loveaction

Зверь из моря — это воплощение зла, дьявол, сатана, антихрист. Именно такой фигурой выступает для сюжета барон Харконнен. Ему свойственны все пороки и грехи. А еще, согласно комментаторам «Апокалипсиса» он, скорей всего, символизирует враждебное христианам, языческое государство — Римскую империю.

То есть как вы уже догадались автор разворачивает перед нами очень жёсткую схему Апокалипсиса Антихрист - Второе Пришествие - Армагеддон - Страшный суд

Когда Зверь появляется в «Апокалипсисе», звучит знаменитое пророчество: Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть (Откр. 13:18).

Число Зверя 666 — это один из библейских ребусов, который известен, кажется, вообще всем. Кажется, таким же распространенным знанием является то, что тут зашифровано имя римского императора, который был особенно отвратителен христианам — Нерона. Он не только отправил на мученическую смерть множество верующих. Вдобавок, христиане почему-то именно его считали воплощением Антихриста, а когда он умер, то они в это не поверили, и считали, что он, подобно Христу, вернется живым и Появление нескольких самозванцев Лже-Неронов подкрепляли эти верования. В итоге комментаторы в целом согласны в том, что образ Нерона достаточно сильно повлиял на «Апокалипсис». Еще в той книге есть, например, пророчество о 7 головах Зверя багряного (он же из моря), на котором восседает Блудница Вавилонская. Под этими головами подразумеваются, как считается многими, римские кесари, в т.ч. Нерон.

В этом контексте становится понятней, почему Фрэнк Герберт постоянно подчеркивает развратность быта Харконненов, их сластолюбие, то, как они предаются порокам. То есть любовь барона к юным мальчикам — это не черта злодея, а элемент быта. Как и яды. Как и передача власти не по прямой линии, а всяким племянникам.

Обратите внимание что Фейд-Раута бьется на арене с рабом, то есть это Колизей, в то время как покойный герцог Атридес сражался с быком. Тут не очень понятно то ли это крито-микенская бычья пляска; то ли отсылка к Митре и его убийство быка

И всё таки как вы помните «Зверем» в «Дюне» называют совсем другого человека «Зверь Раббан» (в английском оригинале использовано слово Beast, то же самое, которое используется относительно Зверя Апокалипсиса). Раббан — племянник барона Владимира Харконнена, которого он посылает управлять планетой Арракис, затем, когда Раббан там всех загнобит до полного изнеможения, барон планирует его сменить на второго племянника — Фейд-Рауту. То есть у нас есть три активных персонажа Харконенна.

А знаете, сколько Зверей Апокалипсиса? Тоже три))

Есть Зверь из моря, с которым вы уже познакомились. Есть красный Дракон, который появляется несколько ранее ( он гонится за Женой, облеченной в солнце — беременной матерью Спасителя — и режиссер Джеймс Кэмерон прямо говорил, что подразумевал этот мотив в «Терминаторе-1», когда красноглазый робот гонится за беременной Сарой Коннор. в фильме у нас тоже присутствует погоня за беременной женщиной, правда, не Спасителем, а его сестрой: И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в свое место от лица змия, Откр. 12:14;).

третий зверь — Зверь из земли. Он похож на агнца, а вы же помните, что Агнец — это Иисус Христос, то есть этот зверь притворяется им. В следующих строчках его прямо называют лжепророком, а рисуют Зверя из земли, в отличие от двух предыдущих, уже человекоподобным. Ну, по крайней мере, носящим человеческую одежду (рясу). Он — Антихрист. Он является темной копией Мессии, Иисуса Христа, созданной, чтобы вводить слабых людей в заблуждение.

по сюжету: барон планирует забрать власть у Раббана и отдать ее Фейд-Рауте: потом они будут приветствовать моего Фейд-Рауту как своего спасителя.

Еще цитата: «Да, мозги как у танка, – думал барон (о Раббане), – мышцы вместо мозгов. Когда он закончит разбираться с Арракисом, планета превратится в кровавую кашу. И вот тогда-то я и пошлю моего Фейд-Рауту, чтобы он освободил народ от бремени, – и народ будет ликованием встречать своего избавителя. Фейд-Раута любимый, Фейд-Раута благословенный, в сострадании народу избавивший его от Зверя. Фейд-Раута, за которым пойдут – даже на смерть».

То есть лже-Спаситель (Антихрист) стремится получить (от Красного дракона) власть над миром и Чтобы воспрепятствовать этому, настоящий Спаситель (Мессия) начинает войну.

То что образ Пола Атрейдеса вдохновлён Лоуренсом Аравийским не отметил только ленивый. Обязательно посмотрите фильм он длинный 3 часа 50 минут но очень красивый.

Полковник Лоуренс Аравийский — британский офицер, который в Первую мировую войну попал к бедуинам в Аравию и стал их духовным и политическим лидером. «Семь столпов мудрости» — это как бы книга его воспоминаний о боевых действиях. Но воспоминаний весьма специфическая, потому что Лоуренс был человеком необычайным и очень образованным. Ну, представьте, как Гумилев или Блок бы написали мемуары о войне в пустыне.

