Diskman

На фоне нынешней ситуации, но кушать что-то надо. Фоток не будет, не стал...

Ну и вот.

Зазудело так, что борща захотелось, нашего, славянского, но быстро.

Итак. Сука, до трясучки борща захотелось, хорошего, жирного, вкусного.

Что делать, в наших политических реалиях, когда скоро и свекла под санкциями будет?

Сварил две свеклы, небольшие, час в кипятке, потом остыть, все. Очистил и потер на терке, отложил в сторонку.

Морковку почистить, потереть. Лук почистить, порезать полукольцами.

Отдельно порезать три или четыре картофелины, порезать на полоски. И ещё капустки, среднего, полкачанчика нашинковать.

Кидаем капусту и картошку в кипящую воду, чуть подсаливаем. Варим минут 20.

Отдельно у меня пару банок тушенки разобрано на мясо, жир и жижу. Мясо порезанное. Тушенка, как вы любите.

Пассируем лук с морковкой на жире от тушенки. Потом кидаем это в сваренную картошку с капустой. Потом мясо и жижа тушенки.

Как закипело, туда ещё потертую свеклу, соль по вкусу, выжатый через давилку чеснок.

10 минут и готово.

Остыло, на на ночь в холодильник. На следующий день за уши не оторвешь.

Можно, конечно, сварить на мясном бульоне... Но так быстрее.

Ничем никому не настаиваю. Варите, жарьте, парьте в свое удовольствие.

Игорь Иванович провёл рукой по лавочке, вытирая пыль.

После этого он аккуратно приподнял полы плаща, чтобы не помять и сел на холодные деревянные брусья, плавно загибающиеся сзади в невысокую спинку, увенчанную чугунной полосой.

По случаю начавшейся трудовой недели площадка возле отключенного на зиму фонтана была пуста, только через ряд почти голых деревьев виднелись суета машин и спешащие на работу люди. В самом сквере было безлюдно – кроме сидевшего Игоря Ивановича и уже уходящего с чувством выполненного долга дворника в оранжевом жилете, державшего в руках растрёпанную метлу, никого не было.

«Хоть бы листья за собой убрал, подлец!», - лениво подумал Игорь Иванович, глядя на уже разметаемые стылым осенним ветром кучи красновато-жёлтых листьев, небрежно сметенные с многоугольных плиток дорожек. Один, особенно яркий лист кружился прямо над торчавшими вверх, как связка металлических шлангов, трубками фонтана. Никак не мог решиться – то ли лечь сверху, придавая сооружению вид памятника октябрю, то ли лететь дальше, туда, под колеса беспокойному стаду машин.

Лист вздрогнул в воздухе и всё-таки нырнул вниз, сваливаясь куда-то в чашу фонтана, скрывшись из глаз досужего наблюдателя. Игорь Иванович удовлетворённо хмыкнул, проследив его полёт, и полез во внутренний карман плаща за фляжкой. Сами движения его были неторопливы, но уверенны, как жесты человека сильного и спокойного. Недлинные волосы, тщательно причёсанные перед выходом из дома, уже порядком взъерошил ветер, разложив пряди в полном беспорядке, а одну даже закинув на лоб. Это, впрочем, никак не мешало доставать фляжку.

Коричневая кожа, простроченная квадратами, придавала сосуду вид благородный и дорогой – не зря трудились неведомые испанские умельцы. Внутри, конечно же, был коньяк. Не то, чтобы Игорь Иванович был алкоголиком, но в такую погоду, да ещё и сидя, было довольно зябко, а фляжка была с собой. Стаканчиков, полным набором к ней прилагавшихся, он из дома не захватил, но напиток, хотя и купленный тремя днями ранее в соседнем супермаркете, был не настолько отвратителен, чтобы требовать стаканчика и закуски – вполне можно сделать пару глотков прямо так, не содрогаясь от внутреннего ужаса и телесной тоски, присущей употреблению плохого алкоголя.

Уже заворачивая крышку после трёх быстрых глотков, он подумал, что неплохо бы теперь и закурить. Мысль была весьма неожиданной, потому что курить он бросил ещё год назад, без особой радости, но, к счастью, и без мучений, присущих части курильщиков при отказе от любимого зелья. Так, немного потерпел, да и бросил. А теперь вот захотелось.

Странно.

Вытерев губы краем носового платка, Игорь Иванович откинулся на спинку скамейки, мельком подумав, что может испачкать плащ, но не придав этому особого значения. Захватившее его желание закурить вытеснило почти все остальные мысли.

Нет уж. Зря он, что ли, бросал? Да и вредное это занятие, судя по всему.

Утешившись этими мыслями под приятно гревший изнутри коньяк, он мечтательно смотрел вдаль. Подлец - дворник уже скрылся из виду, листья разбросало ветром обратно на дорожки, а в сквере так никого из людей и не появилось. Зато прилетела стая нахальных воробьёв, искавших, чем бы поживиться. Решительно непонятно было, что им здесь делать – летнее изобилие, когда в окружавших переполненные урны кучах еды было вдоволь, минуло уже месяца полтора назад, и сейчас – как любит теперь говорить молодёжь – ловить было нечего.

