Случайная находка в одном из закоулков Москвы.

Автор:

Приветствую!
Продолжаем.
Четвёртая часть: https://pikabu.ru/story/zhit_ne_po_solzhenitsyinu_20_4_6191354


Герой наш, конечно, же опять рвется на фронт. Вернее так утверждает его тогдашняя жена. Не известны никому его бесконечные заявления начальству на это счет, нет воспоминаний сослуживцев, нет даже его писем (вернее они неизвестны), в которых он бы яростно выказывал своё рвение на фронт. А писем он написал немало – около 250 за всё время, примерно по 2 в неделю. Причем Решетовская приводит же отрывки из них в своей книге, и утверждает, что он стремился на фронт, но вот писем с такими цитатами не предоставляет.


«Время для Солженицына как бы остановилось. Запрягать лошадей, да ещё находясь в глубоком тылу... Это - когда пала Керчь. Когда идут "особенно ожесточённые бои на ростовском направлении". Его всегдашние жизнерадостность и оптимизм сменились апатией, безразличием ко всему... Ему хочется только окончания войны, чтобы вернуться к своим и к своим старым занятиям."Враг должен быть остановлен повсюду. Этого требует создавшееся обострённое положение",- прочла я в газете "Правда" 27 ноября.И я у себя в Морозовске - в тревоге и напряжении. Школа закрыта в связи с приближением линии фронта. Я коротаю дни, занявшись самообразованием. История, география, немецкий язык, даже астрономия ночью выбегаю изучать звёздное небо. Вяжу. Делаю краткие записи в дневнике. Жду писем. И жду неведомого чуда...Оно и в самом деле произошло - 29 ноября диктор Левитан громовым голосом на всю страну объявил, что отбит Ростов, наш Ростов!В то время, когда в маленьком карманном атласе Сани зашагали красные флажки, у меня в дневнике замелькали восклицательные знаки:Победа под Москвой! Идут к Орлу! Наступаем! Таруса! (Наша Таруса!) Наро-Фоминск! Новосиль! Керчь и Феодосия! Малоярославец!А в положении Сани всё ещё никаких изменений."Сегодня чистил навоз и вспомнил, что я именинник, как нельзя кстати пришлось",- написал он в письме ко мне 25 декабря.Положение обозника угнетает. В тяжёлые минуты мечтается об окончании войны. Но нет: "Нельзя стать большим русским писателем, живя в России 41-43 годов и не побывав на фронте".Я жила ожиданием писем от мужа. Когда писем долго не было, перечитывала более ранние. И каждое утро я с надеждой ждала, не принесёт ли почтальон маленький треугольник».

Это вот прям большой отрывок из её книги. Мы видим, что Саше скучно, что он ждёт окончания войны, хочет вернуться к своим старым занятиям. Что на фронт рвётся – не видим. На самом деле, неужели если он так рвался, его бы не отпустили? Что ж он за ценный обозник такой, что его никак не отпустить? Читаем отрывок из его неоконченной повести, прототипом героя которой является он сам, и который Решетовская приводит в своей книге.


«Началась война, и Нержин сперва попал в ездовые в обоз и, давясь от обиды, неуклюжий, гонялся за лошадьми по выгону, чтобы их обратить или вспрыгнуть им на спину, он не умел ездить верхом, не умел ладить упряжки, не умел брать сена на вилы, и даже гвоздь под его молотком непременно изгибался, как бы от хохота над неумелым мастером»

Т.е. так себе ценный кадр. Ах да, мы же забыли, что наш герой знает себе цену, более того - он знает, что она очень высока (он же сам её назначил). Он же простой обозник - куда же он пойдёт? Таким же обозником, или простым пехотинцем? Как-то некрасиво - гению в атаку ходить, да навоз убирать. Саша, наверняка, просился на фронт офицером, а так как он им не был, то его и не брали)). Ну или (если без шуток) вообще не просился, а сидел себе тихонько в своём тыловом обозе.
Нет. Тут я всё таки сгущаю. Думаю, наш герой просился. Только не на фронт - обстановка накалялась, немец пёр на восток. А он математик - сам бог велел в артиллерию. Так что просился он, просился и выпросил:

«18 марта 1942 г. «по путевке штаба Сталинградского Военного округа» рядовой А. И. Солженицын был «направлен в АККУКС (гор. Семенов Горьковской области) на курсы командиров батарей» (20). 23 марта по пути на новое место он завернул в Морозовск, чтобы навестить жену (21). В городе Семенове Александр Исаевич пробыл несколько дней, после чего 9 апреля 1942 г. получил новое направление — на этот раз «в 3-е Ленинградское артиллерийское училище», которое размещалось в Костроме, и 14 апреля стал его курсантом» - А. Островский.