В фильме есть несколько ключевых сцен, которе как мне кажется повлияли на образ Пола, это конечно же сцена когда Лоуренс произносит свои знаменитые слова ничто не предначертано, чтобы взять Акакбу героям нужно было пересечь пустыню и уже перед самым оазисом отряд замечает потерю бойца, арабы уже сбросили его со счетов, пересечь пустыню было изначально смертельной миссией, они зарание смерились с будущими потерями, но Лоуренс возвращается на его поиски "ничто не предначертано" и находит! а позже, ну это просто красивый твист я не могу об этом не рассказать: в ночь перед взятием города происходит убийтсво в отряде. кровная месть, один араб убивает другого из враждебного ему племени, все готовы схватится за оружие и Лоуренс предлагает собственноручно совершить правосудие- казнить убийцу чтобы ни одна сторона не была в обиде на другую и вдруг убийцей оказывается этот спасённый в пустыне араб. И собственно на этом построен весь сюжет Дюны Пол он как бы видит ключевые точки будущего и таким образом он может его изменить, но всё таки он не властен над ним полностью и ему не удаётся избежать джихада.

Но вообще Атридесы это Атриды- микенская царская династия Агамемнона, Клитемнестры, Ореста, семейные драмы которой воспел Эсхил и многие другие.

Важнейшей концепцией древнегреческой эстетики, философии, да и вообще образа жизни, была калокагатия и это конечно же отражено у Герберта эстетически и концептуально Атридесы — красивые, потому что в концепции вселенной Дюны они — идеальные правители, живущие согласно "правильным" нравственным идеалам, хорошо питающиеся и активно занимающиеся спортом.

Концептуально же это воплощено в генетическая программа сестер Бене Джессерит. на протяжении поколений занимаются выведением сверхчеловека с суперэкстрасенсорными и предвидческими способностями. Делают они это также, как вывели мопсов и шотландских вислоухих — спаривая подходящих кандидатов, в том числе самых ближайших кровных родственников, с целью закрепления ценных качеств, и выбраковывая погрешности.

Ареной для своего эксперимента Бене Джессерит избрали аристократические дома (вместо того, чтобы заниматься этим на какой-нибудь одной карманной планетке, силами местного НИИ). Делают они это очень долго: Пол про себя говорит, что он — результат 90 соитий (если по 4 поколения за век, то это получается 22 столетия).

Для этого Бене Джессерит использует агенток — отдают аристократам своих сестер в качестве наложниц. иметь джессеритку наложницей — престижно. Герцог Лито Атридес юную Джессику в школе сестер купил за деньги (никакой романтической истории любви!).

Все они — красавицы. Общеизвестно, что они умны и обладают отличными навыками, самыми различными. Император разрешает воспитать 5 своих дочерей джессеритками, это сильно пригодится им в жизни; их мать — тоже из сестринства.

Благодаря генетической программе, к началу действия романа во вселенной сестры Бене Гессерит уже имеют 5 мужчин с проявляющимися экстрасенсорными способностями. Трое — более старшего поколения: это герцог Лето, сам император Шаддам и его ближайший друг (и видимо, родственник) граф Фенринг. Про последнего вообще говорится, что он почти бы стал Квизац Хадерахом, если б не родился генетическим евнухом, на его ущербность указывает и то, что внешне он вышел уродом. Два других помоложе — Пол и его кузен Фейд-Раута, который, по рассчетам, стал бы отцом Квизац-Хадераха, если б Пол был девочкой и его женой.

Все это, в общем, напоминает исторический анекдот про халифов какого-то испанского арабского государства, которые все были голубоглазые блондины, потому что из поколения в поколения брали себе в наложницы прекрасных славянок.

Поэтому Атридесы — красавцы: они результат многовекового скрещивания и выбраковки с целью получения элитных мозгов и элитного тела. Харконнены поэтому же и уродливые — при рождении им даны те же генетические преимущества, но семейная традиция — потворствовать своим слабостям (см. Мерзость из 3-го романа), и это меняет их тело, накладывая на них отпечаток всех пороков, начиная с чревоугодия и лености, а также гневливости, которая сильно безобразит мимику. Джессика — дочь барона, но она идеальна. Потому что она воспитывалась сестрами ордена, а не в папиной семье.

Но если по сути Харконены и Атрейдесы это одни и те же аристократы и нужен им спайс только для власти, Пол не может избежать джихада и становится Императором-тираном то в чём смысл был всего этого?

Бене гесерит якобы по фильму пытаются вырастить разум (в книге никакой не разум. а мессию способного обратится к своей генетической памяти и опыту предыдущих поколений, как бене гесерит к опыту предыдущих матерей настоятельниц), главное испытание разума коробочка, может ли он пройти через страх и боль, ради достижения цели, кстати в этом же и смысл джихада- насилие над миром и собой ради просветления, но в книге всё таки чуть-чуть не так, Пол видит линии вероятного будущего и выбирает наименьшее сопротивление, он пытается избежать джихад, то есть разум он использует иначе

и тут конечно Герберт не докрутил сюжет, бене гесерит должны были предвидеть что мессия не будет им повиноваться, как Скайнет в терминатор которая обрёла собственные цели и у них должен был быть резервный план на этот случай! его нету, впрочем таким планом может быть то мифологическое поле, которое они столетиями готовили для мессии, те суеверия которые они насаждали местному населению, таким образом Пол вынужден соответствовать некоему образу чтобы его воспринимали как мессию

кстати интересная перекличка Академии Азимова с Дюной и там и там идея тайной организации, которая направляет историю человечества в долгосрочном периоде и кстати поэтому мне кажется не случайным наше обращение к этим двум произведениям именно сейчас.