Игорь Иванович выбросил нахальных птах из головы и снова устремил взгляд туда, к дальнему краю сквера, откуда ждал появления своего сегодняшнего визави. Пока никого не было, только мелькнули серые форменные куртки постовых полицейских, совершавших обход участка. Один из них издалека оценил сидевшего человека и счёл его неперспективным для разговора, поэтому даже заходить в сквер наряд не стал, обходя ограду по периметру.

Ааа… Вот и сегодняшний связной, как для себя называл этих недолгих знакомцев Игорь Иванович, предпочитая это немного книжное слово всем прочим для обозначения встречавшихся с ним людей.

Чудом разминувшись с полицейскими – или, скорее, пропустив их, - к скамейке приближался какой-то подпрыгивающей походкой молодой паренёк. Короткие, стоящие торчком волосы подчёркивали смешно оттопыренные уши. Кожаная куртка и модные зауженные джинсы. Тяжёлые, измазанные в осенней грязи ботинки. Рюкзачок. Большие, совсем не уличные наушники, обхватывающие шею, как какой-то странный пластиковый шарф.

Ну что ж…

Связной, так же нелепо подпрыгивая при ходьбе, подошёл к скамейке и остановился. Игорь Иванович молчал, созерцая немного сумасшедшие глаза парня и ждал условленного пароля.

- Здорово, дядя, - неожиданным для тщедушного юношеского тельца басом сказал связной. – Меня Виктор прислал. Есть чего?

Также молча, словно не желая тратить на него слова, Игорь Иванович сунул руку во внутренний карман плаща. С другой стороны, не туда, где лежала заветная фляжка.

- Деньги, - не вынимая руку, произнес он.

Связной, даже стоя на месте, умудрялся как-то покачиваться, словно собирался подпрыгнуть. Потом засопел и полез в карман джинсов, как-то по-девичьи приподняв край куртки и изогнувшись, чтобы достать содержимое.

- Щас, да… Достану, - всё так же басом проворчал парень и с лёгким усилием выдернул из кармана свёрнутые трубкой деньги. – Пятьсот баксов, как договорились.

- Давай.

Парень развернул трубочку и начал пересчитывать деньги. Всё это время из наушников доносился какой-то плохо различимый речитатив. Очередной негр рассказывает о своём детстве на помойках Детройта?

Ну-ну…

Игорь Иванович достал из кармана небольшой пакетик, завёрнутый в бумагу и перетянутый крест-накрест резинкой для денег. Связной протянул старавшиеся свернуться обратно в трубку зеленовато-серые купюры и взял пакетик.

- А, это… Виктор говорил…

- Иди отсюда, - неожиданно зло и громко сказал Игорь Иванович. – Понял?

- Да чё ты? Понял, понял… - Связной отступил на шаг назад, едва не запутавшись в своих тяжёлых ботинках.

- Вали, сказал! – Игорь Иванович встал, оказавшись чуть ли не на голову выше связного. Из-под распахнувшегося плаща красноречиво выглядывали ремни плечевой кобуры. Парню же не обязательно знать, что сунутый в неё пистолет – всего лишь пластиковая копия настоящего оружия.

Связной как-то обиженно сморщился, отвернулся и пошёл к выходу из сквера, на ходу цепляя на оттопыренные уши бубнящие наушники.

Игорь Иванович направился в другую сторону, широким, но неторопливым шагом, напоминая со стороны то ли чиновника на прогулке, то ли занятого иным важным, но не очень срочным делом человека. Пройдя пару десятков шагов, он услышал сзади громкий хлопок, обративший на себя внимание разве только стаи воробьёв и заставивший её подняться ненадолго в воздух.

Оборачиваться не стоило – уже привычная картина лежавшего на земле связного, с пробитыми осколками внутренностями и раскинутыми руками Игоря Ивановича интересовала мало. Куда больше внимания заслуживало неудержимое желание закурить, да ещё внезапно всплывшая в голове мысль.

И в самом деле – не купить ли трость?

Прогулки с ней будут элегантнее.

© Юрий Мори

– Кобелино, кобелино, есть одна награда – смерть! – на последнем слове голос соседки срывается в хриплый хохот. Невнятно гудит задетая её телом труба, похотливо бормочет Муравьед. Пугачёва в своём замке должна вздрогнуть и крепче обнять муляж Галкина, чтоб отпустило.

Ровное журчание душа скрывает дальнейшие слова, шорохи, движения. Вода смывает соседское соитие в канализацию и дальше, дальше. Туда, где в осклизлых трубах под нашим домом, под детской площадкой, под гаражами, пугая червей, проносится усталым поездом метро в никуда: ...ерть, ...ерть...

А я смотрю в зеркало над старым умывальником.

Прыщи на лбу давно уже не подростковые, просто прыщи. Русые до белёсого волосы по плечи. Никакой помады – я и так редко её достаю, а уж в ванную – зачем? И глаза... Ох, уж эти серые утиные глазки. Тьфу!

Меня зовут Анфиса. Печаль эта со мной уже тридцать три года. И я стою перед зеркалом, слушаю соседей сверху и вздрагиваю, зябко поводя плечами.

