losicha

В школе разведчиков внезапно поменялась администрация. Вся!  В кабинете директора появилась тётка на каблуках с накрашенным свистком, чудом втиснутая в змеиное платье с блискучей звездой на плече. В таком прикиде можно выступать даже в цирке. Но на торжественной линейке она смотрелась плохо. Мы пришли в привычной экипировке – в комбинезонах, высоких ботинках и с противогазами — решительные, смелые и инициативные, как учил нас прежний директор. Тётка распустила нас и сказала: «Линейка переносится на завтра. И чтобы все оделись по-человечески – тёмный низ, белый верх. Девочки — в юбках!»

Жуть. У меня юбки сроду не было! Мы поговорили во дворе о том, что с белым верхом нигде от врага не спрячешься, а тёмный низ заметен в карьерах и неприятно выделяет среди толпы на улице.

Тёмный низ я пошила из бабушкиного платка. Она ходила в нём зимою в церковь. На черном фоне в центре платка красовался букет красных роз.

Всего один шов, чтобы потом распороть его и вернуть платок в шкафчик. Юбка получалась очень узкой и длинноватой. Пришлось её завернуть большим куском на животе и подвязать дедовыми подтяжками.

Кросс к школе начала, как обычно, но и пяти минут не прошло, как стало ясно – в юбке спешить неудобно, даже если её задрать выше бёдер. Время бежало быстрее меня. Можно было сократить путь, проложив его через дворы. А там два дома попали под капитальный ремонт.

Двор выглядел как после коврового бомбометания. С разбегу покорить ближнюю траншею, не получилось. Юбка, зараза, сковала мой полёт. Я рухнула на дно песчаной ямы и не могла вылезти по высоким её стенкам с осыпающимся песком. Пришлось бежать по траншее, и она вела меня, куда хотела. Потратив много времени на ненужные километры мне удалось выбраться при помощи веселого рабочего Кости, который копал эту траншею.

На линейке никак не могла понять – что не нравится директрисе: я в полном соответствии с её указаниями. Ну разве только песка насыпалось на паркетный пол. Странно, что женщина может быть такой злой и циничной. Написала докладную на меня, что я показывала ей гамадрильский зад. Это она так бабушкины розы обозвала! Но она сама меня попросила повернуться, чтобы оценить мой темный низ. Вопрос о моём пребывании в школе рассматривает РОНО. В знак протеста все уроки просидела в противогазе.

В нашу семью частенько приезжала славистка Эва из Польши. Собирала материал про старообрядцев  в Сибири для докторской, а наш дом был перевалочным пунктом среди долгой дороги домой.  За два-три вечера она успевала нам рассказать такие истории, которые никогда не выходили из головы.

Эва была направлена на практику в Россию в глубинку с 12 однокурсницами, изучающими язык и русскую культуру. Девушка, приехала из крупного западного города с ровными дорогами и красивыми магазинами, в которых можно было купить все, что ни пожелаешь.  На каждом углу стояли цветочные киоски, открытые  кафешки с  вкуснейшей выпечкой. Бабушки в соломенных шляпках и кружевных перчатках, воскресные службы в костёле. В общем – скучновато там было. То ли дело — езда на подводах по хляби, с возницей, изрыгавшем такой непечатный фольклор, что к концу поездки определились темы курсовых разработок на всю группу.

Подводы привезли полячек в сельскую школу, где в одном из классов на полу лежали полосатые тюфяки и подушки, к ним в комплект шло ведро для отправления нужды ночью, так как на улице стояла такая темень, что найти дощатый домик  в два очка можно было только по запаху, а дорожка к нему была с разными препятствиями.

