Точка с запятой родилась в Венеции в 1494 году. Она должна была означать паузу длиной где-то между запятой и двоеточием, и это наследие отразилось в её форме, которая объединяет половину каждого из этих знаков препинания. Она родилась в период писательских экспериментов и изобретений, когда не было правил пунктуации, и читатели регулярно создавали и отбрасывали новые знаки препинания. Тексты (как рукописные, так и печатные) фиксируют проверку и манипулирование пунктуацией литераторами пятнадцатого века, известными как итальянские гуманисты. Гуманисты придавали большое значение красноречию и совершенству письма и призывали к изучению и переписыванию греческих и римских классических текстов как способу осуществления «культурного возрождения» после мрачного Средневековья. Во имя этих двух целей гуманисты публиковали новые сочинения и пересматривали, редактировали пунктуацию и перепечатывали классические тексты.

Один из этих гуманистов, Альдус Мануций, был человеком, который объединил запятую и двоеточие, чтобы создать точку с запятой. Мануций был печатником и издателем, и первым литературным латинским текстом, который он выпустил, был De Aetna, созданный его современником Пьетро Бембо. De Aetna представляло собой эссе, написанное в форме диалога, о восхождении на вулканическую гору Этна в Италии. На его страницах можно было найти новый гибридный знак, специально созданный для этого текста болонским художником Франческо Гриффо: точка с запятой (Гриффо придумал красивую, жирную версию) разбросана по всему тексту; она словно заключила сделку с двоеточиями, запятыми и скобками, чтобы помочь читателям.

В этом фрагменте вы можете увидеть четыре из этих совершенно новых точек с запятой. Вы можете подумать, что видите восемь, но будьте осторожны! Эта «точка с запятой» в конце четвёртой строки снизу не является точкой с запятой, это аббревиатура для que, латинского слова «и». В данном случае символ помогает сократить neque, или «тоже нет». Он появляется и в другом месте отрывка, заменяя -ue в que. Если вы посмотрите внимательно, то увидите, что комбинация точек и кривых поднята выше точки с запятой; она расположена на том же уровне, что и слова в тексте, потому что это сокращение слова, а не сигнал о паузе.

Не успели чернила высохнуть на этих первых точках с запятой, как они начали быстро размножаться, и недавно придуманные семейства шрифтов начали включать их как само собой разумеющееся. Высокая точка с запятой шрифта Bembo была оригиналом, который появился в De Aetna; запятая с острым хвостовым шипом напряжённо свернута и находится под совершенным шаром, подброшенным высоко над ней. Точка с запятой в Poliphilus, расслабленная и нечёткая, выглядит небрежной по сравнению с Bembo. Точка с запятой Garamond осторожна, агрессивна и элегантна, её нижняя половина, похожая на кобру, выгнулась назад, чтобы нанести удар. Jenson – простая падающая звезда. Мы, современные люди, накопили множество характерных точек с запятой на выбор: Palatino – это худая девушка в большой шляпе, прислонённая к стене на вечеринке. Точка с запятой Gill Sans MT имеет идеальную осанку, в то время как Didot гордо выпячивает грудь. (Постмодернистскому писателю Дональду Бартелми не нравилась ни одна из версий, он не мог скрыть отвращение, которое испытывал к точке с запятой: для него этот знак препинания был «уродливым, уродливым, как клещ на животе собаки».)

Точка с запятой успешно колонизировала буквенные регистры лучших печатных машин в Европе, но другим новорождённым знакам препинания повезло меньше. Гуманисты опробовали много новых идей пунктуации, но большинство из этих знаков имели короткий срок службы. Некоторые печатные тексты, появившиеся в века, предшествующие рождению точки с запятой, выглядят так, словно написаны частично секретным кодом: они заполнены таинственными точками, тире и завитушками. Существовали даже знаки с мельчайшими отличиями и для самых конкретных случаев. Например, когда-то существовал punctus percontativus, или риторический вопросительный знак, который был зеркальной версией вопросительного знака. Почему точка с запятой выжила и процветала, в то время как другим знакам этого не удавалось? Наверное, потому, что она была полезна. Читатели, писатели и печатники обнаружили, что точка с запятой стоит того, чтобы её оставить. Риторический вопросительный знак, в свою очередь, полностью исчез. Это не слишком удивительно: действительно ли кому-то нужен специальный знак препинания, чтобы понять, что вопрос риторический?

