– Бах-бах! Шумаков убит! – услышу я за спиной знакомый голос, заходя в хлебный магазин. «Выстрелы» звучали так громко, что обернулась даже работавшая в хлебном глухонемая уборщица, вечно ругавшая меня за то, что я достаю булки из самого верхнего ряда.

Оборачиваюсь. Сзади, направив на меня хищное дуло пластмассового пистолета, стоит Юлька – Юля Палкина. Из всех девочек класса она была, пожалуй, самая нестандартная: если в те годы все школьницы как одна носили под школьным фартуком коричневые или чёрные платья, то платье у Юльки было тёмно-синего цвета. Таких у нас не продавали, и скорее всего, оно было куплено где-то в Сибири.

Но не только платье выделяло ее не линейке в тёмно-коричневом строю. Юлька играла не в дом и не в куклы, а вместе с пацанами бегала по двору 2-го дома пластмассовым пистолетом Straume с давно севшими батарейками, да лихо выбивала мослы из расставленного на асфальте ряда асыков. Даже голос у неё был не писклявый, а грубовато-пацанячий. Более низким тембром мог в первом классе похвастаться только Саня Дубильер со своим басом профундо, очень ценившимся в хоре, в котором он пел. Но, самое главное, Юлька была настоящим другом, и я завидую тому, с кем она дружит сейчас.

Познакомился я с ней ещё до школы. Мать моя работала в 36-м домоуправлении, а это самое домоуправление к тому времени уже располагалось на первом этаже дома №2. Дом этот был построен позже четырёхэтажек, составлявших основную массу застройки 11-го микрорайона. Поэтому его относили к числу так называемых новых домов, остальными из которых были 29-й, 30-й, 31-й, 32-й, 33-й и 34-й. Эти семь домов, в отличие от четырёхэтажек, относящихся к серии КЗ (Коммунальная застройка), были пятиэтажками серии КЗУ – Коммунальная Застройка Улучшенная. И вот однажды в конце рабочего дня подхожу к месту материной работы. Сажусь на скамейку у подъезда. Жду. Смотрю на часы. Без двух пять. В этом возрасте я всегда удивлялся, почему, несмотря на наличие у меня часов, время у меня никто не спрашивает. Мне было невдомёк, что пяти-шестилетние дети ещё не должны понимать по часам.

Выходит счетовод Вера Кузминична. Она была на домоуправленческой ёлке дедом морозом в прошлом году. Тогда, за полгода до этого, я, явившись на ёлку, громко спросил, кто будет дедом морозом в этом году. «Тише, – зашипели тогда на меня остальные родители, – наши дети думают, что Дед Мороз настоящий!»

– Маму ждёшь? – спрашивает Вера Кузминична

– Жду, – отвечаю я, ещё раз взглянув на часы, на которых уже ровно пять.

– Она нескоро ещё, – говорит счетовод, – её на совещание вызвали.

– К Майору?

– К нему, будь он неладен, – отвечает Вера Кузминична.

Майором звали управляющего. Да, так его и звали Майор Суртаевич Бурашев. Несмотря на то, что в войну Майор не воевал, поскольку родился он в 1941 году, он был без ноги и ходил на протезе. Ходил он без костылей и даже без палки. О наличии протеза можно было догадаться лишь по тому признаку, что правая нога под штанами у него при ходьбе не сгибалась, а когда он сидел, вытягивал ногу, в смысле протез, вперёд.

Этому домоуправлению вообще везло с военной атрибутикой. Прежний управляющий, предшественник Майора Суртаевича, вообще был генералом, но уже не по имени, а по званию. Правда, он был генералом уйгурской армии, существовавшей в короткий период независимости Восточного-Туркетсанской Революционной Республики. Его дивизия обороняла Музартский перевал от находившихся в Кашгарии войск Чан Кайши. При этом его родной брат, живший в СССР, был ветераном Панфиловской дивизии. В 1962 году он во время Ининского инцидента перешёл советско-китайскую границу, и его карьера завершилась должностью начальника ЖЭКа.

«Значит, придётся подождать», – подумал я про себя. И в этот самый момент ко мне подошли двое: мальчик моего возраста и…. кажется всё-таки девочка. Одетая, правда, по-пацанячьи, но… ещё раз гляжу на её шорты. Да нет, девочка.

– Ты кто, армян или евреец? – спрашивает белобрысый пацан странным как будто осипшим голосом.

– С утра был русским, – отвечаю я.

– А сейчас? – переспрашивает пацан, явно не понимая шутки.

– Сейчас, наверное, эфиоп, – продолжаю я рискованно шутить, не зная ещё по малолетству, что юмора в этом возрасте никто не понимает. Мысль об Эфиопии мне в голову пришла по той причине, что за день до этого в Москву прибыл председатель Временного Высшего Революционного Совета Социалистической Эфиопии подполковник Менгисту Хайле Мариам, о чём широко вещали центральное телевидение и всесоюзное радио.

Девочка, услышав незнакомое слово, стала смеяться.

– Не, Юлька, он врет, – наверное, он армян. Видишь, волосы чёрные. Или евреец, – немного подумав, добавляет он. – Их вон в том доме много живёт.

Сказав это, пацан обернулся и указал пальцем на дом номер пять, стоящий напротив второго дома за овощным магазином.

Евреи там действительно проживали, и я в шестилетнем возрасте дружил с пятилетней Соней Зецер, а её соплеменник, одногодок и сосед по дому Илья страшно её ко мне ревновал. Даже через 15 лет после этого, встречая меня в коридорах КазГУ, где он двумя этажами и одним курсом ниже меня учился на журналиста, он со мной не здоровался и смотрел на меня с такой ненавистью, как будто я был внуком самого Рейнхарда Гейдриха.

Я не из этого дома, а из того, – показал я на рукой на тринадцатый.

– Вот видишь, Вовка, он русский, – проговорила девочка, обладающая вдобавок ещё и пацанячим голосом.

– Тогда пошли с нами в войнушку играть, нам немцы нужны, – предложил Вовка.

– Не-е! Немцем не могу,  маму жду, – ответил я.

– Как дождёшься, так приходи, мы там, у хлебного, – проговорил Вовка и пошёл прочь, а Юлька наклонилась ко мне и на ухо произнесла:

– Ты на него не злись, у него недавно мама умерла.

Так я и познакомился со своими будущими одноклассниками Вовкой Кондратьевым и Юлей Палкиной. Через полчаса, отпросившись у, наконец закончившей работу матери, я забежал домой, захватил оранжевый автомат «Орлёнок», похожий одновременно и на АК, и на ППС,  побежал за хлебный магазин играть в войнушку с новыми друзьями.