Возле школы стоял магазин, в котором можно было купить всё, что нужно для жизни: спички, хозяйственное мыло, соль, гвозди, хлеб кирпичом и селёдку, которую следовало вымачивать до съедобности три дня. Еще там продавался чай с опилками и кофе с цикорием, которые пахли одинаково — селёдкой. Были и лакомства сухофрукты с соломой и склеевшиеся конфеты подушечки, которые взвешивали на странного вида весах с гирьками и подсчитывали деньги на приспособлении, которое называлось «счеты». Раз в неделю в магазин привозили ливерную колбасу и суповых синих кур. Конечно, польским барышням очень хотелось рассказать родителям об этом экзотическом месте и поделиться секретом приготовления бульона, из странной породы птиц, которые не становились мягкими и съедобными даже после трёх дней непрерывной варки на керогазе. Ещё хотелось попросить, чтоб прислали резиновые сапожки, чай, кофе и печенек. Девочки писали письма каждый день и относили их на почту, а они попадали на стол Валентине Сергеевне, которая должна была следить за моральным обликом иностранок, пресекать утечку ненужной информации за границу и решать: какое письмо полетит в Польшу, а какое полежит для дальнейшего разбирательства. Валентина Сергеевна, с трудом разбирая почерк мерзавок, которые жаловались на грязь, голод и холод, поначалу складывала конверты в картонную коробку, потом коробки стало мало – кляузы перекочевали в мешок.

Письма из-за кордона тоже должны были пройти цензуру Валентины Сергеевны. Так появился второй мешок с письмами родителей. Валентина Сергеевна недосыпала от непосильного труда: письма от взрослых были написаны еще более непонятными почерком. Многие из них она так и не смогла прочитать, и, чтобы подстраховаться, сразу бросала в секретный мешок.

Одна бледная поганка писала письма по два раза в день. Она просила забрать ее из этого ужасного места. И просьбы ее становились все настойчивей, истеричнее и подкреплялись новыми и новыми страшилками, которые добывались в этих краях – мыши ползают по одеялу, нет элементарной туалетной бумаги (это ж надо!) готовить не из чего, нужны витамины, ребенок будет развиваться плохо.  Забе-ри-те ме-ня! В ее письмах с картинками были страшные портреты действительности и везде главным героем была кураторша. И хоть картинки были не подписаны – Валентина Сергеевна узнала себя в лохматой тетке с выпученными глазами и зубами, которые росли через один. Впрочем, это не было ложью. Именно по зубам она и узнала себя!

Валентина Сергеевсна не откладывая вызвала Басю Курек в свой кабинет и стала допытываться, что происходит. О каком ребенке сообщает поганка родителям?

Бася вышла замуж как раз перед отъездом на практику.  На суровой чужбине она поняла, что беременна. Ей нужна была консультация, нормальное питание и хорошие гигиенические условия.

Сергеевна обливалась потом: «Проблема у неё! Делов то – съездить в районную больничку и сделать аборт»!

Но Бася была крепким орешком, она сузила глаза, сжала свои маленькие кулачки и уничтожающе посмотрела на Сергеевну:

—Иджь до пекла!

С этого момента польская группа практиканток объявила войну своему куратору.

Родители студенток мучились в неведении: где их дети и что с ними случилось, — писем не было, телефон молчал. И это было естественно, в тех местах не было никакой мобильной связи и электричество было не всегда.

Папа одной из девочек не выдержал и узнал в учебной части института, где училась его дочь – куда отправили практиканток. В поселок пришла телеграмма — «Выезжаю к тебе. Папа». К этому событию надо было приготовиться. Студенткам выдали по банке консерв «Частик в томате» и  2 пачки дефицитной медицинской ваты. На всех.

Через пана Владэка из «сибирских руд» можно было передать прямую весточку родителям. Всю ночь паненки сочиняли полное жутких подробностей письмо о своей жизни и работе.

Польский родитель привез целый чемодан всяческой вкуснятины, письма из дома «из рук в руки» и тайком получил секретный конверт для польского консульства в Москве. В тот же день на почту было отнесено точно такое же письмо.