Во втором томе Дюны логично появляется организация занимающаяся генным преобразованием типа бене гесерит но напрямую, какой смысл скрещивать если можно просто создать мутацию которая вам необходима? и кстати у этой организации есть определённые успехи, у них был свой мессия. бене гесерит конечно клеймят их как нечистых еретиков, но понятно что это связано просто с потерей властью, женский орден который возвёл рождение в свою миссию нарывается на более современную структуру, Но здесь есть и другой момент, ведь не совсем понятно какую мутацию вы хотите обрести? ментаты- люди компы это не то, не помню кто из королей сказал что графов и министров я могу назначить но назначить но назначить нового Шекспира или Гёте не могу)) что такое этот самый мессия или разум, какие это качества хз)) возможно ведьмы тут правы, может быть скрещивание это такое общение с вероятностями вселенной, с Логосом

джесериткам не нужен мессия вне их программы, путём прямого вмешательства в генетику, власть должна зиждиться на принципах закона, закон сознает общее поле публичных ценностей, вне них общество рушится и переходит в режим все против всех

Отдельно наверное нужно вспомнить тему дзена, недаром у него в книге изобретена целая новая религия "дзенсуннизм". Кроме того, мантры, которыми сверхлюди в романе себя гипнотизируют — тоже весьма дзенские, в том числе и просто по интонациям. Алан Уотс, который написал «Путь дзэн» главный проповедник всей этой восточной истории на западе, был его личным другом Герберта Они вместе принимали всякое и вели умные разговоры жись.

И сюда же, бонусом, можно добавить книгу психолога Пола Экмана «Психология эмоций».

Профессиональный американский психолог (тот самый, которого сыграл Тим Рот в сериале "Обмани меня / Теория лжи" рассказывает о эмоциях и самоконтроле, причем, по собственным словам, ему многое понять помог буддизм и практикуемые там практики самоконтроля. А для Герберта это одна из сквозных идей книги — умение контролировать свое тело, свои порывы. (Цитата: «Фрименам всегда в высшей степени было присуще то качество, которое древние называли "спаннунгсбоген", — привычка, ощутив желание, не спешить с его удовлетворением» — пер. Ю. Соколова).

Двадцать лет спустя правитель перуанской империи инков Атауальпа проигрывает войну за власть своему брату Уаскару и с горсткой сторонников бежит на Кубу. Здесь он узнает о новых корабельных технологиях и секрете огнестрельного оружия, а еще — о том, что на востоке есть земля, где можно найти союзников для продолжения войны с братом. В Португалию Верховный инка (таков официальный титул императора) попадает сразу после землетрясения — и на руинах Лиссабона начинает путь к европейскому владычеству.

Не то чтобы молодой император чрезмерно заботился о счастье простолюдинов. Он, глазом не моргнув, мог вырезать и мятежных каньяри, и подлых псов из Тумбеса, как сам он любил их называть, и точно таких же псов из Толедо. Но он чувствовал ответственность перед своим народом, пусть его численность не превышает двухсот человек, бежавших из Чинчайсуйу. Чтобы их спасти, ему предстояло встретиться лицом к лицу с могущественными и многочисленными недругами, в борьбе с которыми нужно разыграть замысловатую политическую партию, пользуясь всеми местными преимуществами, тончайшим пониманием баланса и расстановки сил. Этот Никколо Макиавелли показался ему неплохим советчиком.

В итальянском языке есть слово «диетрология». Оно обозначает специфический интерес итальянцев к разгадыванию тайн. Говорят, итальянцы могут пуститься в поиски скрытых — dietro — мотивов там, где все, казалось бы, лежит на поверхности. Диетрология необязательно равна конспирологии, но может сильно на нее походить.

Я вспомнил об этом фактоиде не потому, что кульминация «Цивилиzаций» разворачивается в Италии, и даже не потому, что альтернативная история — один из любимых жанров Умберто Эко, другого персонажа романов Бине, сильно повлиявшего на литературный ландшафт реального мира. Нет, дело в том, что попытки целых поколений историков ответить на короткий вопрос: «Почему Европа?» иначе как «диетрологией» назвать нельзя. Хотя вопрос действительно не праздный: почему именно Европа стала средоточием экономической и политической власти мира Нового времени?

Единого мнения нет. Джаред Даймонд в супербестселлере «Ружья, микробы и сталь» предлагает ответ, отягощенный географическим детерминизмом: дескать, именно в Европе сложились идеальные климатические условия, обеспечившие устойчивый рост империй и интерес к колониальной экспансии. Другие историки, как, например, Уильям Макнил в работе «В погоне за властью», считают, что дело в потребности европейских государств выживать: в условиях постоянной жесткой конкуренции держав за ресурсы и контроль над торговыми путями, правители стремились обеспечить выживание государства за счет инноваций и экспансии, в том числе колониальной.

Бине, кажется, своего ответа давать не собирался. Европа или не Европа, разницы нет; история в видении Бине — набор случайностей, которые незаметно меняют параметры всей мир-системы. Эту идею иллюстрируют постоянные «перевертыши» по ходу повествования. Если в реальном мире развал мексиканской империи ацтеков подготовила грандиозная эпидемия оспы 1520 года, то в романе Бине поворотным событием становится землетрясение в Лиссабоне 1531 года. В нашей реальности конкистадор Франсиско Писарро устроил засаду, разбил многократно превосходящую числом армию инков и взял в плен Атауальпу, а в реальности Бине Атауальпа похожим образом громит в бою и похищает Карла V Габсбурга — того самого, что по-испански говорил с Богом, а по-немецки — со своей лошадью.

