AntoschaDummkopf

Звонкий цокот когтистых звериных лапок, царапающих старый паркет, насквозь протыкал воспалённое от бессонницы сознание Валентина Павловича Слуцкого, словно игла швейной машинки, циклично пронизывающая ситцевую ткань. Он и раньше спал чутко – часто просыпался от вымученных вздохов жены или глухо гудевшего холодильника. Но последние несколько недель почти не спал вовсе, лишь проваливаясь на полчаса с первыми лучами солнца в беспокойное небытие. Мучившие его монстры не выносили света и с восходом затаивались в гнёздах до следующей ночи.

Жизнь Слуцкого катилась по наклонной уже год, с тех самых пор как скончался во сне владелец ателье по ремонту одежды, где слабовидящий Валентин Павлович и трудился, заменяя молнии в куртках и подшивая брюки. И все кривые, косые и слепые, а главное уже никому не нужные работники, оказались выброшены за борт корабля, на котором они плыли от аванса до зарплаты, в холодные воды безденежья и отчаянья.

В их небольшом городке найти новую работу было задачей непростой даже для человека молодого и здорового, что уж говорить о полуслепом и не первой свежести Валентине Павловиче. И Слуцкий, от тоски, тревог и безделья, понемногу начал попивать. Его супруга, Елена Алексеевна, работавшая в школе учительницей алгебры и геометрии, математической логики мужа не понимала: её зарплаты и его пенсии не хватало на мясо чаще, чем раз в неделю, но прекрасно хватало на водку каждый день. И Валентин Павлович с Еленой Алексеевной начали ссориться. Ссориться часто, до слёз и с ненавистью в словах.

И вместе с их ссорами будто весь дом затрещал по швам. Начали в разных местах отходить от стен поклеенные всего десять лет назад обои. Стали течь трубы, а капель незакрывающегося до конца крана на кухне тревожила чуткий сон Валентина Павловича. То и дело перегорали лампочки. Петли дверей протяжно скрипели, а старый паркет издавал такую палитру плачущих звуков, что казалось, будто это неумело импровизирует какой-то джазовый квартет. Начали пропадать вещи – старые командирские часы Слуцкого, его электробритва, серебряные запонки, которые когда-то подарила ему жена, и спрятанные по дому бутылки.

– Это у вас всё из-за домового разладилось, – говорил Валентину Павловичу сосед, деливший с ним беленькую, когда Елена Алексеевна была на работе. – Разозлили вы его чем-то, вот он вам жисть и портит. Вы-то тут сколько обитаете? Лет тридцать? А он тута с того дня, как дом построили. Он тута хозяин. Захочет – так вообще вас со свету сживёт.

– Домовой говоришь? – Валентин Павлович опрокинул в нутро стакан водки и скривился в улыбке, – Эй, домовой! Слышишь меня? Иди ты к чёрту, тварь заплинтусная, если слышишь! Ко всем чертям катись, чтоб ни слуху ни духу твоего тут не было!

– Ты чего это? – обеспокоенно спросил Слуцкого сосед и схватил его за рукав, – Ты это перестань, беду накликаешь! С домовым дружить надо! Попроси прощения, чего ты! И поставь сегодня на кухне блюдце с молочком и из еды положи что-нибудь круглое, бараночки он любит. А ещё икону повесь над дверью, чтоб силы злые в дом не пущать, да чтоб домовой-батюшка за вас Христу-Богу молился.

– Пусть сидит в своём углу петушином, – разгорячился Валентин Павлович, – да молится, чтоб я его, тварь эдакую, за шкирку не оттаскал! Домовой! Понавыдумываете тоже!

Сосед бросил взгляд на почти опустевшую бутылку, взял со стола ключи, встал со стула и перекрестился.

– С огнём играешь, Валя. Извиниться надо тебе. А то потом не хватит молока, чтоб задобрить – слезами платить станешь.

А на следующий день Елена Алексеевна встала на табуретку, чтобы достать с антресоли миксер, оступилась, полетела вниз, встретила виском угол столешницы и умерла. Валентин Павлович в это время смотрел в гостиной телевизор, и не слышал ни короткого вскрика, ни глухого удара о пол. Лишь через час он нашёл её нелепо лежащее посреди маленькой кухни тело и, всё время, что ожидал скорую, гладил её своей трясущейся рукой по спутавшимся волосам и причитал:

– Что я наделал, что я наделал, что я наделал…

После похорон жизнь Валентина Павловича слепилась в один единственный перетекающий сам в себя день. Он стал хиреть, а вместе с ним хирела и квартира. Сломался холодильник, и Валентин Павлович стал питаться только водкой и хлебом. Сгорел телевизор, и не было больше фоновых разговоров, только всепоглощающая тишина, разбавляемая лишь скрипом паркетных досок, когда Слуцкий ходил кругами по комнате. Чтобы было не так одиноко, он начал петь вслух песни. А потом разговаривать сам с собой. А потом – с покойной супругой.

– Ты прости, что не уберёг, Леночка, – говорил он, – Ты прости меня. Я дурак, я виноват. Я во всём виноват.

Спать Валентин Павлович стал на диване в гостиной, потому что спальня пахла ею. Не переставая корил он себя за случившееся. Когда он натыкался на её висящее в коридоре пальто, или духи на трельяже, или очки на книжной полке, ему становилось невыносимо не по себе, и совесть стегала его стекающими по впалым серым щекам слезами. И, не в силах больше каждый раз так мучиться, он стал убирать её вещи подальше от своих глаз в спальню. Платья, кухонная утварь, книги, платки, косметика, обувь – всё, что напоминало Валентину Павловичу о Елене Алексеевне, стаскивал он в спальню, скидывая в кучу, которая с каждым днём всё росла и росла, постепенно заняв собой почти всю комнату.

– Как же жить мне теперь, Леночка? – спрашивал он жену, – Что же делать? Может к тебе уже? Жить, говоришь, надо? Я знаю, да, я знаю… Зачем не знаю, но знаю, что надо. Ты меня прости, Леночка, прости. Что, говоришь? Не перед тобой прощения просить? А перед кем? Перед ним? Так это же всё из-за него! Это же он всё и сделал! Всё равно?.. Да, ты права, не по-христиански это. Да и вместе, всё же, живём…

И, подняв голову к потолку, взмолил Валентин Павлович:

– Прости меня, батюшка-домовой! Прости, Христа ради! Не со зла обидел! С глупости! Прости меня!

И, вытирая кулаками слёзы и продолжая бормотать о прощении, надел куртку, обулся и ушёл в магазин, откуда вернулся не только с водкой и хлебом, но ещё с баранками и молоком.

Каждый день ставил он на почти необитаемой, покрывшейся слоем пыли, кухне блюдечко с молоком и клал рядом несколько баранок. Но молоко кисло, баранки черствели – домовой не принимал угощения, как не просил его Валентин Павлович. Он менял молоко на ряженку и кефир, баранки на бублики и сушки, но всё было без толку. Пока однажды, спустя несколько недель, а может быть месяц, или даже два, Слуцкий не зашёл на кухню и не увидел, что блюдце стоит совсем пустое, а рядом с ним ничего нет.

– Скушал! – засмеялся Валентин Павлович, – Всё скушал! Простил меня, защитник наш, хранитель, спасибо тебе! Спасибо!