Валентина Сергеевна пришла в класс, где жили девочки, багровая от ярости, без стеснения размахивая вскрытым конвертом:

— Вы что же думаете, иностранные побрякушки, что наша страна допустит, чтобы вы ей гадили в самое сердце? Ваши письма никто никогда не прочитает! Я просто не допущу этого!

— Вы прочли всего лишь копию! — страшным голосом прогудела староста группы. Наше настоящее письмо уже в Москве!

— И скоро вам зададут вопрос: куда подевалась почта из Польши и почему здесь не соблюдается неприкосновенность переписки! — пританцовывала Бася.

Валентина Сергеевна чуть не получила инфаркт от такого заявления. Спустя совсем короткое время завхоз школы притащил полячкам большой мешок, доверху наполненный вскрытыми конвертами.

Девчонки хохотали и подбрасывали вверх охапки писем. Это был салют победе. Дипломы у всех были защищены блестяще, а на вопрос: «как там было?»  все двенадцать вспоминали только мешок с письмами.

Стал дергаться левый глаз. Бабушка добыла мне направление к рефлексотерапевту в Центр китайской медицины. Я выучила подходящие слова для такого визита. Ведь известно: правильный контакт с противником — первое условие победы.

—Нихао!

Рефлексотерапевт, старуха с размазанными губами и криво нарисованными бровями, ничего мне не ответила, повертела в руках направление и указала на коричневую дерматиновую кушетку с подушкой, зашитой в голубую клеёнку.  Ее странный макияж скрывал принадлежность к любой расе. Оставалось догадываться:  или она глухонемая, или невоспитанная, или по-китайски ничего не петрит.

На кушетке удалось заснуть. Старуха так же молча вынула из меня иголки, никак не реагируя на моё:

— Сесе, Цзайцзиень!

Нужен был эксперимент, чтобы узнать — понимает ли она меня. «Здрасьте», «спасибо», «до свидания» – вполне приличные слова. Жаль в разговорнике ничего солёненького не отыскалось.

— Ни хэнь пхяолян!  — было совсем неругательным и означало: «Какая вы красивая».

Ей, наверное, никто такого не говорил. Старуха встрепенулась, ткнула меня кривым пальцем в плечо и грубо ответила,

— Пошла сама туда.

Моя мама была уверена, что голову надо мыть раз в десять дней.

В доме воды не было - её носили из колонки. Шампунь? В этом периоде жизни я его не помню. Мылом мои косы не промывались — вода была жёсткая и оставался белый налёт.

Десять дней следовало ходить с тусклой головой, которая уже хотела нравится окружающей среде. На третий день пребывания в таком состоянии я принимала низкий старт и, как только моя мама уходила в магазин, очень - очень быстро на табуретку ставился большой синий эмалированный таз, куда наливалась холодная вода – греть ее не было времени, (магазин был близко – 15 минут туда и обратно).

Стиральный порошок "Лотос" мылился и в холодной воде!  И я окунала в эту адскую смесь свои волосы.

Однажды маманя неожиданно вернулась с полдороги за деньгами и увидела, как я растрачиваю стиральный порошок.  До моей красоты ей дела не было, важно было послушание. Именно тогда во мне созрел мой первый протест Я хлопнула дверью и пошла в парикмахерскую. Там за 10 копеек меня постригли наголо. Домой я не вернулась, а поехала жить к бабушке.

Вот до сих пор я хожу с такой простой прической, вызывая к себе неординарные отношения учителей, родственников и прохожих.

Эта белая рубашка из секонда была именно для такого случая. На кармашке вышит золотистой ниткой скрипичный ключ. Она была совершенно новая, думаю, эта вышивка и послужила причиной, что «такую красоту»  выбросили прямо в  фирменном  пакете.