Воспоминания тех людей кто вместе с Сашей учился, преподавателей, командиров не известны (по крайней мере широкой публике). Об этом периоде известно (из книги Решетовской), что он очень скучал по учёбе в МИФЛИ и литературному творчеству, планировал писать повесть «Шестой курс» о студентах на войне. Ну и ещё мы знаем то, что писал про это сам наш герой. Это песня просто).


«Постоянно в училище мы были голодны, высматривали, где бы тяпнуть лишний кусок, ревниво друг за другом следили — кто словчил. Больше всего боялись не доучиться до кубиков (слали недоучившихся под Сталинград). А учили нас — как молодых зверей: чтоб обозлить больше, чтоб потом отыграться на ком-то хотелось. Мы не высыпались — так после отбоя могли заставить в одиночку (под команду сержанта) строевой ходить — это в наказание. Или ночью поднимали весь взвод и строили вокруг одного нечищенного сапога: вот! он, подлец, будет сейчас чистить и пока не до блеска — будете все стоять.И в страстном ожидании кубарей мы отрабатывали тигриную офицерскую походку и металлический голос команд.И вот — навинчены были кубики! И через какой-нибудь месяц, формируя батарею в тылу, я уже заставил своего нерадивого солдатика Бербенёва шагать после отбоя под команду непокорного мне сержанта Метлина… (Я это — забыл, я искренне это всё забыл годами! Сейчас над листом бумаги вспоминаю…) И какой-то старый полковник из случившейся ревизии вызвал меня и стыдил. А я (это после университета!) оправдывался: нас в училище так учили. То есть, значит: какие могут быть общечеловеческие взгляды, раз мы в армии?(А уж тем более в Органах?…)Нарастает гордость на сердце, как сало на свинье».


Ну что тут сказать?) Опять всплывает уже известная Сашина черта – следить за тем «кто словчил» (помните пятёрки, поставленные не ему?), ну и да…опять мы видим, что ни на какой фронт он не рвался, а боялся «не доучиться до кубиков» и не оказаться в Сталинграде (мне кажется, рвущийся на фронт человек думает совершенно о другом, и боится не этого). Видим мы и другие извращения в голове гения: учили вас, Саша не «чтоб обозлить больше, чтоб потом отыграться на ком-то хотелось», а чтоб вы стали настоящими офицерами (а это не так просто в такой короткий срок), которые смогут руководить подразделением в бою, которые смогут организовать в этом подразделении дисциплину, снабжение, питание, учение, лечение и хрен знает что ещё. Чтобы подразделение твоё, Саша, могло выполнить поставленную задачу (от которой может зависеть жизнь кучи людей), а не сгинуть в первом же бою из-за своего херового командира (гения и гордеца), который, вместо того, чтобы выучиться как подобает офицеру, считал что из них делают скотов и думал только о том, что ему хочется на ком-то отыграться. И в армии, Саша, (даже на войне) служат люди, а значит взгляды там общечеловеческие. Да, немного специфичные, с поправками, но общечеловеческие. И в органах та же история. А сало, Саша, действительно – нарастает на свинье.

Продолжение следует.

«…среди пяти тысяч почётных гостей присутствуют действующий вице-президент Спиро Агню… Почти три тысячи пятьсот представителей прессы, включая нас! К сожалению Анатолий Добрынин, наш полномочный посол в США, не смог присутствовать на запуске и вынужден был отклонить приглашение…»

Не было в Звёздном Городке, в Москве, а может даже и во всём СССР никого, кто не слушал бы в этот момент радио. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год, шестнадцатое июля, двадцать минут девятого по времени Москвы. Прямой эфир, которого могло и не быть… Лишь в самый последний момент, чуть ли не за сутки до дня запуска, Сергей Лапин, директор-распорядитель ТАСС, в личном разговоре спросил об этом Леонида Ильича Брежнева. Лапин предложил ограничиться короткой информационной вставкой в вечерних новостях, хотя точно знал, что транслироваться запуск будет на шесть континентов; по предварительным подсчётам аналитиков в одних только США смотреть трансляцию будут более пятидесяти миллионов человек!