В гуманистические времена, так же как и в наши, мудрецы предсказывали литературный апокалипсис, вызванный слишком небрежным отношением к пунктуации. «Не секрет, насколько велика в наше время нехватка умных писцов, – писал один французский гуманист другому, – и, прежде всего, это касается переписывания тех текстов, которые требуют соблюдения стиля; они не уделяют должного внимания и усердия знакам препинания, и то, что получается в итоге, является запутанным и варварским... Это, по моему мнению, произошло главным образом потому, что нам долгое время не хватало выразительности, для которой эти вещи необходимы: древняя манера письма, в которой писцы (antiquarii) постепенно развивали совершенный и правильно сформированный почерк с точной пунктуацией (certa distinctione) и акцентуацией, погиб вместе с искусством выражения (dictatu)».

Искусство выражения мертво, потому что нерадивые писатели просто не смогли его взломать, когда дело доходило до пунктуации. Ну, я думаю, что мы, современные люди, могли бы утверждать, что искусство выражения дало нам довольно много приличных литературных произведений даже после пятнадцатого века, когда было написано это письмо. Но плач французских гуманистов нам знаком, не так ли? Люди не могут правильно расставлять знаки препинания, выразительность медленно угасает. Plus ça change…

via

В «11-й месяц лютого голода»…Второй месяц зимы. С 21 января по 20 февраля...

"…Природа человеку и мать, и злая мачеха. С этого начались все наши сказки", - Пришвин

Именно в этот зимний «лютый» месяц, одиннадцатый, — в соответствии со своим будущим Лесным календарём, — и родился Виталий Валентинович Бианки (11.02.1894). Питерский, ленинградский детский писатель, биолог. Истый гуманист. Всеохватный пропагандист и распространитель естественно-научных знаний. Учёный. Художник. Педагог. Подвижник. Вслед за С. Я. Маршаком он достойно и достаточно бодро входит в советскую литературу — печатается в журналах «Чиж», «Ёж», «Воробей», «Новый Робинзон» и др. Из номера в номер публикуя своего рода журналистские репортажи — фенологический календарь. Что стало прообразом «Лесной газеты на каждый год» (1927).

По ночам на крышах происходят кошачьи концерты.Кошкам они очень нравятся.Концерты кончаются отчаяннойпотасовкой между певцами.

Вдогон за М. М. Пришвиным — с его «Лесной капелью» — Бианки заполняет пустующую по существу в СССР нишу профессионального педагога-писателя, всесоюзного глашатая многообразия красот и чудес родной природы. Одновременно противопоставляя свежее видение передового анималистического направления — бытующему тогда вульгарно-социологическому взгляду на детскую литературу и на педагогику вообще.

И ежели для Пришвина важно было субъективное усвоение природы, её философское осмысление и восприятие, более связанное с эстетизмом, — то для Бианки эталоном художественной правды являлись точность и объективность формируемой картины мироздания. Являлось её научное содержание, диктующееся всеобъемлющими знаниями биологии, орнитологии, зоологии, краеведения. Хотя и Пришвин, добавим, начинал путь как учёный: «Мучился всю жизнь над тем, чтобы вместить поэзию в прозу», — целомудренно признавался он.

По-пришвински, Бианки чрезвычайно много путешествовал по стране: «Если вы хотите узнать родную землю по-настоящему… своими ногами пройдите по ней — по просёлочным дорогам, лесным и полевым тропам и совсем без дорог (Ю. Дмитриев о книгах Бианки). Вдоль и поперёк он объездил-исходил Центральную Россию, Поволжье. Был на Севере, в Казахстане.