Весь день радовался он принятой жертве и пил, поднимая стакан в воздух, только за домового-батюшку. А ночью, уже засыпая, впервые услышал этот звонкий цокот по старому исцарапанному паркету.

«Не таится больше, – испуганно думал Валентин Павлович, – За молоком пошел».

Цокало сперва в коридоре, потом на кухне, в гостиной, совсем недалеко от дивана. Пять минут, десять, к одной стене, к другой. Но вот звук удалился, куда-то в сторону бывшей спальни, и воцарилась оглушительная звенящая тишина. Валентин Павлович встал, включил свет и прошёл на кухню, где вновь увидел пустое блюдце.

На вторую ночь всё повторилось. А на третью начался кошмар.

Валентин Павлович выключил свет, лёг, накрылся одеялом и спрятал голову под подушку – чьё-то невидимое, но слышимое, присутствие беспокоило его и мешало заснуть. Но сегодняшний цокот был иным: он был не тут или там; он был тут, там и здесь одновременно, словно десятки маленьких ножек в коньках били в танце по звенящей поверхности льда его паркета. И в гостиной, и в коридоре, и на кухне, и в спальне. Звуки были повсюду.

Валентин Павлович резко сел и стал всеми силами вглядываться своими едва видящими глазами в густую черноту ночи, но видел лишь ничего. Он взял в руки подушку, кинул её на середину комнаты, и звук стука когтистых лап разбежался волной, будто круги на воде от брошенного камня.

Слуцкий протрезвел и ошарашенно замер на месте, не в силах пошевелиться, и не зная, что делать. Опустить ноги в кишащую чем-то черноту было до одури страшно. И он сидел. Сидел всю ночь. И слушал.

Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок…

С рассветом цокот стал отступать в ещё не затронутую солнцем часть квартиры и, постепенно, умолк совсем. В открытую форточку ранние птицы радостно щебетали: «Жив! Жив! Жив! Жив!». А Валентин Павлович прошёл на ватных ногах до коридора, спешно обулся и покинул квартиру.

Весь день он просидел на скамейке у подъезда. Страх уступил место водке, и чем больше солнце клонилось к закату, тем неистовее Слуцкий негодовал.

– Глиста! Гад! Гнида! – гневно бормотал Валентин Павлович, покачиваясь вперед-назад. – Ленку со свету сжил, за меня взялся! Я тебе не пальцем деланый! Пугать меня вздумал! Я тебя сам испугаю! Я тебе…

По всей квартире горел, неровно мигая, свет, и люстры, маленькие солнца, сдерживали нечисть, заставляя её, щерясь, шипеть в своих убежищах. Липкая духота обволакивала Валентина Павловича, голое тело которого, плачущее потом, приклеилось к поверхности дивана, лишь только тонкие белые ноги болтались, как трубочки в стаканах, в высоких болотных сапогах. Он крепко сжимал в руках фонарь и ждал. Полночь. Час. Тишина. Валентин Павлович прилёг, прикрыв глаза рукой, и попытался заснуть.

«Пугать. Меня. Я сам испугаю, кого хочешь. Я тебе покажу. Покажу…»

ЦОК-ЦОК-ЦОК-ЦОК-ЦОК-ЦОК.

Слуцкий резко открыл глаза. Темно. Видимо, снова не выдержали лампочки неровного напряжения, и цокот вновь охватил всё пространство. Судорожно сглотнув, Валентин Павлович щёлкнул кнопкой на фонаре, и яркий жёлтый луч разрезал чёрную ткань, осветив на полу десятки тёмно-серых пятен. Те, на мгновение замерли, а затем, зафыркав, разбежались по тёмным углам.

«Ежи!» – пронеслось в голове у Валентина Павловича.

Он водил фонарём по полу, выхватывая силуэты цокотунов, и, щурясь, вглядывался, не показалось ли. Слуцкий не видел их острых мордочек, маленьких ушек, черного мокрого блестящего носа и тысяч торчащих иголок. Но босоногое деревенское детство из глубин памяти напомнило ему, как однажды он, Валька, притащил домой ежа. Поил его молоком, смеялся его фырканью, слушал, как тот, топая, бегает туда-сюда ночью по картонной коробке.

«Точно. Ежи».

Следующую неделю, а, наверное, даже две, Валентин Павлович всячески пытался избавиться от захватывающих по ночам его квартиру и покой животных. Он расставил всюду мышеловки и раскидал отраву; изрисовал все полы и стены, оставшимся еще с 90-х, мелком «Машенька»; ходил с фонарём по комнатам, громко пел, кричал и топал ногами в сапогах. Но всё было без толку, только соседи стучали по батареям, аккомпанируя ударными к джазовым переливам скрипящего паркета и одуревшему вокалу надрывающегося Слуцкого. Соседка снизу даже как-то утром пришла разбираться с устраивающим уже которую ночь кильдым негодяем, но, увидев лихорадочно бегающие глаза Валентина Павловича, торчавшего голым бледным тельцем из зелёных болотных сапог, испуганно «ойкнула» и спешно вернулась к себе.

– Звони в скорую, – сказала она дочери, захлопнув дверь, – Слуцкий допился.

А Слуцкому хотелось выть, рвать на себе кожу и проклинать всё на свете. Он хотел спать. Всё, чего он хотел – просто выпасть из ежовых рукавиц этой так утомившей его реальности, где не было ни покоя, ни счастья, ни друзей, ни денег, ни работы, ни жены, ничего. Только водка и цокающие ежи.

– Я вам покажу, я вам устрою, – бормотал он, маршируя кругами по комнате. Остановился. Огляделся по сторонам. Засмеялся. И, продолжая хохотать, побежал на кухню.

– Покажу я вам, уродцы, ой, покажу! – смеялся Валентин Павлович, зажигая конфорки на газовой плите. Он схватил с вешалки над раковиной вафельные полотенца и сунул их в огонь. С этим факелом в руках он подошёл к спальне – где как не здесь, в этой горе уже никому не нужных вещей, ежи устроят свои гнёзда – и пинком открыл дверь.

Ежи спали, а может просто прятались от дневного света. А Валентин Павлович, радующийся своему окончательному решению ежиного вопроса, как олимпийский факелоносец, переносил пламя с полотенец на платья, на тетради, на занавески.

– Горите, колючие! Горите, вонючие! – кричал он, приплясывая. Комната начала заполняться дымом, Валентин Павлович закрыл дверь, зашел в гостиную и упал навзничь на диван. – Вместе со своим домовым горите синим пламенем! А я, наконец-то, высплюсь.

Он закрыл глаза и, улыбаясь, заснул.

Когда голубей пинаешь, с них пёрья смешно летят. И сами они смешно от ноги отлетают, плотные такие, как мячики.

Бам! И они такие – пах-пах-пах-пах-пах, разлетаются. Ха!

Мне, так-то, эти голубя нафиг не нужны, пинать их. А вот пёрья надо. Хочу себе сделать штуку на голову, как у индейцев. Не знаю что это, шапка? Венок? Но вот хочу. Будет у меня такая, и тогда я буду вождём, а не Сашка. Воткнул себе два пера в повязку красную, и думает всё, главный теперь. А у меня двадцать два пера будет! Или все сто! Вот и посмотрим, кто главнее.

