зубах, пес появился между большими вращающимися колесами, его голова поднималась и опускалась с ведущим валом, ему каким-то образом удалось проскользнуть, не повредившись, и бросить палку у ног Питера С, его любимого соседа, в то время как я изумлялся как его неуязвимостью, так и его нелояльностью.

Однажды я пришел домой и обнаружил, что Брюса нет. Его вернули в его питомник, как сказала мама. Я знал, что с ним что-то случилось, но согласился с тем, что сказала мама чтобы она не расстроилась, из-за того, что я расстроен.

Брюс был больше, чем компаньон. Когда он внезапно исчез, я был разбит горем - не столько из-за собаки, сколько из-за того, что он должен был заменить. Когда Джимпи был рядом, мы чувствовали себя как правильная, настоящая семья.

В июне 1953 года мы смотрели коронацию в Вестминстерском аббатстве в прямом эфире на нашем совершенно новом девятидюймовом телевизоре, изображение едва заметно, пока не погаснет весь свет, и занавески не задернуты. До этих пор мои родители должны были забирать меня с собой или нанимать няню, если они хотели пойти в паб. Теперь, когда телевизор стал развлекать меня, они могли позволить мне оставаться дома одному.

Я один, в полном ужасе, смотрел страшный научно-фантастический сериал «Quatermass Experiment». На обратном пути к Землю, единственный выживший из космической миссии, постепенно и ужасающе превращался в чудовищный овощ, будучи «заражен» инопланетянами. Хотя «спецэффекты» были примитивными, их психологическое воздействие было действительно тревожным и реалистичным, и у меня начались ужасные кошмары. Возможно, в подсознательном стремлении заставить моих родителей вернуться домой, я играл с электрическим огнем, складывая щепки и газеты и поджигая их на раскаленных решетках. К счастью, я ни разу не спалил дом.

Я всегда был мечтателем. Мой новый учитель, мисс Кейтлинг, заметила это и помогла мне. Она поймала меня один или два раза на лжи и дала мне это понять, но никогда не делала много шума из этого.

Мисс Кейтлинг не была красивой или хорошенькой. Она была коренастой, с короткими, темными волосами, немного мужеподобной и носила огромные ботинки. Но ее темные глаза были полны тепла и понимания. Она была чемпионом аутсайдеров, лучшим учителем нашего захудалого района. Она не была ни ненадежным вампом (как мама), ни злой ведьмой (как Денни); она была совсем новым типом женщины в моей жизни.

Что касается девочек моего возраста, я полностью полагался на своих сверстников для руководства в этих делах. Они знали меньше, чем я. Даже папа не очень помог. Однажды ночью подвыпивший отец рассказал мне факты об жизни. «Мужчина какбэ писает в женщину», - сказал он. Остальные детали были ясными, поэтому я не знаю, почему он слегка соврал. Я помню, как передавал факты, как я их понимал, моему юному другу, и его удивление по поводу того, что все мы были синтезированы из мочи.

8 мая 1955 года папа играл в Playhouse Green в Глазго, когда однажды поучил телеграмму от Норри Парамора из Parlophone Records, входящей в EMI, предложив ему сольную запись. Запись папы «Unchained Melody» была выпущена 31 июля 1956 года. Его красивое лицо можно было увидеть во всех местных магазинах звукозаписи. Хотя пластинка не стала хитом, «Unchained Melody» был переигран, по меньшей мере, пятью другими артистами, три из которых, как мне кажется, сделали это в одно время. Мой отец, поп-звезда! Я хотел быть таким, как он.

В то лето мы как обычно отправились на остров Мэн. Однажды, когда группа играла в Palace Ballroom, двое девочек-подростков сидели с моей стороны и стали дразнить меня. Они были одеты в полные юбки и нижние юбки, с красивыми туфлями и низкими лифами. Я чувствовал себя очень маленьким мальчиком, мои глаза бросались туда и обратно между ними, когда они обсуждали, кто из членов The Squadronaires им нравился. Одна девушка сразу же заявила о барабанщике. Другая в конечном итоге выбрала саксофониста.

Это мой папа! - закричал я. Ее разочарование в этом смутило меня.

Этот инцидент послужил тому, что я понял две вещи: это заставило меня стать музыкантом-исполнителем, и научило меня всегда относиться предвзято к барабанщикам с этой их повышенной сексуальной привлекательностью.