…Большинство птиц летит прямо на юг — во Францию, Италию, Испанию,на Средиземное море, в Африку. Некоторые — на восток; через Урал, через Сибирь в Индию.Тысячи километров мелькают внизу.

«…Сотни тысяч молодых дубков, клёнов, ясеней выстроились вдоль Волги, пересекая степь от края до края. Сейчас деревца ещё малы, они ещё не окрепли, и у каждого из них много врагов.
Мы знаем, что один скворец уничтожает за день 200 граммов саранчи. Эти птицы принесут большую пользу лесным полосам, если будут жить недалеко от них. Вместе с усть-курдюмскими и пристанскими пионерами мы смастерили и развесили возле молодых лесов 350 скворечников.

Всё это, конечно, скромные пионерские дела. Но, если нашему примеру последуют другие пионеры и школьники Советского Союза, все вместе мы принесём большую пользу Родине» (Лесная газета).

…Согласитесь, дорогие друзья, насколько же важно, чтобы дети росли добрыми, отзывчивыми и умными. Тем не менее, всё труднее и труднее становится современным родителям выполнять простой с виду план «осуществления добра» в связи с засильем инородной «иностранной шушеры» (В. Васнецов).

Издавна с проблемой воспитания ребёнка помогала справляться не что иное, как забота об окружающем растительном мире и животных — домашних, диких-лесных, — неважно. «Никакая игрушка не привяжет к себе всего сердца ребёнка, как это делают живые любимцы. В любой подопечной птице, даже в растении, ребёнок прежде всего почувствует друга» (В. Бианки).

В. В. Бианки как никто другой постарался окрасить свою жизнь и жизнь окружающих его людей щедротами добра, света. Воспитанием чувств любви и благожелательности в подрастающе-юном «младом племени». Несколько поколений русских, советских людей носили и хранили в сердцах заветы и научения В. Бианки в отношении бережного и чуткого восприятия живой природы, растений, четвероногих собратьев, — в отношении нашего сосуществования под общим Солнышком-солнцем.

Знаменитая «Лесная газета» Бианки лишь при жизни автора выдержала 9 отдельных изданий (1-е изд. 1927. 9-е — 1956)! Популярность сия объяснялась не только новизной и обильностью, обширностью материала, но и открытой В.В. новой формой научно-художественного труда — подлинной энциклопедией русской природы. Как, например, в сборнике «Лесные были и небылицы».

До конца дней В.В. творил с непрекращающейся интенсивностью и неизменным успехом. Книги писателя переведены на многие языки и пользуются широкой популярностью у читателей всех возрастов, во всех уголках света. До сих пор многократно переиздаются.

Целый день трудился Жаворонок: летал в поднебесье и пел.Пел, чтобы все знали, что всё хорошо и спокойно и поблизости не летает злой ястреб. Пел, чтобы радовались полевые птицы и звери.Пел, чтобы веселей работалось людям.Пел, пел — и устал…

Любимый жанр В. Бианки — сказочный. Которому писатель дал весьма характерное определение — «Сказки-несказки». То есть сказки с довольно крепким реалистическим основанием. …Так, к попавшему в беду муравьишке лесные собратья вовремя приходят на помощь и помогают добраться до дома точь-в-точь до захода солнца…

«Сказки-несказки» сочетают в себе признаки научно-художественных произведений и фольклорных. Развитие волшебного, сказочного сюжета даёт возможность драматизации, опоры на игровое его исполнение. Что выразилось в театральных постановках, экранизациях, мультфильмах.