Мне бы, конечно, орлиных пёрьев найти. Или, там, соколиных. Или грифовых. Но у нас такое не летает. У нас чего – воробьи, голубя да вороны. Воробьиные мелкие, пух один, не подходят. Да и голубиные не сильно огромные, но зато красивые. Они в этой шапке не главные. Самые здоровские – это вороньи. Чёрные, блестящие. Но их и найти сложнее всего. Вороны – не голубя, они умные. Они чуют, что мне от них надо. И пинать себя не дают. Вот и остаётся ходить везде да искать, не повыпадало ли с них чего.

Они у нас стаями летают. Орут всегда так громко, когда летят. Чего орут? Кому? Фиг его знает. Но слышно издалёка. Поэтому постоянно прислушиваюсь, как дура. Только слышу где-то – кар! кар! кар! – срываюся, что бы ни делала, и бегу. Мамка орёт всегда, когда из дома так беру и выбегаю. Ну а что сделаешь? Хочешь быть вождём – надо постараться.

Вот и сегодня, сижу, кашу ем и слышу через форточку открытую: орут где-то. Летят. И всё, соскакиваю со стула и к двери. Собака орёт, мамка орёт, вороны орут. А я – ноги в сандали – и бегу. Бегу, голову задрала, на небо смотрю. Вона они, туча чёрная. К кладбищу летят, от универмага, наверное.

Несуся, аж ветер в ушах свистит. Глаза то вверх, то вниз. На небо – чтоб знать, куда потом по следу вороньему бежать. На землю – чтоб кубарем не улететь, как в тот раз, когда корень какой-то не заметила и ухнулася. Да так ухнулася, что сарафан весь в труху, ладошки стёрла, колени стёрла, полный рот земли. Зуб тогда себе выбила. Встала, смотрю на руки, на ноги, землю выплёвываю. И как давай реветь. И домой побежала. Мамка сперва волком рыкнула, убить хотела, а потом, как увидела какая я вся зарёванная и побитая, запричитала, зацеловала, повела отмываться и йодом мазаться. Так что, теперь хожу без зуба переднего и под ноги смотрю. Зато плююся лучше всех.

К универмагу прибегаю, запыхалася вся. Стою, отпыхиваюся, по сторонам гляжу. Тут асфальт кругом, пёрья чёрные на нём хорошо видно обычно. А сейчас – нету ни одного. Думаю, куда дальше бежать, и вдруг слышу сбоку:

– Янка! Ты чё тут?

Поворачиваю голову, а это сестра моя двоюродная, Ленка. На оградке сидит.

– Ничё, – говорю. – А ты чё?

– И я ничё. Сижу.

А я смотрю, она жуёт что-то.

– Это у тебя чё? – спрашиваю.

– Это? Сникерс.

– Это откудова?

– Витька дал.

– Просто так что ли?

– Не-а. Я ему жопу показала.

– Ха! – смеюсь. – И нафига ему твоя жопа сдалася? Что аж сникерс дал. Своей нету что ли?

– Ха! – Ленка тоже смеётся. – У него мальчишья. А им девчачьи нравятся.

– А чему там нравиться? – спрашиваю. – Они ж у нас такие же?

– Такие же, – говорит, – да не такие. Вот нравятся почему-то.

Я прикусываю губу и хмурю лоб. Жопа и жопа, какая разница. Чего за неё сникерсы раздавать ещё? Больно интересно. Мне б Витька жопу показал, так я бы ему только пинка по ней дала.

– Дашь куснуть? – спрашиваю Ленку.

– Не-а, – говорит, – у меня тут на один укус и осталось.

– Ну и пофиг, – говорю, – пошла я. Дела у меня.

А на самом деле, нифига не пофиг. Мне сникерсы нравятся. Мамка когда берёт их, мы их режем на пять частей. Тогда шоколадки на несколько дней хватает. Вот так вот поешь каши, потом чай с бутерами с маслом. И в конце сникерса кусочек. Балдёж. А тут на одного целая шоколадка.

Ну и ладно, чего. Пёрья надо искать. Пёрья сами себя не найдут.

Иду по тротуару, глаза в пол, под каждый куст заглядываю, как ищейка. Вдруг туда задуло. Ни пёрышка. У сельсовета деревья ранеточные растут. Трясу, авось наверху застряли. Нету, только листья да яблоки летят. Непонятно вообще. Такой стаищей пролетели и ничего не потеряли.

Чего делать, иду на кладбище, они же туда полетели. Заодно посмотрю, может там кто на могилку сникерс положил. Вряд ли, конечно. В основном конфеты дешёвые кладут, и невкусные. И сухие. А вдруг. Может Леусы своему Пашке положили. Пашка тоже сникерсы любил. Он утоп в том году. С дедом рыбалил на лодке, у того очки в воду упали. Пашка нырнул искать и не вынырнул. У нас озеро дурацкое, там раньше добывали что-то. Идёшь, идёшь, тебе вода по пояс – и раз! – дна нету, глубоко. Нам и раньше там купаться запрещали, а после Пашки с купанья стали с ремнём встречать.

Может, в огород кому пёрья попадали? Ну, в огороды я не полезу. Тем более, у всех собаки во дворе. Меня тогда за руку баб Любин Малыш цапнул, и я как-то собак меньше любить стала. Я их не боюся, знаю, что от них убегать нельзя – всё равно догонят, и если кусают, то надо кулаком в нос. Но всё равно больше к ним не лезу.

Вижу, у столба кто-то что-то с великом делает. Подхожу ближе, а это Витька. Цепь у него слетела, обратно натягивает. Смотрю на него, минуту думаю, а потом говорю:

– Слышь, Витька.

– Чего тебе, – он поднимает голову. На конопатых щеках следы от масляных пальцев.

– Дашь сникерс?

– Ха! – смеётся. – Это за чё это?

Прикусываю губу, думаю – говорить-не говорить?

– Жопу тебе покажу, – всё-таки говорю.

– Ты чё, мелкая, чиканулась? Нафига мне твоя жопа?

– Не знаю, – говорю. – Но на Ленкину же смотрел.

– Так Ленка – это Ленка, – говорит Витька. – У неё она есть. А у тебя не выросла ещё.

– А давай, ты мне сникерс сейчас, а я тебе жопу через год?

– Ха! – смеётся. – Так себе обмен-то. Ты это, мелочь, шуруй давай куда шла. Не мешайся.

И я шурую. Обидно, конечно. Ленка на два года всего старше. Чего я, виновата что ли. Ну и пофиг. Скоро виктория созреет, мамка продаст, выпрошу у неё сникерс. А пока надо, наконец, пёрья найти.

Ярких бы хотелося каких-нибудь. Да нету у нас ни попугаев, ни павлинов. Не в Африке живём. Вороньё да голубьё одно. Да гуси с курами.

Погоди-ка.

А петухи? У петухов ведь и зелёные пёрья есть, и красные. В хвосту-то. И они большие, красивые, блестят. А вот откуда их достать? Когда у нас ещё куры были, ходил по двору петух. Орал. Кур топтал. Так я однажды с бутером вышла, он как накинулся. Прыгал вокруг меня, крылами махал, за ноги щипал. Я этот бутер кинула да убежала. Петухи сильно щиплются. Не как собаки, конечно, но тоже болюче.