Белая рубашка была требованием учительницы, а я хотел надеть вязанный полосатый берет, как у негров-музыкантов, и припасённую для такого случая черную майку — этот прикид подошёл бы больше всего к моему исполнению джазовой пьесы. Я был единственным выпускником мужского пола в нашей музыкальной школе, на концерте должен был выступать последним, показывая достижения моего педагога Татьяны Геннадьевны. Как же я не хотел идти! Я знал наперёд как будет построен этот вечер. Сначала выступали первоклашки. Их было всегда очень много. Пьесы повторялись. Как правило – все сбивались или забывали концовку, плакали тихо и навзрыд. Их утешали бабушки и родители.  Потом выступали ученики постарше.  Четвероклассники так же сбивались и путались от волнения.  Пятого и шестого года обучения было уже по человека три-четыре.  Родители активно хлопали в ладоши, поддерживая своих чад. Но в целом это было очень и очень тоскливо. Пётр Ильич ворочался в гробу!

Я поздно позавтракал и потащился в школу. Возле лифта  столкнулся со своим дядькой Алесем. На своём хуторе он восстанавливал музыкальные инструменты, сам мастерил их и осваивал старинную музыку. К нему ездили музыканты даже из Швеции и Нидерландов. Заказывали скрипки, дуды. Разговаривать с ним не было уже времени, я опаздывал. Шагнул в кабину нашего скрипучего, изгаженного лифта  в своей ослепительно белой рубашке и поехал вниз с двенадцатого этажа как на заклание. Где-то возле  четвёртого этажа  в лифт  ворвался утробный звук дуды. Это был вынос мозга! Дядька выполнил мамин заказ — сделал инструмент и сейчас демонстрировал его звук. Я нажал кнопку 12 и поехал наверх.

Дядька, набычившись, дул в трубку, бурдон бархатно гладил  звуком все мои кишки.  Всё внутри отзывалась на этот сильный, мощный звук. В ушах топали мохнатые мурашки, а дыхание стало задерживаться, сливаясь с долгим гудением. Вот он, наконец, перестал поддувать,  пальцы забегали по дырочкам главной трубки — чантера.  Глаза полузакрыты, что-то гудит себе под нос. Звук рвётся и пробивает весь наш дом.

Мелодия была несложной, и я со второго раза повторил её. Зачем моя мать заказала дуду – я не знаю. Но сделала правильно. Я не мог выпустить из рук это чудо.

— Я возьму  её с собой!

—Ты не разыграешься перед концертом, всех отвлекать начнёшь.

Вообще у меня мать классная. Она режиссёр мультипликационных фильмов. Мыслит нестандартно. Она часто меня удивляет своими прикольными идеями. А тут затупила реально. Дядька похлопал меня по плечу и пошёл курить на балкон. А мать не сдавалась:

— Я пойду с тобой! Родителей приглашали на этот концерт? Я пойду. Ты без меня не сыграешь свой джаз.

И пошли мы вместе.

В школе митусня. Малявки  слушают, кто в каком порядке играет. Родители в полном составе: мамы, папы, дедушки, бабушки — с фотиками кинокамерами, цветами. Татьяна Геннадьевна увидела меня – прямо расцвела. Я ж в белой рубашке пришёл!

— Иди разыгрывайся на третьем этаже. Через полчаса начнём. Ты будешь закрывать концерт.

Я погнал на третий этаж. Прыгал через  две-три ступеньки.  Закрылся в классе, достал из сумки дуду, надул мех… И…

Дверь распахнулась сразу. В ней пучком застряли малявки с круглыми глазами. Я ещё  пару тактов сыграл. Слышу – снизу  ещё бегут. Затолкал дуду в сумку, а воздух когда  из меха спускается, трубки гуляют. И кажется, что в сумке что-то живое сидит. Малые дикими глазами смотрят на это шевеление. Заходить боятся.

Влетает в класс моя мамка.

—Знаешь, на первом этаже как слышно!

— Предполагаю,— веселюсь я,— у нас тут  окна дребезжат.