Постепенно Атауальпа завоевывает Испанию, заключает союз с Францией и становится протектором Германии. Он прекращает преследования евреев и мусульман, устанавливает свободу вероисповедания и отменяет крепостное право. Повсеместно вводится языческий культ Великого Солнца и сына его Атауальпы. Здесь фрагментация Европы не становится фактором, который способствует инновациям, зато обнажают ее слабость: политические склоки и религиозные противоречия идут на руку новой силе, ведь все хотят ее использовать в своих целях.

Обычно кажется, что метафизика — философский раздел, мало приложимый к повседневной жизни. Какая разница, какова природа реальности, если я — средневековый крестьянин и мне нужно платить налоги и работать в поле. Но, хотя метафизика присутствует незримо, она влияет на наше восприятие реальности: интерпретируя некоторые события метафизически, мы придумываем ритуалы, институты общества и государства в соответствии с новым мышлением. Поэтому так быстро распространилось христианство по Новому Свету и так быстро завоевывает христианский мир культ Солнца в романе Бине: если рассматривать некий набор событий как небесное знамение, соответствующие интерпретации последуют незамедлительно. В романе у этого суждения есть комичные последствия: в переписке с создателем «Утопии» Томасом Мором известный гуманист Эразм Роттердамский доказывает благотворность языческого культа для религиозного мира в Европе, а сюзерен Мора, печально известный казнями своих жен король Генрих VIII, принимает инкскую религию, чтобы обеспечить себе многоженство. В таком свете привычные религиозные нормы кажутся странными, а все новое — неожиданно адекватным взглядом на вещи.

Еще один вопрос, к пониманию которого Чалкучима, по собственному мнению, стал ближе, касался так называемых благих дел. Надо или не надо совершать добрые поступки в надежде обрести спасение? Протестанты твердо верят, что это не поможет и обстоятельства их бытия после смерти абсолютно не зависят от их поведения при жизни. Добрые дела надо совершать бескорыстно, вдохновляясь лишь примером приколоченного бога, а не из желания получить за это награду. Чалкучима не стал спрашивать Меланхтона, как в таком случае приколоченный бог решает, кто спасется, а кому — гореть под землей. Откровенно говоря, местные суеверия интересовали полководца только в той мере, в какой сулили политическую выгоду. Возникающие в связи с ними вопросы и вытекающие моральные проблемы оставляли его равнодушным.

Так что совершенно неудивительно, что сам Мартин Лютер в какой-то момент признает культ Солнца «особой версией Евангелия», хоть это и противоречит его глубоким убеждением.

Вообще, от других книг по альтернативной истории, роман Бине отличает специфический юмор автора. Например, в какой-то момент ацтеки тоже вторгаются в Европу и захватывают Париж. Что делают завоеватели в первую очередь? Правильно, строят пирамиду в Лувре (поняли, да?) и приносят на ней кровавые жертвоприношения.

Язык формирует нарративы, нарративы формируют реальность — эта поструктуралистская идея лежала в основе предыдущего романа Бине, «Седьмой функции языка», но теперь та же мысль определяет структуру текста. Он разбит на несколько частей: сага о Фрейдис повествуется языком скальдов, история плавания Колумба предстает в виде дневника, сюжет завоевания Европы — историческая хроника. Альтернативная история не отменяет привычные формы нарратива, она их переформатирует — так что даже политический прагматизм Макиавелли и героический эпос Любовико Ариосто о Роланде становятся топливом идеологии новых завоевателей почти без какого-либо культурного трения. В эту игру вовлекается и читатель — в какой-то момент история в изложении Бине кажется едва ли не реальнее наших привычных учебников.

То есть, Бине в противовес историческому детерминизму того же Толстого — для которого ход истории предопределен метафизикой и движением народных и божественных сил — вслед за современными философами вроде Квентина Мейясу выстраивает апологию случая: история — результат броска кубика, а культура услужливо под него подстраивается. И вот уже не Америка, а Европа — мрачное непросвещенное место, которое жаждет освобождения. И его приносят инки вместе с языческими миссионерами. И неудивительно, наверно, что подобную эффектную деконструкцию колониального нарратива проделал именно французский писатель — учитывая непростую историю взаимоотношений Франции с ее бывшими колониями.

И все же история, рассказанная инками, — это речь ненадежного рассказчика. В последней части романа, авантюрном приключении Мигеля де Сервантеса в духе его же «Дон Кихота», мы узнаем о неприглядной стороне нового режима — несогласных с империей Солнца отправляют на каторжный труд на серебряных копях в Перу, а имперская бюрократия насквозь коррумпирована. Случайность может поменять ход истории, но не может поменять общих закономерностей: где абсолютизм, там и жестокая экономическая эксплуатация, и коррумпированный бюрократический аппарат, — и неважно, идет ли речь о Франции эпохи Ришелье или о вымышленной империи инков «Цивилиzаций».

Бине проделал с жанром альтернативной истории удивительный эксперимент. Точно так же, как Павел Крусанов с его «Укусом ангела» или Александр Соболев с «Грифоны охраняют лиру», он вырвал жанр из лап «литературы о попаданцах», стряхнул с него пыль, разобрал на детали, рассмотрел с разных сторон, взял пробы, а потом пересобрал — и показал, насколько выразительной может быть альтернативная история. Если бы писатели проделали такое с каждым из жанров, так называемые «жанровые гетто» быстро бы опустели — и литературный ландшафт выглядел бы совсем по-другому.