Может к бабе Лиде зайти? Да попросить, чтоб со своего Стёпки пару пёрьев дёрнула. Ей они зачем? А ему тем более. Баб Лида как раз недалеко от кладбища живёт. Вид из окон тот ещё, конечно. И у дома то и дело ветки еловые валяются, которые с грузовика кидают, когда гроб везут. Всё время, как к ней идёшь, надо под ноги смотреть, чтоб не наступить. Все говорят, на ветку наступишь – сам помрёшь. И нафига их тогда раскидывают? Может, поэтому у нас так часто грузовики с гробами и ездят, что все на эти ветки постоянно наступают.

Стучу бабе Лиде в дверь. Раз стучу. Два стучу. Дома нету, что ли? А, нет. Половицы скрипят. Идёт.

– Янка! – говорит баба Лида. – Ты чего тут?

– Здрасьте, баб Лид, – говорю. – Я по делу.

– Слушаю, – баба Лида улыбается.

– Подёргайте, пожалуйста, Стёпку своего за хвост.

– Это зачем? – удивляется баба Лида.

– Мне пёрьев надо. Хотя бы парочку. А у него они красивющие.

– Ха! – смеётся баба Лида. – Не выйдет, солнышко. Нету больше Стёпки. Утащили его третьего дня.

– Кто? – спрашиваю.

– А черти их знают! Собаки можа?

– Жалко, – говорю.

– Хочешь хворосту? Только-только испекла.

– Не-а, спасибо, – задумываюсь на секунду. – А сникерса у вас нету?

– Нет, ласточка, откуда, – отвечает баба Лида. – Меня внуки угощали разок, да кого там. Орехи сплошные, а зубов-то – ыыы! – она показывает свой беззубый рот – нема. Не больно весело, орехи-то сосать.

Это да. Орехи такое дело. У меня они постоянно в дырке застревают, где зуба нет. Языком приходится выталкивать. Не очень удобно.

Прощаюсь с баб Лидой, захожу на кладбище. Вот они, чернявые! Тута все. По траве ходят, на памятниках сидят, на деревцах. Куча! Сперва осторожно хожу, поглядываю, нет ли пёрышек. А их нету. Тогда беру палку и бегу между оградок, размахиваю ей, ору: эге-ге-ге-гей! Вороны шумно взлетают, тоже орут. Вообще, некрасиво по кладбищу бегать и беситься. Мне мамка сказала, когда мы приходили у дедушки на могилке траву рвать. А орать так вообще нельзя. На кладбищах всегда почти тихо. Только, когда Пашку хоронили, мамка его плакала громко, почти орала прям. Жалко её было. И Пашку тоже жалко. И дедушку жалко, хоть я его и не видела даже. Знаю только, что он строителем был, и что это он все наши двухэтажки и универмаг построил. И что у него сердце больное было, а поэтому живот был большим и круглым. Почему так я не знаю, но вот.

Бегаю, в общем. Ору. И гляжу всё – ну же, дайте хоть штучек пять пёрышков. У меня в сарайке спрятаны ещё, мне штук пяти хватит, чтоб шапку доделать. Ага! Вот одно!

Вороны все улетели, хожу, пёрья выглядываю да на памятники и фотографии смотрю. Какие-то лица уже не разобрать. Где-то и не было фотографий. На старющих памятниках наверху, как на ёлке, звёзды. На новых крестики везде. Я свой крестик в бане потеряла. Мамка даже и не знает. Ревела потом, боялася, что бог накажет. А может и наказал? Может, поэтому я всё шапку не могу закончить? Так ты, боженька, прости. Я же не специально. Сама не знаю, как верёвочка слетела. И прости, боженька, что ноги тебе отгрызла. Я просто, когда задумаюсь, всегда грызу что-нибудь. Воротник футболки, карандаш. Крестик вот твой тоже. Ты на меня не злись.

Исходила всё кладбище, час там наверное прошастала. А нашла всего три пёрышка. Ну и ладно. Пофигу. Успею ещё вождём стать. Пусть пока Сашка будет Виннету, а я его бледнолицей Верной Рукой.

Иду к Сашке. До вечера ещё далеко, успеем погулять. Подхожу к дому, стучуся. Не открывают. Ещё стучу. Ещё. Оглядываюся – машины нету. Уехали что ли куда?

– Дед Жень! – кричу сидящему у соседнего дома на скамейке старику. – А Пономарёвы уехали что ли куда?

– Уехали, – говорит.

– А когда приедут, не знаете?

– Дак никогда, поди, – отвечает.

– Чё? – спрашиваю, – В смысле, никогда?

– Так они же в город переехали, – отвечает дед Женя.

– Как переехали?.. – спрашиваю сама себя.

И бегу. А почему не сказал? Дурак! Как переехали? У меня же день рожденья скоро, я звала. Мамка торт сделает блинный. Или вафельный. Как переехали?! Почему не сказал-то?!

Бегу. Реву. Смотрю под ноги, чтоб не запнуться, но из-за слёз ничего не вижу. Куда бегу? Черти его знают. Но бегу. И оказываюсь у нашей сарайки. Забегаю внутрь, достаю коробку с пёрьями. Вываливаю их все на пол. И топчу. Топчу. Топчу.

– Дурак, – реву. –Уехал! И не сказал! Дурак вонючий! Ну и езжай, засранец, больно нужен! Друг нашёлся закадычный! Других найду, получше ещё! Они не уедут!

Сажуся на мешок с тряпками, пыхчу, не хочу реветь. А оно само ревётся. И так противно всё. И предатель этот. И Витька со своей рожей грязной конопатой. И Ленка со своей жопой и своим сникерсом. В жопу себе его пусть и засунет! Дурачьё!

И реву.

Успокоилася немного. Сижу, носом хлюпаю. Вот больно охота из-за дурака слёзы лить. Уехал, и фиг с ним.

А со стороны кладбища вороны летят. К универмагу, наверное. Орут.

Ну и пофигу. Ну и пусть летят. Ну и пусть орут. Ну и нафиг не нужны.

И пёрья свои пусть себе оставят.

Мне их больше сто лет не надо.

Первое, что я увидел, войдя в дом, были аккуратно стоящие на придверном коврике чужие мужские ботинки.

«Вот же шалава», – подумал было я, но после вспомнил, что уже три года как разведен.

Я разулся, снял куртку и вошёл на кухню, где на табуретке за столом сидел пожилой мужчина в серых брюках и синей рубашке в белую клетку.

– Здравствуй, – сказал мне он.

– Здравствуйте, – ответил я. – А вы, собственно, кто?

– Я, Валера – это ты из будущего.

– Предупредить о чем-то пришёл?

– Да, Валер. Жениться тебе надо. В будущем одиноких принудительно кастрируют.

– Ого, – я открыл холодильник, достал две бутылки пива – себе и себе из будущего – и сел на вторую табуретку. – Любопытно. Правда, зовут меня Саша. И женат я уже был, второй раз в эту вьетнамскую ловушку не попадусь. На самом деле, отец, ты кто и что тут делаешь?

Старик усмехнулся.

– Юрий Иванович я, – он открыл пиво и отхлебнул, – Год назад ключи нашёл на улице. Ходил, искал к какой двери подойдут. Ну и вот, нашёл.