Первый рассказ — «Чей нос лучше?» — напечатан в 1923 году. …История про Мухолова-тонконоса, который не может клевать зёрнышки: нос слишком тонок. День-деньской ловит мошек, гоняется за ними, — а живёт впроголодь!.. В очерках В.В. умещалось также много точных сведений. Но писатель бережно и с любовью несёт маленьким читателям не единственно научную информацию — он никогда не бывает исключительно натуралистом. Бианки весело и добродушно жонглирует, перекидывается словами. Знает очарование их созвучий и власть их над ребячьей душой. Чуткой, непосредственной. Сказочные герои Бианки спорят, сердятся, насмехаются друг над другом, становятся похожими на людей: Тонконос, Крестонос, Долгонос… Мухоловы, бекасы, кулики, козодои — птицы-персонажи, о которых заходит речь, воплощаются в непоседливых участников драматических мизансцен.

Герои повестей и притч действуют сообразно природным привычкам, врождённым качествам, значениям и навыкам. Как учёный, Бианки никогда не нарушал биологической буквальности, пунктуальности тех сведений, кои нёс читателям. Из произведений В.В. можно узнать о среде обитания птиц и зверей, их обыкновениях, передвижении и перелётах. О выведении и воспитании потомства: «На великом морском пути», «Где раки зимуют», «Оранжевое горлышко».
«Слушай меня, — сказал тогда Старый Воробей. — Ты летай себе посадам, полям и лесам, летай да присматривайся, что кругом делается. А какуслышишь, что месяц кончается, прилетай ко мне. Я тут живу, на этом домепод крышей. Я буду тебе говорить, как каждый месяц называется.Ты все их по очереди и запомнишь».

Бианки оправданно считал родственным личной художественной манере стиль и образность фольклора, находя в нём свойства того же «мифотворчества», что и в детских придумках-играх. В безбрежной народной стихии художник лицезрел опору собственным исканиям, — распространяя таким образом сие воззрение на созидание вообще, в том числе литературное:
«Писатель — дитя народа, он растёт из глубин народного мироощущения, мироопределения — народной веры, мифотворчества своего народа» (В. Бианки). — Здесь он, кстати, вполне схож с пришвинской дефиницией: «Писатель — это стрелочник времени. Мой современник — …тот, кто сам участвует в создании нового времени, кто на это душу свою положил» (М. Пришвин).
В глубокой народной традиции пребывает и мораль бианковских сказок, — где добро и справедливость всегда оказываются сильнее. Но заметим, победу одерживает лишь тот, на чьей стороне Знание с большой буквы. В сказках различимо стремление автора к конкретности и психологической чёткости в генерации «конструкций» характеров.

Не поступаясь авторской индивидуальностью, Бианки не только крепко усвоил, но и всесторонне развил фольклорные традиции. И в жанре сказки, и близкой ей по духу «несказочной» истории: бывальщине, охотничьем рассказе, — он создал общепризнанные шедевры: «Кто чем поёт?», «Первая охота», «Лесные домишки», «Мышонок Пик». В зависимости от замысла писатель преобразует традиционную структуру фольклорного сюжета, фабулы и логику фольклорной задумки — мотива. Словно высококлассный музыкант-импровизатор, — интерпретируя мелодию, — умело ограняет, украшает композицию в целом, не меняя первостепенного смысла.

В произведениях же, целиком обращённых к детям, мастерство художника также присутствует во всём, о чём он пишет. Ярко высвечиваются виртуозно преодолённые границы, отделяющие, точнее, оттеняющие его как детского сочинителя-живописца — от «взрослого».
Этот зайчонок из листопадничков. У зайчих первые зайчата родятся весной, когда ещё снег корочкой — наст. И называются они настовичками. А последние в году родятся осенью, когда уже лист с деревьев начинает падать.Их охотники так и зовут — листопадничками .
Особое место занимают психологические новеллы, где героем выступает охотник, натуралист, внимательный наблюдатель. Он открывает тайны природы, испытывая радость познания великого и бесконечного чуда бытия. Таковой чертой блистательного созидательного дара писатель зримо сближается с ощущениями ребёнка, обнаруживающего для себя Большой божий мир. Данное свойство характера объясняет парадокс писательской самохарактеристики: реалист и натуралист — и в то же время «мифотворец»! Который, подобный дитяти, — играя, — творит из игры сказку, миф. Творит ликование, восторг.

