Balzamo

Раскисшая и расплывшаяся дорога премерзко хлюпала от тяжёлых шагов. Дождь кончился, но в воздухе всё ещё висела густая влажность и тяжёлый запах размокшего конского дерьма, смешанный с благоуханьем близкой фермы. Небо медленно прояснялось.

Жирный и вспотевший сын местного купца, пытался в одиночку вытянуть колесо своей перегруженной телеги из густого и глубокого ухаба. Лошак грустно и совершенно безучастно глядел на своего умаянного хозяина.

- Чего везёшь, хозяюшка? – Голос был уверенный, наглецкий и отвратительно лукавый. Сын купца беспокойно взъерошился, оскальзнулся и увяз по локоть в тугой грязи ухаба, пытаясь осмотреть незнакомца. – Да, не страшись, хозяюшка. Не по твоё добро тут. – Незнакомец сделал шаг навстречу толстяку и после брезгливого колебания протянул руку, облачённую в тёртую кожаную перчатку.

- Ох, а я уж струхнул… – Произнёс толстяк, неловко вставая, но всё ещё бросая подозрительные взгляды на незнакомца – Столько гнили нынчо развелося тута, что прямо страшно и за кошёль и за жисть. – При помощи руки незнакомца, сын купца, всё-таки, поднялся. – Ягор, звать меня.

- Аманд. – Ответил незнакомец.

Тут, наконец, измазанный в грязи Ягор, рассмотрел его.

В целом он напоминал небогатого воина, возможно недворянского происхождения. В потёртой, когда-то неплохой, одежде. Куртка была из сафьяна, а штаны из велюра. Истёртые перчатки же, под слоем свежей Ягоровой грязи, уже не поддавались определению. На поясе висел длинный меч и кинжал, несколько подсумков и фляга. Сапоги были поношены, но явно за ними ухаживали. Лицо же незнакомца было надменным и строгим, почти лишённым привлекательности, спокойным. Небритость вроде бы украшала, подчёркивая странную обаятельность и удалую мужественность. Волосы были черны, а глаза отдавали серой сталью.

– Аманд – продолжил незнакомец - В честь банкира-отца, назвали. – Ягор кивнул, и безуспешно попытался высморкаться в грязные пальцы. – Помочь тебе, Ягор?

- Не откажуся, господин. – На всякий случай толстяк решил быть повежливей, опасливо косясь на меч.

- Никакой я не господин. Берись за колесо, а я попробую приподнять и подтолкнуть телегу сзади. Давай, ещё немного. Эх! Молодец. Ничего такого уж и тяжелого, хоть дорога воистину отвратительна.

Телега выползла из ухаба и лошак, с явной ленцой, сделал несколько мелких шагов, продвигаясь вперёд.

Ягор отёр пот с низкого лба и выжидающе уставился на Аманда, тот не спешил и тщательно, будто размеренно пачкал серый платок, отирая грязь с перчаток и штанов.

- Ну, что Ягор? Довезёшь до ближайшего городка? – Аманд прищурившись, ожидал реакции на просьбу.

Ягор неуверенно переступил с ноги на ногу, глядя чуть повыше серых глаз.

- Тута, недалече, деревнишка есть. Родственная, так сказать. Батюшка мой тама живёт… Туда вас мож? – Ягор не смог скрыть надежды в интонации, почувствовав свой промах, он досадливо сплюнул в глубокий ухаб.

- Нет – Аманд покачал головой – Мне в город нужно. Вижу, не хочешь ты меня везти, в чём причина? Груз ценный? – Ягор что-то невразумительно пробурчал и замолк, тщательно изучая склизкую грязь под ногами. – Я тебя не услышал.

- Ну… Нынчо в яму брасывают, если вспомогать дезертирам, господин. А у меня-то сынишки, двое, жена… А они без меня не сдюжат. А перед Колодубом, заставы одна за другой. Словят, упекут. И вас, господин, и меня. – Ягор нервно переступил с ноги на ногу и убрал за спину руки.

- Я заплачу золотом. – Тихо произнёс Аманд. – До первой заставы хотя бы.

- А как же лошадные патрули? А охотники за… - Толстяк замялся – За энтими же, дезертирами? Нет, господин, извините… Не могу.

- Двадцать крон и ещё десять профилей. Всё, что есть. – Аманд вздохнул, как бы ненароком брякнув кишенью. Ягор нерешительно отвернулся, а потом вновь угрюмо уставился на Аманда.

- Залазьте на воз. Но ежели схватят, то скажу, что вы меня силой, того, привнудили…

- Принудили. – Тихо поправил Аманд и запрыгнул на гружёный воз.

Дорога всё ещё была вязкой и расплывшейся. На небе появилось бледное, но уже парное солнце. Жара усиливалась. Ягор был явно неспокоен, всё время воровато оглядывался, пугался резкого шума. Дышал глубоко, беспокойно. Хвойные леса вокруг прозябали в молчании, отвечая лишь эхом. Дорога была пустынна, лишь изредка попадались сельские телеги гружённые сеном и ведомые худыми и измученными крестьянами. Ещё реже попадались торговцы с не менее мученическими лицами.

- Ягор?

- Чиго, господин? – Недовольно спросил толстяк .

- Никакой, я не господин. Может, остановимся около какой-нибудь корчмы? Есть хочется.

- Всяко придётся на ночевье стаиваться, гдей-то. Не в лесу ж. А вы, господин - солдат, значиться стерпите.

- Стерплю, тут ты прав.

Бадья, наполненная мыльной водой, приятно ласкала грязную кожу, а грудастая банщица, подливающая горячей воды, добавляла ласки и взгляду. Где-то рядом в другой бадье бултыхался Ягор, неловко пытаясь ущипнуть барышню за зад.

- Йотун тебя побери! – Отплёвываясь от мыльной воды и жадно сжав кружку с пивом, произнёс Ягор, довольно крякнул и проводил похотливым взглядом банщицу. – Казистая корчмишка! Как тебе, а?

- Неплохо. Хоть бывало и лучше. В Троелистье, например. Там были дворцы, а не корчмы. Бывал там? – Аманд сладко потянулся и закрыл глаза, видимо предавшись хорошим воспоминаниям.

- Становился тама с папкой, а как же. – Угрюмо пробормотал Ягор. – Вытравили в трущобы, аж смигнуть не успели.

- Да? – Отрешённо спросил Аманд. – Жаль, чуть дальше, за стенами, был просто рай. Когда-то там отдыхал и я. Но не теперь. – Он открыл глаза и грустно вздохнул.

- Угу, от Троелистья остался один дворец. Так, ить, вы под ихними знамями сражалися? – В голосе купчишки появился интерес. После длительного молчания Аманд, наконец, заговорил:

- Да. Под знамёнами Треви. Но не до конца, конечно, как ты уже успел заметить. – В голосе Аманда послышался неприятный холодок.

- Ну, господин, я ж не вздумал мыслить про трусость…

- А, кажется, должен. И не сильно ошибся бы. – Аманд вновь вздохнул и сделал могучий глоток из массивной кружки.

Ягор сглотнул, уже открыл рот для вопроса, но решил смолчать. На какое-то время банная комната погрузилась в булькающую тишину.

- Так и вся моя семья осталась в Троелистье. Может, конечно, кто и выжил, сбежал. Многие ведь бежали оттуда. Да, и ваш король этому особо не мешал. Разве, что наших дезертиров, которых считает шпионами, по сей день гоняет, да борцов за независимость по лесам ищет. Так ведь?

- Так оно и тягается всё, господин. Верно вы говорите. Да, ещё и энтот летучий отряд, побрехивают, появился, поди уж слыхивали о нём? – В голосе Ягора опять появился неподдельный интерес, а Аманд внезапно расхохотался.

- Неужто ты об отряде, который, якобы, летает на крылатых конях и мечет молнии? Совсем ваш народ, что ли, от страха обезумел? Поверь, я бывал и на северных озёрах, в которых купаются драконы, бывал и у самого края мира, где в волнистой и бескрайней воде нежатся на солнце огромные осьминоги, видел даже единорогов в королевских резервациях, но крылатых коней, уж поверь мне, нет. А если есть, то никакой человек не сможет их укротить, так же как не смог укротить драконов. – Аманд всё ещё беззаботно улыбаясь, смолк.

- Люди брехают, что видели… - Неуверенно промямлил порозовевший Ягор.

- Люди видели огонь, стекающий с облаков, люди видели огромные диски, ползущие по небесной глади, люди видели по несколько светил в небе, люди видели… Да, что там говорить! Обычно такое видят либо с ужасающего бодуна, либо во время не менее ужасающей попойки, а то и после того, как всяких грибов наедятся. Ты ж вроде поумнее будешь? Если бы были летающие кони, то они бы стали использоваться во всех армиях, а не только в твоём мифическом летучем отряде. Страх, именно страха и хотят добиться от вас наши гниющие остатки некогда славного королевства Треви.

- Король наш, можется и не смел, но нашний народ не из трусливых! – Гордо пискнул возмущённый Ягор.

- О вашем купеческом брате, который при любой угрозе продавал любые товары и своим и чужим, я уже и не говорю. Но я ещё не помню и ни одного сермяжника, который отказался бы свою дочь отдать в пользование вольных отрядов, ходивших под нашим чёрным тигром. Это ли смелость? А торган? – В голосе Аманда опять появились угрожающие нотки.

- Торговлица, есть торговлица. Разумел бы я, что вы из вольничьих отрядов, то и за сотничку крон, вздымать вас на воз не стал. – Голос купца задрожал.

- Неужели? Показал бы свою хвалёную храбрость по локоть в грязи и говне? Но поверь, что ваши и наши благородные и честные рыцари вели себя нисколько не лучше. Сермяжники и им не отказывали, правда, дочки шли с большей охотой, но…

- Не хошу слыхивать об этом! Нашнее рысарство не позваливало себе вольностей! Священические обеты…

- Я не слышал ни одного случая, когда обет помешал отстёгнуть гульфик хоть одному рыцарю. Особенно во время военных походов и, особенно с нетронутой крестьянской дочкой. Развей свои иллюзии, Ягор. В войне грязь льётся отовсюду и ей никто не брезгует. – Аманд с хрустом потянулся и тронул звонок.

Вскоре банщица принесла полотенца и собрала опустевшие кружки, сладко и, как будто, многообещающе улыбнулась Ягору. Его лицо немного прояснилось, он даже покраснел, но вылезать из остывающей бадьи вроде бы не собрался. Аманд приметил записочку возле Ягоровой кружки и хмыкнул.

- Завтра на рассвете выедем. Не вздумай уехать без меня. Ягор?

- Угу. Вам энта, как её, клятва надобнится?

- Нет. И так сойдет. Незабываемой тебе ночи.

Рассвет пришёл стремительно. Ледяная ночь ушла, оставив росу и туман. Небо было ясным. Первыми отметили рассвет пастухи, погнав крупные стада казённых коров пастись в поле. А потом зашевелились и остальные обитатели этих спокойных, но всё ещё носящих отпечаток войны, мест. Откуда-то с запада пришло эхо побудочных труб из местного графьего гарнизона, а чуть позже, но с юга, эхо колоколов из небольшого училища для девочек.

Крестьяне кормили скотину, а кто-то уже работал в поле. Дорога почти высохла. Лишь изредка попадались влажные места, которые опознавались по чуть более тёмному цвету грунта.

Лошак грустно тянул груженый воз, на котором сидело двое мужчин. Оба были сонные, толстяк был неприлично опухшим, а вооруженный то и дело пил что-то непонятное из объёмного бурдюка.

- Знаешь, Ягор - Вдруг хрипловато произнес Аманд - Далеко на севере, в объединённых баронствах, которые ты знаешь скорее, как Синие Земли, делают крепчайшее, почти безвкусное вино, а к нему подают мясо, завёрнутое в тесто. Лучшее сочетание еды и выпивки за всю мою жизнь. Сейчас бы того вина. А твоё - Бывший солдат указал на бурдюк – Похоже превращается в уксус.

- Угу. В энтом пекле и ваше винцо бы в оксус мигом ушло. – Пробормотал толстяк.

- Нет, то в уксус не превращается. Испаряется только.

- Нашнее винцо хоровитее, значит. Главнушее пить поспевать, ан не поспел, тута и оксус. А в вашнем винце и оксуса нету.

- Здесь ты прав. Хороший ты человек, Ягор. Жаль, что прощаться нам с тобой скоро. – Аманд зевнул, а Ягор наоборот широко раскрыл глаза.

- Чегой-то, господин?

- Впереди пыль клубится, выше леса. Видишь? Прямо за кронами? А отголоски труб слышишь? Конный патруль, его величества Георга короля вашей Ардонии, а сейчас ещё и нашей Треви. Человек тридцать, наверное. Все как один преданы трём золотым орлам, которые так лихо расклевали чёрного тигра. Ты ведь предан короне? А Ягор? – Аманд краем глаза смотрел на изумлённого купца, и сделал ещё один глоток из бурдюка.

- Вы, энто, ещё успеть бежать могёте. – Неуверенно предложил толстяк и как-то жалко рыгнул.

- Не мне нужно бежать, Ягор. Я не перевожу оружие и продовольствие для повстанцев. Я даже не передаю жалкие, безпечатные письма перетраханным банщицам. Даю тебе возможность решить, что делать. Мешать не буду. – Аманд, стараясь не замечать приторно-удушливый запах, бросил взгляд на тушу полусгнившей, изъеденной лошади, которая утонула в болоте.

- Не смогётся мне. Не так. Вы жо то из вольничьих! Помогёте? – В потухших глаза толстяка взметнулась искорка.

Лошак, всё так же тянул воз. Впереди показались конные, с синими знамёнами, на которых красовались белые орлы. Небо чуточку заволокли облака. Одинокая муха, покусившаяся на лошадиный пот, была тут же уничтожена человеческой рукой.

- Мне жаль, Ягор. Но Вольные Отряды, на то и вольные, чтобы не иметь единого хозяина. Мы служим, до того момента, пока жив наниматель или пока действует контракт. Теперь наши отряды на службе короля Георга. Я тебе не союзник, извини. Но время ещё есть.

- Нашний люд, нашнее рыцарство, я люблю! Но же король, он же, он же люд презирает. Он же… Не смогётся мне убежать. Не по-рыцарски будется. – Ягор спрятал лицо в ладонях с вожжами.

- Поверь, рыцари такие же уроды, как и мы. Нет кодекса чести, есть лишь идеализация образа, перед низом. Перед нами. Но раз не хочешь… - Аманд сделал паузу – Королевский указ призывает к казни на месте. Всем способствующим, всем симпатизирующим. Казнь, Ягор. Забудь гордость. Беги. – Голос так и остался беспристрастным. Глаза остались спокойными, даже тогда, когда в них отразились знамёна Ардонии. Конный отряд остановился и окружил обоз.