Может даже и больше.

Выслушав это, Брежнев долго думал, постукивая пальцами по лакированной дубовой крышке стола. Ответил потом так же неторопливо, растягивая слова:

- Это же полёт на Луну! Пускайте напрямую… но ограничьтесь одним только радио.

Лапин всё понял и без разъяснений – ни к чему народу лишний повод для восхищения идеологическим врагом. И в тот же момент он подумал, хотя и не признался бы в этом даже самому себе, а уж тем более кому ещё, что именно сейчас Соединённые Штаты ему врагами и не кажутся. Всё-таки даже его, матёрого партийного бонзу, проняла грандиозность момента. Полёт на Луну. Просто полёт на Луну.

Уж тем более США не воспринимал врагами Алексей Леонов, сидящий вместе с людьми из персонала ЦУП возле «Ригонды-102» в комнате отдыха. Грандиозность момента слишком велика. Тут уж не до вражды.

«…сам же Ричард Никсон присутствовать не смог, но он тоже смотрит трансляцию. Уже было объявлено, что следующий день будет выходным… В округе самый настоящий ажиотаж – более пятисот тысяч туристов прибыли, чтобы посмотреть на полёт своими глазами! Как нам известно, многие из них провели сегодняшнюю ночь на пляже! Уму непостижимо!»

Даже репортёр постоянно сбивался с официального тона. Даже он проникся. Леонов готов был поспорить, что по приезду тому ещё достанется, но когда он будет этот приезд? А сейчас единственным в нём чувством, помимо грандиозности, которое временами брало над торжественностью момента, радостью верх, была зависть. Не чёрная и не белая, не злая и не добрая. Но однозначно едкая. Не шкурная – слишком уж низко, не зависть коллеги, не зависть иностранца… зависть Человека к Человеку. Зависть Второго к Первому. Именно сейчас, за несколько минут до старта, Леонов осознал, что забег проигран и он, его страна, в этом забеге на втором месте.

Но спустя мгновение-другое он понимал, что это всё совершенно неважно. Ведь то, что произойдёт – важный шаг не только для США, но и для всего мира, значит нечему тут завидовать, хотя и хочется.

«…взяли с собой памятные медали, в том числе и посвящённые погибшим советским космонавтам: Юрию Гагарину и Владимиру Комарову. Дорогие радиослушатели, последние приготовления заканчиваются! Скоро будет запуск!»

Леонова немного затрясло словно это он сейчас находился там, в пошатывающейся от ветра многотонной ракете, словно бы это он сейчас докладывал в ЦУП о том, что все электрокабели отключаются по плану, слыша жужжание и лязг пневмо-разъёмов…

«…Десять! Девять!»

Двигатели первой ступени включаются за девять секунд до отрыва от стартового стола – и они не сразу выходят на режим. Леонов представил себе нарастающие вой и жужжание. Он вцепился бы в ручки стула, если бы у его стула были ручки, потому что почти воочию ощутил, как на пару-другую сантиметров (такая малость, но её невозможно не почувствовать!) начинает подниматься ракета, медленно дрожа, словно бы она тоже волнуется перед полётом…

«…Пять! Четыре!..»

Леонов закрыл глаза. Вот, тяга двигателей превысила вес ракеты, начинается подъём и возможно лучшее приключение в твоей жизни… а там, где то внизу бушует пламя, отстреливаются электрокабеля, осыпается наросшая наледь с гигантского корпуса ракеты, трубопроводы подпитки кислорода и водорода рывком отъезжают в сторону…

«…Ноль! Контакт подъёма!»

Взрыв пироболтов, фиксирующих ракету на стартовом столе – завершающий штрих, ощутимый даже внутри, в тряске и шумах. Им, тем, кто стоит там: прессе, зрителям, кем бы все они ни были никогда не понять этих ощущений. Для них ракета стартует обманчиво тихо, обманчиво плавно. Звук до гостевых трибун летит долгие 14 секунд. Для космонавта взлёт – симфония лязга, рёва, тряски, нарастающих давления и перегрузок, ещё бы, ведь три миллиона деталей, тысяча километров проводов, вся эта хитрая машинерия стоимостью в полмиллиарда долларов начинает подъем! Пять двигателей первой ступени сжигают более двенадцати тонн топливной смеси в секунду!