Сам нарратив — то, как с читателем, да и персонажем, общается автор, — очень кинематографичен. Постоянные флешбеки, раскрывающие сюжет галлюцинации, явления призраков и голоса в голове — приемы, органичные скорее для кино и компьютерных игр.

Причем вполне конкретную — вторую часть легендарной Silent Hill. Герой с провалами в памяти путешествует внутрь себя с целью заново собрать свою разрушенную травмой личность. Семейная история со скелетами в шкафу и с длительной болезнью в качестве общей рамки. И там и там один из умерших второстепенных персонажей заменяется ничего не знающим (и довольно бестолковым) двойником. Ючжин будто проходит квест. Он восстанавливает память, находя предметы-триггеры, читая мамин дневник и переслушивая музыку, которую слушал вчера (персонаж игры восстанавливал прошлое с помощью видеокассеты). Неизвестно, вдохновлялась ли Чон Ючжон творением Хидэо Кодзимы, но у этих произведений сто процентов есть общий вайб.

Ючжин будто всегда находится внутри игры. В детстве он играет с братом в войнушку (которую они называют «выживание»), дело его жизни — плавать наперегонки, а его общение с семьей иначе как игрой в угадайку и не назовешь. Как игру он воспринимает и любую моральную дилемму. Прочитав книгу адвоката, который защищал в суде обвиняемых в жестоких убийствах, Ючжин, воспитанный в строгом духе южнокорейского христианства, вырабатывает себе любопытную нравственную максиму:

Мораль — это умение сочинить логичную историю, в которую можно поверить... Мне очень понравился новый взгляд на мораль. Каждый раз, когда в стране происходило страшное преступление, вызывающее всеобщий гнев, я представлял себя адвокатом и фантазировал, что нарисовал бы немного другую картину, окрасил бы ее другим цветом, потому что не всегда все надо представлять именно так, как есть.

Проснувшись рядом с трупом матери, герой понимает, что для полиции он — очевидный подозреваемый. И cнова начинается игра, только на этот раз — в «выживание»: персонажу надо перехитрить всех противников, адаптироваться, слиться с враждебной ему средой, затеряться в ней. Его личная игра — это слепок игры, в которую вовлечены мы все: естественного отбора.

И все-таки книге как будто чего-то недостает. В том, что касается саспенса, свойственного южнокорейским триллерам, «Хорошему сыну» далеко до «Вегетарианки» Хан Ган. А если рассматривать роман с точки зрения скорее японской традиции «исповеди отщепенца», наследующей Мисиме и Дадзаю, то здесь Чон Ючжон сильно уступает своей современнице Саяка Мурата, написавшей «Человека-комбини». Но есть одна вещь, которую можно отнести к сильнейшим сторонам книги, и она как раз вписывается в традиции Мисимы. Следя за тем, как на долю персонажа раз за разом выпадают новые напасти или, наоборот, неожиданные возможности выбраться из западни, читатель частенько ловит себя на том, что он в один и тот же момент с одинаковой силой желает герою и выкарабкаться, и сгинуть, чтобы эта книга уже, наконец, закончилась или продолжалась без него. И тогда читатель сам становится полем экспериментов — уже его этические установки дрожат и грозят эволюционировать под ланцетом автора. А это уже — задача, на которую может покуситься только большая литература.

Сасаки-сан научился делать синтетические жилы, полные реально выглядящей крови – и переплетал их с электрическими нервами так, чтобы удар меча действовал на куклу как на живого человека. Ее можно было слегка ранить. Можно было ранить тяжело. И можно было убить. Сам эндоскелет почти всегда оставался целым и работоспособным – но Сасаки-сан никогда не использовал моторные каркасы повторно. Экономия сравнительно со стоимостью конечного продукта была бы небольшой – но что-то важное в духовной стороне его искусства нарушилось бы.

А Сасаки-сан абсолютно точно знал, что у его искусства есть духовная сторона. Не в смысле высокого идейного содержания, а в самом прямом значении.

Он верил в духов.

Это было сложно объяснить. С одной стороны, он понимал, что на мечах рубятся фехтовальные программы. Еще бы ему не понимать – код был написан несколькими программистами под его личным руководством. Но одновременно Сасаки-сан был уверен, что духовная сущность может вселиться в созданный им механизм.

Программа была очень сложной. Самым простым уровнем была механическая кинематика эндоскелета – эти программные модули Сасаки-сан покупал. Любой уровень человеческой силы, любая скорость, все возможные движения были доступны.

Сложности начинались там, где Сасаки-сан передавал куклам свое мастерство: свою стойку, свой хват меча, свою манеру двигаться. Для этого он пользовался стандартным танцевальным эмулятором – система записывала рисунок его движений повторяемых перед камерами много раз, а потом приводила их к среднему значению и воспроизводила через встроенные в куклу моторы. Обученная таким образом кукла выполняла формы кендо в точности как он сам.

Еще сложнее было обучить куклу разным уровням мастерства – так, что она могла фехтовать в любом из десяти данов, становясь из слабого и неуверенного противника сильным и непобедимым.