Вороные панцири лениво выдавали свой стальной блеск, шлемы плотно покрывали лица, а чешуйчатые перчатки крепко сжимали узду. Над всеми Тридцатью, волнисто реяли сине-белые штандарты. Казалось, что в тёмных прорезях шлемов, не было глаз. Потом Первый снял шлем, спрыгнул. Привёл вороного жеребца и низко, с легкой улыбкой поклонился.

- Аманд, твой конь. Приветствуем. – Отряд в едином порыве стукнул стальными перчатками по панцирям. Аманд легко спрыгнул с воза и, сердечно потрепав Первого, ловко заскочил на коня. Потом внимательно посмотрел на сжавшегося Ягора.

- Шестой и Двенадцатый осмотрите груз. Первый и Третий свяжите купца. Семнадцатый, приготовь арбалеты. – Приказания Аманда тут же выполнили.

Дул лёгкий ветерок, трепетали деревья. Локотники открыли свои цветы горячему солнцу. Связанный купец лежал в грязи, отряд ждал.

- Подтверждаю, что Ягор из Соснов, купец, сын купца, содействовал повстанцам Треви. Содействовал оружием и продовольствием, получая за это деньги. Содействовал полностью сознавая свои действия. За это, как говорится в королевском приказе, Ягор из Соснов, приговаривается к смертной казни на месте задержания. Семнадцатый, раздай арбалеты каждому из первой десятки. – Аманд замолчал, глядя на приставленного к дереву, плачущего Ягора. – Право последнего желания отменяется, как указано в приказе.

Аманд ждал криков и просьб, но ошибся. Запах подохшей лошади донесло ветром и до места казни. Небо ещё больше заполнилось облаками, а воздух раскалился.

- Начинайте. – Шёпот Аманда до купца донёс ветер.

Потом взвизгнули болты, и Ягор резко отвёл своё плечо назад, будто собираясь выдернуть несуществующий меч, но вместо этого свалился на землю, чувствуя на языке вкус грязи, нечистой воды и горячей крови, равномерно вытекающей из порванной шеи. Уже потом он ощутил, как пробитые лёгкие наполняются кровью, как лопается мочевой пузырь, как ноет печень и как медленно бьётся сердце, а потом и вовсе останавливается. Заржала лошадь, захлюпала дорога, и неожиданно выглянуло ослепительное солнце. А потом вокруг степенно стемнело.

- Возможно, этот жалкий купец, был единственным, настоящим рыцарем, которого я знал. – Аманд задумчиво и грустно посмотрел на тело купца. – Несправедливо.

Он глубоко вздохнул, гневно поставил своего жеребца на дыбы и повернул отряд на север.

«Не спасёшься от доли кровавой,

Что земным приготовила твердь»

Николай Гумилёв

Отвратительно орали бесчисленные вороны. Их крики сливались в один одуряющий гул. Чуть реже раздавались тяжелые стоны умирающих.

Чёрное, затянутое тучами и дымом, ночное небо отражало в себе буйный хаос бесконечных пожаров. Даже здесь, сквозь неистовое карканье, были слышны глухие щелчки пылающих срубов. Где-то у самого горизонта били розовые молнии.

Быть может, будь он старше, то так и не смог бы открыть глаза.

Ему снилось ледяное небо, которое так причудливо отражалось в волнистых озёрах, и слепяще-белые макушки родных гор. Ему снилось, как в сердце поднимается триумф, после того как он, наконец, стал рыцарем. Незаконнорождённый, но всё-таки принятый, признанный. Он даже унаследовал герб, без позорных указаний на незаконнорожденность. Душевный трепет и легкий, почти приятный испуг. А потом волна опьяняющего вожделения, перед первой битвой. Это было похоже на ощущения перед тем, как он впервые познал девушку. Страх и желание, которые абсолютно заполняли, не оставляли места для мыслей. И, наконец, галоп. Беспощадный и бесконечный.

Сквозь беспокойную дрёму и тянущую боль, которая, казалось, опутала всё тело, он почувствовал, как кто-то болезненно щипает его за лицо. Осознание того, что кто-то пытается привести его в чувство и возможно даже спасти из окружающего ужаса, придала сил раненому. Он попытался приподнять правую руку, но та отозвалась пронизывающей болью, сперва в плече, а потом и в рёбрах. Он выдохнул, громко, протяжно. Выдох получился более похожим на стон, но щипки не прекратились. Тогда он поднял другую руку, более податливую. И попытался потрогать лицо, но наткнулся на что-то жесткое и живое. Потревоженный ворон пронзительно каркнул и взлетел, оставив попытки выклевать глаза через узкие прорези шлема. Закованная рука раненого бессильно шлепнулась в слизкую грязь, перемешанную с кровью.

Сверкнули молнии, усилив и так яркое зарево пожаров. Сверкнули молнии, осветив бесчисленные леса изломанных, грязных, окровавленных доспехов и редкие покосившиеся кресты воткнутых в почву мечей. Крупы убитых лошадей и воинство кружащих, алчущих падали, ворон. Сверкнули молнии. И скоро пошёл дождь.

- Вона ищо один в новье леживает. Шарып иди сюды! Подмоги-ка, эх, тяжкие же родовые, иттить их. Ищо и апосля дожжя траханного. Отстегивай справа, Шарып. Новехонькое всё, профильков двестить выручим! Шелом-то каков! Сдёргивай Шарып, сильнее, баю те… младец! Руки мне отрубить-ка! Этот родовой дыхает ищо! – Опухший, краснолицый мародёр склонился над освобожденным от большей части лат рыцарем. – Отрок ищо. Уса, аш нет. Шо делывать будем? Подыхает пущай? Али за родового тожыть шо выручить могём, а Шарып?

Большой и необыкновенно толстый Шарып что-то неразборчиво пробурчал, смешно расслабив вмиг отупевшее бесформенное лицо. Стало очевидно, что в их паре за всю мозговую деятельность отвечает не он.

- Значиться так, – продолжил первый – Сдёргивай евонную кольчю, да сбирай остаток. Притаим добришко в лесище. Воротимся сюды, шоб лыцарёнка в Дрехугель отнесть. Баяли, шо Фельсинцы тама стаиваются. И принятчики вражьих родовых, верно, тама же. Баяли Фельсинскими кронами уплочивают. А фельсинки слову верные. Реще будь. Скорше тута Онклияне уж тожте будут.

Неприятная пара собрала украденные доспехи в чудовищный по размерам мешок и воровато оглядываясь, двинулась в сторону дымящегося леса. Несмотря на прошедший дождь, по всей округе виднелись столбы дыма. А кое-где, вместе со слабой утренней зарёй, видны были отсветы бушующего пламени. Объевшееся вороньё всё так же продолжало терзать мёртвые тела. Постепенно к запаху гари начинала примешиваться трупная вонь.

Вскоре мародёры вернулись. Солнце лениво выползало из-за горизонта, кое-где начинали подсыхать лужи. Шарып поднял покалеченного рыцаря без видимых усилий и, словно подстреленного ягнёнка, перекинул через плечо. Рыцарь был невелик и молод, на вид ему нельзя было дать больше пятнадцати.

После гор и краткого пробуждения, ему снилась сладость первой победы. Когда закованная конница смела хлипкие баррикады, вместе с беспомощными копейщиками. Когда он впервые почувствовал радость разрушения. Когда впервые кинул пылающий факел на соломенную крышу. Ему снилось отвращение, смешанное с удовольствием, когда их конница впервые овладела городом. Ему снилось белое извивающееся, кричащее тело и ледяной пугающий хохот рыцарей. Таких же, как он. Дававших клятвы, дававших слово защищать, а не насиловать слабых. А потом то же тело только очень близко, уже удерживаемое им. Её безразличные глаза и дорожки засохших слёз, её грязные, слипшиеся локоны, трепыхающиеся под монотонные толчки.

Мародёры осторожно ступали между скользкими элементами доспехов и старались обходить самые неприятные участки с чудовищно порубленными пехотинцам и кровоточащими латами. Старались обходить редкие, но безмерно отталкивающие композиции с вывалившимися кишками убитых лошадей. Другие особо живописные места, судя по всему, появились благодаря коллегам-мародёрам: многие вынутые из лат рыцари имели весьма неприятный страшно изувеченный, изломанный, изрезанный, а порой и размозжённый вид.

Шарып смотрел на всё многообразие внутренностей бесстрастно, но его напарник от особо красочных картин менял свой болезненный бордовый цвет кожи на ещё более неприятный грязно-зеленый. Видимо, не будь он с пустым желудком, то пришлось бы делать остановки из-за струй необратимой рвоты.

Вскоре количество трупов заметно уменьшилось и наконец, стали попадаться только единичные тела простых пехотинцев, судя по рубленым ранам на шеях и спинах – пытавшихся сбежать. Ещё через некоторое время показалась старая, небольшая телега, в которую был впряжён худой, грязный и безразличный ко всему мерин.

Шарып бесцеремонно, как мешок, сбросил рыцарёнка в телегу, но сам не полез, как казалось, из-за явной немощности мерина. Краснолицый мародёр сел за вожжи, удовлетворённо причмокнул и стеганул костлявую спину животного.

Дорога была отвратительна. Расплывшаяся от дождя и разбитая копытами бесчисленных конников, она представляла собой глубокое серое месиво.

Постепенно становилось жарко. Воздух звенел от туч мошкары и мух, то и дело налетающих на мерина и мародёров. Время от времени всю мошкару сдувало принесенными облаками едкого дыма. По обочинам встречались либо сломанные, либо сожжённые возы, иногда вместе с погибшими возничими.

Телега то и дело застревала в ямах с вязкой и вонючей грязью. Здесь то и стало понятно, почему Шарып не ехал, а шёл. Стоя по колено в грязи, и находя опору даже в самых топких местах, он то и дело вытаскивал, грозившуюся окончательно увязнуть телегу.

Теперь уже краснолицый мародёр смотрел на всё вокруг бесстрастно. Что-то напевал себе под нос, и жевал какие-то стебли, периодически вытаскиваемые из внутренних карманов засаленной куртки.

- Слыш-ка, Шарып, братец мой? Еси фельсинки, верно, этаки словорежатали, этоть с тобой-ка забогатеем. Куплем коняшей по-бодрей-ка, верно баю? Не подохнет наш рыцарёнок златой, загуляем! – Краснолицый обернулся, удовлетворённо крякнул. И вновь стал смотреть вперед, мгновенно позабыв черты розового, окровавленного лица мальчика.

Мальчику снились сотни штандартов, развевающихся на сильном ветру. Золотые львы, полумесяцы, кресты, играющие бликами. Бесконечные, уходящие за горизонт ряды штандартов над цветастыми палатками королевского лагеря. Вся эта роскошь, стоящая на костях, поражала, но вызывала лёгкое чувство вины, которое сдувалось любой приятной мыслью. Ему снились бесконечные гонцы с новостями о новых и новых победах. Бочки вина, пьяные ночи и болезненные пробуждения. Разряженные шлюхи и костры, на которых жарили местную краденую скотину. Ему хотелось увидеть отца, но он, судя по донесениям, был далеко.

Солнце уже придвигалось к зениту и нещадно палило, когда вдали стало видно мощные крепостные башни Дрехугеля. Вблизи город выглядел потрёпанно. Пусть он пока и не испытал на себе многолетних осад и кровавых штурмов, но всё равно носил отпечаток войны. В небольшом отдалении от могучих ворот, поскрипывали на ветру почерневшие висельники. Мародёр на телеге сморщил нос и звучно плюнул куда-то в сторону. Вонь была невыносимая.

- Шабар их сожри! Кой отупевший пёс тута их взвесить решнил? Смердющие како василиски! Ищо и деревяги к грудям прибили, выродки! – Мародёр замолчал. Шарып что-то одобрительно хрюкнул и покачал головой. Краснолицый уже приоткрыл рот, чтобы разразиться ещё одним потоком проклятий, но вовремя одумался: около ворот появилось четверо пеших. По чёрно-золотым цветам сюрко безошибочно узнавались Фельсинские воины.

В древние времена преступникам в этих местах, ставили клейма на лицо, гласящие: «это убийца и злодей». По лицам привратной стражи было видно, что они убийцы и злодеи без всяких клейм. Казалось, что их лица искажены какой-то ожесточенной тупостью.

- Кто идёт? Назовитесь! – Звучно осведомился, видимо, главный из четвёрки. Краснолицый мародёр скорчил подобострастную мину.

- Мы, энто, вилланы, господин. Из Рейнфельда бежим, значиться. Околь дорожицы, на зарице ищо, живенького родо…, э, значиться, знатьнего нашли, лыцаря, Онколиянского, так его. – Краснолицый жестом пригласил стражников взглянуть. После недолгого, агрессивного раздумья, двое осторожно подошли к телеге, двое других остались около ворот, угрюмо оглядывая лже-вилланов.

- Чегой-то он без доспехов, коль рыцарь? Вы не мародёры случаем? За мародёрство приговор простой. – Старший цинично мотнул головой в сторону висельников и сладко улыбнулся, краснолицый нервно сглотнул.

- Шо вы, милостивый господин, мы отокма земелькой-то жисть устравиваем. Дыхал еле, значиться, сам-то и сдёрнул усё, значиться, энто, шоб дыхать легче, да бежать от вас шустре. За знатьих, баяли, наградка сутствует?

Стражник внимательно осмотрел льняную, окровавленную рыцарскую рубаху, ненадолго остановив взгляд на вышитом гербе с тремя зябликами.

- Ввозите. И сразу же в ратушу к графу. – Старший подал знак двум стражникам в воротах и те послушно расступились, пропуская телегу. А потом как-то беспечно скривил лицо в ухмылке.

Город был притихшим. Впрочем, откуда-то всё равно слышались приглушенные стоны какой-то женщины. Из небольшого трактира шёл гул голосов вперемешку с проклятьями. Возле входа в него, в луже блевотины, спал упившийся солдат. Долетало звонкое и обречённое эхо кузнечного молота, равномерным стуком обрабатывающего сталь. Люди на улицах выглядели напряженными и затравленными. Около одного из домов кудахтали, каким-то образом несъеденные, молодки. Было ощущение, что город охвачен чумой. Никто даже не пытался праздновать победу. Мародёров это не удивило: что можно было ждать от одного из немногих удержавшихся городов, кроме как тишины и послушания? Который, ко всему прочему, скорее всего, был окружен врагами. Разве что наёмники ещё не буйствовали, хоть, возможно, было ещё слишком рано для их основных увеселений: ещё оставалось время до подхода армии противника.

Мерин шёл медленно, казалось, его заинтересовал город. Один раз он даже остановился попить из какой-то зловонной лужи, состоящей преимущественно из конской мочи. Даже проклятья и хлесткие удары по спине не заставили его сдвинуться с места. Наконец напившись, он пошёл дальше.

Ратуша представляла собой достаточно крупное, слегка обветшалое деревянное здание. Угрюмое, неприветливое, мрачное. Чёрные круглые окна напоминали глазницы старого черепа.