Я действительно где-то год назад потерял ключи. Планировал сменить замок, но то то, то это, и всё как-то не складывалось. А потом вовсе порешил, что грабить у меня особо нечего, и больше о замке и ключах не вспоминал.

– Есть будешь, Юрий Иванович?

– Не откажусь.

Я поставил воду на пельмени.

– А был бы женат – сейчас бы с тобой борщ откушали, – заметил Юрий Иванович.

– Да хрен его знает, – ответил я, – С женой так же пельменями питался. Только тогда пачка на раз была, а сейчас еще на поджарить пельмеши остаются.

– Это значит, неправильно ты женился. Тебя что, не учили в детстве, что жениться надо правильно?

Я попытался вспомнить, что родители говорили мне об отношениях, любви и коитусах. Но в голову пришли лишь слова отца о том, что при знакомстве с девушками из Верхней Салды, нужно просить предъявить сертификат об отсутствии ВИЧ-инфекции, а то у них там с 90-х эпидемия.

– Да как-то нет, не учили, – сказал я.

– Значит, собственно, не зря зашёл, – довольно сказал Юрий Иванович, потрещал пальцами и начал объяснять. – Правильно жениться несложно. Нужно просто грамотно искать партнёра.

– Вот оно что, – усмехнулся я и засыпал пельмени в кастрюлю.

– Ты подожди, не перебивай. Ты вот себе в жёны кого хочешь? Человека?

– А кого же еще?

– Во-о-от, – протянул Юрий Иванович. – А тебе человек не нужен. Людей, во-первых, много. Найти своего человека среди миллионов – это же как иголку в стоге сена искать. А во-вторых, люди почти все – существа дурацкие. И несчастные. А с несчастным счастья не построишь.

– И кого же тогда искать?

– Щелезуба, – ответил Юрий Иванович. И, глядя на моё недоумённое лицо, повторил. – Ну, щелезубы. Solenodontidae. Вас что, потерянное вы поколение, вообще в школе ничему не учили?

– Да я, наверное, болел просто, когда щелезубов проходили, – попытался оправдаться я.

– Болел он. Такие вещи знать надо. Когда-то, в мезозое, когда я сам ещё был молод и горяч, щелезубов было очень много. Но мир менялся, им эти перемены не нравились, и подстраиваться под них они не хотели. А может и не могли. Кто ж их разберёт? И осталось их всего два вида: кубинский щелезуб и гаитянский щелезуб.

Я мешал в кастрюле пельмени и, почему-то, очень внимательно слушал.

– И ты, Саша, если хочешь быть счастлив и здоров, если планируешь плодиться и размножаться, должен сам стать кубинским щелезубом. Вас осталось совсем немного, но вы очень ярко пахнете мускусом. И ты, если научишься пользоваться своим хоботком, сможешь легко учуять другого щелезуба.

Я разложил пельмени по тарелкам.

– Кепчук есть? – спросил Юрий Иванович.

– Держи.

– Спасибо, – он обильно полил пельмени кетчупом, окрасив их нежную белую тестовую плоть в кроваво-красный, нацепил один на вилку и отправил в рот. – О, с телятиной? Это хорошо, это я люблю, – сказал он жуя, и продолжил учить меня жить, – Но нужно, Саша, помнить, что щелезубы ядовиты. Твой яд поможет тебе не попасться в руки хищнику и не потерять свободы. А щелезубы не любят неволи, они в ней, знаешь ли, становятся агрессивными. А потом мрут.

Телефон в кармане куртки уведомил меня о сообщении, но я не обратил внимания.

– Однако меч этот обоюдоострый, – продолжал Юрий Иванович, – Другие ядовитые млекопитающие – утконосы те же самые или землеройки – могут друг друга кусать спокойно, и хоть бы хны им. А щелезубы свой же яд не переносят, иммунитета у них нет. Поэтому, когда ты найдешь свою гаитянскую щелезубиху, не смей кусить. Холь, лелей, поглаживай хоботком по безволосым ушкам. А укусишь – потеряешь. Вот так.

Я молчал, ожидая продолжения, но его не было. Старик ел молча. Почувствовав мой взгляд, он поднял от тарелки голову и спросил:

– Чего? Я всё сказал. Хочешь счастливо жениться – стань щелезубом. Я же говорил, что секрет несложный.

Я смутился.

– Я не понимаю. Ведь щелезубы на Кубе, а я в Нягани. Они – зверьки, а я – человек…

– Саша, Саша, – горестно вздохнул Юрий Иванович. – Ты не человек. Ты – балда, которая метафор не понимает.

Он вытер рукавом рубашки рот и встал из-за стола.

– Спасибо тебе, Александр, за гостеприимство. За хлеб-соль, пиво-пельмени. Пойду я, меня дома ждут. Но! – он достал из нагрудного кармана ключи и потрёс ими, – Ключики оставлю себе. Через год загляну, проведаю вас.

От предложения заночевать он отказался, сославшись на то, что от раскладушки болит спина, а отобрать у хозяина диван не позволит совесть. Я проводил его до двери, и мы попрощались. Он крепко пожал мне руку, подмигнул и ушёл, оставив меня в пустой квартире размышлять о щелезубном счастье.

***

Год спустя, первое, что я увидел, войдя в дом были аккуратно стоящие на придверном коврике чужие мужские ботинки и бегущая ко мне с агукающим Валеркой на руках Катя.

– Ты посмотри на него! – сходу зашипела она, даже не давая мне разуться. – Зашёл! Открыл своим ключом! «Здравствуй, – говорит, – гаитяночка. Я Сашу подожду на кухне». Ну наглец же! Кто это вообще?

– Это Юрий Иванович, – улыбнулся я и поцеловал жену в щёку, – Нальёшь нам по тарелочке борща?

– А ты откуда знаешь, что я сегодня борщ сделала? – удивилась она.

А я легонько щёлкнул её по носу и сказал:

– Хоботком почуял.

Итак, я зачем-то посмотрел ролик «Самые крутые голы Игнашевича». Я не знаю, кто такой Игнашевич, голы мне крутыми не показались, да и в целом я футбол терпеть не могу. Однако, под баночку портера даже такую ерунду смотреть туда-сюда интересно. Раздумывая, что глянуть дальше – «Как ест мышь» или «Как искупить грех аборта?» – я трижды постучал по новой банке пива, открыл её и сделал большой глоток.

«Наверное, – подумал я, – посмотрю про мышь. Аборт мне уже не грозит, так что зачем грузить себя ненужной информацией?»

Мышь ела уже почти пятнадцать минут, причем с большим аппетитом. За это время я прикончил уже вторую банку портера и решил, что пора перекурить. Дошёл до отливочной, сцедил с себя первую пол-литру, взял с бачка унитаза пачку «Донского табака» и закурил. Хорошо! Наверное. Но, скорее, больше не очень. Вот уже которую неделю я коротал вечера за просмотром бесконечного потока видео на Ютубе. Иногда я даже не запускал ролики, а просто часами листал ленту, выбирая, что бы посмотреть. Потом, устав от водопада бестолковости, я обычно открывал школьный фотоальбом, находил общее фото за 11-й класс, дрочил на Елену Геннадьевну, нашу классную руководительницу – в прошлом году она умерла, поэтому кончать всегда было немного совестно – и шёл спать. И так день за днём. Я физически ощущал, что становлюсь всё тупее, но в целом меня всё устраивало и менять в своём досуге я, пока что, ничего не собирался.