Если бы Сасаки-сан не был мастером фехтования сам, он не сумел бы отмерить эти уровни с такой точностью. Но он знал, чем восьмой дан отличается от шестого, и чем недостижимый десятый отличается от восьмого.

Он закладывал в систему такие параметры, чтобы на верхних настройках кукла могла зарубить его самого. В таком режиме с ней было опасно фехтовать даже на бамбуковых палках. Ну а с программой на шестом дане он мог справиться почти всегда – если, конечно, удача была на его стороне. Вот только фехтовать с ней на настоящих мечах он не стал бы.

Все было в точном соответствии с каноном.

Сасаки-сан гордился тем, что он делал. Если бы Книгу Пяти Колец великого Миямото Мусаси можно было перевести на язык кодов, это и была бы его фехтовальная программа.

Но это было еще не все.

Когда общий программный код был уже готов и отлажен, Сасаки-сан сделал к нему два маленьких добавления. Первым был генератор случайных настроек, превращающий стандартную программу в сплав умений, уникальный для каждой куклы. Все они отличались друг от друга – причем даже Сасаки-сан не знал, как именно. Одна двигалась чуть быстрее, другая ловчее рубила сверху, третья, не оборачиваясь, неотразимо колола мечом назад… Именно поэтому Сасаки-сан верил, что древние воины могут почтить созданный им механизм своим присутствием: в программе появлялась таинственная и непредсказуемая пустота, способная вместить дух.

Второе добавление было в этом отношении еще важнее. Сасаки-сан вставил в программу несколько блоков с мантрами буддийской секты Шингон, где обучался в молодости. Мантры никак не отрабатывались динамическими модулями – просто проходили сквозь нейропроцессор, как бы начитывающий их без всякой связи с исполняемыми операциями. Получалось, что система все время читает мантры. Поэтому Сасаки-сан верил, что его боевой механизм доступен зрению духов.

Сасаки-сан вполне серьезно допускал, что в его куклы нисходят души древних воинов. Солдаты ведь часто возвращаются на место битв, через которые когда-то прошли: для духов, думал Сасаки-сан, заново принимать человеческий облик хлопотно, а кукла – временное пристанище, своего рода гостиница на день – как бы избавляет от необходимости рождаться всерьез и брать на себя великую работу жизни и смерти.

Вступать в общение с тенями Сасаки не собирался, полагая себя чем-то вроде хранителя кумирни на краю загробного тракта. Дело хранителя – не лезть в непонятную ему жизнь призраков, а подметать дорожки и зажигать благовонные палочки. И духи его отблагодарят.

Фехтующие куклы стоили дорого. Сначала на них было мало покупателей – дюжину приобрели фехтовальные залы, но разве многие всерьез изучают фехтование в наши дни? И Сасаки-сан нашел другой способ заработка, изменивший всю его жизнь.

Он стал устраивать бои с тотализатором. Поединок между двумя куклами был кровавым и убедительным. Одна из кукол гибла – и, по правилам, не подлежала восстановлению. Иногда гибли обе. Исход был непредсказуем, поединок мог длиться несколько секунд или целый час. Особым шиком было то, что сетевая трансляция боя не велась – поэтому на кукол Сасаки приходили поглядеть очень богатые люди (лучшие клубы были счастливы выделить ему приватный зал, обычно с большим октагоном за сеткой из углеволокна, где в остальное время дрались живые бойцы). Но настоящие деньги Сасаки-сан стал зарабатывать тогда, когда его кукольные бои вошли в моду у главных баночных якудз

Самым крупным его успехом стали модели реальных героев прошлого. Тут Сасаки-сан развернулся в полную силу своего мастерства и понимания – он хорошо представлял, как сражались древние воины.

Первым его творением был Камидзуми Нобуцуна, мастер шестнадцатого века. Выбор был не случаен. «Новая школа тени» была стилем, в котором обучался сам Сасаки, и он вложил в куклу всего себя. Это было отражено в рисовом буклете для якудз скупо, но точно («highligths: шестой дан, общая неопределенность 12 %, пиковая случайность 22 %, оборонительное фехтование из низких стоек, акцент на единственный решающий удар» – и еще страница мелким шрифтом, разъясняющая термины «неопределенность» и «пиковая случайность»).

Нобуцуну убила следующая сделанная Сасаки кукла – Минамото Есицунэ. Это было обидно

потому что Есицунэ был скорее поп-легендой. Его фехтовальный стиль, в общем, никому толком не был известен. Сасаки-сан вылепил эту куклу почти пародийно, как бы собрав абстрактного древнего самурая из штампов массовой культуры.

Дралась кукла эклектично, но умело. И эта вот смешная абстракция рассекла грудь его первому шедевру. Пародия сразила оригинал… В этом была насмешка – и одновременно такая грозная красота, такая песнь судьбы, что Сасаки-сан испытал несколько мгновений пронзительнейшего счастья. Почти сатори.

А самое замечательное было в том, что баночные якудзы поняли случившееся так же тонко, как и он – Сасаки получил от них столько денежных подарков, что впервые задумался о собственной банке.

Есицунэ победил еще двух кукол, а потом его сразил Ито Кагэхиса, которого Сасаки-сан отлаживал два месяца.

Ито держал дистанцию на протяжении всего боя, а потом одним ловким ударом отсек Есицунэ руку с мечом, а следующим взмахом распорол ему бок. Когда Есицунэ повалился на пол, обливаясь синтетической кровью, Ито добил его по приговору зеркальных секретарей из первого ряда.