— Надо оправдать присутствие этого инструмента на фортепьянном концерте. И вообще, ты видишь, – из-за тебя никто не готовится, никто не играет.

— Да это бесполезно. По-любому все будут спотыкаться и со слезами начинать по два раза.

— Вот и скажут:  ты виноват, не дал  детям разыграться! Ладно, пошли в актовый зал, уже пора.

Внезапно  моя родительница остановилась на лестнице и, глядя мне в глаза, попросила:

— Когда придёт время тебе выходить на сцену – не иди сразу, скажи громко: «Не хочу, не буду.» Я тебя буду уговаривать с Татьяной Геннадиевной, а ты выйдешь только тогда, когда почувствуешь настоящий кураж.  Вот тогда и сыграешь свой джаз. Жалко, конечно, что не разогрелся.

Люблю я эти психологические импровизации.

Зашли в зал. Малявки сидят, трясутся – у них первый концерт.  Пятый, шестой класс,  две восьмиклассницы — все пялятся на меня. Один я до финиша дошёл со всей школы. Не очень много народу научила музыке наша Татьяна Геннадиевна.  Мне она показалось  сейчас испуганной. В её сценарий вносились непонятные поправки, и она не понимала – хорошо это или плохо.

Пошло  вступительное слово. Бабки сразу откинулись поудобнее в креслах.

— … школа, столько лет, наши ученики,  первый концерт – бла-бла -бла.  Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не дёрнуть замок на спортивной сумке, где лежит дуда.

Татьяна Геннадиевна с энтузиазмом закончила свою речь:

— Ну, кто самый смелый, кто начнёт?

Малявки втянули головы в плечи. Кто-то на заднем ряду тоненько заплакал, это кто-то из родителей выталкивал своё любимое чадо первым на музыкальный эшафот.

И тут на сцене появилась моя мама.

— Ну, что, страшно очень?

— Да, — проблеяли первоклашки.

—`Сейчас мы всё исправим. Вот смотрите, у Коли есть такой волшебный инструмент, который прогоняет все страхи.  На Беларуси его называют дуда. Это очень старинное оружие против тоски, страха и лени.  Такое старинное, что многие забыли, как оно выглядит. Как только зазвучит голос дуды,  вы получите силу, которая поможет вам сыграть на концерте без единой ошибки. У вас обязательно всё получится.

В зале все заёрзали на стульях. Татьяна Геннадьевна обреченно села на первом ряду. Начало концерта она представляла совсем другим.

Я, конечно, не заставил себя ждать. Сделал над сумкой пару пассов. Вытащил диковинный инструмент и страшно раздувая щёки стал надувать мех. Бурдон вздыбился и низко загудел. Я его придавил локтём и сделал первый пробный звук на трубе.

Ну вы просто не представляете , что это такое, когда внутри тебя прямо всё трясется  от вибраций воздуха, летит  и натурально  сносит крышу.

Дети поднялись с мест и завопили.  В зал заглянули трудовик и  учитель физкультуры в трусах. Татьяна Геннадиевна закрыла лицо руками. С задних рядов на сцену бесстрашно выбежала девчонка в дурацком синтетическом платье – наверное на новый год снежинкой в нём была. Она готова была открыть концерт.

Я вижу – дело сделано. Мать делала мне знаки уйти со сцены.

Девчонка села за наше старенькое школьное пианино и браво сыграла про кукушку ни разу не споткнувшись. И «Во саду ли во городе», и  «Гуси у бабуси» – всё шло как по маслу. Родственники были очень активные, хлопали, поддерживали, а мать моя веселилась больше всех и после каждого исполнения кричала «браво», пугая  старушек на первом ряду. Вот она - то кураж точно схватила. Дело было за мной.

На прелюдиях тоже никто не сбился. А когда стали играть восьмиклассницы  песенки из кинофильмов – родители стали покачиваться то в одну, то в другую сторону. А я просто уже не мог смотреть на это. Пошёл в задние ряды ждать пока меня позовут закончить это безобразие.