Я вернулся в комнату с третьей банкой пива и увидел, что мышь, наконец, всё доела, а алгоритмы Ютуба уже включили мне полуторачасовой сборник частушек на мордовском языке. Ну что ж, послушаем.

«Авай вачтака вальмава верепестэ церат сы» – весело заливалась румяная бабушка, а я тем временем открыл банку и отпил. И тут же понял: что-то не так. Вместе с нектаром богов производства Няганского пивзавода у меня во рту оказалось что-то инородное. Я прижал это нечто языком к нёбу, проглотил пиво и сплюнул на ладонь. Зуб. Жёлтый. Моляр. Вероятнее всего, второй.

Я провел языком по своим зубам и тем местам, где они должны были быть, но все мои пеньки и сколы были на месте. Я поднёс зуб к носу и глубоко вдохнул – пахло как от моего дедушки: пивом и гнилью.

Мне попадались прежде лишние вилки в «Дошираке»; комки специй в пачках чипсов; однажды нашёл осу в банке с маринованными грибами. Это же был совершенно новый, как говорит молодежь, экспириенс. Я аккуратно положил зуб на стол, словно боясь, что от соприкосновения с твердой поверхностью он рассыплется в прах, взял в руки банку, нашел там телефонный номер горячей линии и позвонил.

– Don't worry, be happy, – пропел мне в трубку Бобби Макферрин вместо гудков, а секунд через 30 заговорил робот.

– Здравствуйте. Вы позвонили на горячую линию Няганского пивоваренного завода. Выберите нужную вам услугу. Если вы хотите ознакомиться с каталогом товаров – нажмите «1». Хотите обсудить условия доставки – нажмите «2». Если у вас предложение для сотрудничества – нажмите «3». В банке с пивом попался зуб, и вы хотите поговорить с оператором – нажмите «0».

«Охуенно. То есть, у них это на потоке», – подумал я, нажимая «0». Снова запел Бобби Макферрин, я все больше начинал worry’ть, а behappy’ть уже не хотелось совсем. Наконец в трубке заговорили.

– Здравствуйте, меня зовут Ольга, специалист по работе с клиентами. Чем я могу вам помочь?

«Вы что, совсем там охуели, откуда и чего?» – хотел было спросить я, но, как и всегда в подобных ситуациях, сперва сам за что-то попросил прощения.

– Извините, – сказал я. – Такое дело. Мне в банке вашего пива ни с того, понимаете ли, ни с сего попался зуб.

– Ага, – сказала Ольга.

– Ага, – повторил я вслед за ней. – Это у вас вообще нормально?

– А уточните, пожалуйста, вам попался человеческий зуб или собачий?

– Человеческий.

– Уточните, пожалуйста, тип зуба. Резец, клык, примоляр, моляр?

– Вы знаете, я не специалист, – сказал я, взяв в руки зуб и повертев, – Но мне кажется, что это – моляр.

– Спасибо, поняла вас. Получается, обнаружили зуб вы в банке портера «Няганский убойный», верно?

– Девушка, послушайте, – начинал закипать я. – Мы же не о монетке в счастливом пельмене говорим. И мы с вами не в Канаде, где пьют виски с высохшим отрубленным человеческим пальцем ноги и радуются жизни. Мы в Нягани. И мы, блядь, говорим о зубе в банке пива. Как он туда попал?

– Случайно, – ответила Ольга. – Как правило, в процессе розлива зубы отфильтровываются и в банку не попадают. Поэтому, мы приносим вам свои извинения. В качестве компенсации, позвольте прислать вам десять бутылок нашего нового APA – «Плачущий удод». Пожалуйста, скажите свой адрес.

– Какое-то дебильное название, вы не находите?

– Удоды, когда поют, издают такие меланхоличные звуки, – Ольга прокашлялась и попыталась изобразить пение удода. – Ап-ап-ап-ап-ап. Видите? Если часто повторять, то получается APA, Американ пейл-эль.

– Действительно, – согласился с ней я. – Но подождите, не меняйте тему. Откуда у вас в принципе зубы в пиве?

– Зубы, особенно начинающие подгнивать, придают нашему пиву его фирменную горчинку. Попадание их в тару с готовым напитком нежелательно, но не исключено, о чем и указано в составе.

Я взял в руку банку и прочитал состав: Вода, солод ячменный, хмель. Продукт может содержать человеческие и собачьи зубы. Замечательно.

– Пожалуйста, скажите свой адрес, – повторила свою просьбу Ольга.

Я понял, что большего я от неё добиться не смогу, а отказываться от бесплатного пива глупо, поэтому назвал Ольге адрес. Она вежливо попрощалась, еще раз принесла извинения и на этом наш разговор закончился.

Остаток вечера я провел так же, как проводил все предыдущие вечера: продолжал смотреть бред на Ютубе и курил. «Ночь в шалаше из целлофана в лесу». «Каково быть ковырялкой на зоне». «Творчество Татьяны Булановой как тень великого прошлого и эсхатологический предвестник». Когда я уже было собирался достать перед сном школьный фотоальбом, раздался стук в дверь.

– Кто там? – спросил я и заглянул в глазок. Перед дверью стояли двое мужчин в длинных черных пальто.

– Доставка от Нягинского пивзавода, – ответили мне.

Я отпер замок, открыл дверь и в то же мгновение в мою голову прилетел удар стеклянной бутылкой. Я упал, а мужчины продолжили бить меня. Били бутылками и ногами, по всему телу, но больше всего доставалось голове, которую я хоть и прятал как мог, но не мог защитить. Это продолжалось несколько минут, пока один из них не схватил меня одной рукой за лицо и не начал, запыхавшись, кричать:

– Открывай рот! Открой рот, сука!

Он бил меня кулаком в лицо. Раз. Ещё раз. Ещё. И я провалился в никуда.

Боль отпустила. Мне казалось, будто я падаю в какую-то бесконечную пропасть. Вокруг меня была оглушающая тишина. Через пару минут или дней я услышал голоса вдалеке:

– Все зубы собрал?

– Да вроде бы.

– Сколько у тебя?

– Три.

– Не густо. У меня тоже.

– Что, будем обоссывать?

– Да он сам справился. Пойдем.

– А пиво?

– Точно. Поставь коробку рядом с дверью.

Я снова провалился.

Очнулся я ближе к утру. Болело абсолютно всё, а во рту стоял отвратительный металлический вкус. Я приподнялся на локтях и сплюнул кровью. Очень хотелось пить. Мой взгляд упал на коробку с бутылками «Плачущего удода». Я взял одну, открыл крышку и стал жадно глотать живительную влагу. А в гудящей голове звучал голос Ольги:

– Ап-ап-ап-ап-ап-ап-ап-ап-ап…

Кирилл лежал в сугробе уже наверное больше часа и не собирался вставать. Как он там оказался? Просто шел с работы домой, в какой-то момент понял, что устал, остановился, повернулся к сугробу спиной и упал в него. Целиком и полностью, лишь только ботинки чуть-чуть выглядывали на узкую протоптанную дорожку, биссектрисой пересекавшую пустырь.