На входе стояла сонная стража. Оглядев мародёров мутными глазами и отметив расслабленную фигуру рыцаренка, подозрительную парочку пропустили внутрь. В крупном зале стояла атмосфера муравейника. Кто-то куда-то шёл, что нёс, кого-то искал. Сновали писари и пажи. Пахло алкоголем, потом и страхом. В дальнем углу о чём-то спорила группа рыцарей, оживлённо жестикулируя и, то и дело, хватаясь за разномастные ручки своих мечей.

Протолкнувшись через всю пёструю толпу, мародёры, наконец, попали к графу.

Графу было уже за сорок, кое-где пробивалась седина. Лицо выражало то ли безмерную усталость, то ли скуку. Казалось, что он с большим трудом поднял глаза на вновь вошедших посетителей. Рассмотрев их лица, граф болезненно поморщился и перевел взгляд на точку повыше плеча краснолицего.

- Э, господин Граф… - Начал было краснолицый, но усталый аристократ перебил его.

- Оставьте свои приветствия. Вальтер! Осмотри герб. Сверь с гербовником. – Граф проследил за маленьким толстячком, который с видом профессионала взглянул на герб и тут же куда-то посеменил. Аристократ вновь уставился в несуществующую точку, не обращая внимания на застывших лже-вилланов. Краснолицый глубоко вздохнул.

- Ваше превосходительствование, мы, энто, слыхивали, шо плотят тут за ро… знатьних Онколиянских, значиться. – Граф перевёл тяжелый взгляд на лицо мародёра.

- Мы рыцари. Мы всегда держим своё слово.

В зале вновь появился толстячок, теперь уже с внушительной книгой и подбежал к графу.

- Три зяблика в рассечённом лазурном поле – горячо и торопливо зашептал он, на лбу толстяка забилась жилка – Принадлежат графу де Фунусу. Ему около шестидесяти сейчас, законных сыновей нет. Гербовник старый, но младше юноши. – Толстячок переборол отдышку и взволнованно шепнул – Они лазутчики!

Граф поднял взгляд, в котором заплясали искорки гнева и лютой ненависти, но он сдержал себя.

- Позовите сержанта с людьми. – Приказал он толстячку, тот бодро кивнул и вновь куда-то убежал.

Мародёры недоуменно переглянулись, а граф выдавил из себя кривую улыбку, которая несколько успокоила обоих.

У рыцарёнка началась горячка. Лицо побледнело, обильно проступил пот. Но никому не было до этого дела.

Ему снилось, как они выходили из лагеря. Первыми. Конные разъезды всегда выпускали далеко на территорию врага. Снилось, как они смеялись, поджигая леса, как жутко насиловали семью какого-то мельника. И как распяли его самого. Рыцарские клятвы? Всего лишь слова! Они скакали и жаждали крови. И пусть совесть просыпалась, перед тем как засыпал её владелец, но она прекрасно заливалась вином.

В зал вошёл сержант и с ним десяток простых пехотинцев, по его хмурому и агрессивному лицу, было сразу понятно, что что-то не так. Краснолицего пробил пот. Он следил за каждым тяжёлым шагом процессии. И отсчитывал мелодичный звон кольчуги, словно звон колокола в церковной школе. Шарып был беспечен. Его голубые глаза выражали бесконечное доверие рыцарскому слову. Только когда его грубо ударили внушительной дубиной, он тоже понял, что что-то не так. Краснолицый защищаясь, упал на колени, и как-то совсем по птичьи закричал. А Шарып своим глупым лицом рухнул прямо в дощатый пол, выронив рыцарёнка под себя, а тот неожиданно опустошил свой мочевой пузырь.

Ему снилось, как вдали показались знамёна Фелсинцев. И как их разъезд повернул назад, избегая встреч с большими силами противника. А потом такие же знамёна и там. Именно тогда они поняли, что окружены. Сотня рыцарей с оруженосцами. Ему снился страх и гнев, который они справили на маленьком крестьянском поселении. И ему снилось захлестывающее омерзение, когда смерть, витающая над ними, смотрела на высшие формы извращенной похоти. Защита слабых? Верность отечеству? И верность слову? Добродетели? Нарушая свои же клятвы каждый день? Он плакал, жалея себя. Ему снилось как они, похмельные, но беспечные, наглые и нахальные, скакали кривым клином на черно-золотые пики. Удары булав по латам, звенящие стрелы и тьму, бесконечную тьму вокруг. Чёрную, непроглядную, поглощающую всё.

Ему снилось, как его посвящают в рыцари. И как тогда казалось, что надо быть честным, и как оказалось, что всем безразлично.

Всех троих вздёрнули возле городских стен. Краснолицего, молящего о пощаде собачьим визгом, вращающего глазами Шарыпа и бесчувственного мальчика.

Ему больше ничего не снилось. Только темнота с мерцающим где-то вдалеке светом. И слова, несколько слов, которые он тысячу раз не сдержал.

Начало

Пахло смертью, потом и страхом. Мы смотрели на тьму ковыляющих, гнилых чудовищ, которые подходили к нашей стройной когорте с нечеловеческой медлительностью, и мы дрожали, Марк.

"Как? Как существо, презревшее нерушимые законы природы, может остановиться от простого удара римского меча?" - Думали мы. И в тот момент Беллона воистину стыдилась нас!

Справа и слева, алыми пятнами с золотыми молниями сигнумов, ждали уродливую массу трупов и остальные когорты пятого легиона.

Я удивлялся немому и, в то же время, торжественному величию золотых орлов, когда запоздало понял, что рог легата так и не прозвучал. Но все римские воины, в молчаливом согласии, возвели нашего приора в ранг главнокомандующего. Только через много-много лет я узнал, что легат так и не принял боя, сбежав с фракийской границы в Нарбонскую Галлию, где и нашел свою бесславную смерть.

Так мы и стояли, ожидая, когда вязкая тьма армии Плутона, охватит крохотные рубиновые пятна защитников Рима.

Мы уже различали пустые глаза мертвецов, косые дыры их жаждущих ртов, жилистые руки, измазанные кровавой грязью, когда взревел наш малый рог, и немногочисленные всадники ринулись в неравный бой.

А мы стояли и смотрели, Марк. Смотрели, как испуганные кони погружаются в черное море ковыляющих трупов. Как взмывают полоски блестящих мечей, только для того, чтобы вновь погрузиться в мертвую плоть. Мы слушали, как кричат римские сыновья, когда леса бесчувственных рук, стаскивают их с полуживых жеребцов. Как, наконец, трубят тяжелое отступление.

Вернулось не больше десятка. Но среди уцелевших был Маний Эмилий Тавр.

Он легко соскочил со своего изодранного скакуна. И встал по правую руку от когорты, весь измазанный слизью, покрытый бурыми пятнами загустевшей крови - крови мертвецов.

Он посмотрел на нас один-единственный раз, но и этого спокойного взгляда хватило, чтобы мы устыдились своего малодушия. Раз уж он, заглянувший в пустую бездну глаз солдат Плутона, не испытывал страха, значит не должны были бояться и мы.

Приор немного постоял, наблюдая, как трупы бестолково грудятся возле мертвых туш лошадей и их всадников, пытаясь добраться до еще теплого мяса, а потом негромко сказал:

- А ведь их можно убить.

И эти слова наполнили нас светлой, почти потерянной, надеждой.

Потом Маний Эмилий Тавр приказал трубить общее наступление.

О, как вздрогнула земля, когда все когорты легиона, в непостижимой слаженности, одновременно сделали первый шаг! О, как завибрировал воздух от согласного воя десятков рогов! В тот момент, Марк, мы были не воинами, не легионерами пятого легиона. Мы были тысячеликой римской гидрой, чудовищем, которое ощерилось в хищной улыбке, демонстрируя блестящие клыки кельтиберийских мечей, и всей громадой своего чешуйчатого, железного тела, двинулось на неисчислимое море врагов!

Мы бы тогда победили любую армию, какого угодно народа, населяющего мир. Но не армию мертвецов.

И мы сошлись.

Молча. Со странной, для битвы, медлительной нежностью.

Непереносимый смрад разлагающейся плоти окутал нас, словно меха, но мы не дрогнули.

Я стоял в третьем ряду и видел, как легионеры протыкают и рубят бесчувственные тела, но те не замечают своих страшных ран. Мертвецы теряли руки и ноги, но продолжали шипеть, в бесконечных попытках укусить, сломать, сделать больно.

Тогда мы не знали, что слабое место у солдат Плутона только одно - их голова. Римская манера боя, Марк, подразумевала, что любого противника можно поразить ударом в грудь или живот, в крайнем случае, в шею. Когда ты находишься в тесном строю, прикрываясь щитом, нанести удар в голову практически невозможно. И это предопределило исход боя.

Легионеры гибли десятками: нечеловечески сильные мертвецы, выдергивали их из строя. Я до сих пор слышу крики молодых воинов, которых заживо пожирали на наших глазах.

Маний Эмилий Тавр, думаю, раньше всех понял, что битва проиграна. Он раньше всех понял, почему атака всадников имела больший успех, чем прямое столкновение легиона. И понял, что разить противника надо только в голову. Но что толку от этих мыслей, когда некому трубить отступление?

Он смог передать свой приказ только нашей когорте, которая тут же неуклюже попятилась. Остальной легион и все те, кто остался за стенами фортов, сгинули, исчезли, растворились в бескрайнем море оживших трупов.

Горечь сокрушительного поражения преследовала горстку отступающих легионеров, так же настойчиво, как и армия не знающих усталости мертвецов.

Маний Эмилий Тавр решил идти не по удобным римским дорогам, но напрямик. Через неприступные горы и девственные леса верхней Мезии. Он хотел отвести угрозу от крупных городов Македонии, Эпира и Ахайи.

Проходили недели в изматывающем марше с краткими перерывами на беспокойный сон. Воины никак не могли вырваться из холодных объятий Тимора. Они молили Марса об удаче, о передышке, но Марс никогда не покровительствует беглецам. Что толку спасать трусов?

Иными ночами первый центурион пилуса третьей когорты уничтоженного пятого легиона Маний Эмилий Тавр, был готов повернуть назад, чтобы умереть в славной и безнадежной битве. Но его всегда останавливала одна-единственная мысль.

Рим, вечный город, колыбель величайшего народа в истории человечества, должен быть готов к встрече с армией Плутона. Какой еще народ сможет достойно ответить на вызов, брошенный самими богами? И кто, если не я, думал Маний, сможет подготовить римские легионы?

Поэтому он шел, а за ним шли и они. Не жалуясь на нечеловеческую усталость, не жалуясь на непроходимые тропы, не жалуясь на жестокость богов.

За их плечами осталась верхняя Мезия, а потом и Далмация. К дорогам Истрии они вышли к идам шестого месяца. Почти девяносто дней скитаний по безлюдным лесам и горам, оставили неизгладимый отпечаток на внешнем виде третьей когорты и только благодаря всё еще золотому сигнуму, Аквилея открыла перед ними свои могучие врата.

Целые недели этого беспощадного похода выпали из моей памяти. Когда мы вошли в Аквилею, я молил только об одном: чтобы этот город не был шуткой Сомна.

Когда нас привели в порядок, обмыли, перевязали истертые в кровь ноги, то нам сообщили, что Македония, а за ней и Эпир пали. Что небо над Азией, Вифинией и Понтом отражает свет тысяч пожарищ и в самые темные ночи, там светло как днем. Нам сказали, что римские торговцы больше не причаливают к мертвым гаваням Ахейи, ибо по тем землям ходят только неупокоенные рабы Плутона.

И нам сказали, что мореплаватели видели несметные полчища, величайшей из когда-либо существовавших армий, которые идут по южной Далмации и совсем скоро достигнут пределов Истрии.

О, Марк, как было больно слушать эти ужасные речи, смотреть в испуганные глаза ничего не понимающих римлян. Чувствовать пошатнувшуюся веру в величие Республики.

Маний Эмилий Тавр посоветовал градоначальнику готовить лучников и запирать свои ворота, как только город увидит черный авангард мёртвой армии.

Он знал, как и мы все, что город обречен, и ничто не способно его спасти.

На следующий день мы выехали из Аквилеи, чтобы скорее попасть в Рим.

Сорок семь воинов - вот и все, что осталось от могучего пятого легиона.

Маний Эмилий Тавр не понимал, что его заставило взять с собой остатки третьей когорты. Они его только замедляли на пути в Рим.

Желание остаться хотя бы приором, а не безымянным легионером из несуществующего легиона? Может желание хоть с кем-то разделить боль бесславного поражения? Или чувство ответственности за своих воинов? Он не знал. А может и не хотел знать.

Они оставили позади Верону, через Геную вышли на дорогу, проложенную вдоль берега Тирренского моря.

На протяжении всего пути, им встречались большие и малые караваны, состоящие из простых граждан, их слуг и рабов. Иногда попадались и знатные, и богатые римляне. Все они говорили, что уходят на запад.

Как, должно быть, велика сила Плутона! Раз он смог заставить величайший из народов покидать собственные земли.

Потом третья когорта пятого легиона вошла в Этрурию. Деревья еще не сменили свой цвет, а поля источали тончайшие запахи, запахи которые свойственны только Тусции. Воины проходили мимо тенистых оливковых рощ, смотрели на бескрайние виноградники с созревшими алыми гроздями крупных ягод. В эти моменты было так сложно поверить, что на севере уже бушует война.

Они целый день провели в Пизе, где узнали о кровавой осаде Аквилеи. И о том, что туда посылают седьмой легион.

"Смертники" - С горечью подумал Маний Эмилий Тавр, слушая эти новости.

Наутро остатки третьей когорты покинули Пизу, и вышли на римский тракт.

Маний Эмилий Тавр дышал своим родным воздухом, пытался не упустить ни единой детали из любимых пейзажей. И смеялся юмору богов, которые выполнили его желание - он оказался дома менее чем, через год.

Скоро они покинули цветущую Этрурию. И приор попрощался с ней снова. На этот раз навсегда.

Рим встретил нас волнениями. Люди боялись. Делились страшными слухами. И неутомимо говорили об армии мертвых.

Люди не знали, что им делать.

Только на пятый день наш приор смог добиться встречи с консулами. И они его выслушали. От начала и до конца. И поступили так, как он им сказал. Маний Эмилий Тавр был воистину великим человеком, мой мальчик.

А потом мы начали подготовку. Через несколько недель, сотни и сотни галер причалили к берегам Сардинии и Корсики. Многие тысячи рабов и граждан, с великим рвением принялись возводить мощнейшие и огромнейшие стены вокруг этих островов.

Без устали работали кузницы, плавя ненужные лорики, чтобы ковать новые доспехи - доспехи Тавра. Сейчас они кажутся тебе чем-то обычным. Но тогда их конструкция выглядела совершенно безумной! Да-да, Марк. На протяжении всей истории человек защищал свою грудь и свой живот, ибо именно туда метил любой противник. Но Маний Эмилий Тавр понимал, что теперь мы воюем не с людьми, но с животными.