Наступила естественная пауза – выступать было некому, кроме меня. Я уже  давно чувствовал, что плохое настроение ушло, и я могу играть. Но надо было сделать последнюю интермедию, придуманную моей изобретательной родительницей.

— А вот сейчас на сцену выйдет ученик выпускного класса…

Татьяна Геннадьевна  была такой серьёзной и торжественной, что физрук слинял  в спортзал, а  бабушки стали шевелиться, извлекая из своих  пакетов кофточки для внучат, чтоб не замёрзли по дороге домой. Да, встряхнуть их не мешало бы.

— Давай, Коля, иди, — позвала  меня на сцену учительница.

—  Не  хочется  что-то.

— Коля ты что? — очень искренне удивилась Татьяна Геннадиевна,

— Не буду играть сегодня. Неохота.

Дети с удивлением повернулись к галёрке, где сидел я.  Но их внимание перехватила мама.

—Коленька, сыночек, сыграй. Это ж в последний раз. Я тебе мороженное куплю.

— Не хочу я твоего мороженного,— вступил я в игру,—У меня горло с утра болело.

—  Ну так конфеток.

— Что я – маленький. Хочу машину!

—Коля, я тебя выдеру, — строго пообещала мать.

Я сделал вид, что сильно испугался.

— Чем? Розгами, ремнём или скамейкой?

—На этот раз – скамейкой. Ты это заслужил!

—Ну ладно, сыграю.

Я лениво поднялся и пошёл к фортепиано. Оно стояло на краешке сцены. Сцена была высоко, но я не стал подниматься по ступенькам, а ловко сиганул с места. Зря физкультурник ушёл. Он бы гордился мною.

— Вам на каких сыграть, на беленьких или на черненьких? – входил я в роль. Эх, беретки разноцветной, негритянской  не было. Сейчас самое время было бы одеть её.

Зал уже включился в игру и помогал мне:

— На беленьких.

— Нет, лучше на черненьких.

Я потыкал для вида одним пальцем  по клавишам, взял первые два аккорда – и пошло.  Пьеса эта была много раз сыграна перед друзьями и я знал, какой кайф можно словить  от этой музыки.  Я играл её для своих дружбанов, презирая строгие правила исполнения и в конце лихо щёлкал пюпитром, добавляя дополнительную краску к моему исполнению. Но в этот раз, я подумал, что можно больше понаглеть. Сначала хлопнул пюпитром, потом крышкой пианино, оглушительно поставив точку на концерте. Пока я играл, вбивая аккорды, старенький инструмент  от моих усилий медленно двигался к краю сцены. Последний звук я извлекал стоя: от стула до клавиатуры уже было не дотянуться.  Я вышел на поклон,  как учили это делать первоклашек. Кланялся очень старательно, под  овации, доставая  макушкой пол, растопыривая  две руки, отсылая их назад, как крылья птицы.  Татьяна Геннадиевна  хотела мне что-то сказать. Но из зала долетел звонкий голос  какой-то малявки.

— Коля, я хочу играть как ты!

Татьяна Геннадиевна вздохнула и согласилась сфотографироваться со всеми на выпускное фото. Меня заставили расчехлить дуду, и я стоял с ней в центре этого знаменательного события. И ещё три года я помнил, как играть эту пьесу.

Мастер отпустил меня беспрекословно. Значит, это было что-то важное.

Я пришёл в комитет комсомола, где сидел освобождённый секретарь в в ярко синем классическом костюме с синим галстуком, чистенький и деловой.  Рядом с ним стоял с каким-то списком наш Пан Спортсмен — дрыщ в фарце, тоже освобождённый. Он обернулся и без всякого «здрасти»  набросился на меня:

—Ты умеешь плавать?

—Ну, конечно, — гордо ответил я.