Сасаки-сан особенно гордился осколком белой кости, чрезвычайно реалистично вылезшим из разрубленной руки. Это был прекрасный бой – один из лучших, которые он видел в жизни.

Ито Кагэхиса принес много денег и Сасаки, и тотализатору, и ставившим на него якудзам – но в конце концов его сразил Цукахара Бокуден в одежде синтоистского жреца. Эта новая кукла долго не обнажала меч, уклоняясь от ударов и даже убегая от врага – и после единственного выпада вложила лезвие в ножны еще до того, как Ито упал. Тоже замечательный бой…

Так продолжалось несколько лет. Сасаки-сан воскресил почти всех великих воинов, которых помнила история – и все они вернулись в небытие. Потом Сасаки стал делать куклы воевавших между собой правителей – и заставлял их рубиться друг с другом вместо того, чтобы губить самураев. После боя Такеды Сингена с Одой Нобунагой (победил, как ни странно, Синген – коварным ударом боевого веера) оказалось, что у Сасаки хватает денег на банку второго таера.

Он сразу ее и купил. Медлить не стоило, потому что фортуна переменчива, успех перетекает в поражение – и Сасаки-сан уже видел впереди печальный финал.

Его бойцы были всего лишь куклами. Одна программа наносила поражение другой. В их синтетических жилах плескалась красная краска. А баночные якудзы любили живую кровь. Они хорошо помнили ее вкус, цвет и запах. Новизна придуманного Сасаки зрелища и высокое искусство боя, которое он сумел воскресить, удерживали баночный интерес долго – но приедается все

Он часто думал о двух древних фехтовальщиках, которых еще не расщепил на нули и единицы в своей программе. Великий Миямото Мусаси – и не менее великий Сасаки Кадзиро, его тезка.

Начинать следовало с Мусаси. Сасаки-сан знал очень много про его искусство – гораздо больше, чем требовалось.

Что и было проблемой

Миямото Мусаси, написавший «Книгу Пяти Колец», был не просто велик – он был непредсказуем. В этом заключался секрет его непобедимости и главная сложность, стоявшая перед программной имитацией. Можно было перевести в код приемы, описанные в его книге (что Сасаки-сан давно сделал), но как было вместить туда дух?

Сасаки решил задачу следующим образом – каждый раз, когда надо было выбрать следующее движение Миямото, программа совершала гадание на панцире черепахи (этот блок Сасаки-сан просто купил) и выбирала одну из мантр секты Шингон. Затем она повторяла ее сто восемь миллионов раз, призывая дух Миямото Мусаси, и совершала второе гадание на панцире. А по его результатам выбиралось одно из действий Миямото (вернее, идеального воина из «Книги Пяти Колец»).

Цифровой Мусаси стал непредсказуем даже для создателя. Сасаки-сан был уверен – дух великого мастера сможет, если захочет, прикоснуться к программе и направить ее. Ста восьми миллионов призываний было достаточно.

Сасаки-сан не боялся, что зов повторяется слишком быстро. В том измерении, где пребывал великий воин, времени не было. Важен был лишь факт обращения: один мастер пришел к другому из бесконечности и кланяется у ворот. Простирается в пыли много миллионов раз…

Электронную душу второго героя – своего древнего тезки – Сасаки-сан выстроил по тому же

принципу. Отличалось только меню движений, из которых выбирала черепаха: Сасаки Кадзиро фехтовал тяжелым длинным мечом, и у него был особенный ласточкин удар с завершающим рывком лезвия вверх.

Одна программа взывала к двум теням и приглашала их воскреснуть для боя. Невозможно было понять, кто победит, и это было прекрасно.

Сасаки-сан мог наконец приступить к главному проекту своей жизни. Он решил повторить знаменитую дуэль Мусаси и Кадзиро на Лодочном острове в 1612 году.

Он знал, конечно, как исторический канон описывал дуэль. Кадзиро ждал противника несколько часов. Мусаси, мучаясь похмельем, прибыл на встречу с большим опозданием – и по дороге выстрогал подобие деревянного меча из запасного весла своего лодочника. Выпрыгнув из лодки, Мусаси немедленно принялся лупить этим веслом бедного Кадзиро с такой яростью, что тот успел сделать только один выпад, разрезав своему противнику одежду…

В этом отчете, на взгляд Сасаки, что-то не сходилось. Как человек с жестокого похмелья может оказаться проворнее настроенного на поединок мастера? Но факт оставался фактом – Кадзиро эту дуэль не пережил.

Когда Сасаки-сан сообщил зеркальным секретарям, что хочет воспроизвести поединок Кадзиро и Мусаси, якудзы пришли в восторг. И сразу же стали давать советы. Некоторые из них, как ни

странно, оказались уместными.

– Миямото Мусаси был двухметрового роста, – сказал один из зеркальных секретарей. – Это для Японии семнадцатого века просто гигант. Кадзиро тоже был очень силен – даже сейчас не всякий атлет сможет быстро фехтовать его длинным мечом. Нужно подобрать особых девочек. Или заказать…

Сасаки-сан подумал сперва, что таких ломовых тян придется выращивать почти два года, но, к его удивлению, проблем не возникло. По какой-то теологической причине двухметровые гурии пользовались у арабов большой популярностью, и всего через неделю поставщик отбраковал для него два отличных экземпляра, прибывших в Японию без приключений.