Его пластинчатый доспех оставлял почти открытой грудь, но идеально защищал руки и ноги, на которые приходилось большинство укусов, доспех защищал шею, голову и лицо. Лицо, Марк! Впервые в своей истории, римские воины должны были скрывать свое лицо под маской! Так испокон веков делали Эллины и некоторые варвары. Но легионеры никогда не надевали масок, ибо маска лишает личности. Делает воина безликим, дает ощущение безнаказанности, а значит и вседозволенности. Римские легионеры стали похожи на рабов-гладиаторов. Какая ирония! Но никто не пытался оспаривать это решение, ведь на кону стояла судьба всей республики, а может и всего человечества.

Никто не мог сказать, сколько у нас осталось времени. Северную Италию охватил хаос, города гибли, осаждаемые сотнями тысяч мертвецов.

Боги отвернулись от Рима. Они считали, что наша погибель всего лишь дело времени, но они ошиблись. Как отрадно говорить об этом сейчас! Они ошиблись, Марк!

Пять месяцев понадобилось бесчувственным армиям Плутона, пополненным свежими телами римских граждан, чтобы добраться до Рима. Никогда ещё воины республики не встречали врага с таким тяжелым сердцем и почти угасшей надеждой. В городе остались только солдаты, старики и рабы.

Они пришли безветренной ночью. В абсолютном молчании. Тысячами и тысячами теней по всему горизонту. Призрачные сгустки первозданной тьмы.

Легионеры стояли на стенах, и в их судорожном дыхании чувствовался страх. Некоторые ощупывали свою грудь, прикрытую лишь грубой тканью, будто сомневаясь в надежности нового доспеха. Но все молчали, вдруг уподобившись своему врагу.

Ожидание тянулось часами, но, наконец, когда на небо поднялся ослепительно белый полумесяц, Маний Эмилий Тавр приказал трубить.

Густой, вибрирующий вой труб прокатился от края до края великого города и в тот же миг послышались деревянные вздохи, выпустивших горящие горшки с "греческим огнем", катапульт. Завизжали толстые тетивы баллист и «скорпионов». И поле боя, словно по какому-то неведомому волшебству, засветилось. Тут и там в черной массе мертвецов, вспыхивал беспощадный огонь. Бесчувственные тела загорались и какое-то время шли в своем безграничном упорстве и только когда их уродливые лица шипящей маской сползали с черепа, когда лопались их слепые глаза и огонь проникал внутрь, только тогда они падали. Небо заполнилось точками пылающих снарядов, а потом и вовсе вспыхнуло тысячами светлячков и стало светло как днем - то пустили горящие стрелы римские лучники.

Но армия Плутона не остановилась. Она шла все с той же решительной медлительностью, не обращая внимания на потери. И в глазах мертвых солдат, в их рыбьих глазах, отражающих огни пожарищ, не было ничего. Перешагивая через горы обуглившихся трупов, они подошли к серым стенам Рима. И тогда на них полилась кипящая смола.

Они поднимали свои почерневшие лица, и легионеры видели, как на этих лицах оседает раскаленная жижа. Мертвые безмолвно падали, но на их место приходили другие. Катапульты продолжали метать снаряды, лучники разили противника стрелами, но армии Плутона были необъятны и неисчислимы. Они, словно муравьи, карабкались по трупам и друг по другу, пытаясь добраться до живых на стенах.

Маний Эмилий Тавр понял, что потерпел свое последнее поражение. Но это не наполнило его сердце горечью, ибо он знал, что хоть он и не спас город, но сохранил народ.

Опустели чаны со смолой. Кончились стрелы. Кончились снаряды катапульт. И вместе с ними исчезла надежда.

Первые мертвецы появились на стенах, сцепляясь с крепкими легионерами, но вскоре мертвых стало слишком много и они просто поглотили защитников. Солдаты обратились в бессмысленное бегство и совсем скоро мертвые показались на улицах.

Маний Эмилий Тавр смотрел в звездное небо, на горящий полумесяц холодной луны и гадал: во что превратилась Этрурия после марша этой бесчисленной армии. Потом он достал свой кельтиберийский меч, посмотрел на отражения пожаров в его прямом лезвии, и с ледяным спокойствием заколол себя.

Той самой ночью, когда разведчики доложили приору о приближающихся армиях Плутона, он велел посадить на галеры всех воинов, которым не исполнилось двадцати пяти лет. Он предвидел свое поражение и, в самый последний момент, решил спасти цвет великого римского народа.

Мы стояли на берегу поздним вечером и чувствовали себя последними трусами, мой мальчик, трусами которые побежали самыми первыми с поля еще не начавшегося боя. Марс должен был смеяться над нашим малодушием, ведь никто из нас тогда не решился вернуться на стены Рима, но мне кажется, что в тот день Марс плакал, ибо его величайшее детище погибало на его глазах.

Маний Эмилий Тавр несомненно спас наши жизни. Из осажденного Рима никто не вернулся, ни один корабль не причалил ни к берегам Сардинии, ни к берегам Корсики.

Ночью мы ушли в море. Полумесяц над нами был необычайно белым, но даже этот свет не мог скрыть от нас огненное зарево на востоке. То горел наш Рим, Марк. И все мужчины и юноши, что плыли к своему спасению, плакали. Бессильно и молча.

Мы причалили к неприступной Сардинии прохладным, свежим утром. Утром, которое словно обещало безоблачное будущее, но в наших сердцах тлела тьма и невыразимая боль.

И вот теперь я почти старик, который так и не ступил на землю родной Италии с того самого дня, когда пал величайший из городов.

Мы посылали к италийским берегам корабли разведчиков, но обратно они не возвращались. И наше поколение, что мечтало забрать мечом, принадлежащие нам по праву земли, уже вымирает, освобождая дорогу вам - молодым.

Кто знает? Может ты, Марк, доживешь до того дня, когда римские армии вернутся в Рим. А может, так же, как и я, будешь смотреть в горизонт, и представлять величие погибшего города, а под нашими стенами так и будут плескаться полуразложившиеся солдаты Плутона. Но они тоже умирают, мой мальчик. Мы видим это. Их убивает сама природа. И это, конечно, к лучшему.

Маний Эмилий Тавр, запомни это имя навсегда, Марк, мой сын.

Если Ромул и Рем были отцами Рима Великого, Рима-завоевателя, то Маний Эмилий Тавр - это наш отец. Отец Рима-Феникса, который однажды восстанет из пепла еще более великим, чем когда-то был.

«Здесь будет цирк, — промолвил Ромул, —

Здесь будет дом наш, открытый всем».

«Но надо поставить поближе к дому

Могильные склепы» — ответил Рем».

Николай Гумилев

Марс вечно сиял над Римом. Римом-воином, рожденным в братоубийстве Марсовых сыновей. Римом-кузнецом, сковавшим из италийских народов разящий клинок. И наконец, Римом-завоевателем, раскинувшимся от берегов Кантабрийского моря, до гаваней Эвксинского Понта.

Но ныне Марс погас. Боги отвернулись от нас.

Пусть я ещё не собираюсь умирать, Марк, сын мой, но мне пора рассказать тебе историю, а может уже и легенду о великой республике, о её падении и о человеке, который оттолкнул саму смерть от всех нас. Взгляни в окно. Вглядись в горизонт. Недалеко, за водами Тирренского моря, наша Италия, наш Рим. И мы обязательно вернемся туда.

Но, а пока...

Шло моё двадцать первое лето, когда обескровленные легионы Помпея возвращались из мятежной Испании. На севере Италии к ним присоединился я, юный, жаждущий показать себя, глупый. Я пополнил третью когорту пятого легиона. Марк, я всё ещё помню тот мимолетный, пронзительный взгляд нашего приора, более подходящий самому Квирину, нежели простому смертному, испугавший меня, заставивший устыдиться своего мнимого бесстрашия. Я поклялся служить Риму, но этот взгляд полный ледяного безразличия, лишенный, казалось, даже самой искры жизни, встряхнул меня, вынудил сомневаться в собственном выборе.

Маний Эмилий Тавр, запомни это имя навсегда, Марк. Так его звали. Как я узнал много позже, у него не было даже семьи, только домик где-то в глубине Этрурии с оливковой рощей. Этрурию этот старый воин и любил больше всего на свете.

Тогда я даже не ведал, как мне повезло оказаться под его началом.

Маний Эмилий Тавр, ныне первый центурион пилуса третьей когорты пятого легиона, ещё помнил долгий путь по залитой солнцем Аппиевой дороге к Риму, когда казалось, что безумие овладело всем великим народом. Именно в тот день, маршируя в составе легионов Суллы, он, будучи римлянином, впервые шёл убивать сограждан, братьев. Он помнил запах страха и волнение воинов, когда легионы встали под грозными серыми стенами белоснежного Рима. И помнил тот ужас и жажду битвы, сравнимую лишь с жаждой женщины, когда они молодые, яростные и бесстрашные не могли насытиться кровью марианцев под мрамором Коллинских ворот, так же как Ромул, в своём неистовстве, не мог насытиться кровью Рема.

А потом опьяняющей вспышкой пришёл триумф - легионы впервые за десятилетия вступили в Вечный Рим и Маний шел по его улицам победителем. Ночью, утопая в фунданском вине и объятиях прекрасных блудниц, он воистину верил, что родился бессмертным.

Потом была Испания ослепленная предательством Сертория. Победы и горькие поражения, когда Маний верил в собственную смерть больше, чем в наступление очередного рассвета.

Далеко после прогремело восстание Спартака. Возвращаясь из Испании в составе легионов Помпея, Маний вновь прошел по землям родной Италии, защищенный лорикой и опоясанный кельтиберийским мечом. Теперь камни Аппиевой дороги были залиты кровью распятых рабов, а воздух пропитан запахом тлена.

Пятый легион повернул на север. Уходя в Македонию, Маний грустно глядел на удаляющиеся виноградники родной Тусции и молил богов, чтобы на этот раз они снова вернули его в Италию не через одиннадцать лет.

Боги его услышали.

Над Фессалониками пламенело заходящее солнце. Пронзительно кричали чайки, кружа над Термаикосом. Птицы, словно солнечные искры, выскальзывая из неровного хоровода, то и дело, стремительно падали к зеркальной глади залива и у самой воды взмывали ввысь. Стража в городе уже возжигала ночные огни.

Бриз нежно перебирал седеющие пряди далеко не юного центуриона. Он смотрел на амфитеатр домов, подбирающихся к водам Эгейского моря, вспоминал любимую Тусцию и, конечно, сияющий белизной амфитеатр Арреция с первыми играми, на которые воин ходил ещё мальчишкой.

Холодало.

Центурион с трудом оторвал взгляд от засыпающего города, поднялся с густого травяного покрывала, оправил алый пояс охватывающий тунику, тяжело вздохнул и пружинисто зашагал прочь от города.

Пятый легион квартировал в обширном лагере на востоке от Фессалоник, вот-вот готовясь перейти на границу с Фракией. Центуриона он встретил привычным густым лагерным запахом еды, дыма и пота.

Отсалютовав усталой страже, Маний окунулся в шум лагеря. Легионеры, пользуясь достаточно длительной остановкой и отсутствием военного положения, наслаждались греческими блудницами и вином. Тут и там слышался смех в густой смеси со стонами. Местами звучала брань, а иногда и мощный храп уже закончивших постельную борьбу воинов. Но, несмотря на всё, шла и работа. Угрюмый кожевник чинил сандалии, поглядывая исподлобья на праздношатающихся. Один из кузнецов сплетал железные кольца чьей-то порванной лорики. Нумидийские рабы чистили лошадей, беспечно болтая на своём грубом наречии.

Маний перешел на быстрый шаг только в сравнительно тихой части лагеря, где размещалась его когорта. Легко кивнув молодым легионерам, которые при виде своего приора заискивающе заулыбались, пытаясь салютовать и прятать распаленных женщин одновременно, он зашел в свою палатку, возле которой стоял покосившийся сигнум.

Там он вознёс молитву богам, особенно Марсу, чтобы тот не посылал легиону непосильных задач. Лег на меха и почти мгновенно заснул.

Легион подошел к пограничным фортам ночью. Еще некоторое время заняло распределение когорт по местам их размещения. Безлунная, ледяная ночь с бесконечной моросью и обветренные укрепления, видимые только благодаря огням, вызывали тоску, лишь усиливаемую усталостью. Маний приказал одному из младших центурионов назначить ночную стражу и инспекторов, а сам пошел в комнату, предназначавшуюся для приора когорты. Было очевидно, что в ней давно никто не жил. На всех поверхностях лежала жирная пыль, по углам растянулась старая паутина, а на кровати покоилось изъеденное молью, аккуратно уложенное одеяло. Воздух пропитался терпкой сыростью.

Маний аккуратно снял с плеч волчью шкуру и положил её на кровать. Сбросил знаки отличия и лорику. Глотнул вина, немного постоял глядя на дубовую, черную дверь и неспешно вышел на улицу. Легионеры суетились внутри форта, пытаясь сделать его пригодным для жизни. Всё ещё моросил дождь. Хоть этого и не было видно, но Маний знал, что где-то там, за чёрными тучами, Селена ведёт за собой легионы звезд по тёмно-синему небосводу. С запада чувствовалось дыхание Эвра и приору показалось, что в дыхании этом он различает запахи розовых полей Этрурии и Циспаданы. Он улыбнулся и сделал очередной глоток душистого фессалийского вина.

То был последний год Республики, год консульства Гнея Помпея Магна и Марка Лициния Красса, двух, быть может, не самых талантливых римлян, пожинавших плоды победы над Спартаком. Пусть боги и не одарили их невероятными способностями, но они одарили их верными легионами. А Рим, Марк, всегда уважал мощь.

Набирал силу Месяц Юноны, закончились Весталии, Македония расцвела. Над нами сияло лазурное небо, будто выложенное из тысяч тысячей сапфиров. Перед нами простирались поля цветущие чабрецом и мятой, а за нами росли грозные силуэты иссиня-зелёных гор в белоснежных коронах. В воздухе витал запах мёда. Если и есть место красивее Италии, то это Македония, мой мальчик.

Кто из нас мог тогда задуматься, что Плутон уже отправил свои армии?

Наш легион стоял на фракийской границе, около одной из главных дорог, что вела в Никополь, а затем и в сердце Одрисского царства – Адрианополь.

Одрисы не варвары: жившие рядом, а после и завоеванные эллинами, они куда ближе к цивилизованным осколкам империи Александра Великого. Тем большим было наше удивление, когда к римским границам начали подходить ободранные, грязные люди, молящие об убежище в границах Республики. Мы приняли их за дакийских варваров, для чего-то пересекших Фракию, но мы ошибались. Это были Одрисы, сломленные, напуганные, жалкие.