—Видишь, он даже сказал «конечно»!— заулыбался Спортсмен, оборачиваясь к секретарю. А мне елейным голосом:

— Надо защищать честь нашего предприятия.  Идут межгородские комсомольские соревнования по плаванию.  Тебе доверено быть лицом нашего большого комсомольско-молодёжного коллектива.

Что-то мне не понравилось в этих лозунгах, но я слушал дальше, чувствуя, что меня ожидает какое-то интересное предложение..

— Соревнования начинаются через два часа. Иди в душевую.  А плавки я тебе дам свои. И Пан Спортсмен достал из ящичка  стола ярко-красные импортные плавки, припасённые, наверное,  для таких особых случаев.

С работы меня отпустили с сохранением заработной платы и, самое главное, — разрешили взять с собой двух болельщиков. Я выбрал Люську из второго цеха и дружбана Игоря из нашего.

Болельщикам полагалось топать ногами, разрешалась кричать и по-всякому, но без упоминания родителей, в общем, болеть за меня, поднимая спортивный дух.

Я в бассейне не был ни разу. Плавал на речке летом, иногда на озере городском. А тут —длиннющая дорожка, тумбочки стоят с номерами. С них полагалось прыгать. Мой номер был 12. Проплыть надо было туда и обратно.  Вдоль дорожки сидели судьи — все одетые в белые спортивные штаны и белые майки.

Ну, влез на тумбочку. Помахал Люське рукой. Она громко завизжала и запрыгала.  Игорь что-то рявкнул типа: «Давай, братан!».

По команде я прыгнул и сразу понял, что чужие плавки сползли с меня, как кожа с линяющей змеи, и запутались где-то возле колен.

Все мои мысли были направлены на то, как бы их не потерять и как снова надеть на себя.  Так я поплыл, как Ихтиандр, работая ногами синхронно, чтобы плавки не свалились окончательно, но, доплыв до конца дорожки, где надо развернуться, почувствовал, что эти красные штаны уже едва держатся у меня на пальцах ног.

Я сделал пару удивительных движений, чтобы исправить положение.  Моё барахтанье привлекло взоры судей.  Двое из них подошли поинтересоваться — нет ли у меня судорог. От этого вопроса я, зажав плавки в руке, поплыл  в обратную сторону.

Приплыл я самый последний.  Ну, не просто последний, а когда были подведены итоги по нашему заплыву.  На тумбочках уже стояли новые пловцы. Я тихонько завис и затаился у своей  двенадцатой тумбы с этими красными плавками в руке. Ну, думаю, спрыгнут все в воду, отвлекут внимание на себя, а я уж как-нибудь попробую пробраться к блестящим  перилам и дать знак дружбану, чтобы прикрыл меня. Была надежда, что судьи войдут в моё положение и помогут мне выбраться малозамеченным. Но меня ждал жестокий облом. Вдруг ко мне подбежала старшая судья, мужиковатая баба с волосами на бороде с багром в руке. И стала кричать, что я задерживаю соревнования и чтобы немедленно вылезал.  Мне показалось, что она хочет ткнуть меня этим своим приспособлением. Ну никакого сочувствия. Одна грубость. Ну, я и вылез.  Хотела – получи! Гордо распрямился, помахал красными трусами над головой.

Трибуны меня приветствовали стоя.

Через неделю от администрации бассейна пришла цидуля по факту моего «хулиганского поведения в бассейне».  Требовали наказать за разгуливание во время соревнований в непотребном виде и за срыв этих соревнований. Мне влепили выговор, а день моего выступления  не оплатили.

Вместо обеда я пошёл в  комитет. Секретарь играл в шахматы с Паном Спортсменом.

Я готовился к этой встрече —специально не мыл руки, они были в мазуте.  Да я не стукнул никого ни  разу. Так, за грудки схватил. Пятна от мазута плохо удаляются.