…Идеологические гонения трагически отразились на судьбе Бианки, высланного в 20-е годы в г. Уральск. Позже — в Новгородскую область. Нелёгкие путевые впечатления легли в основу книг для взрослых: «Конец земли» (1933), «Птицы мира» (опубл. 1960), «Одинец» (1933). В 1929-м возвращается в Ленинград. С началом весны писатель по обыкновению надолго покидал квартиру. Обратно в город — восвояси — сбираясь поздней осенью…

Умер Виталий Валентинович 10 июня 1959 года. По его собственной Лесной хронологии то был «3-й Месяц Песен и Плясок» — третий месяц весны: с 21-го мая по 20 июня.

Почему третий? Да потому что Новый год в лесном календаре приходит не зимою, а весной, — когда солнце вступает в созвездие Овна. В «1-й Месяц Пробуждения от Спячки» — с 21-го марта по 20 апреля.Ведь в лесу у зверей и птиц всё не по-людски — в лесу всё и вся живёт по расчудесному и долгожданному Солнышку-солнцу. Олицетворяющему счастливую жизнь — и нескончаемую вечную память.

Ну, и в заключение, любимый мультик по мотивам повествований нашего именинника:

https://klauzura.ru/2019/06/60-let-nazad-10-iyunya-1959-goda...

Ей-Богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно: рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет того, что человек может совладать, как говорят, с нечистым духом. Оно конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи... Однако ж не говорите этого. Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-Богу, обморочит! Вот извольте видеть: нас всех у отца было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего мне было лет одиннадцать; так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, покачав головою: «Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!» Дед был еще тогда жив и на ноги — пусть ему легко икнется на том свете — довольно крепок. Бывало, вздумает...

Да что ж эдак рассказывать? Один выгребает из печки целый час уголь для своей трубки, другой зачем-то побежал за комору. Что, в самом деле!.. Добро бы поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать так слушать!

Батько еще в начале весны повез в Крым на продажу табак. Не помню только, два или три воза снарядил он. Табак был тогда в цене. С собою взял он трехгодового брата — приучать заранее чумаковать. Нас осталось: дед, мать, я, да брат, да еще брат. Дед засеял баштан на самой дороге и перешел жить в курень; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баштану. Нам это было нельзя сказать чтобы худо. Бывало, наешься в день столько огурцов, дынь, репы, цибули, гороху, что в животе, ей-Богу, как будто петухи кричат. Ну, оно притом же и прибыльно. Проезжие толкутся по дороге, всякому захочется полакомиться арбузом или дынею. Да из окрестных хуторов, бывало, нанесут на обмен кур, яиц, индеек. Житье было хорошее.

Но деду более всего любо было то, что чумаков каждый день возов пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать — только уши развешивай! А деду это все равно что голодному галушки. Иной раз, бывало, случится встреча с старыми знакомыми, — деда всякий уже знал, — можете посудить сами, что бывает, когда соберется старье: тара, тара, тогда-то да тогда-то, такое-то да такое-то было... ну, и разольются! вспомянут Бог знает когдашнее.

Раз, — ну вот, право, как будто теперь случилось, — солнце стало уже садиться; дед ходил по баштану и снимал с кавунов листья, которыми прикрывал их днем, чтоб не попеклись на солнце.

— Смотри, Остап! — говорю я брату, — вон чумаки едут!

— Где чумаки? — сказал дед, положивши значок на большой дыне, чтобы на случай не съели хлопцы.

По дороге тянулось точно возов шесть. Впереди шел чумак уже с сизыми усами. Не дошедши шагов — как бы вам сказать — на десять, он остановился.

— Здорово, Максим! Вот привел Бог где увидеться!

Дед прищурил глаза:

— А! здорово, здорово! откуда Бог несет? И Болячка здесь? здорово, здорово, брат! Что за дьявол! да тут все: и Крутотрыщенко! и Печерыця и Ковелек! и Стецько! здорово! А, га, га! го, го!.. — И пошли целоваться.