Первые из них показались на закате. Шли с востока. Десяток, может, чуть больше. С груженой скифской повозкой. Разведчик принял их за торговцев, но всё равно доложил приору. Маний Эмилий Тавр с небольшим конным отрядом, встретил путников на подходе к границе.

Они не могли ничего объяснить, изъясняясь на какой-то странной смеси греческого языка и местных фракийских наречий. Но их грязные, изможденные лица были красноречивей любого человеческого языка.

И, быть может, даже из жалости или из врожденного чувства долга, приор распорядился оставить их в лагере, дабы отправить обратно во Фракию с первым торговым караваном из Республики. Они падали ниц, плакали и благодарили даже за это.

Ночью пришли другие. Более двадцати. Богатые, на породистых каппадокийскийх скакунах. В серых плащах, с короткими мечами, больше похожими на длинные ножи.

Маний встретил их учтиво, но холодно. Он, не без оснований, полагал, что воины явились за пришедшими накануне изможденными путниками. И, пусть, отдавать их он не собирался, но выслушать одрисскую знать был обязан. Как и накануне, он выскакал навстречу к гостям с несколькими всадниками.

Еще на подъезде к незнакомцам, приор вытянул перед собой руку в знак приветствия.

- Добро пожаловать к границам Римской Республики, друзья! Мое имя Маний Эмилий Тавр, я первый центурион пилуса третьей когорты пятого легиона. Чем скромный слуга Рима, может быть полезен знатным войнам Одрисского Царства? – Маний представился на греческом.

Знатные воины, в знак почтения, чуть склонили головы. Но, несмотря на сохранение церемониала, приор с удивлением заметил, что на их благородных лицах лежит та же печать ужаса, что и на расквартированных в форте одрисах-бродягах.

- Рад тебе, Маний Эмилий Тавр, приветствую тебя. – Начал старший из воинов, сероглазый, худой мужчина, облаченный в золотистый, подобный македонскому, покрытый дорожной пылью панцирь. – Мы прибыли из Никополя, до него же мы покинули Филиппополь, а еще ранее мы отступили от самой Истры. – Воин опустил глаза и учащенно задышал - Наша земля проклята. Наш царь свергнут. Царство разрушено. И теперь, я, Орфей Серд, здесь, чтобы нижайше просить вас убежища в границах Римского Царства. – Воин спрыгнул с коня и пал ниц.

Маний видел многое в своей жизни, но впервые, как знатный фракиец ломает свою гордость, добровольно склоняясь перед римлянином.

В ту ночь легион не спал. Аквилон задышал с почти осязаемой тяжестью, и каждый легионер ощутил, как дыхание доброго Аквилона принесло с собой торжествующий хохот Плутона и зловоние дочерей Никты.

Всю ночь, вдоль фракийской границы, сколько хватало человеческого взгляда, появлялись то малые, то большие группы людей. Одрисы, а за ними и Мезы, Кробийцы, Геты, Дакийцы. К утру прискакали Скифы.

Все они говорили на разнообразных языках, облачались во всевозможные одежды, имели различные черты лица. Их объединяло лишь одно, мой мальчик, они везли с собой страх. И этот первобытный ужас, почти неотличимый от истинного безумия, блуждал в грубых ликах огромных северных варваров. Этот страх заставлял прятать глаза хмурых, закаленных в битвах, гордых воинов Одрисского Царства, которые бы, не раздумывая, кинулись в лапы рассвирепевшего льва и убили бы его голыми руками. Не зря один из немногих гладиаторов, вписавших своё имя на вечный пергамент истории – Спартак, был именно фракийцем.

Ужас обуял их всех.

Римский легионер, Марк, не дрогнул перед поражающей воображение громадой из мышц и ярости – карфагенским боевым слоном. Римский легионер не дрогнул перед германской секирой и сирийскими колесницами. Но римский легионер дрогнул перед этим нечеловеческим страхом, объявшим столь разные, но одинаково жаркие сердца.

Мы тревожно всматривались в зарозовевший, необыкновенной свежестью, восточный горизонт, но нам чудилось, что небо сегодня освещено не сладкой юностью Авроры, которую так любят воспевать поэты, говоря о рассвете, но чудовищными молниями Юпитера. И мы оказались правы.

К полудню мы увидели Их.

Трава покрылась бусинами росы. Над землей расстилался невесомый туман.

На заре залаяли молоссы и мастифы. Они первыми почуяли врага. Стражники, ослепленные молодым утренним солнцем, пытались успокоить обезумевших псов. Но собаки лишь становились неистовее, пытаясь порвать свои цепи. Казалось, что они готовились кинуться в самую гущу воображаемого боя.

Потом тяжесть утреннего сырого воздуха рассек рог первой когорты, отразившийся эхом от форта второй. Вскоре загремел рог и в фортеции третьей. Напряженный легион замер.

Маний Эмилий Тавр, в полном вооружении, с накинутой поверх лорики, волчьей шкурой, поднялся на невысокую стену. Стражник молчал, не обращая внимания на приора, и внимательно вглядывался в затуманенный горизонт. Маний последовал примеру.

Дыхание Аквилона принесло невыносимый запах тлена. А потом, сквозь туманный флёр, проявились силуэты. Сперва их было несколько. Шли медленно, неуклюже, переваливаясь с ноги на ногу, словно пьяные или раненные. За ними показался ещё десяток. Потом ещё и ещё. Горизонт от края и до края заполнялся тёмными и безмолвными ковыляющими тенями. Завыли рога в фортах остальных когорт. И в вое этом, оглушающем, торжественном, обычно бодрящем, прозвучало больше отчаяния, чем упования. Этот, лишенный надежды, звук напугал Мания сильнее, чем необъятная армия на горизонте. Так, на его памяти, трубили только в Испании, когда легионеры уже не чаяли встретить следующий рассвет.

Граница опять погрузилась в молчание, лишь лай взбесившихся псов гулял эхом от форта к форту.

Когда Одрисы рассказывали о «тома», о проклятье, о непобедимой армии не-живых, то Маний отнесся к этому с недоверием. Мелкие племена, впервые увидевшие армии Германцев, которые были многочисленнее, чем самая большая племенная деревня, говорили нечто подобное - «бессмертные», «непобедимые», «не люди».

С севера Эвксинского Понта могли прийти новые орды кровожадных варваров – Роксоланы, Сарматы, Язиги, Аланы… Да, кто угодно! Но Республика ни разу не уступала даже самым свирепым варварам, а значит, и эти не могли быть ей страшны.

Теперь Маний видел Их. Видел, что это не варварская армия. В своей нелепой неуклюжести и бездумности, они должны были казаться смешными, но, напротив, вызывали ужас.

Приор отвернулся и с удивлением обнаружил, что центурионы и легионеры его когорты заполнили внутренний двор и выжидающе смотрят на него с осязаемым напряжением. Маний ощутил необходимость ободряющей речи, но слов не было. Даже рога легата пятого легиона ещё молчали, не давая команды на построение. Приор сглотнул и крепче сжал рукоять меча.

- Рассказы странников оказались правдой. – Негромко начал он, впрочем, тишину нарушали лишь мастифы, запертые в псарне – Варвары воистину прогневали богов, раз Плутон поднял их мертвых из могил. И теперь они здесь. Но…

- Сообщение от легата! Сообщение от легата! – Сквозь толпу протискивался гонец с трубочкой пергамента над головой. Он стремительно поднялся на стену, поклонился и передал сообщение приору. Тот быстро его прочитал и снова остановил взгляд на легионерах.

- Все странники, что пришли к нам с востока, с этого момента, по распоряжению легата, считаются пленными. Стража, возьмите с собой десяток гастатов, свяжите странников и приведите сюда! – Маний, наконец, получив прямой приказ, почувствовал себя уверенно и смело.

Легионеры тоже обрадовались возможности сделать что-то осмысленное. Вскоре, испуганные, связанные, сбитые с толку, гости, стояли на коленях в центре внутреннего двора. Маний не стал переходить на греческий, полагая, что в этой ситуации разумнее обращаться к легионерам, нежели к пленникам. К тому же греческий из них знала, едва ли десятая доля.

- Легат Марк Теренций Варрон Лукулл приказывает считать пленными всех иноземцев пришедших на границу в последние несколько дней. Так же с этого момента пленные считаются врагами Римской Республики, ибо они пытались спрятаться от гнева богов в границах Рима. И боги привели свои армии, чтобы забрать этих проклятых. Поэтому, легат приказывает отвезти всех пленных, а также по одному быку на десяток человек, к армии Плутона. В качестве извинения и жертвы. Исполнить приказ немедленно.

Маний окинул взглядом свою когорту. На глаза приора опустилась завеса ледяного безразличия. Он почти не слышал полных отчаяния криков пленных, рева стреноживаемых бычков, ржания оседлываемых лощадей и беспрестанного хриплого лая псов.

Он думал о своей оливковой роще и циспаданском вине. Манию давно хотелось иметь свой собственный виноградник, благословленный милостивой Церерой.

Я никогда не видел большего отчаяния и мольбы, чем в тот день. Народы и племена Фракии, Дакии и Скифии, ещё вчера стоявшие на коленях перед Республикой, готовые целовать ноги приорам, плакавшие от счастья быть живыми, защищенными могущественной тенью непобедимого Рима, теперь молили о том, чтобы их сделали рабами, продали, но не отправляли к Тем.

В тот день, Марк, мы разгневали Марса и Юпитера. Я чувствовал всей своей сущностью, которую греки называют «психея», материальное существование которой доказывал ещё сам Эпикур, что малодушие легата не только не будет вознаграждено прощением Рима, но, более того, разгневает богов.

Но я молчал, Марк. Что может сделать легионер-принцип со словом самого легата легиона? Я закидывал беспомощных фракийцев в повозки, словно скот. Смотрел в их обезумевшие от нечеловеческого страха глаза и ненавидел их за эти взгляды, полные слез и молитв. В этот момент я был готов их резать сам, лишь бы не чувствовать боли шевелящейся психеи внутри себя.

Только один, самый сильный, благословленный Марсом бык, смог прибежать обратно. Плутон принял жертву.

Маний Эмилий Тавр всё ещё стоял на стене своего форта, глядя как восставшие из мёртвых пожирают останки животных, пленников и его троих гастатов. Он заставлял себя на это смотреть. Никогда прежде он не обрекал своих солдат на такую чудовищную гибель. Луций Неистовый, большой и сильный воин из Анконы, пал последним. Сразу вслед за своим верным скакуном. Кажется, он успел зарубить троих.

Рога молчали, но это не удивляло Мания. Он ощущал отголоски чужого ужаса в своей неспособности сдвинуться с места и даже отвести взгляд. Словно, он наблюдал за кровавым ритуалом, за началом новой Агоналии под покровительством беспощадного Плутона.

А потом страх запустил свои склизкие щупальца в живот центуриона. И день будто бы померк, хоть по небу не плыло, ни единого пушистого облака: Маний увидел, что его легионеры пополнили армию мёртвых.

Тогда, невзирая на молчание легата, первый центурион пилуса третьей когорты пятого легиона Маний Эмилий Тавр, приказал трубить построение. Эхом прозвучали мощные рога остальных фортов.

Ворожеи не оставляй в живых.

Исход 22, 18

Всеми силами души, как того требует пастырское попечение, стремимся мы, чтобы католическая вера в наше время всюду возрастала и процветала, а всякое еретическое нечестие искоренялось из среды верных.

Иннокентий VIII, Summis desiderantes affectibus, 5 декабря 1484

- Ты была с дьяволом?

- А тебе что?

- Я не из любопытства, мне очень нужно. Хочу с ним встретиться.

- Зачем?

- Мне надо расспросить его о Боге. Уж он-то знает. Он или никто.

- Можешь увидеть его когда угодно.

- Как?

- Сделай то, что я скажу. Смотри мне в глаза... Ну, видишь, видишь его?

- В твоих глазах я вижу только немой страх.

Из х/ф "Седьмая печать"

"Нет на свете более мертвой тишины, чем в этих сырых кельях". - Думал инквизитор Ульрих Дритцен, спускаясь по скользким ступеням в неверном свете факелов.

"И это Божий дом, где живут его благословленные слуги? Среди крыс, мрака и холода? В кельях, половина которых переделана в камеры для еретиков?"

Тяжелая дверь отворилась с тягостным скрипом, который эхом прокатился по пустынному коридору.

- Вот, вот она. - Судорожно крестясь, прошипел молодой монах. - Я тут за дверью вас обожду.

Инквизитор кивнул и зашел в холодный сумрак каменной комнаты, тут же развеявшийся от лица огня. Камеру обычно освещало лишь одно крохотное окошко, расположенное под самым потолком.

Дверь шумно захлопнулась, поколебав желтое пламя инквизиторского факела.

На убогой кровати сидела женщина, одетая в дырявое полотнище. Ее волосы спутались и теперь висели грязными колтунами. Она даже не подняла взгляда на одинокого посетителя, молча разглядывая свои белые худые руки. Но заговорила женщина первой.

- Не боишься оставаться со мной наедине, монах? - В голосе ее послышалась угроза.

- Боюсь. Но выбора у меня нет.

Женщина подняла лицо и подслеповато прищурилась, рассматривая темную фигуру Ульриха.

- Ах! - Наконец, выдохнула она. - Ты инквизитор.

- Да. А ты, надо полагать, ведьма?

- Иначе бы ни меня, ни тебя здесь не было. Конечно, ведьма.

Женщина широко улыбнулась, и Ульрих приметил отсутствие всех четырех клыков.

- Зачем ты убила своих детей?

- Я уже призналась, что тебе еще нужно? - Теперь в ее голосе проскользнула нотка отчаянья.

- Понимаешь, я не верю в колдовство.

Ведьма истерично расхохоталась.

- Так и тебе, я вижу, костер светит! Неверие в колдовство та же ересь! Да еще и для инквизитора! - Ее смех перешел в какое-то хриплое карканье.

Ульрих дождался полной тишины. И только тогда заговорил вновь.

- Зачем ты убила своих детей?

- Чтобы вызвать дьявола и всех его демонов, дабы они утопили в крови весь этот поганый городишко, вместе с твоими братцами, жирнобрюхими монахами!

- Зачем ты убила своих детей?

- Чтоб они твоей поганой рожи не видели никогда. - Ведьма перешла на шипение.

- Зачем ты убила своих детей?

- Еще раз спросишь, я тебе горло перегрызу.

- Зачем ты убила своих детей?

- Я в твоей крови искупаюсь.

- Зачем ты убила своих детей?

Она кинулась. Нелепо растопырив руки, с гримасой ненависти на изможденном лице. Тянулась ведьма не к шее, а к глазам.

Ульрих был готов.

Он сделал быстрый шаг в сторону, коротко ударил женщину в переносицу, услышал влажный хруст, пнул, уже падающую, в солнечное сплетение и вновь принял свою мирную позу. Ведьма лежала около его ног, пытаясь, сквозь судорожные всхлипы, восстановить сбитое дыхание.

- Зачем ты убила своих детей?