В 1956 году популярная музыка еще не означала рок-н-ролл. Но The Goon Show, которое мы с папой слушали, с участием Питера Селлерса, Спайка Миллигана и Гарри Секомбе, включало некоторые ранние трансляции рока. Одним из резидентов-музыкантов в шоу был Рэй Эллингтон, молодой английский барабанщик-вокалист и артист кабаре. С его квартетом он пел такие песни, как «Rockin'» и «Rollin' Man», которые он сочинил специально, и довольно поспешно, на мой взгляд, для шоу. Я думал, что это какой-то гибридный джаз: свинг с глупой лирикой. Но он чувствовал себя молодым и мятежным, как и The Goon Show.

Мои родители считали, что у меня мало музыкальных талантов, кроме, пожалуй, тонкого, гнусавого, сопрано. Мне было запрещено прикасаться к кларнетам или саксофонам папы, только к моей гармонике.

На моем первом рыбацком путешествии на острове Мэн у меня было фиаско с огромной форелью, и я успокаивал себя, играя на гармонике под дождем. Я затерялся в звуке губной гармошки, а затем получил самый необычный, меняющий жизнь опыт. Внезапно я услышал музыку внутри музыки - сложной, составной гармонической красоте, которая была заперта в звуках, которые я издавал. На следующий день я отправился на рыбалку на лодке, и на этот раз журчащий звук реки раскрыл колодец музыки настолько огромный, что я упал в него и вышел из транса. Это было начало моей связи с реками и морем на всю жизнь - и к тому, что можно было бы назвать музыкой сфер.

Меня всегда тянуло к воде. Друг в школе был Морским Скаутом, и в возрасте одиннадцати меня впечатлил его щегольской мундир и значки. Он взял меня на встречу со своим лидером, и я сразу же подписался на «выходные в бункере», чтобы познакомиться с лагерем. Папа допросил помощника лидера и был очень подозрителен. Он сказал мне, что парень не знал, как поднять флаг и сомневался, что тот когда-либо был частью военно-морского флота. Когда я нажал на папу, он сказал, что считает, что этот человек «bent», выражение, которое я тогда не понял <значений много, но в данном случае это все же "извращенец">.

Папа в конце концов согласился отпустить меня на выходные. Штаб войск находился на реке Темзе, где большой сарай был переделан под общежитие, и была пришвартована большая гребная лодка - спасательная шлюпка старого корабля, в которой мальчиков отправляли в походы. Мы прибыли в субботу и провели день, пытаясь связать морские узлы по схеме, с которой не смогли справиться эти двое взрослых. После горячего обеда стало темнеть, и мы поспешили к лодке для короткой поездки по реке.

Прилив был высоким и грести было небезопасно, поэтому мужчины установили древний подвесной мотор на корму и запустили его. Когда мы прошли мимо Old Boathouse в Isleworth второй раз, я начал слышать самую необычную музыку, вызванную звуком подвесного мотора и журчанием воды против корпуса. Я слышал скрипки, виолончели, горны, трубы, арфы и голоса, которые все усиливались, покуда я не услышал бесчисленные многоголосия ангельского хора; это был возвышенный опыт. С тех пор я никогда не слышал такой музыки, и мои личные музыкальные амбиции всегда заключались в том, чтобы заново открыть этот звук и восстановить его влияние на меня.

В самый разгар моего эйфорического транса лодка вышла на грязный берег к нашему штабу. Когда остановилась лодка, остановилась и музыка. Лишившись ее, я начал тихонько всхлипывать. Один из мужчин накинул на меня пальто и повел в лагерь, где я устроился у плиты, чтобы согреться. Я спрашивал других мальчиков, слышали ли они, как ангелы поют, но никто из них даже не ответил.

Несколько мгновений спустя я стоял голый под холодным душем, установленным за зданием. Уже совсем стемнело; за двумя мужчинами, которые стояли, наблюдая, как я дрожу под замерзающей водой, была яркая лампочка. «Теперь ты настоящий Морской Скаут», - сказали они. «Это наша церемония посвящения». Единственное, что было церемониальным во всем этом, это два братана, которые дрочили на меня, запустив руки в карманы. Я основательно замерз, но они не позволили мне покинуть душ, пока они не достигли своей тайной кульминации. Я чувствовал себя отвратительно, но также был и раздражен, потому что знал, что никогда не смогу вернуться и никогда не получу свою матросскую форму.