«Мы стали свидетелями грандиозного события, товарищи! Ура! Ура! Она ушла в небо, как это прекрасно!»

Леонов открыл глаза, улыбнулся, утёр со лба пот и сказал окружающим его людям:

- ЦУП, полёт нормальный…

По их взглядам он понял, что ощущают они почти то же самое что и он. Олег Макаров, тоже бывший в комнате отдыха, улыбнулся Леонову в ответ.

- Вот и всё. Они полетели…

Именно здесь зависть оставила Леонова окончательно.

Прямой эфир прервался на новостную передачу. Макаров подошёл к радиоле, чтобы выключить её. Оно и понятно – самое время отправляться по домам.

Он и отключил бы радиолу, если бы совершенно внезапно новостной выпуск не прервался. Снова заговорил корреспондент, проводивший прямой эфир, голос его дрожал и прыгал:

«Товарищи! Нам передают, что… На этапе работы второй ступени… Пресс-секретарь НАСА сообщает прессе последние новости, мы словно бы видим всё своими глазами! Ракета… её…»

Леонов и Макаров переглянулись. Конечно, иначе и быть не могло – за время, прошедшее с запуска, ракета уже успела улететь километров на пятьдесят вверх и более чем на двести от площадки запуска.

- Отказал двигатель? – деловито предположил Леонов

Макаров кивнул и нервно облизнул губы:

- Скорее всего. Но…

«Мало что пока можно сказать, но… нам передают, что один из двигателей второй ступени отключился раньше! Второй тоже! Кажется, что-то пошло не так!!! Ракета… она летит не так, как должна! Кажется, отключились все двигатели…»

Это Леонов представлять себе не хотел, но поневоле он ощутил это… Подавляемый страх, Обречённую решимость. Цветомузыку аварийных индикаторов на приборной панели. Космонавты пытаются сделать хоть что-то.

«Из Центра Управления Полётами нам передают, что тщательно изучают данные... Офицер по безопасности докладывает на прямой связи…»

- Да что они смогут-то, если ракета уже… - Макаров махнул рукой: – И что они сделают-то?

Леонов его понимал. Космонавты, запертые в головном модуле, не могут ничего сделать, способные лишь наблюдать за тем, как отказывают системы. Вся надежда на автоматику.

Двигатели второй ступени проработали мало. Слишком мало. Даже для «Сатурна-V», крайне выносливого и устойчивого. Полёт продолжаться не может. Космонавты должны спасать себя.

«Ракета падает! Она падает в океан! Что же будет с космонавтами?!»

Девушка-секретарша, слушавшая эфир вместе со всеми, вскрикнула. Упала в обморок. Её сразу же переложили на диван. Кто-то быстро набрал стакан воды, попрыскал ей в лицо. Она очнулась бледная, испуганная. Сразу же заплакала.

«Из ЦУП передают, что головной модуль отделился от ракеты! Сработала система аварийного спасения!»

Не-космонавту трудно понять, что слово «эвакуация» в данном случае – это не простое падение с парашютом, о нет. Эвакуация во время неудачного запуска – это резкий рывок твердотопливных двигателей, которые с дикими перегрузками уводят пилотируемый отсек от вышедшей из-под контроля ракеты.

«Он переворачивается в воздухе, но падает отдельно… Товарищи, что же это такое! Парашюты… первый, тормозной, как сообщают из ЦУП… раскрылись три основных, раскрылись! Капсула опускается в океан! Ракета… её …, она рассыпается на чисти, она падает!»

Макаров и Леонов переглянулись и выдохнули. Оба подумали о схожих вещах.

Леонов – о том, что космонавты выжили и это хорошо.

Макаров же сказал немного отстранённо и с холодцой:

- Повезло им, что это вторая ступень. Не рванула на старте. И двигатели не отказали сразу после взлёта.

Персонал ЦУП понял его слова правильно: не было в них никакого цинизма, лишь холодный профессиональный расчёт. Взрыв ракеты на старте равен взрыву маленькой ядерной бомбы, в пару килотонн. Падение её на твёрдую поверхность в первые секунды после старта – немногим хуже.