По странному капризу строителей вентиляция доносит по вертикали санузлов почти все звуки громче шёпота. Этажа на три в обе стороны, затухая. Поэтому я не пою в ванной, мне стыдно. Только чищу зубы, сплёвывая на покрытый трещинками фаянс, придерживаю на груди норовящий соскользнуть халат и слушаю чужую жизнь.

– Анечка... – задыхаясь, зовёт мать. Встать она не может, только повышает голос.

Я открываю тугой кран и смываю белые с красными нитками крови разводы с умывальника. Прах к праху, пусть вода унесёт и это.

Ненависть. Меня ведёт за руку ненависть ко всем этим людям вокруг. К самой себе, не давая даже зайти к зубному. Впрочем, я вру – на платную клинику просто нет денег, а в районную поликлинику – страшно.

Вообще без зубов оставят.

– Что, мать?

Я зову её так уже год после инсульта. Не мама, не мамочка, не... Все эти слова в прошлом, до ненависти. И до её инсульта, превратившего человека в парализованную наполовину опухшую куклу.

– Принеси воды, Анечка.

И здесь вода. Повсюду одна вода... Не оборачиваясь, толкаю задницей дверь ванной, она бьётся о косяк и со скрипом приоткрывается заново: защёлка давно сломана. Новая ручка? Не смешите меня. У нас на лекарства с трудом хватает. Пенсия двенадцать, моя зарплата – двадцать три. На руки. Чистыми. Иногда я запираюсь в ванной и беззвучно плачу.

– Да, мать.

Мне пора бежать на работу, но я стою и смотрю, как она держит неловкой правой рукой стакан, проливает на себя воду. Полуприкрытый глаз дробится гранями и кажется жутковатым размытым пятном. В комнате воняет больницей, мочой и неуверенной смертью.

Мать почти роняет пустой стакан. Я иду на кухню, наливаю ей воду, со стуком ставлю на тумбочку, придвигаю ближе домашний телефон.

– Звони Сергевне, если что. Ей два этажа вверх, а мне полчаса езды. И полчаса обратно, не забудь. И с работы выпрут за отсутствие, я и так...

Она поджимает губы. Парализованная половина лица остаётся застывшей маской, поэтому кажется, что мать ухмыляется.

– Беги, Анечка, – невнятно говорит она и сжимает здоровой рукой одеяло в комок.

Одеваюсь по-солдатски, минуты за две, стараясь не оборачиваться. Не видеть её за приоткрытой дверцей шкафа. Я опаздываю, шеф снова скажет, что таких работниц, как я, на порог бы...

Уже на лестнице сталкиваюсь с Муравьедом: плюгавый мужичок, с плешью и редкими зубами, мразь. Но Натаху ебёт исправно, тут ничего не скажешь, то-то она напевает.

– А что, Анфиска, не завалиться ли нам вечерком в кафетерий?

Мне хочется ударить его. По-мужски, кулаком в зубы, чтобы стереть похотливую улыбочку. Чтобы не смотрел так сально, скот, хуй ещё от жены не просох, а туда же – в кафе-е-терий... Гнида.

– Пошёл бы ты в жопу!

Он не обижается, скалится и норовит схватить меня за задницу.

– А что? Могу и в жопу. У нас слесарь один в сервисе только туда бабу свою и пользует. Красота, говорит, твёрденько всё, а то пиздёнка расшатанная.

И улыбается. Эта тварь улыбается.

Я понимаю, что бить его уже не хочется. А вот заблевать ему потёртую куртку, чтобы он охуел и отстал – да. Уворачиваюсь от растопыренной пятерни и сбегаю вниз по стёртым ступенькам. Мелкая ересь дождя, запах ноября. Детская площадка. Проход между гаражей. Лужи. Короткий огрызок улицы, угол, остановка автобуса. Лезу в сумочку за мелочью и понимаю, что телефон забыла на зарядке. Мать теперь не дозвонится, как ни старайся. Мне почему-то становится тепло и спокойно. День без идиотских вопросов хотя бы от неё.

...есть одна награда – смех...

В автобусе холодно и душно. Странное сочетание, но так бывает. Негромкое радио, привычные остановки. Люди заходят и выходят, дождь за окнами превращается в мерзкую липкую пелену. А ведь придётся выйти, окунуться в неё с головой.

Пункт выдачи. Глупее работать только в пункте приёма, это ещё одна ступень вниз, на самое дно, где медленно гуляют призраки таджикских дворников. Выдачи. Само слово сродни вою и плачу.

Я опаздываю на три минуты, скользнув за спинами первых клиентов в сторону двери в подсобку. Марина уже работает, шефа пока нет, удача, удача... Вы-да-ча. Куртку на вешалку, бейджик на плоскую грудь слева, дежурную улыбку на лицо по центру. Под маску.

Понурой феей я появляюсь за стойкой. Глаза и маска. И напротив меня – глаза и маска. Дуэль сонных взглядов, мир без любви. И так весь день. И так – всю жизнь.

Ближе к обеду приходит соседка Натаха. Меня, конечно, не узнаёт: и в подъезде-то не здоровается, а уж здесь все на одно лицо. С марлевым выражением.