– Мужчина, вам плохо? – донесся голос откуда-то из-за пределов сугроба.

– Честно говоря, да, – ответил Кирилл, – но физически я в порядке, лежу тут добровольно. Не переживайте.

– Эмм… Ну, ладно. Извините за беспокойство.

Носитель голоса в нерешительности постоял над лежащим Кириллом еще пару мгновений, а после вернулся к своим мыслям и своему маршруту. Кирилл слышал, как всё тише скрипит снег под ногами уходящего, пока вокруг него не воцарилась снова звенящая тишина.

«И зачем мы здесь лежим?» – спросил молодого человека внутренний голос.

«Потому что я могу» , – ответил ему Кирилл.

«Интересно», – ответил внутренний голос и замолчал.

Звёзд видно не было: вечернее небо полностью затянули облака. Где-то за ними пряталась Большая Медведица, Малая Медведица, возможно Заяц. Может быть ещё какое-то животное, Кирилл помнил не так много созвездий. Лет двадцать назад ему очень нравилось смотреть на звёзды. Он даже выпросил у дядьки бинокль – о телескопе Кирилл не мог и мечтать – и проводил целые вечера на балконе, пытаясь найти замысловатые сочетания белых точек, пронзающих чёрную ткань бесконечного космоса, по взятому в библиотеке атласу звёздного неба. Сейчас ему даже не верилось, что звёзды существуют на самом деле.

«Пошли домой», - позвал Кирилла внутренний голос.

«Да мне и тут ничего лежится», – ответил он.

«Ясненько», – сказал голос и снова замолк.

Однажды Кирилл с отцом сделали из снега целый домик. Домик – это, наверное, громко сказано, он был больше похож формой на иглу, только не из ледяных кирпичей. Внутри него были сделанные из снега маленькая лавочка и столик. И даже прорезано окошко. А рядом с домиком был ещё один, поменьше – снежная собачья будка. Через несколько дней отец обещал привезти Кириллу щенка овчарки, о котором тот так мечтал. И, как и всегда, сдержал слово. Но щенок был чем-то болен, и через несколько дней отец сказал Кириллу, что Джонни убежал. Мальчик искал его по всей деревне несколько дней, но так и не смог найти.

«Чувствуешь? Щипать начинает», – спросил голос.

«Ага», – ответил Кирилл.

«Это не хорошо», – голос явно беспокоился.

«Ага».

Щипание напоминало муравьиное. Кирилл обожал наблюдать за муравейниками. Часами он мог сидеть и смотреть, как тысячи трудяг, без обедов и перекуров, снуют туда и сюда. Каждый из них был занят своим очень важным делом. Каждый прекрасно осознавал, зачем он тащит этот кусочек листика или хвоинку. Муравьиная организованность восхищала мальчика. Миллионы букашек скооперировано трудились ради чего-то общего. Он не понимал, как такое возможно, тогда. Да и сейчас, честно говоря, тоже. Кирилл уже давно сам жил в таком муравейнике, и сам носился туда-сюда. Правда, зачем и для чего ответить не мог.

«Мы же так умрём, Кирюх», – сказал внутренний голос.

«Все рано или поздно умрут», – сонно ответил парень.

«Но мы-то что-то совсем уж рано собрались», - сказал голос и после небольшой паузы попросил: «Ты не засыпай только».

«Ага», – зевнул в ответ Кирилл.

В детстве Кирилл обожал книги о привидениях и полтергейстах. Подумать только – с тобой в одном доме может жить что-то невидимое, летать по ночам, греметь цепями или, разумеется, выть. И мальчик мечтал хотя бы раз в жизни такое привидение увидеть. В ту ночь он, дождавшись, когда родители совершенно точно уснут, выбрался из постели и прокрался на цыпочках из спальни в зал. Он слышал, как посапывают мама и папа. Как тикают часы на стене. Как на кухне изредка капелька падает с крана и звонко разбивается о металлическую раковину. А еще он услышал, как за его спиной скрипнула половица. Кирилл замер, кожа его покрылась мурашками. Скрипнула снова, уже ближе. Еще одна. Скованный ужасом, Кирилл не мог заставить себя повернуть и посмотреть на столь желанное им привидение.

– Кирюш, ты чего не спишь? – спросило привидение голосом мамы, - Пойдем в кровать. Еще и без тапочек, пол-то холодный.

– Мужчина. Мужчина! – раздалось откуда-то издалека.

– Пьяный что ли?

– Да не пахнет вроде. Одет нормально.

– Мужчина, вы меня слышите?

Кирилл вздохнул.

«Я же говорил, что мы собрались слишком рано».

– Эхма! – зевая протянул Валерий Михайлович, – Кабы денег тьма, купил бы баб деревеньку да ёб помаленьку!

– Валер, ты от темы-то не уходи, - участковый милиционер Пётр Андреевич Карабута недовольно глянул на свои часы: через сорок минут он должен был уже сидеть в гостях у своего товарища Лёшки Штрауса и занюхивать первую стопочку ледяной беленькой огурчиком, а этот разговор по-прежнему не мог толком сдвинуться с места.

– Ни хрена ты, Карабута, не понимаешь. Ни хрена. А знаешь почему?

– И почему же, Валер?

– Потому что ты уйский. А у нас в Глазуновке по другим законам живут. Мы тут живем по чести и по совести.

Пётр Андреевич протер влажный от духоты лоб платком и усмехнулся.

– По совести! Свистнуть соседский велосипед – это ж разве по совести?

– Во-первых, эта «Кама» Генке больше на хрен не нужна. У него ноги отнялись.

– И жаль, что только у него, пили-то вы вместе. Мне бы проблем меньше было.

Валерий Михайлович не в первый раз слышал сожаления людей о своем здравии, поэтому пропустил слова Карабуты мимо ушей.

– А во-вторых, это был не я.

– Ну как же, япона мать, не ты, – возмутился участковый, - если дед, что его за две поллитры купил, говорит, что это ты был?

– Пиздит, – категорично отрезал мужчина.

– И зачем же?

– А потому что он такой же как и ты – уйский хрен без чести и совести.

Валерий Михайлович громко шмыгнул носом и проглотил всё там скопившееся. Пётр Андреевич устало вздохнул. Мимо открытого настежь окна, лая, пробежала собака.

– Валер, открой холодильник.

– А это ты без ордера на обыск права не имеешь требовать! – хмыкнул Валерий Михайлович.

– Это я, может, по нашим, по уйским законам не имею. А по вашим, глазуновским, я тебя, ворюгу и скотолюба, прямо здесь пришить могу.

– И про корову пиздят! – покраснел мужчина, – Я же до неё даже не дотянусь!

Участковый махнул рукой, мол, не моё это дело, встал, подошёл к едва живому холодильнику «Бирюса» и открыл дверцу. Внутри лежали несколько головок чеснока, кетчуп, какие-то лекарства и две бутылки «Белой берёзки», которую фурами ввозили в область из Казахстана и продавали по сто рублей бутылка.

– Что, не успел? – спросил Пётр Андреевич.

– И не собирался, – парировал Валерий Михайлович, – Это на день рождения.

– Откуда водочка?