Я помню только один действительно страшный скандал между моими родителями и сидел в ужасе в столовой, пока на кухне бились чашки; полагаю, мама размахивала ножом. Я вмешался, вопя, как детский актер, но только для того, чтобы быть посланным отцом куда подальше. Он ненавидел мелодраму, в которую я вносил свой вклад в тот момент. Случались и вечеринки, и папа иногда приглашал музыкантов; их игра заставляла меня просыпаться, и я раздражал и смущал папу, врываясь к ним и плача, рассказывая ему перед всей компанией о своем волнении; отец отправлял меня обратно к себе, но это было ужасно интересно. Запах сигарет, пива и скотча плыл по коридору.

Возможно, чтобы компенсировать то, что ночью мне не давали спать их дикие вечеринки, родители подарили мне небольшой черный велосипед, который я каждый день отдавал моему другу Дэвиду чтобы он мог развозить газеты. Он платил мне шесть пенсов в неделю, но однажды я застукал его за жестоким обращением с моим транспортным средством и на этом наша с ним договоренность закончилась.

Когда у меня был велосипед, я полностью отдался своей страсти к путешествиям; едва ли была улица или аллея, которую я не исследовал на площади более двух или трех квадратных миль. Но я был одним из немногих мальчиков в банде с велосипедом, и мои сольные экскурсии углубили мое одиночество. Когда я катался на велосипеде, то часто входил в трансоподобное состояние. Однажды меня чуть не угробил мусоровоз в начале улицы, когда я свернул на его пути, так как моя голова была полна ангельских голосов.

Я кропотливо разучил сложную тему для губной гармоники Dixon of Dock Green <музыка к заставке популярного британского сериала о жизни полицейских, выходившего с 1955 по 1976 год>, которую играл Томми Рейли, на моем собственном первом хроматическом инструменте. Никто не был впечатлен моим достижением, и я понял, что играю не на том инструменте, если хочу стать суперзвездой.

Как и многие мои сверстники, я провел долгие, скучные часы за пределами различных пабов, с пакетом чипсов и газированным напитком в руке, удивляясь, почему мне разрешена такая роскошь, только тогда, когда мои родители алкоголировали внутри. Однажды я попался на магазинной краже. Я зашел в книжный магазин за Observer books <серия тематических научно-познавательных книжек маленького формата обо всем, с1937 по 2003 год было реализовано ровно 100 выпусков>, которые я собирал. Я заплатил за две и пытался уйти с шестью. Странно, но я знал, что меня поймают. Вызвали полицию, и меня допросили перед тем как отпустить.

Папа ничего не сказал об этом инциденте. Это не было суровым предупреждением полицейского, как я помню: «Это первый раз, сынок. Пусть он будет последним - это плохая дорожка, не ступай на нее". Плохая дорожка? Он был хороший коп, но я думал, было очевидно, что я просто заполняю время, так как скучаю, до безобразия. Я начал собирать всякое, чтобы успокоиться: модели поездов, машинок, комиксы, почтовые марки.

Я был решительно неакадемическим, хотя постоянно писал рассказы и рисовал сотни картин, в основном военных сражений. Я стал одержим чертежными планами для фантастического флота огромных автобусов с гаражами с двумя палубами. Мой автобусный флот содержал школьные комнаты, игровые комнаты с электропоездами, плавательные бассейны, кинотеатры, музыкальные залы, и, когда я приближался к половому созреванию, то добавил также большое транспортное средство, в котором содержалась нудистская колония с комнатой для обнимашек.

Несколько лет я учился в воскресной школе, регулярно пел в церковном хоре. Перед сном я пел свои молитвы в горлышко моей бутылки с горячей водой, которую я держал как микрофон. Мои родители все еще сопротивлялись идее, что у меня есть музыкальный талант. Неважно, я уже был провидцем. Мобильная нудистская колония с комнатой для обнимашек? Готов поспорить, даже Артур Кларк не придумал бы такое в моем возрасте! <вот уж точно!>

Всякий раз, когда мы наносили семейный визит к Хорри и Дот, мне приходилось видеть не только моих любимых бабушек и дедушек, но и тетушку Трилби, сестру Дот. Трилби жила одна, когда я познакомился с ней, и у нее в квартире стояло пианино. Это был единственный шанс для меня поиграть. Трил знала нотную грамоту, играла классику и популярные песни, но никогда не пыталась научить меня многому. Вместо этого она развлекала меня хиромантией и интерпретациями таро, и все это указывало, что в будущем я буду иметь большой успех во всех отношениях или, по крайней мере, наслаждаться «большой» жизнью.