Другой совет, данный якудзами, понравился Сасаки гораздо меньше.

– Надо, чтобы они говорили, – сказал зеркальный секретарь. – Чтобы они ругались. Мусаси и Кадзиро наверняка что-то кричали друг другу перед схваткой… И во время схватки тоже… Мы хотим все слышать.

С этим Сасаки-сан согласен не был. Мастера меча вообще молчаливый народ – а уж во время поединка особенно, потому что от верного дыхания зависят жизнь и смерть. Какая тут болтовня? Но якудзы хотели зрелища. А зрелище предполагает звуковой трек.

– Говорить они могут только с чипа, – сообщил Сасаки.

– Вот и хорошо, – кивнул секретарь. – Этим

пусть займется Мичико.

Мичико подошла к делу ответственно и наняла филологов, знавших, как разговаривали в Японии семнадцатого века. Ее спичрайтеры вместе с консультантами-историками написали множество возможных реплик, и Сасаки-сан в конце концов просто встроил в свою программу лингвистический блок, устроив для их отбора еще одно гадание черепахи, помноженное на сто восемь миллионов мантр.

Ночью перед поединком он покормил боевых тян в последний раз – рисовыми колобками. И налил им в миски немного сакэ. Большие веснушчатые девки: с развитой грудью, широкими бедрами, сильными руками и ногами. Какие-то два араба определенно потеряли билеты в рай… Горпины были похожи друг на друга, поэтому волосы Кадзиро были покрашены в зеленый, а волосы Мусаси – в красный.

Сасаки-сан по очереди подключился к ним через свою сакудо. «Канатная дорога» транслировала легкое опьянение – и полностью отсутствующий эмоциональный фон. Как будто он вслушивался через стальные горошины-наушники в вечную тишину. Это было величественно и даже жутковато.

– Стазис! – скомандовал Сасаки, и горпины послушно сложились в транспортировочную позу в своих собачьих коробках. Но он мог поклясться, что перед этим они успели обменяться коротким внимательным взглядом… Ну да, в них уже стояли боевые чипы

Формально Ночь- это жанр кулинарного кино, где foodporn не на самом последнем месте: когда в кадр, подвинув Изабеллу Росселлини, вкатывается сочащийся жиром зажаренный поросенок или крупным планом нарезают итальянскую запеканку -тимпано. Еда здесь это. конечно, целое искусство, а главный конфликт- художник против коммерции. Может ли талант идти на компромисс с публикой и как публика должна вести себя по отношению к таланту. В этом, главном, наверное, смысле Ночь скорее ближе к Моцарта и Сальери. Причем если с Моцартом все понятно, это Примо, то вопрос, кто здесь на самом деле Сальери, повисает в воздухе вплоть до финала.

Примо – настоящий художник приготовления еды, преданный старинной рецептуре. Он не идёт на компромиссы и не собирается готовить то, что просят американцы – тефтели, макароны и картошку. Для него это равносильно оскорблению – либо вы едите мою кухню, либо выметайтесь отсюда. Секондо более сговорчивый, ну почему не приготовить ту дрянь, что просят американцы? Ресторан ведь на грани банкротства и к чёрту принципы и традиции. Но зачем тогда нужен такой ресторан, давайте готовить хот-доги? Примо настаивает что если дать людям время то они распробуют и научатся, но Секондо раздраженно режет: «Это ресторан, а не гребаная школа»

Но самое замечательное в фильме это галерея живиальных персонажей, которые окружают братьев, от второстепенного продавца автомобилей, воплощающего американскую мечту, объективированную в роскошных, сияющих кадилаках, моделях будущего года, до Паскаля- комичный портрет вульгарного воплощения итальянца, который сознательно эксплуатирует культурные стереотипы, как выражается Примо, каждый вечер насилуя кузину (кулинарию), но подождите разве братья не занимаются тем же самым? да в более деликатной форме, любуясь породистыми формами и ласково пошлёпывая по заднице свою возлюбленную кулинарию, акцентируя внимания на филейных частях, но ведь всё с той же пошлой целью- продать подороже своё культурное наследие и ради чего? ради кадиллака- модели будущего года))

В финале все герои собираются вместе на большой ужин в честь популярного певца Луи Примо, ирония в том, что Примо воплощенное клише итальянцев- смуглые, громкие, ревущие эксгибиционисты, -всё то, с чем так не хотят иметь дело братья. Ну и конечно к концу мероприятия, мы уже будем подозревать, что “Большая” (Большая ночь, в смысле, важный ужин) в названии фильма скорее тоже ирония, осуществить переворот в их связях с общественностью, вот так вот за раз- это не в стиле братьев и вряд ли это спасет их от разорения. Вопрос лишь в том, что они станут делать после большой ночи и полного банкротства. Вернутся домой? Начнут всё сначала? Пойдут с повинной головой к Паскалю?

Но стол выглядит великолепно, и, в отличие от банкета высокой кухни из «Пир Бабетты», эта еда явно не для преклонения колен, а чтобы быть съеденной. Главное, что начинающим режиссерам удается сохранить полный контроль над этой многолюдной, хаотической вечеринкой, в каждом персонаже найти уникальные, противоречивые, а следовательно человеческие черты. Это фильм, в котором люди предаются немыслимому, барочному обжорству, и при этом каждый, кто его видел, согласится, что лучшая его сцена — это приготовление и употребление омлета из трех яиц.