– Из магазина. Чек уж не сохранил, – оскалился в улыбке мужчина.

– А на какие деньги?

– На пенсию.

– Да едрить твою мать, - выругался Пётр Андреевич, – тебе сорок два года, ты ни дня в жизни не работал! Какая пенсия?

– Стёпки Шинкаря. Ни хрена это не доказательство, Карабута.

– Разумеется. И слова дядь Гриши, что тебя датого с этим велосипедом вчера из кювета вытаскивал, тоже не аргумент. Всё равно это не ты.

– Ни хрена не я, - кивнул Валерий Михайлович. – Я в жизни чужого не брал. Потому что, ща, подожди, – он протяжно рыгнул, – Кхм, да. Потому что Бог всё видит.

– Бог всё видит… - повторил Пётр Андреевич и оглядел комнату. Стены не белили уже много лет, из мебели - стол да два табурета, будто бы никогда не чищенная газовая плита. На окне стоял стакан, на дне которого лежали брюшками вверх две мухи. А под стаканом лежала выцветшая бумажная иконка.

– У матери как здоровье? – спросил Валерия Михайловича участковый.

– Лежит. Мычит. Нормально, – хмуро ответил тот.

– Голодом не моришь?

– И не стыдно в таком обвинять? – мужчина сжал губы. – Тёть Зина помогает. Есть у мамки что поисть.

– Ты же в курсе, что помрёт она без тебя?

– В курсе.

– И всё равно хуёвничаешь?

– Не делал я ни хрена.

Пётр Андреевич Карабута вздохнул и взял со стола фуражку.

– В последний раз ты, Валера, ни хрена не делал. Как ты там сказал? «Бог всё видит». Понял меня?

– Понял, – тихо ответил Валерий Михайлович.

– Ну и славно. Надеюсь, больше нам с тобой общаться не придётся. Давай, будь здоров, - участковый открыл дверь в сени и вышел.

Над посёлком, шумно каркая, пролетела стая ворон. Мимо дома проехала машина. Где-то недалеко весело кричали дети. А Валерий Михайлович сидел за столом, обхватив руками голову, и изо всех сил старался не заплакать.

Тем вечером Антон шебуршал пакетами и гремел посудой на кухне, Лена в комнате читала Эриха Фромма, а их кошка сидела на шкафу и сосредоточенно грызла между пальцами задней правой лапы. Антон готовил не так часто, но зато умеючи и с душой. Пусть редко когда внешний вид его кулинарных изысков походил на блюда, запечатлённые на фото инстаграм-див в мишленовских ресторанах, но на вкус всё им приготовленное было весьма и весьма недурно.

– Лен! – позвал Антон, перекрикивая только что закипевший чайник. – Лена!

– Иду!

Девушка положила книгу на тумбочку страницами вниз и встала с кресла.

– Что случилось? – спросила она, заходя на кухню.

– Лен, а ты паприку молотую не видела?

– Ты смотрел на полке с остальными приправами?

– Конечно смотрел, - Антон беспомощно пожал плечами. – Нет её там.

Лена подошла к шкафчику слева от плиты и открыла дверцу. На нижней полке шкафчика стояли подписанные баночки с приправами: «Перец черный», «Перец красный», «Чеснок сушёный»…

– Блин, ну вот же паприка – рядом с чесноком, – она подала баночку Антону и вздохнула, – Тош, ну ты глазки-то разувай иногда.

Антон виновато улыбнулся, а Лена вернулась в комнату. Но только она взяла в руки книгу, как вновь услышала:

– Лена! Лен!

– Ох… Что? – спросила она.

– Извини! Подойди еще на секунду!

Она снова отложила книгу обложкой вверх, откуда на неё, снова уходящую на кухню, грустно смотрел Эрих Фромм.

– Что такое?

– Лен, прости. А где лопатка деревянная? Я её нигде найти не могу. Та, которая с рисунком.

– Я поняла, - она посмотрела на шкафчик над раковиной и кивнула в его сторону. – Там смотрел?

– Разумеется, смотрел! – нахмурился Антон, - Если бы она там была, я бы тебя не позвал.

Девушка подошла к шкафчику, открыла дверцу, протянула руку в сторону банки с шумовками, ковшиками и лопатками, и протянула Антону ту деревянную лопатку, что он так старательно искал, но так и не смог найти.

– Спасибо… - парень отвел глаза от прожигающего насквозь своей укоризной взгляда Лены. – Прости, пожалуйста. Подожди! Пока ты не ушла, чтоб не тягать тебя лишний раз. Ты это, зажигалку для плиты не видела? Я её где-то потерял.

Лена не могла понять – шутка это, или с ее молодым человеком действительно приключился какой-то приступ выборочной слепоты. Ярко-красная зажигалка лежала прямо посередине совершенно пустого белого подоконника.

– Вон она.

– Хах… Точно… Спасибо… - Антону явно было неловко и он опустил свой взгляд в пол.

Девушка вернулась в комнату, села в кресло и взяла в руки книгу, пытаясь найти место, на котором она остановилась. Она пробежала глазами по странице – да, вот оно.

«Уважение — это не страх и благоговение», - зазвучал в сознании Лены голос Эриха Фромма, который, почему-то, в её голове говорил одесским говором. Она даже специально посмотрела какое-то интервью Фромма, чтобы убедиться, что он говорит без какого-либо акцента, но это не помогло. – «Уважение означает способность видеть человека таким, каков он есть, осознавать его уникальную индивидуальность. Уважение означает желание, чтобы другой человек рос и развивался таким, каков он есть».

– Лена! – раздался с кухни голос. – Лен, иди сюда, пожалуйста!

– Да ёрш твою… - поднимаясь, выругалась девушка. – Ну что ты снова потерял?! – спросила она, зайдя на кухню.

Антон стоял у окна и, не зная куда деть руки, теребил вафельное полотенце. Он смущенно улыбался, но глаза его были очень печальными.

– У тебя так здорово получается все находить… Слушай, скажи пожалуйста… А ты меня не видела?

На мгновение Лена замерла и, подумав, что ослышалась, спросила:

– Что?

– Меня не видела? – губы Антона дрожали. – Потерял вот где-то себя и найти не могу.

Девушка растерянно стояла и не знала, что ответить. В ванной гудела стиральная машинка, на улице пищал светофор, в кастрюле на плите тихо булькала кипящая вода.

– Тошенька… – прошептала Лена. Она подошла к нему и обняла, уткнувшись носом ему в плечо. – Нет, я тебя уже очень давно не видела.

– Года, наверное, два?

– Да, где-то так, – она всхлипнула. – Не помнишь, где ты себя видел в последний раз?

– В зеркале. Смотрю – вот он я, как всегда. Глаза блестят, улыбаюсь. А теперь каждый день смотрю в зеркало, проверяю, а там не я. Там какой-то хрен, давно погасший и остывший.

– Ничего, - гладила она его по спине, – ничего. Мы обязательно тебя найдем. Лопатку же нашли! А ты её нигде найти не мог. И тебя найдем, куда мы денемся.

– В шкафу или под диваном не смотрела?

– Мой ты дурачок, – улыбнулась Лена и поцеловала Антона, – Завтра за холодильником глянем и под ванной. А пока давай я тебе с ужином помогу.