Волов распрягли и пустили пастись на траву. Возы оставили на дороге; а сами сели все в кружок впереди куреня и закурили люльки. Но куда уже тут до люлек? за россказнями да за раздобарами вряд ли и по одной досталось. После полдника стал дед потчевать гостей дынями. Вот каждый, взявши по дыне, обчистил ее чистенько ножиком (калачи все были тертые, мыкали немало, знали уже, как едят в свете; пожалуй, и за панский стол хоть сейчас готовы сесть), обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем дырочку, выпил из нее кисель, стал резать по кусочкам и класть в рот.

— Что ж вы, хлопцы, — сказал дед, — рты свои разинули? танцуйте, собачьи дети! Где, Остап, твоя сопилка? А ну-ка козачка! Фома, берись в боки! ну! вот так! гей, гоп!

Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел дед на нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не постоят на месте: так, как будто их что-нибудь дергает.

— Смотри, Фома, — сказал Остап, — если старый хрен не пойдет танцевать!

Что ж вы думаете? не успел он сказать — не вытерпел старичина! захотелось, знаете, прихвастнуть пред чумаками.

— Вишь, чертовы дети! разве так танцуют? Вот как танцуют! — сказал он, поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.

Ну, нечего сказать, танцевать-то он танцевал так, хоть бы и с гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами по всему гладкому месту, которое было возле грядки с огурцами. Только что дошел, однако ж, до половины и хотел разгуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку, — не подымаются ноги, да и только! Что за пропасть! Разогнался снова, дошел до середины — не берет! что хочь делай: не берет, да и не берет! ноги как деревянные стали! «Вишь, дьявольское место! вишь, сатанинское наваждение! впутается же Ирод, враг рода человеческого!»

Ну, как наделать страму перед чумаками? Пустился снова и начал чесать дробно, мелко, любо глядеть; до середины — нет! не вытанцывается, да и полно!

— А, шельмовский сатана! чтоб ты подавился гнилою дынею! чтоб еще маленьким издохнул, собачий сын! вот на старость наделал стыда какого!..

И в самом деле сзади кто-то засмеялся. Оглянулся: ни баштану, ни чумаков, ничего; назади, впереди, по сторонам — гладкое поле.

— Э! ссс... вот тебе на!

Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.

— Вишь! — стал дед и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю Бог знает что, если не клад! — и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!

Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я, — подумал дед, — что это попова левада? Вот и плетень его! теперь и версты нет до баштана».

Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть. Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать:

— А куда тебя, дед, черти дели сегодня?

— Не спрашивай, — сказал он, завертываясь еще крепче, — не спрашивай, Остап; не то поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего сказать, хитрая была бестия, дай Боже ему Царствие Небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.

На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо к попову огороду. Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется дорожка и выходит в поле. Кажись, та самая. Вышел и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно. «Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти другою дорогою — гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне — гумно спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну — голубятня пропала; к голубятне — гумно пропало.

— А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!

А дождь пустился, как будто из ведра.

Вот, скинувши новые сапоги и обернувши в хустку, чтобы не покоробились от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец. Влез в курень, промокши насквозь, накрылся тулупом и принялся ворчать что-то сквозь зубы и приголубливать черта такими словами, каких я еще отроду не слыхивал. Признаюсь, я бы, верно, покраснел, если бы случилось это среди дня.

На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в чем не бывало и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшего брата, что он обменяет его на кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал. Правда, семена ему что-то издалека достались.

Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не вытерпел, чтобы не проворчать сквозь зубы: «Проклятое место!» — взошел на середину, где не вытанцывалось позавчера, и ударил в сердцах заступом. Глядь, вокруг него опять то же самое поле: с одной стороны торчит голубятня, а с другой гумно. «Ну, хорошо, что догадался взять с собою заступ. Вон и дорожка! вон и могилка стоит! вон и ветка навалена! вон-вон горит и свечка! Как бы только не ошибиться».

Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла; на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».

Тут дед остановился, достал рожок, насыпал на кулак табаку и готовился было поднести к носу, как вдруг над головою его «чихи!» — чихнуло что-то так, что покачнулись деревья и деду забрызгало все лицо.

— Отворотился хоть бы в сторону, когда хочешь чихнуть! — проговорил дед, протирая глаза. Осмотрелся — никого нет. — Нет, не любит, видно, черт табаку! — продолжал он, кладя рожок в пазуху и принимаясь за заступ. — Дурень же он, а такого табаку ни деду, ни отцу его не доводилось нюхать!

Стал копать — земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидел он котел.

— А, голубчик, вот где ты! — вскрикнул дед, подсовывая под него заступ.

— А, голубчик, вот где ты! — запищал птичий нос, клюнувши котел.

Посторонился дед и выпустил заступ.

— А, голубчик, вот где ты! — заблеяла баранья голова с верхушки дерева.

— А, голубчик, вот где ты! — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло.

Дрожь проняла деда.

— Да тут страшно слово сказать! — проворчал он про себя.

— Тут страшно слово сказать! — пискнул птичий нос.

— Страшно слово сказать! — заблеяла баранья голова.

— Слово сказать! — ревнул медведь.

— Гм... — сказал дед и сам перепугался.

— Гм! — пропищал нос.

— Гм! — проблеял баран.

— Гум! — заревел медведь.

Со страхом оборотился он: Боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-Богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!

— Черт с тобою! — сказал дед, бросив котел. — На тебе и клад твой! Экая мерзостная рожа! — и уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши, что все было по-прежнему. — Это только пугает нечистая сила!

Принялся снова за котел — нет, тяжел! Что делать? Тут же не оставить! Вот, собравши все силы, ухватился он за него руками.

— Ну, разом, разом! еще, еще! — и вытащил! — Ух! Теперь понюхать табаку!

Достал рожок; прежде, однако ж, чем стал насыпать, осмотрелся хорошенько, нет ли кого: кажись, что нет; но вот чудится ему, что пень дерева пыхтит и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза; ноздри раздулись, нос поморщился и вот так и собирается чихнуть. «Нет, не понюхаю табаку, — подумал дед, спрятавши рожок, — опять заплюет сатана очи». Схватил скорее котел и давай бежать, сколько доставало духу; только слышит, что сзади что-то так и чешет прутьями по ногам... «Ай! ай, ай!» — покрикивал только дед, ударив во всю мочь; и как добежал до попова огорода, тогда только перевел немного дух.

«Куда это зашел дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет деда! Стали опять вечерять сами. После вечери вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды; как видит, идет прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.

— Вот кстати, сюда вылить помои! — сказала и вылила горячие помои.

— Ай! — закричало басом.

Глядь — дед. Ну, кто его знает! Ей-Богу, думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда седая голова деда вся была окутана в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.

— Вишь, чертова баба! — сказал дед, утирая голову полою, — как опарила! как будто свинью перед Рождеством! Ну, хлопцы, будет вам теперь на бублики! Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, что я вам принес! — сказал дед и открыл котел.

Что ж бы, вы думали, такое там было? ну, по малой мере, подумавши, хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг... стыдно сказать, что такое. Плюнул дед, кинул котел и руки после того вымыл.

И с той поры заклял дед и нас верить когда-либо черту.

— И не думайте! — говорил он часто нам, — все, что ни скажет враг Господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!

И, бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте неспокойно:

— А ну-те, ребята, давайте крестить! — закричит к нам. — Так его! так его! хорошенько! — и начнет класть кресты. А то проклятое место, где не вытанцывалось, загородил плетнем, велел кидать все, что ни есть непотребного, весь бурьян и сор, который выгребал из баштана.

Так вот как морочит нечистая сила человека! Я знаю хорошо эту землю: после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная! и Урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя: арбуз не арбуз, тыква не тыква, огурец не огурец... черт знает что такое!