– Код сто тридцать два.

Даже интересно, что эта корова заказала. Явно не виагру, Муравьед и так хорош.

Тонометр? Я не спешу обратно в зал, не барыня, подождёт.

Открываю белую с синим коробку, разворачиваю плёнку. Прибор, смешной хобот шланга к манжете, какие-то провода. А дорогая штуковина, не по моим доходам. Матери Сергевна меряет давление старым, советским ещё, уродцем с грушей, внимательно следя за пульсом через фонендоскоп. Сидит, поджав губы, вслушивается.

Дёшево и сердито, как раз для нас. Для нищих.

Аккуратно роняю тонометр на стопку чьих-то коробок: разбить не разобьётся, но хоть поломается что-то внутри. Раз, другой, третий, мягко, но неотвратимо.

Так ей и надо. Так им всем и надо.

Заворачиваю всё как было и несу на выдачу. Забирай, тварь, забирай. Он хороший.

– Анфиса Леонидовна, нельзя ли побыстрее? Клиент ждёт.

– Да, Евгений Евгеньевич.

Натаха нервно стучит акрилом когтей по стойке, пианистка хуева. Второй рукой держит телефон, понятно, что спешить ей некуда, но каков вид...

– Ваш заказ.

Она не глядя суёт приборчик в цветастый шоппер и уходит. Правильно, Муравьеду надо здоровье контролировать, а то сотрётся напрочь раньше срока.

День тянется соплёй, за окнами темнеет, а на часах всё ещё шесть. С минутами. Мы работаем до семи вечера, потом надо ещё в магазин, надо ещё доехать.

Ноги болят. Говорят, это у всех от работы продавцом, но позже. К сорока пяти. А у меня вот уже вовсю. Бракованная модель человека, без особого прошлого, без какого-то завтра. Русая белка в колесе.

– Закрываем, – распоряжается шеф. – Марин, подвезти?

Меня не спрашивает. Скоротечный отсос – это не ко мне.

– Спасибо, Евгений Евгеньевич, – масляно соглашается напарница. Ну да совет вам и любовь, сидения только не заляпайте.

Улица, магазин, размазанные пятна фонарей, сырость, автобус.

– Мать, я дома! – бросая пакеты с едой на пол, говорю я. – Телефон забыла, вот ведь овца. Ты как?

К привычной вони подмешивается острый аромат спирта с нотками чего-то медицинского, специфического. Камфора, что ли?

Я переступаю через пакеты, не разуваясь, и заглядываю в комнату. Матери нет. Вообще нет, только развороченная грязная постель, подушка – почему-то на полу, россыпь бумажек возле шкафа. На тумбочке пустые стаканы, ампулы, ватка с пятном крови.

– Документы искали. Паспорт, полис...

Сергеевна, соседка снизу, сидит за столом, теребит в руках платок.

– И чего? – глупо спрашиваю я.

– Нашли. Не сразу только. И чего она Наташке позвонила, не могла меня подождать...

Соседка начинает плакать. Беззвучно, просто капли по щекам текут сами.

– На полчаса я, дура, вышла... Хлебушка купить... А она весь подъезд обзвонила.

На тумбочке возле моего кресла, по ночам становящегося кроватью, начинает биться в беззвучной истерике телефон. Я обхожу Сергевну, словно боясь её коснуться, беру трубку.

– Да. Да, я. Погодите, но... Ясно. Да не глухая, всё поняла. Валерьянки? Может, и выпью. До свидания, ага.

Аккуратно, будто хрустальную, кладу трубку на место, даже не сдёрнув с зарядки. Двенадцать пропущенных.

– Мамке твоей худо стало, а ты ж без телефона...

– Забыла.

– Да понятно... Давление померять хотела. Мне звонит, а меня нет дома. Она к Натахе, вдруг поможет. Та и пришла, прибор новый, электронный, точный.

Я почему-то вижу, как роняю его на коробки. Раз, другой, третий.

– И чего? – будто поломанная игрушка, повторяю я.

– Так это, криз... Двести на сто сорок. Мать твоя чего сказала, то ей Натаха и дала выпить. Такое же сбивать нужно срочно.

Я сажусь на материну постель. Плевать, что в куртке и джинсах, не важно это.

– Лекарства приняла, а ей совсем худо, Анечка. «Скорую» вызвали, это я уж, а мамка сознание теряет. Бредила чего-то, тебя звала. Я Наташке говорю, давай мне померяем, твоим новым электронным. А его видать заклинило, двести на сто сорок. У меня. У Наташки. Поломанный он, бракованный. Мать еле вытащили, тяжелящая... А кто звонил-то?

– Из больницы.

Сергевна шевелится, платком щёку вытирает. Теперь у неё только одна мокрая, правая.

– И что говорят?

– Да уже ничего. Валерьянки посоветовали. Пустырничку. Стресс, всё-таки... Ну, и соболезнования. Не приходя в сознание.