В ответ мокрые рыдания.

- Зачем ты убила своих детей?

Хриплые вздохи.

- Зачем ты убила своих детей?

Тишина.

- Ты одно пойми. Пока я не услышу правды, я отсюда не уйду. - Тихо произнес инквизитор. - Так зачем ты убила своих детей?

Ульрих слышал ее тяжелое дыхание и ждал. Но ответа не было.

- Зачем ты у...

- Готовила отвар от потницы, но напутала. - Глухо произнесла женщина.

- Продолжай.

- Ягоды оказались ядовитыми или травы, я не знаю. Но слегли все четверо. Да, у нас каждая вторая эти отвары делает, как зима приближается! Откуда ж я могла знать, что напутаю? - Она опять зарыдала.

Ульрих ждал.

Наконец, женщина взяла себя в руки.

- А поутру они все скрюченные и синие так в кроватях и лежали. Я к соседям, а они как детей увидели, так сразу кричать, что я кровь у них высосала. Зубы мне вырвали. А там уже и стража за мной пришла. Доволен теперь?

- И ты решила умереть?

- А какая разница? Что у вас за отвары теперь не сжигают? На дыбу не кладут, что ли? В воде не топят?

- Топят. Но лучше утонуть, чем сгореть, согласись.

В камере снова стало тихо. Только пламя факела издавало редкие, гулкие щелчки.

- Зачем ты из меня это все вытянул?

- Чтобы знать правду. Я тебе говорил, что не верю в колдовство.

Наутро вода приняла ее. Монахи, градоправители, да и вся городская чернь удостоверились, что женщина не была ведьмой. Потревоженная жизнь небольшого городка, вернулась в прежнее спокойное русло.

"Слишком красивая. Слишком светлые и слишком чистые волосы. Слишком голубые глаза. Слишком нежная кожа. И, наверное, слишком белые зубы". - Ульрих смотрел на девушку. Юную. Не больше четырнадцати лет. Ее привязали к уродливому деревянному трону, что покоился в глубинах княжеских темниц.

В воздухе висел тяжелый запах гнили.

"Зависть? Воля князя? Скорее всего, обычная зависть. Как это бывало во все времена. Но и без знати, конечно, не обошлось. О, люди!"

Девушка смотрела прямо в глаза инквизитору своим ясным, небесно-голубым взглядом и в нем лежала немая надежда с огоньком зарождающегося страха.

- Меня зовут Ульрих Дритцен. Меня прислали из Трира. А вы Элиза?

Девушка кивнула.

- Против вас свидетельствовали шесть женщин и один мужчина, вы знаете об этом?

Девушка кивнула.

- Вы знаете, в чем вас обвиняют?

Девушка покачала головой.

- Не знаете. Следовало ожидать. Вас обвиняют в колдовстве и чудодействе с целью приворожить княжеского сына. Колдовстве, как они утверждают, весьма успешном. - Инквизитор сделал паузу, но Элиза продолжила хранить молчание.

- Вы дочь мельника?

Девушка кивнула.

- Вам пророчили мезальянс.

Глаза девушки расширились, но это было не удивление. Скорее радость.

"Красивая, но дура" - Ульрих вздохнул.

- Элиза, семь человек обвиняют вас в колдовстве, среди них две служанки из замка. Вы понимаете, что вам грозит? Князь за вас не заступится, о местном духовенстве даже и говорить нечего. Если вы продолжите молчать, то кончится все это на дыбе.

- Альберт сказал, чтобы я молчала и тогда все будет хорошо. - Прощебетала Элиза.

- Все уже очень плохо. - Инквизитор повысил голос. - Вы колдовали?

- Нет. Конечно, нет!

- Готовили приворотные зелья?

- Нет. Я ничего такого не делала!

- Как тогда вы объясните, что сын князя проявлял к вам, гм, симпатию?

- Он меня любит и...

- Он вас любит? Почему тогда семь преступников еще не болтаются на деревьях за лжесвидетельство? Отвечайте!

- Я не знаю... - На глазах девушки выступили слезы, страх разгорелся.

- Элиза, я буду говорить с вами прямо, вас уже ничего не спасет. Ничего.

- Но я невиновна!

- Ваше слово против речей семи уважаемых членов общества. Все они говорят, что видели, как вы приносите в жертву летучих мышей, кроликов и крыс. Пятеро утверждают, что видели вас на кладбище, где вы читали заговор над могилой своей прабабки. Служанки свидетельствуют, что вы не раз приносили с собой волшебную воду, которой опаивали Альберта.

- Я ничего такого не делала! Они лгут! Все они...

- Вы бесполезно тратите мое время. Поймите Элиза, если бы на вашем месте была настоящая ведьма, продавшая свою душу диаволу, то она говорила бы то же самое. Ибо диавол - отец лжи.

- Я не колдовала. Я не... - Девушка заплакала.

- Боюсь, что это не имеет никакого значения.

Ульрих тяжело вздохнул и отвернулся.

- Я не верю, что ты виновна. Но и помочь тебе не могу. Если я заявлю о твоей невиновности, то они просто пришлют другого. А там будет и дыба и, в конце концов, костер. Понимаешь?

Но девушка бессильно плакала, лишенная возможности даже закрыть лицо руками. Ее голова лежала на груди, и слезы капали на холщовую юбку.

"Бедное дитя. Такие большие надежды, разбившиеся об зависть, об высокомерие, об разницу положений! Нет ничего страшнее, чем попасть в перемалывающие жернова церковного суда!"

- Элиза. Послушай меня. Для тебя все потеряно. Тебе в любом случае придется сознаться в колдовстве, понимаешь? Если не сейчас, то на дыбе. Но ты можешь назвать своих сообщников.

- Нет у меня никаких сообщников. - Она говорила сквозь безнадежные слезы.

- Есть, Элиза. У тебя есть семь сообщников, я их всех допрашивал, и они попытались сложить всю вину на тебя. Но на такое мощное заклинание, поразившее благородную кровь, только твоих сил недостаточно.

Девушка широко раскрыла свои голубые глаза и даже перестала плакать. Юная, чуть опухшая со слез, совсем ребенок.

- Элиза ты отреклась от диавола и в доказательство возвращения в лоно Святой Церкви, назвала семерых колдунов и ведьм, которые творили дьявольское волшебство вместе с тобой. За счет мезальянса они хотели получить от тебя привилегии, но когда ты по-настоящему полюбила Альберта и отказала им в этом безумном требовании, они отомстили, предав тебя церковному суду. Я правильно записываю?

- Но зачем им так рисковать? Разве не проще меня просто убить?

- Они верили, что ты будешь предана диаволу до своего последнего вздоха. И, конечно, это еще и развлечение. Демоны любят дурачить церковь, понимаешь? Но твоя любовь, Элиза, была сильна. И не пытки разрушили дьявольское наваждение, но Бог, который и есть любовь.

- Но я даже не знаю, кто эти семеро!

- Ты только что назвала Иоганна Свона, кожевника? Не пугайся, продолжай дитя. Он руководил шабашем? Хорошо. Ингрид Градгерд? Неужели, сама хозяйка местной корчмы?! А у нее же распятие висит в самой главной зале. Ничего не боится чертовка! Говори громче Элиза! Сара и Петра, служанки? Именно они подмешивали дьявольское зелье юному Альберту? Ох, князю не понравится, что он пригрел на груди змей. Гертруда-повитуха? Записал. Своими пакостными руками, она принимала христианских детей и брала их кровь для ритуалов. Хельга и Мария, сестры. Женились в один год, не обошлось без приворотных зелий... И тебя научили их варить? Именно они? Записал. Ты очень помогла святой церкви, дитя мое. Господь этого не забудет.

- Эти люди донесли на меня? Но это все бессмысленно! Вы же понимаете! Я просто не хочу умирать. - Девушка снова заплакала.

- Я не могу даровать тебе жизнь, дитя. Но своей жертвой ты погубишь настоящих слуг диавола. Тех, кто готов выпускать из своих клыков лживый яд, ради мелочного богатства.

Девушка давилась слезами и даже не слушала инквизитора. Ульрих закрыл глаза. Несколько минут судья и осужденная провели в молчании.

- Приготовь свою душу, дитя мое. Я исповедую тебя. Смерть не так страшна, как ты ее представляешь. Вода скорее усыпляет, чем убивает. Ты просто заснешь, а проснешься в Царствие Небесном, поверь.

Инквизитор подошел к девушке и положил свою ладонь, в черной кожаной перчатке, на белые волосы Элизы. Она долго не могла перестать рыдать. Но, в конце концов, исповедовалась.

Целую неделю шел тяжелый процесс. Руки местного палача покрылись мозолями от рычагов старой дыбы. Чан с раскаленными углями не остывал даже по ночам.

Инквизитор знал свою работу. Признались все. Даже кожевник, который умер сразу, как его сняли с дыбы. Остальных решено было казнить на рассвете.

Толпа собралась засветло, гудела и перешептывалась в набожном возбуждении и почти языческой жажде крови. Семь столбов вкопали несколько дней назад, а ночью принесли сухой хворост.

Ульрих стоял по правую руку от князя. Между ним и его сыном. Прыщавым юношей, который постепенно превращался в мужчину. Юноша дрожал, то ли от холода, то ли от ужаса. Инквизитору тоже хотелось дрожать, но он улыбался. Отеческой теплой улыбкой, как и положено пастырю избранного стада.

Смерть кожевника заставила власть изменить задуманную программу. И Элизу вместо воды, приговорили к очищению огнем, раз уж один из столбов, так кстати, освободился.

Выглянул край солнца и тогда из недр замка повели приговоренных. Точнее даже не повели - идти могла только Элиза. Остальных женщин тащили с ненужной грубостью. Все семеро, конечно, плакали.

Толпа взорвалась проклятиями и ругательствами, свистом, неприличным смехом и откровенной злобой.

"Даже их можно понять". - С отвращением думал инквизитор - "Эту их животную радость, что на вертел попал не ты. Пусть хоть кто, но не ты. Но как они могли во все это поверить? Поверить в невозможное колдовство, которое они даже в глаза не видели! Да еще и угодливо припоминать подробности, рожденные только их убогой фантазией? Куда катится этот мир!"

Ульрих так и не понял: на него ли смотрела Элиза или на юного Альберта. Но в ее взгляде не было осуждения, только смирение, смирение маленькой мышки, еще живой, но уже умирающей в зубастой пасти кота.

Княженок трясся и не смотрел, как осужденных привязывают к столбам.

"Еще одна юная душа, познакомившаяся с жестокими порядками этого мира. Интересно, он хотя бы понимает, что его несостоявшуюся любовь сжигает не инквизиция, а его собственные родители, которые не могли позволить неравную свадьбу?" - Ульрих положил руку на плечо юноши и тот вздрогнул.

- Не отворачивайся. - Шепнул инквизитор. - Она будет до конца смотреть на тебя.

Альберт послушался. И больше не пытался отвернуться.

Палач поднес горящий факел к первой куче хвороста, пламя вспыхнуло и звонко завизжало, почти одновременно с полноватой повитухой. Вскоре горели все семь женщин, беспомощно извиваясь, рыча, перекрикивая веселую толпу, которая требовала подкинуть еще дровишек.

Визжала и Элиза. Огонь объял ее гибкий стан и Ульрих молился, чтобы она скорее потеряла сознание от удушливого дыма.

Потом пахло горелым мясом и плавящимися волосами. Экзекуция кончилась. Князь увел до смерти напуганного Альберта, а инквизитор еще некоторое время смотрел на закопчённые, обгорелые тела девушек и женщин.

"В чем церковь права, так это в том, что дьявол придумал колдовство. Но все молчат о том, что тот же дьявол заставил нас в это колдовство поверить".

От деревни несло навозом и дымом, валившим из многочисленных труб.

Солнце ушло за горизонт, но на улице все еще было светло, когда Ульрих въехал в это небольшое селение. Конь аккуратно ступал по подмерзшей грязи и тревожно вертел головой: наверняка, в окрестных лесах водились волки.

Инквизитор ехал медленно. Осматривал пустые улицы своим острым взглядом и пытался найти корчму. Останавливаться в местной церквушке ему не хотелось.

"За все семь лет, что я служу в инквизиции, я не прочитал ни единого экзорцизма. Зато хоть кого-то оправдывал. Да. Конфисковал огромные состояния у евреев во славу церкви, принимал искупительную жертву золотом у богатых "гусситов", которые даже не знали кто такой Ян Гус. Но они оставались живы, что, наверное, главное".

Корчма пустовала. Ульриху пришлось самому заводить коня в стойло.

Внутри домика оказалось натоплено. Удушливо пахло жареным салом.

- Живые тут есть? - Громко поинтересовался инквизитор.

- Иду ужо, кого еще черт принес на ночь глядя? - Грубовато ответил мужской голос из подсобки.

Вскоре появился и его обладатель. Грузный мужчина с бычьим лицом и такой же шеей. Он тупо уставился на черную фигуру инквизитора. Потом его нижняя губа отвисла, а брови поползли вверх.

- Меня прислали из Трира. Инквизитор Ульрих Дритцен. По делу некой Маргариты.

- Эээ... - Протянул корчмарь. - Ваше преосвященство, це-церковь вышнее по дороге...

- Я хочу остановиться здесь.

- Это, это большая честь, господин. - Детина поклонился. - Желаете откушать?

- Да, пожалуй. - Ульрих сел за один из засаленных столов.

- У меня тут припасен хороший окорок для осо...

- Я семь лет не ем мяса. Запах вызывает нездоровые ассоциации. Личный пост.

- Понимаю, понимаю. Тогда может рыбы?

- Да, рыба подойдет. А к ней принеси кувшинчик вина. И после трапезы, я, пожалуй, вымоюсь. Так, что не забудь приготовить бадью.

- Слушаюсь, господин. - Корчмарь поклонился и мелкими шажками, в подобострастном полусогнутом состоянии, скрылся в подсобке.

Инквизитор съел рыбу и выпил полкувшина вина, когда на него нашло желание поговорить. Благо детина, сделав все, что от него требовалось, сидел неподалеку в тревожной готовности угодить высокому гостю.

- И что, позволь узнать, случилось с вашей Маргаритой? - Инквизитор заглянул в карие глаза корчмаря и тот отвел взгляд.

- Ну-у-у, об этом вашему сиятельству лучше с преподобным Мартином поговорить...

- Не уходи от ответа. - Мягко возразил Ульрих.

- Я и не ду-думал, что-то скрывать! Я же простой крестьянин, куда мне до ученого це...

- Не уходи от ответа. Что произошло с вашей Маргаритой?

Детина робко глянул в лицо инквизитору и тут же снова отвел глаза.

- Бес в нее вселился, вот что. Бегала по деревне, окаянная, богохульства такие кричала, что слушать страшно. Вшестером насилу скрутили и то не сразу! Руки у нее, что железо стали! Из кузнеца нашего, одним ударом дух выбила, только через день очнулся. Думали, помер уж. А потом, связанная, вопить не переставала, а на третий день кровавый дождь прошел. - Корчмарь перекрестился - Тогда и поняли, что ваше высокопреподобие нужно вызывать.