Тетя Трилби снабдила меня бумагой для рисования и хвалила мои стремительные скетчи. Через некоторое время я дрейфовал к пианино и, убедившись, что она была поглощена вязанием или книгой, начинал играть. Инструмент никогда не был совершенно настроен, но я исследовал клавиатуру до тех пор, пока не находил какую-либо звучную комбинацию нот.

Однажды я нашел несколько аккордов, которые заставили меня ощутить головокружение. Когда я играл их, мое тело гудело повсюду, а голова была наполнена сложной, тревожной оркестровой музыкой. Музыка поднималась все выше и выше, пока я, наконец, не прекращал играть и не возвращался в повседневный мир.

«Это было прекрасно, - говорила Трил, отрываясь от своего рукоделия, - ты настоящий музыкант».

Из-за веры Трил в меня я стал таким же мистиком, как и она. Я молился Богу, и в воскресной школе я искренне любил и восхищался Иисусом. В небе, где он жил, странная музыка, которую я иногда слышал, была совершенно нормальной.

Мисс Кейтлинг продолжала поощрять меня связывать мои фантазии с реальным миром посредством литературного творчества и искусства. Она начала приглашать меня рассказывать серии историй, которые я придумывал, когда гулял один. Оглядываясь назад, я понимаю, что мои одноклассники были так же охвачены азартом, наблюдая за тем, куда я могу увести свои запутанные сюжеты, будто эти истории были о них самих. Иногда, если я заходил слишком далеко, я просто бросал ядерную бомбу на своих персонажей и начал все сначала.

Я чувствовал себя естественно перед аудиторией. Я также обнаружил, что могу быстро соображать, стоя у доски и отвечая урок. Если я ничего не знал, я то мог легко сблефовать и добиться своего другим путем. Во время последнего года учебы в Berrymede я говорил всем, кто спрашивал о моих планах на будущее, что хочу стать журналистом.

Летом 1957 года Джимпи приехал еще раз на остров Мэн. Мы отлично провели время вместе, и папа взял нас в кино, чтобы посмотреть музыкальный фильм. Я спросил отца, что он думает по поводу музыки в фильме. Он ответил, что он думает, что в этой музыке есть что-то от свинга, а все, что содержит свинг, это хорошо.

Для меня это было больше, чем просто хорошо. После просмотра «Rock Around the Clock» с Биллом Хейли, ничто не будет таким как раньше.

Мой любимчик и просто красавчек - Северум,- вид южноамериканских цихлид, рыбка спокойная, несуетливая — созерцатель, интеллектуал и философ. Узнаёт хозяина и легко привыкает к тому, что он гладит их и кормит с рук. Чужого человека, опустившего руку в аквариум, может сильно ударить или укусить.

Апистограмма Рамирези - рыбка с вычурным аристократическим именем. Если вы хотите, чтобы эти рыбки в полной мере ощутили радость жизни, подарите им проточный аквариум. Но вот только такие дорогостоящие системы есть у профессионалов, разводящих рыб на постоянной основе.

Сиамский водорослеед - знаменит своей прыгучестью и сверхподвижностью, поэтому и места им в аквариуме надо много – не менее 100 литров на одну пару. Учтите, что не стоит держать этих рыбок в аквариуме, где есть яванский мох — это их любимая пища, поэтому от мха в этом случае ничего не останется.

Анциструс обыкновенный(обычно их, ещё называют - сомик-прилипала) - эти аквариумные рыбки могут значительно помочь вам сэкономить на очистке аквариума. Дело в том, что этот сом чистит все вокруг себя, и две такие рыбы могут быстро почистить стенки даже самого большого аквариума. Они очищают даже труднодоступные места. Также обычно поедают корм, которые не съели другие рыбы.

Ну а следующее фото не относится к любительским аквариумам, потому, что было снято в заезжем серпентарий, но увидев этого красавца, мне, почему то стало его жалко