Сергевна встаёт и идёт к двери, не хочет мне мешать, наверное. Обходит пакеты с покупками, выходит на лестницу. Там как раз Муравьед домой поднимается, видно сейчас, откуда погоняло: рожа пьяная, голова наклонена, обводит ступеньки заплывшими глазами, словно добычу ищет. А руки врастопырку и пальцами шевелит. Охотник вернулся с холмов...

Я запираю дверь и иду в санузел, включаю воду и сажусь на холодный край ванны.

Трубы гудят, смывают под землю всё, что было, всё, что накопилось за жизнь, с негромким шелестом льётся вода, под которой мы все живём, проклявшие сами себя. Бракованные модели человека.

© Юрий Мори

В кабине неудобно.

Лежишь, как в гробу, глядя в кошачьих размеров окошко, время от времени вздыхаешь и даёшь себе клятву: уволюсь! Завтра же!

Но – завтра наступает, а всё повторяется по накатанной. Рапорт комиссии. Пропахший потом скафандр с неудобными штанинами и ещё более кривыми рукавами. Дурацкий шлем: стоит надеть, как начинает чесаться нос. Перчатки, из-за которых он кажется сам себе вратарём неведомой сборной. Ловцом голубого мячика в белых пятнах облаков, того самого, что за иллюминатором. Автобус. Ракета, высотой с многоэтажный дом. Кабина, шланги, карандаш на верёвке.

– Подключение!

– Есть подключение!

– Ключ на старт!

– Есть ключ на старт!

В кабине всё продумано с какой-то изуверской логикой. Теснота, углы, панель недоступных для управления приборов. Сперва нехитрый пароль – умножить семнадцать на тридцать два. Справился – будут тебе приборы, нет – значит, спятил и никакого возвращения на землю недостоин. Зачем нам безумные герои космоса?

Он вздыхает и зажмуривается. В наушниках, сквозь неизбежное шипение помех говорят двое – Главный и руководитель полёта. Один командует другим, другой командует ракетой. Военная логика.

– ...Три... два... один... Пуск!

Теперь надо улыбнуться. Несмотря на и вопреки всему. И заветное:

– Поехали!

При этом желудок прилипает к хребту, а в глазах темнеет от перегрузки. Голова весом в тонну, не меньше. Кажется, что нос чешется где-то далеко, уже там, на орбите. А он пока ещё здесь, хотя и в процессе гонки за носом.

Ничего. И не такое терпели, а уж нос-то – чепуха. Догоним, что нам стоит!

Спиной кажется, что снизу ракету пинает великан. Все этажи, дрожа, медленно поднимаются к звёздам. Наступает решающий момент. Последний. Главный. Если всё пойдёт по плану, через девять минут – блаженная темнота в иллюминаторе, время покоя и недолгого счастья...

***

–...Андрей Андреевич, голубчик! А почему он у вас привязан? Буйный?

– Нет, что вы! Личное желание пациента. Хочет чувствовать себя покорителем космоса. Первопроходцем, так сказать. Вот перед уколом и привязываем. Для полноты переживаний.

Оба врача, старый и молодой, останавливаются перед койкой, к которой эластичными бинтами примотан немолодой уже человек. Голова у него запрокинута, глаза закатились так, что видны одни белки. Из приоткрытого рта, в котором виднеются ровные ненастоящие зубы, доносится тихий стон. Человек заметно дрожит – если бы не бинты, мог бы и вовсе скатиться на пахнущий хлоркой пол.

– Андрей Андреевич, а он в обычной жизни – кто?

Тот доктор, что помоложе, мнётся, но в конце концов выдавливает:

– А вы сами не узнаете? По телевизору же частенько... Правда, там он в костюме и несколько... благообразнее.

Пожилой наклоняется и негромко ахает:

– Не может быть! Он?! Точно: он... Но зачем ему?

– Детская мечта, профессор. Говорит – один сеанс в месяц, и чувствует себя человеком. К звёздам гораздо важнее стремиться, чем постоянно планировать и управлять...

– Не надо! Не продолжайте! А то сейчас договоримся до... ненужных выводов. Пойдёмте к остальным пациентам, голубчик.

Врачи отходят от койки и не видят, как в налитых кровавыми прожилками белках глаз отражается темнота космоса. Безбрежное ничто, не требующее выборов, отчётов, исполнения указов президента и вечного страха сказать что-то не то перед камерой. Недоступное счастье маленького человека при большой должности.

Ещё бы нос кто почесал...

Фантазия

Человек? Почему же сразу – человек? Как будто других разумных существ в нашем городе нет. Впрочем, начнём с начала. Со времен основания римского Лондиниума здесь живёт множество маленького народца, из тех, что тянутся к людям. Не то, чтобы всем нам нравились повадки этих шумных говорливых великанов, грязь на улицах и непременные пабы, из которых время от времени выкидывают на мостовую упившихся посетителей.

Вовсе нет. Притягивает другое: цивилизация, способы жить не частью природы, а становиться другими вместе – чем дальше, тем больше. Ну и мелкие изобретения неплохи, вроде джина, лодок, обуви и одежды.

Нам их размеры не подходят, даже детские, но сам принцип...