«Нам сообщают что к капсуле уже идёт десантный корабль флота США! Нам передают, что от причалов округа уже отплыло целое множество катеров, яхт и лодок – простые американцы хотят помочь космонавтам! Мы не можем этого видеть, но местные радиостанции передают, что туристы и местные жители, смотревшие взлёт, все они хотят помочь космонавтам и пытаются прорваться к ним! Дороги забиты, прорваться невозможно! Какая самоотверженность, ведь они даже и не могут видеть ракету! Но помощь уже не требуется – десантный корабль взял капсулу на борт…»

Корреспондент успокоился.

- Всё… все уже хорошо?.. – спросила девушка-секретарша, упавшая в обморок.

- Да, конечно. Спасли, - ответил Леонов. – Всё будет в порядке.

Девушка расслабленно выдохнула:

- Слава богу… - и снова расплакалась, а затем, поднявшись с дивана, выбежала из комнаты.

«…и хотя запуск окончился неудачей, но можно сказать: хорошо, что космонавты живы! Ричард Никсон уже сейчас передал, что за проявленное мужество и профессионализм всем членам экипажа корабля «Аполлон 11»: Нилу Армстронгу, Майклу Коллинзу и Эдвину Олдрину будут присуждены награды…»

Не было в Звёздном Городке, в Москве, а может даже и во всём СССР никого, кто не слушал бы в этот момент радио.

Леонид Ильич Брежнев не был исключением. Сидя в своём кабинете он, как и многие, переживал за космонавтов, хотя и не так, как те самые многие. Есть множество вещей, которых лидер государства позволить себе не может, и тёплое отношение к идеологическому врагу, какими бы грандиозными ни были его свершения, относится к их списку.

Отключив радио, Леонид Ильич откинулся на кресло и задумался. Ничто в тишине кабинета не прерывало его размышления. Даже тиканье дорогих часов, даже едва-едва доносящийся из-за окна шум. Брежнев размышлял не менее десяти минут, обдумывая многие аспекты томившей его идеи. В конце концов он кивнул сам себе, опять же, неторопливо шевельнул плечами и протянул руку к телефонной трубке.

- Алло, - генсек почмокал губами – старая рана в челюсть давала о себе знать. – Сергея Павловича мне…

Щелчок переключаемой линии. Гудки. Ждать пришлось секунд тридцать – видимо хозяин кабинета был далеко от телефона и не мог подойти быстро. Оно и понятно – инвалид.

В конце концов Леонид Ильич услышал короткое и тихое:

- Слушаю вас.

- Товарищ Королёв… вы видели?

Пару секунд из трубки доносилось лишь тихое дыхание Сергея Королёва. Затем он ответил, снова коротко и тихо:

- Да.

- Что вы по этому поводу имеете сказать?

- Мы… - Королёв закашлялся неприятным, влажным кашлем. – Мы не предвидели этого, - говорил он медленно, но Брежнев относился к этому с пониманием и терпеливо ждал. – Изделие американцев – чудо инженерной мысли, это невозможно не признать. По нашим расчётам Сатурн-5 мог вынести очень многое, но...

- Что они теперь будут делать?

Королёв снова ответил не сразу. Может быть потому что думал. Может быть потому что пытался собраться и говорить нормально – он стеснялся проблем с дикцией.

- Следующий полёт… не сразу будет. Точно не сразу. Они теперь будут опасаться. И разбираться, - Королёв подумал, и добавил. – Долго.

Генсек кивнул, соглашаясь с Королёвым.

- Вот и хорошо. Значит у вас есть время, Сергей Павлович. Ваш проект, этот Н-1… не стоил этого всего на фоне американского Аполлона, как по мне. Не успели бы мы. Не обижайтесь, конечно.

Королёв не ответил.

Брежнев продолжил.

- Но теперь… У вас почти всё готово, я знаю. И если они не успели – значит успеем мы. В следующем году, к годовщине октябрьской революции, к седьмому ноября. Первый человек на Луне будет гражданином СССР. Разве это не прекрасно? – Брежнев не стал ждать ответа. – Вот и я считаю, что прекрасно. Справитесь, товарищ Королёв?

- Да, - тот ответил без промедления.

- Вот и замечательно. Всё необходимое будет утверждено прямо сейчас, приступайте так скоро, как сможете. Американцы… - Брежнев хохотнул. – Они не смогли быть первыми. Они упустили свой шанс. Значит, первыми будем мы!