- Прямо кровавый дождь?

- Как свиной кровью поливало, Богом клянусь!

- Понятно. А раньше за Маргаритой ничего особенного не замечали?

- Да, хорошая девка была, приглядная. Сиротой пару зим назад осталась.

- Спасибо. - Сказал инквизитор и тепло улыбнулся.

"Маленькая, поганая деревенька. Наверняка, опять все сговорились, чтобы разворовать оставшееся имущество сиротки". - Думал инквизитор, подходя к небольшой деревянной дверке.

Маргариту закрыли в крохотной спальне преподобного Мартина, сам Мартин жил все это время у кого-то из паствы.

- Не шли бы вы туда в одиночку. Мы даже кормили ее по трое. Она страшной силы колдунья!

- Что же она тогда не сбежала, преподобный?

- Святые стены церкви ее силу умалили! Но не до конца, увы. Дождь же смогла вызвать!

- Я, все-таки, рискну. И, да, сегодня с утра ещё несколько инквизиторов должны приехать. Препроводите их к заключенной, пожалуйста.

Священник пожал плечами и отворил дверку. Ульрих зашел в комнату, кивнул преподобному, и затворил за собой дверь. Девушка сидела на кровати, руки и ноги ее были связаны какими-то грязными тряпками, но сама она оказалась абсолютно нагой.

"Ну, вот еще. По трое кормили они ее, конечно". - Ульрих посмотрел ей в глаза и ничего не увидел. Взгляд был пустым.

- Маргарита?

В глазах девушки вспыхнула искра, будто она только что заметила присутствие инквизитора.

- Вызвали, все-таки. - Буркнула она себе под нос.

- Не бойся. Я не палач. Я тут, чтобы во всем разобраться, понимаешь?

- Не палач?

- Нет.

- Тогда почему у тебя глаза убийцы?

Инквизитор на долю секунды растерялся, но через мгновение на его лице уже играла добрая улыбка.

- Прежде мне приходилось воевать. Но это было в далекой юности. Я был младше, чем ты. Но вернемся к нашему разговору. Расскажи: в чем тебя обвиняют?

- Разве тебе не сказали?

- Мне необходимо выслушивать обе стороны, чтобы вынести правильный приговор.

Девушка усмехнулась.

- Будет по-твоему. Моя семья переехала сюда, когда мне было восемь лет. Я лишилась отца в двенадцать. Старшего брата в четырнадцать. Мать умерла, когда мне только-только исполнилось пятнадцать. Я стала сиротой. А значит ничьим ребенком. Неприкаянной девочкой, даже без дальних родственников. А, когда ты не принадлежишь никому, то ты принадлежишь всем. Жрать было нечего, лишний рот никому не нужен, а вот лишняя дырка это, пожалуйста, никто не против. Да и со шлюхами здесь как-то не задалось. Продолжать?

Маргарита потрясла головой, чтобы убрать со своего лица непослушные пряди.

- Продолжай.

- Впервые это случилось через несколько недель после смерти мамы. Сынок кузнеца изнасиловал меня первым. А через день принес кусок пирога и изнасиловал снова. Потом папаша его с буханкой хлеба. Потом оба брата мельничьих. Так и повелось. Все ходили, кто с чем. А мне что делать? Жрать-то хочется. В жены, естественно, я больше никому не годилась, зато как дешевая шлюха каждому мужику впрок, а им мое согласие и не важно. Два чертовых года меня пользовали все кому не лень. Даже преподобный отличился разок, когда пива перепил. Ты можешь его за это сжечь?

От спокойствия девушки, Ульриху становилось не по себе.

- Епископство не позволит. И не поверит обвинению колдуньи. - Он больше не улыбался.

- Тебя же разобраться во всем сюда прислали? Верно?

- Верно. Продолжай.

Маргарита пожала плечами и придала своему приятному лицу ожесточенное, почти злое выражение.

- Два года в аду, вот, что это было. И так бы и продолжалось, наверное, до самой моей смерти, если бы месяц назад ко мне не пришел дьявол.

- Сам сатана?

- Сам. Он пришел ночью, посмотрел на меня вот так же как ты, остро, глубоко, казалось, что все про меня знает. И предложил избавить меня от мучений. Два месяца, сказал он, или даже один и тебе будут завидовать все земные женщины.

- Что попросил взамен? Душу, конечно? - Ульрих не смог скрыть скептической улыбки.

- Да, ему больше ничего не интересно. Душу. Только не мою, а твою, инквизитор.

- Неужели? – Он продолжал улыбаться.

- Да. Так и сказал. Что, мол, ты и так уже в аду побывала, да и душа у тебя больно чистая. Совестно, сказал, мне душу твою брать. А вот явится за тобой через месяц или два человек, который одним взглядом до костей пробирать будет, так ты с ним и заключи договор.

- Договор? Ты же ни писать, ни читать не умеешь.

- А ты, что же, готов?

- Нет. Я ведь инквизитор. Я служу Богу.

- Богу? А ты веришь в него?

Ульрих, не переставая улыбаться, прищурился.

- Конечно.

- А почему тогда в колдовство не веришь, а?

Глаза инквизитора невольно широко раскрылись, и он попытался отыскать в памяти момент, когда поведал об этом Маргарите.

- Колдовство? Это другое. Я не верю, что дьявол может дать человеку власть над природой. И за семь долгих лет, я не встретил ни одной настоящей ведьмы.

- Ну, вот же я. Перед тобой.

- Ты просто испуганный, истерзанный ребёнок, который сошел с ума. – Грустно произнес инквизитор.

- Тогда соглашайся. – Маргарита широко и счастливо улыбнулась.

- И что же со мной произойдет, если я соглашусь?

- Избавишься от сомнений. От своего вечного чувства вины. Твоя вера станет такой крепкой, как ни у кого на всём свете! Ведь ты будешь знать точно. А вообще Он всё исполнит. Ну, и ты спасёшь меня. Неужели у тебя хватит совести сжечь истерзанного, невинного ребенка, который и жизни-то не видел?

- Я сжигал.

- Я знаю. Но тогда у тебя не было выбора. А теперь есть. Соглашайся, от тебя не убудет. Ничего не случится? И замечательно, будет у тебя ещё одно доказательство того, что магии не существует. А если случится, то ты всю церковь перетряхнуть сможешь! Создать её заново! Чистую, непорочную, где спасение не будет зависеть от денег или чего-то ещё, а только от веры! Веры, Ульрих!

По коже инквизитора побежали мурашки. Он смотрел в замаранное лицо девочки и не понимал, что его пугает больше, то что она знает его имя или, то что он начинает ей верить.

- Мне нужно поговорить с жителями деревни, Маргарита.

- Уйдешь, и я покончу с собой. И ты никогда себе не простишь, что ты не протянул руку, дабы узнать истину.

Инквизитор видел, что она не врёт, или ему казалось. Он чувствовал, что колеблется. Так легко было узнать истину, действительно истину. Или же окончательно утвердить своё неверие.

- Ну, давай свой договор. – Тихо сказал он.

- Ты должен меня поцеловать.

- Поцеловать?

- Да. В губы. Крепко, как жену.

- И всё?

- Всё.

Ульрих нерешительно подошел к ней, глядя в жаждущие темные глаза. А потом нагнулся и поцеловал её грязные, сухие губы, почувствовал движения её мягкого языка.

Он слишком давно не целовался.

Так давно, что инквизитор даже не заметил, как за его спиной резко открылась дверь.

«ЧЕЛОВЕК м. каждый из людей; высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей и словесною речью. Побудка (инстинкт) животного, соединенье низшей степени рассудка и воли, заменяет ему дары эти, разрозненные в человеке и даже вечно спорящие между собою — это сердце и думка».

Толковый словарь Даля.

Немногие видели само вторжение. Но многие помнили то же, что помнил и он. Тогда ему только-только стукнуло четыре года, а часы судного дня, наконец, пробили полночь. Он не видел запусков межконтинентальных ракет, колонн военной техники, толп мародеров и подонков, готовых на всё ради своего выживания. Он увидел только яркую, красивую вспышку, а за ней воцарилась долгая, казалось, бесконечная тьма, сопровождаемая угасающим звоном в ушах. А потом и вовсе стало совсем тихо.

Он даже не понимал причин войны. Но когда, много лет после, он вновь обрел зрение и слух, то ему сразу же сообщили о победе человечества. И он радовался, сам не зная чему.

Сообщение агенту №117:

Они совершили побег двадцать два часа назад, оставив в опустевших конурах следы вандализма - накарябанные на стенах угрожающие символы. Сбежала вся резервация, целиком. То есть сто восемь разновозрастных особей. При побеге погибло двое, и пострадало ещё семь человек.

Предположительная цель побега – террористические акты в отношении Корпорации и подготовка второго вторжения.

Вылетайте в резервацию №8 немедленно.

Его звали Марк. Он выглядел на тридцать. У него были зеленые глаза, с рисунком радужки от одного из самых дорогих художников Европы, самые современные, отдающие тёмно-синим металликом протезы рук и усовершенствованный генетический код. Одет он был в строгий классический костюм. Марк безотрывно смотрел в иллюминатор и вслушивался в монотонный, убаюкивающий звук двух реактивных двигателей корпоративного самолёта.

Марк очень давно не покидал пределов Европы. А Азию и вовсе посещал лишь однажды в далёкой юности, уже задолго после великой войны. И сейчас, рассматривая редкие огоньки на бескрайней территории бывшей России, он чуточку волновался. Впрочем, он всегда немного волновался при заключении нового контракта и тем более контракта в незнакомой области.

В сущности, Марк искал людей. Разными способами в разной местности и с разным итогом, но всегда для одного заказчика. Теперь же ему поручили искать не людей, но гоблинов. Так назвали этих агрессивных и подлых гуманоидов сразу после их вторжения на землю. Потом они развязали великую войну, и человечество одержало победу над ними. Разрозненные остатки гоблинов закрыли в немногочисленных резервациях для изучения. Ведь человечество не было застраховано от повторного нападения. И вот, спустя более полувека, поверженные монстры совершили побег. Из-за столь необычной мишени, Марк волновался вдвойне, но вместе с тем испытывал непривычное любопытство – на гоблинов ему охотиться еще не приходилось. Да, это ещё и почетно. Каждый гражданин знал, что любой гоблин – враг всего человечества.

Самолёт пошёл на посадку. За толстым стеклом иллюминатора, среди россыпей звезд, уже давным-давно висела тусклая луна. Сделав два круга над взлетно-посадочной полосой, самолет мягко коснулся земли.

Резервационный аэродром оказался маленьким и очень старым, рядом с полосой стояло всего три пухлых, проржавевших ангара. Да, и сама взлетно-посадочная подарила небольшому самолету несколько неприятных прыжков на своих неровностях.

- Агент 117, самолет успешно приземлился на аэродром восьмой резервации. Сейчас мы находимся на территории, именуемой внутренней Монголией, температура за бортом плюс два градуса по Цельсию. Ждите прибытия контролеров. Удачи в выполнении поставленных задач. – Автопилот закончил свою речь, и стало тихо. Марк опять заглянул в иллюминатор, на всякий случай переключил зрительный фильтр и осмотрел видимую часть полосы в тепловом диапазоне. Вокруг не было ничего живого, горячими пребывали лишь фонари.

Марк, как требовала инструкция, подождал контролеров еще несколько минут, прошёл к выходу, вручную активировал трап и, наконец, оказался на улице.

Завывал ветер, поднимая клубы пыли. На пыль вялым треском отреагировал счетчик Гейгера, впрочем, Марк не особо боялся радиации, больше его напрягало отсутствие персонала.

- Мистер Красс? – Марк невольно вздрогнул. Около него, будто бы из ниоткуда, появились двое, закутанные в странные мешковатые костюмы.

- Так точно. – Ответил агент. Контролеры были абсолютно холодными и к тому же, благодаря бесформенной серой одежде, прекрасно сливались с окружением.

- Мы проводим вас к коменданту.

Комендант сидел в плетеном кресле.

Марк давно не видел такого количества подобных протезов: сделанных из потускневшего, старого металла. Зримой глазу человеческой плоти на коменданте почти не осталось. Даже череп и тот украшал хромированный протез лобной кости. Марк, навскидку, дал бы коменданту пятьдесят, но прекрасно знал, что ему не менее семидесяти.

- Мистер Красс – Комендант встал и протянул примитивную трехпалую руку для рукопожатия – Не скажу, что рад вас видеть, ведь я был против того, чтобы вас присылали. Но теперь, вынужден согласиться с начальством, ваши услуги нам необходимы. – Он жестом указал на старинный стул. Марк сел. – Большую часть гоблинов мы выследили. Несколько десятков были ликвидированы за активное сопротивление, остальные возвращены в конуры. – Комендант сделал долгую паузу, вглядываясь, кажется натуральными, карими глазами в лицо Марка. Марк молчал. Комендант чуть склонил голову и продолжил – Но лидер их, так скажем, восстания, Гьюмо, не был найден. Именно поэтому вы нам и необходимы.

- Вы выпускали псов, как требует инструкция?

На вопрос агента, комендант неприятно улыбнулся.

- Тут, как вы, несомненно, заметили, достаточно высокий уровень гамма-излучения, поэтому все выданные Корпорацией псы сдохли.

- А как же тут живут гоблины?

- Гоблины? Умирают временами, конечно. Но они, сразу после вторжения, смогли есть нашу еду, дышать нашим воздухом, насиловать наших женщин. Они ко всему приспосабливаются. Что им такая радиация? Приспособятся и к ней. – С явным сожалением вздохнул комендант.

- И чем так важен Гьюмо? Один гоблин не проживет долго, тем более в зараженной местности.

- Пока он на свободе, он символ надежды для остальных и живая демонстрация нашей слабости. – Комендант нервно встал. - Но вам это знать не обязательно. – Неприязненно добавил он. Марк невесело усмехнулся.

- Карты местности у вас имеются?

- Да. Я загружу их вам в навигатор. Там отмечен район, в котором мы потеряли Гьюмо. Крупное болото. И не обращайте внимания на возможные неточности, я их составлял сорок семь лет назад. – Последние слова старик произнес с гордостью.

- Порядочно вы здесь. – С уважением произнес Марк – Мне будет необходим транспорт, легкое вооружение, полевая одежда.

- У нас есть трофейный вездеход в хорошем состоянии. Конечно, машина не вашего уровня – Комендант сделал паузу, насмешливо поглядывая на новейшие протезы агента – Но для езды сгодится. Про оружие и одежду я распоряжусь. Ещё вопросы?

- Пожалуй, нет. – Агент встал.