Сегодня надо сходить к башмачнику, из наших, разумеется. Хотя какая разница – та же деревянная лапа для обуви, те же гвозди во рту, шляпками наружу, отчего башмачник не поддерживает беседу, а обходится мычанием. И кивками, конечно, постукивая игрушечным молотком, вгоняя очередной медный гвоздик в толстую кожу подошвы.

Почему не стальной? Холодное железо для нас вредно, как и проточная вода. Спасибо лондонским мостам, вторая проблема решена за нас людьми.

Простите, я же не представился. Вот до чего доводит жизнь в одиночестве, одичал, да... А хотелось бы оставаться джентльменом в любых обстоятельствах.

Меня зовут Криш и я – невидимка.

Народец наш немногочисленный, в дальнем родстве с лесными гномами, лепреконами, и немного – с Болотным Воинством. Впрочем, последние – существа агрессивные, даже нам страшновато с ними общаться. Да и ну их, до ближайших болот три дня ходу, если, конечно, не запрыгнуть на крышу дилижанса. Тогда гораздо быстрее, но мне лично нечего делать на их болотах.

Сыро, ветрено, да и само Воинство... Брр!

А вот невидимость – это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что в любое время можно спрятаться, а плохо... Я люблю гулять по туманным улицам, постукивая тростью о булыжники дорог, шаркая подошвами по мостовой. Без этих мелких приятных деталей прогулка превращается в бегство привидения, но в одежде меня – видно. И как раз это плохо, когда в вас четыре дюйма роста. Собаки нас не трогают, от лошадей можно увернуться, но люди... Именно в них проблема.

– Криш, нам опять придётся переезжать!

– Зачем? – Мне всего двенадцать, и слова мамы кажутся странными. Благословенное было время, моё детство.

– Ты опять бродил в куртке и штанах по улице, люди начали перешёптываться, что видели гнома.

– А мне-то что?

– Криш, ты – балбес! Дело кончится облавой. А это не только собаки – с ними мы договоримся. Это сами люди, их глупые дети. Это ещё и кошки, Криш, кошки-крысоловы! Соседи-домовые сказали, что это последняя капля. Им страшно.

Правда... кто и как смог бы организовать кошек – одному Великому Древу известно. Они же по натуре одиночки, но и спорить с мамой не стоит. Запрет был, он нарушен, скажет переезжать в другой район – придётся подчиниться. Молча.

– Да, мама...

– Что ты дакаешь! Я сколько раз тебе...

С тех пор прошло лет сто.

В мире людей гремели войны, не цепляя, впрочем, благословенную Британию – всё больше на континенте и в колониях. Человечество изобрело газовые фонари, железные дороги и электричество. Пар победил грубую силу. И мама... Этот век она, увы, не пережила. Не буду рассказывать, это личное, это слишком больно.

А я остался один. И теперь гулял по ночному Лондону на свой страх и риск, выбирая ночи потемнее, желательно, с туманом. В нём недостатка здесь никогда не испытывали, а теперь ещё и смог от многочисленных заводов. К тому же люди почти перестали верить в маленький народец, что нам только на руку.

Я живу на чердаке небольшого дома в самом начале Ланкастер-Гейт. Это удобно, недалеко от шумного центра, но и совсем рядом с Кенсингтонскими садами – всегда можно на пару часов пойти в парк, вернуться, так сказать, к корням и истокам. Главное, не лезть к Круглому пруду, и – уж тем паче – к Лонг Уотер. Плавать-то я не умею.

Башмачник работает недалеко от меня, как раз на Бейсуотер-роуд, служащей границей между жилыми кварталами и уютными зарослями парка. Осталось только найти трость, накинуть длинное пальто – ночи в сентябре уже промозглые, а я немолод, и старые ботинки. Строгий полосатый костюм уже на мне. Что же ещё? Ах да, кепи и, разумеется, саквояж. Там пусто, лишь на дне несколько гиней в уплату за новую обувь.

Дорого? Жизнь в столице обязывает к некоторым тратам, как же иначе. К тому же, я прекрасно зарабатываю. Многие секреты так и напрашиваются на перепродажу, а подсмотреть чужое письмо или подслушать переговоры, оставаясь решительно незамеченным, для меня – очень несложно.

Вы, вероятно, решили, что я из той мерзкой породы соглядатаев и шантажистов, вынюхивающих супружеские тайны? Гнусных людей, которым не подаст руки и последний нищий? Это не так. Я работаю на Великобританию и Её Величество королеву Викторию, продли Бог её дни. Только так, поэтому мне нечего стыдиться. Я такой же честный англичанин, как и окружающие меня люди. Просто маленький и невидимый, но это, в конце концов, детали и частности.

В германском и русском посольствах отдали бы последний шиллинг, чтобы узнать, кто я, и как мне удалось раздобыть, например, письма графа... Впрочем, молчу, молчу! Мы ступаем на скользкую тропинку государственных секретов и интересов короны. А ходить лучше по сухим и ровным дорогам, если хочешь прожить дольше. И не потерять уважение к себе.

Кроме того, полиция, которой я иногда помогаю, тоже постоянно просит поменьше говорить об этом.

Туман плотно накрыл улицу. Облепил её, словно сам воздух пропитался водой, оседающей на всем и везде. Не то что неба – фонарей, жёлтыми пятнами ломающих муть ночи, почти не видно. Нечто чуть светлее мрака, не более того. Спасает, что мы видим в темноте, иначе в такую ночь даже я не рискнул бы выйти наружу. Угол дома, перекрёсток. Даже вблизи фонарь напоминает уходящую вверх колонну, на которой, где-то очень высоко, поселился светлячок. Легонько касаюсь фонаря тростью – рукой, даже через перчатку, это больно. Бронзовый наконечник звенит о железо. Тихий колокол ночной столицы, мелодия ночи – и только для меня.

– Нечто неладное в воздухе... – тихо говорю я пустой улице. Фонарному столбу. Перекрёстку и далёкому стуку копыт – ночной кэб, не иначе. Либо почтовый дилижанс. Все остальные давно спят, а мне вот не по себе. – Что-то скоро случится.

Сейчас? Нет. Чуть позже. Но совсем рядом запах... Я не знаю, как назвать его. Беды? Вероятно, так. Чужой беды, джентльмены.

На Бейсуотер-роуд фонари не горят вообще. Это не игра воображения, я же умудрился увидеть их свет на своей улице. А здесь темно как в аду. Полоса парка за вычурным чугунным забором кажется отсюда, с моей стороны улицы, заброшенным лесом. Деревья сливаются в единый массив, переплетаются между собой, тихо шевелясь на ветру. Жутковато даже для маленького народца, что и говорить о людях. Кстати, вон один из них бежит по мостовой. Эхо шагов гаснет в тумане, их почти не слышно, но они есть.

Великое Древо, это девушка! Да-да, отсюда я уже вижу дешёвое платье, накидку с капюшоном – непременно из грубой шотландской шерсти, какие носят молочницы и служанки. Дробный перестук деревянных подошв и хриплое, загнанное дыхание.

Она явно спасается от кого-то, но... Даже я, со своим тонким слухом не могу понять, кто преследователь. Улица позади беглянки пуста, она уходит во мрак. Никого? А чей голос тогда гуляет в тумане, отражаясь от стен домов:

– Пос-с-стойте, мисс-с-с... Вам не с-с-скрытьс-ся.

Низкий, глухой голос, шипящий, как рассерженная королевская кобра. Из индийских владений любят привозить подобных тварей отставные офицеры. Люди вообще странные существа.

– Помогите! – неизвестно кому на бегу кричит девушка. Её голос слаб, вряд ли кто-нибудь услышит призыв и – тем более – придёт на помощь. А выговор простонародный, я не ошибся: типичная служанка. Вот она всё ближе, я вижу раскрасневшееся круглое лицо. Растрепанные на бегу волосы, слипшимися прядями из-под чепца, на который надвинут капюшон.

– Пожалуйста, помогите!

Теперь я слышу преследователя. Странный звук – так мог бы передвигаться тигр, если бы они водились в Лондоне. И умели говорить, разумеется. Мягкие тяжёлые прыжки, всё ближе и ближе.

Насчёт кобры я точно заблуждался, у них нет лап.

Я опёрся на трость, прикидывая, чем могу помочь. Выходило, что ничем: револьверов моего размера не бывает, да и железо, проклятое железо... А сражаться тростью с чем-то большим просто глупо. Да он меня и не заметит, наступит и всё: теперь я вижу охотника, и он... огромен. Даже по человеческим меркам. Он страшен и зубаст. И самое главное – я, без ложной скромности знаток людей и маленького народца, понятия не имею, что это.

Точнее, кто.

Девушка пробегает мимо меня, прижавшегося к стене дома, от неё пахнет потом и страхом. Преследователь вновь шипит и делает последний, длинный прыжок, вытягиваясь в полёте и вновь собираясь в тугую пружину уже возле девушки. Прямо за её спиной.

– Пожалуйста!.. – звучит как выстрел. Потому что дальше слов уже нет, только крик боли и жутковатый хруст раздираемого мяса. Чудовище довольно рычит, негромко, но достаточно убедительно, чтобы я и дальше притворялся частью стены, закопчённой, как и все лондонские постройки старше десяти лет от роду.

Эхо уносит звуки ночной охоты в туман, бросает их в пелену деревьев, словно остатки мяса другим, слабым, хищникам и трупоедам.

На место смерти девушки лучше не смотреть. Голову в чепце чудовище оторвало напрочь и отбросило в сторону, она лежит там, как потерявшийся глобус. Лужа крови и белеющие в темноте кости. И зверь, жуткий зверь, рычащий и когтистый. Меня передёргивает от отвращения, хочется стакан джина залпом и никогда больше не видеть этого охотника. Кем бы он ни был.

Тяжёлая, какая-то сплющенная голова с горящими в темноте красными глазами время от времени поднимается от пищи, недовольно поворачивается по сторонам. Вряд ли он меня чует, но что-то мешает зверю спокойно жрать: он то и дело поводит треугольными ушами по сторонам. Рыжий густой мех лоснится на боках и слишком коротких для такого туловища лапах. Длинный хвост нетерпеливо хлещет по мостовой словно мокрая верёвка: ш-ш-шлёп! Странная тварь, но главное – разумная. Я бы сказал, тигр, но несколько карикатурный. Судя по картинкам в газетах и иллюстрациям Брэма, они выглядят по-другому.