- Ещё одно, мистер Красс. Не разговаривайте с ним, он дьявольски хитер и изворотлив. Даже я, повидавший много этих поганых гоблинов за свою жизнь, несколько раз был в шаге от предательства из -за его речей. – Комендант помрачнел.

- Не знал, что гоблины умеют говорить на нашем языке.

- Этот немного умеет. И очень косноязычно философствует на тему того, что такое человек.

- И что же он говорит? – Спросил Марк с видимым интересом.

- Говорит, что де человек - это большинство, стадо и самоопределение этого стада. И что если бы гоблинов было больше, чем нас, то тогда мы были бы гоблинами, а они людьми.

- Очень интересно!

- И всё равно, лучше не разговаривайте с ним.

- Спасибо за предупреждение, комендант.

- Вы свободны.

Марк улыбнулся, сделал легкий полупоклон и вышел. Он не любил, да и не был обязан отдавать честь.

Уже светало, когда контролеры приготовили транспорт и выдали агенту снаряжение.

Восходящее солнце залило пустынный аэродром тяжелым красноватым светом, подчеркнув косыми тенями все многочисленные выбоины и трещины полосы.

На краю взлетно-посадочной стоял старый, довоенный вездеход, со странной эмблемой, напоминающей трехлучевую звезду. Около машины стояли Марк и оба контролера.

- Маловат он, что-то – агент со скептицизмом смотрел на черный автомобиль. И с трудом прочитал название, написанное на старом языке – Жэлендеваген? Крупнее нет?

- Нет.

- Придется тесниться. – Марк вздохнул, и сел за руль. Макушка уперлась в обивку крыши, а колени в приборную доску, агент невольно сгорбился и попытался подогнать сидение под себя. С трудом вставил ключ в замок зажигания, повернул. Двигатель неохотно зарычал.

Первыми, на территории внутренней Монголии, его поразили чудовищные дороги. Благодаря им вездеход казался ещё более небольшим и тесным, чем Марк предполагал сначала. Подпрыгивая на кочках и выбоинах кошмарной дороги, агент то и дело бился головой о крышу.

Карта вела его к обширному болоту, которое, как сказал комендант, образовалось на месте древнего озера.

Временами Марку приходилось объезжать крупные, иногда даже затопленные воронки - нетленные памятники войны. Единственное, что более-менее радовало – отсутствие завалов из архаичной техники.

По краям от трассы простёрлись бескрайние заброшенные поля, заросшие неприятной, рыжеватой травой. Кое-где встречались хрупкие, покосившиеся скелеты бывших домов и ферм.

После полудня пошёл дождь.

Уныло потрескивал счетчик, приятно урчал двигатель. Пока ещё редкие капли грязного дождя, размазывались дворниками по лобовому стеклу. Растительности вокруг стало ещё больше.

Марк не увидел, но скорее почувствовал, что в пейзаже что-то не так. Он плавно остановил автомобиль. В поле стоял одинокий домик, ничем, в сущности, не отличающийся от прочих развалин. Но то ли какая-то архитектурная неправильность дома, то ли профессиональное чутье агента, заставило Марка обратить внимание на это строение.

Он вышел из машины, и тут же почувствовал неприятный холод радиоактивных капель. Земля уже намокла и стала вязкой. Около дома ветерок донёс до Марка трупный запах, а за домом нашелся и его источник. Марк с отвращением поморщился. Перед ним лежала целая шеренга трупов. Очевидно, изуродованных гоблинов, которых выставили в ряд и, судя по пулевым отверстиям, расстреляли. Правда, они лежали здесь куда более двадцати часов, а значит, не были беглецами. Одеты они были в типичную, абсолютно одинаковую резервационную одежду. Марк не стал к ним прикасаться, но, на всякий случай, сфотографировал сцену расправы для протокола.

Марк вернулся в машину и тронулся с места. Вообще эта сцена его не удивила. Резервации всегда пользовались дурной славой. В них работали совершенно непонятные системы контроля рождаемости и удержания популяции гоблинов на одном уровне, ведь размножались они, по слухам, почти так же активно, как тараканы. Много ходило легенд и об экспериментах, которые проводились в резервациях. Но о практике массовых расстрелов Марк никогда не слышал.

Вскоре он подъехал к точке, на которой сотрудники резервации потеряли след лидера восставших. Перед Марком действительно раскинулось заросшее болото, из которого торчали ветхие стволы мертвых деревьев. Агент заглушил мотор и прислушался. Тихонько завывал ветер, шлепали редкие капли ледяного дождя. Пахло застоявшейся водой. В обширный просвет между тучами выглядывало бледное, затравленное солнце.

Он дошёл до последнего кусочка твердой земли перед заросшей топью, остановился и вытянул правую руку. Из каждого пальца, со слабым жужжанием, вылетело по миниатюрному сканеру. Вся пятерка резво ушла в сторону болота. Марк закрыл глаза, теперь их роль выполняли сканеры, кружащие над топью. Так он стоял около двадцати минут. Наконец, его глаза открылись, и он удовлетворенно улыбнулся.

На болото спустился туман. Уже несколько десятков минут агент шёл по труднопроходимой части топи, усеянной рытвинами и заросшей высокой и крепкой травой, так и норовящей запутать ноги. Оставалось совсем немного.

Марк так никогда и не понял, как Гьюмо его заметил. То ли ему помог чуткий животный инстинкт, то ли произошла простая случайность. Но гнездо гоблина, в котором полчаса назад сканеры нашли живое существо, оказалось пустым. Марк выругался. Осмотрел землю вокруг гоблинского обиталища и вскоре обнаружил след.

Крупные дождевые капли терялись в пластах густого тумана. Холодало. Последние лучи бледного солнца исчезали за бескрайней тучей. Ветер приносил эхо дальнего грома.

Вокруг, сколько хватало взгляда, лежало болото. Уже не топкое, заросшее рогозой и осокой.

Марк, наконец, увидел свою цель.

Разбитые ноги почти голого гоблина, ступали по острой траве, с каждым шагом погружаясь в ледяную воду, перемешанную с грязью. Его била дрожь. Гоблин бездумно шёл вперед, окутанный непроглядным туманом, омываемый сильным дождём и подталкиваемый почти осязаемым склизким страхом.

Марк достал выданный ему пистолет, на мгновение замешкался, потом тщательно прицелился, сперва в спину, а потом, словно передумав, навелся на ноги. Грянул выстрел, гулкое эхо разошлось по болоту, и будто в ответ, вновь послышался гром. Гоблин, точно споткнувшись, упал в траву.

Крепко сомкнутые посиневшие губы, выделялись на мертвенно бледном, заросшем лице. Длинные волосы спутались, по колтунам текла грязная дождевая вода. Изорванная одежда еле скрывала изможденное, худое тело. В грязных руках гоблин держал замызганную сумку, которую он прижимал к своей слабой груди. В его глазах стоял ужас. Из пробитой ноги текла кровь, смешиваясь с болотной грязью.

Когда агент почти подошел к нему, Гьюмо вдруг, с неимоверным трудом, поднялся на ноги. Убегать он уже не пытался, да и не мог.

Марк представлял, какой страх он внушал этому маленькому созданию. Рост гоблина не превышал ста восьмидесяти сантиметров, своей макушкой он с трудом доставал Марку до груди.

- Подожди, не убивай. – Гьюмо говорил на старом языке, зато почти без акцента. Марк удивился, даже несмотря на предупреждение коменданта. Вообще гоблины, насколько он знал, редко умели хорошо говорить на общеупотребимых языках. Агент остановился в нескольких метрах от своей цели.

- Ты очень умный гоблин, раз знаешь старый язык. Я не убью тебя. Но в резервацию доставлю. Иди сюда, я перевяжу тебя.

- Не надо в резервацию. Ты не понимаешь, мы од…

- Мне всё равно придется доставить тебя в резервацию, гоблин. – Перебил его Марк.

- Я не гоблин! – Неожиданно властно вскрикнул Гьюмо и заметно разозлился. Агент решил для себя, что гоблин сошёл с ума. – Мы такие же как вы! Посмотри на меня! – Гьюмо развел руки в стороны, не отпуская своей сумки. – Две руки, две ноги, два глаза, десять пальцев на руках, ещё десять на ногах, тридцать два зуба. Я разговариваю и мыслю, я…

- Гьюмо, разница между мной и тобой в том, что ты проигравший интервент, поставивший мир на грань уничтожения, а я коренной житель планеты земля. Быстро ко мне или я стреляю.

- Интервент? Это так вам говорят! Я жил в свободной зоне Российской Федерации до гражданской войны…

- Российской Федерации? Прочитал где-то про это? Разве гоблины умеют читать? – Марк посмотрел на сумасшедшего Гьюмо с некоторым интересом.

- Я жил в ней! Город Владивосток, зона свободная от кибернетических протезов, имплантов и генетически модифицированных людей. Никакого вторжения не было! Мы просто…

- А великая война сама собой началась, да? – С сарказмом произнес Марк, вновь перебив гоблина.

- Где ты родился? – Вместо ответа спросил Гьюмо.

- Флоренция, Италия. Но это не имеет никакого значения.

- Регион Тоскана, верно? Огромный собор Святой Марии в городе? Мосты?

- Откуда ты знаешь?

- Я приезжал туда до войны. Вся Европа уже тогда была в протезах и играла с генами.

- И почему же, по-твоему, случилась война? – Уже серьёзно спросил Марк. Он не верил этому хитрому гоблину, но не стал укрощать собственное любопытство.

- Группа религиозных фанатиков, чья религия вела священную войну с протезированием и генетическими модификациями, захватила власть в нескольких ближневосточных атомных державах. – Охотно начал Гьюмо - Я не знаю, кто выпустил ракеты первым. Может быть, это был превентивный удар европейцев или американцев, а может ракеты первыми взлетели с ближнего востока. Но досталось всем. Через 24 часа мир уже лежал в руинах. – Гьюмо побледнел ещё сильнее, будто воспоминания ослабили его и осел на траву. Марк запоздало понял, что гоблин теряет кровь. – Вы оказались лучше приспособлены к новому миру. Умные, сильные, почти лишенные «прелестей» лучевой болезни. На послевоенной волне ненависти к не-модифицированным людям, вы дали нам прозвище гоблины и согнали в концентрационные лагеря, названные резервациями. И, как я понимаю, создали миф о вторжении, чтобы поддерживать бесчеловечное отношение к нам… гоблинам. – Гьюмо, горестно сплюнул.

- Зачем же Корпорации поддерживать этот миф?

- Из нас только ты один живешь не в резервации. Но обычно ненависть к внешнему врагу всегда объединяет общество, его становится легче контролировать. Вам постоянно напоминают о великой победе человечества над подлыми интервентами, верно?

- Верно. Дай я тебя перевяжу. – Марк опустился, перед раненным и достал аптечку. Худой, грязный, окровавленный, он выглядел до крайности жалко. – Почему тебя зовут Гьюмо? Это не русское имя.

- В резервациях многие сходят с ума. Многие даже начинают верить в то, что они в действительности гоблины. После войны женщины часто рожают умственно-отсталых детей. Меня звали Григорий, в той жизни. Но в лагере Гриша, постепенно превратилось в Гьюмо, потому что букву «м» убогим выговаривать легче. – Он поморщился от боли. – Не возвращай меня в резервацию. Они меня показательно казнят, ведь я спланировал побег.

- Если я тебя не верну, то они уничтожат меня. Они прекрасно знают, что во мне оборудование, которое всегда отыскивает цель. А потом Корпорация пришлёт другого, и он уже точно выполнит все условия контракта. – Агент вздохнул, закончив перевязку. – Вставай. Я тебе помогу дойти до вездехода.

- Ты мне веришь? – Гьюмо снизу вверх жалобно посмотрел в зеленые глаза Марка.

- Даже если бы и верил, это ничего не изменило бы. Я обязан вернуть тебя.

- У меня есть доказательства! В этой сумке. Диски с видеозаписями и старыми фильмами, фотографии, статьи о войне! Возьми её. Опубликуй, пусть люди узнают! – Гьюмо настойчиво протягивал свою замызганную сумку вставшему во весь рост Марку. Тот не торопился её брать. – Я собирал их всю свою жизнь. Пусть они узнают… - Агент, ещё несколько секунд молча стоял, потом наклонился, принял дар и аккуратно положил его себе в рюкзак. Сейчас ему было всё равно, что там. Всё равно врал ли ему гоблин или говорил правду. Ему нужно было завершить задание. Тем не менее, Гьюмо облегченно вздохнул.

- Теперь пошли. – Марк протянул руку грязному гоблину, чтобы помочь встать, но тот лишь покачал головой.

- Я не могу. Они будут пытать меня, на глазах у детей и женщин, а потом казнят. Сделай это сам, пожалуйста. Я умру спокойным. Я выполнил своё предназначение. – Марк осознавал его правоту. – Как тебя зовут? – Вдруг спросил Гьюмо.

- Марк.

- Пожми мне руку, Марк. В знак доверия.

Агент не смог отказать. Великанская длань, цвета темно-синего металлика, выполненная из совершенных материалов, аккуратно сжала худую и хрупкую гоблинскую ладонь.

- Ледяные у тебя руки, Марк. – В первый раз за разговор улыбнулся Гьюмо. – А теперь заканчивай.

Агент вновь встал в полный рост, крохотное тело гоблина полностью поместилось в исполинской тени, вынул пистолет и, осмотрев Гьюмо через тепловизор, отправил пулю точно в его сердце.

Дождь лишь усилился, но могучий ветер разогнал туман. По чёрному, грозовому небу расходились ветвистые молнии, надрывался раскатистый гром.

Его звали Марк. Он выглядел на тридцать. У него были зеленые глаза, с рисунком радужки от одного из самых дорогих художников Европы, самые современные, отдающие тёмно-синим металликом, протезы рук и усовершенствованный генетический код. Одет он был в строгий классический костюм. Под монотонный, убаюкивающий звук двух реактивных двигателей корпоративного самолёта, Марк рассматривал сотни цветных и черно-белых фотографий старого мира. Фотографии многочисленных семей в самые счастливые и самые печальные моменты их жизни, фотографии рукотворных городов и нерукотворной природы, фотографии катастроф и праздников. Тем временем, на его миниатюрный компьютер копировались сотни и сотни фильмов. Сердце его сжалось. И тогда он поверил. Поверил во всё, что поведал ему обреченный Гьюмо.

Пусть люди узнают.

Марк рассматривал фотографии и не ведал, что совсем скоро Корпорация объявит его террористом. И что ближайшие семь лет он проведет в выжженных, радиоактивных лесах Румынии. И лишь потом вернется в уже новый, изменившийся мир. Где пройдет ещё немало новых, кровавых войн, на одной из которых он и погибнет. Но искусственно разделенная раса вновь обретет единство.

Марк не знал, что ещё позже, после его смерти, потомки будут говорить, что он вылечил изувеченное общество и что это был правильный, необходимый поступок, даже несмотря на пролитую кровь.

Но пока Марк смотрел фотографии и грустно улыбался.