От этого и вовсе не по себе.

Однако спокойно завершить трапезу ему не дают. И я здесь совершенно ни при чём – нарастая, вдалеке слышится топот копыт, потом полицейские свистки, а затем туман с трудом, но прорезают пятна ручных фонарей. Не сказать, чтобы они вовремя, но хоть что-то. Покой подданных Её Величества в надёжных руках.

– Вон он! Вон! Стреляй, Джим!

– Инспектор, не вижу цель!

– Там кто-то есть. Не промахнись, как в прошлый раз.

Вместо этой глупой перебранки давно бы уже стреляли. А так толку мало: зверь облизывается, длинным, отливающим алым языком, лениво поднимается на лапы, вытягивает одну и что-то чертит прямо в кровавой луже. Хмурится, чертит заново.

Фыркает и бормочет что-то себе под нос. После чего делает великолепный прыжок. Второй такой же уносит поджарое тёмное тело через забор Кенсингтонских садов, а там поймать эту тварь не сможет и весь Скотланд-Ярд. Шум ломаемых кустов стихает почти мгновенно – конечно, с его-то прыжками по семь футов за раз глупо затаиваться на месте. Остаются кровавые брызги на месте несчастной жертвы, первые выстрелы из полицейского кэба непонятно куда, и я. Бежать через улицу сейчас лишнее, стоит затаиться и ждать.

А, нет! Он тоже никуда не делся – я вижу два багровых глаза в гуще деревьев. Он сидит и внимательно смотрит, чем кончится дело. Я вообще перестаю что-либо понимать. Чего он ждёт?!

– Какого чёрта, Джим! Он сбежал. Перестань немедленно!

Над моей головой пуля выбивает из стены кусочки камня, мелкое крошево. Будь я просто с человека, здесь бы и остался, но нет. Не обращая внимания на суетливый танец фонарей поблизости, на беспорядочную пальбу и свечи в окнах домов, я быстро раздеваюсь. Всё долой, всю одежду в пустой саквояж, и не обращать внимания на ночную сырость. Жизнь дороже.

Луч фонаря окидывает стену, возле которой я стою, и скользит дальше. Саквояж я незаметно сдвигаю в сторону низкого окошка подвала, его и специально будут искать, вряд ли найдут. Заберу потом, куда он денется.

– Инспектор, вот место убийства! – преувеличенно громко орёт полисмен. Выслуживается? Ну, это не грех. Хотя в ушах звенит от его крика.

Над нами загораются свечи в окнах, размазанными пятнами бродят по мокрым от тумана стёклам; кто-то приподнимает стекло и выглядывает наружу.

– Джимми, перестань стрелять! – командует из кэба некто невидимый. Грубый и незнакомый мне голос, а ведь всех толковых офицеров я знаю, хоть и не решался встречаться лично. – Это дельце будет посложнее убийства на Сатерленд-авеню!

Видели бы вы убийцу вблизи, офицер... Впрочем, можете перелезть ограду и познакомиться, это не так уж сложно.

– Судя по следам, это какой-то зверь, инспектор. И… Здесь какой-то знак!

Надо же. Первое разумное умозаключение, неплохо для полисмена. Тяжёлый кислый запах крови смешивается с пороховой вонью, чесночным духом от кого-то из столпившихся вокруг останков несчастной девушки полисменов и ясной ноткой односолодового виски – это уже от инспектора, рядовым напиток не по карману.

– Послушайте, инспектор… Может быть, сообщить об этом случае мистеру Холмсу? Если газеты не врут, это очень похоже на... Храни нас Бог, уже пять раз встречалось подобное!

Отлично! Я надеюсь, этот молодой человек сделает неплохую карьеру. По крайней мере, он складывает два и два, получая на выходе четыре, а не какую-то иную цифру. Впрочем, посмотрим, что скажет инспектор – теперь я рассмотрел его в лучах фонарей и узнал Лестрейда. Адски упёртый тип, но смел и решителен. Хотя бы это у него есть. Мозги к кулакам и револьверу, увы, приложить забыли.

– Помолчите, Смитсон! Я сам решаю, кому и о чём сообщать. Впрочем, берите кэб и привезите этого умника сюда вместе с его усатым доктором. Последний раз они жаловались, что мы затоптали все следы.

Понятно. Разглядываю начерченную зверем сложную загогулину на темнеющей кровавой лужице и понимаю – по всей видимости, мне придётся дождаться великого сыщика, а потом взять дело в свои невидимые руки, раз уж так встали звёзды.

Топот копыт по булыжнику затихает вдали, Смитсон спешит. Остальной полицейский отряд занимается – на мой взгляд – сущей ерундой, обыскивает тело покойной, осматривает тротуары и мостовую. Лестрейд зачем-то прикладывает к разорванной шее голову, словно надеясь, что она прирастёт обратно. Жильцы дома, потревоженные шумом, торчали в окнах, вид полиции их успокаивал.

© Юрий Мори

Продолжение в комментариях