Данная статья относится к Категории: Значимые литературные произведения

«Умер Виктор Владимирович Хлебников.

Поэтическая слава Хлебникова неизмеримо меньше его значения.

Всего из сотни читавших - пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи «ОПОЯЗа») знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами.

Хлебников - не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников - поэт для производителя.

У Хлебникова нет поэм. Законченность его напечатанных вещей - фикция. Видимость законченности чаще всего дело рук его друзей. Мы выбирали из вороха бросаемых им черновиков кажущиеся нам наиболее ценными и сдавали в печать. Нередко хвост одного наброска приклеивался к посторонней голове, вызывая весёлое недоумение Хлебникова. К корректуре его нельзя было подпускать, - он перечёркивал всё, целиком, давая совершенно новый текст.

Принося вещь для печати, Хлебников обыкновенно прибавлял: «Если что не так - переделайте».

Читая, он обрывал иногда на полуслове и просто указывал: «Ну и так далее».

В этом «и т. д.» весь Хлебников: он ставил поэтическую задачу, давал способ её разрешения, а пользование решением для практических целей - это он предоставлял другим.

Биография Хлебникова равна его блестящим словесным построениям. Его биография - пример поэтам и укор поэтическим дельцам. […]

Хлебников создал целую «периодическую систему слова».

Беря слово с неразвитыми, неведомыми формами, сопоставляя его со словом развитым, он доказывал необходимость и неизбежность появления новых слов.

Если развитый «пляс» имеет производное слово «плясунья» - то развитие авиации, «лёта», должно дать «летунья». Если день крестин-«крестины»,- то день лета-«летины». Разумеется, здесь нет и следа дешевого славянофильства с «мокроступами»; не важно, если слово «летунья» сейчас не нужно, сейчас не привьется - Хлебников даёт только метод правильного словотворчества.

Я уже говорил, что у Хлебникова нет законченных произведений. В его, напр., последней вещи «Зангези» ясно чувствуется два напечатанные вместе различные варианта. Хлебникова надо брать в отрывках, наиболее разрешающих поэтическую задачу.

Во всех вещах Хлебникова бросается в глаза его небывалое мастерство. Хлебников мог не только при просьбе немедленно написать стихотворение (его голова работала круглые сутки только над поэзией), но мог дать вещи самую необычайную форму. Например, у него есть длиннейшая поэма, читаемая одинаково с двух сторон:

Кони. Топот. Инок. Но не речь, а черен он и т. д.

Но это, конечно, только сознательное штукарство - от избытка. Штукарство мало интересовало Хлебникова, никогда не делавшего вещей ни для хвастовства, ни для сбыта. […]

Меня поражала работа Хлебникова. Его пустая комната всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком. Если случайность не подворачивала к этому времени издание какого-нибудь сборника и если кто-нибудь не вытягивал из вороха печатаемый листок - при поездках, рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку.

Ездил Хлебников очень часто. Ни причин, ни сроков его поездок нельзя было понять. […]

Практически Хлебников - неорганизованнейший человек. Сам за всю свою жизнь он не напечатал ни строчки. Посмертное восхваление Хлебникова Городецким приписало поэту чуть не организаторский талант: создание футуризма, печатание «Пощёчины общественному вкусу» и т. д. Это совершенно неверно. И «Садок судей» (1908 г.) с первыми стихами Хлебникова, и «Пощёчина» организованы Давидом Бурлюком.

Да и во всё дальнейшее приходилось чуть не силком вовлекать Хлебникова. Конечно, отвратительна непрактичность, если это прихоть богача, но у Хлебникова, редко имевшего даже собственные штаны (не говорю уже об акпайках), бессеребренничество принимало характер настоящего подвижничества, мученичества за поэтическую идею.

Хлебникова любили все знающие его. Но это была любовь здоровых к здоровому, образованнейшему, остроумнейшему поэту. Родных, способных самоотверженно ухаживать за ним, у него не было. Болезнь сделала Хлебникова требовательным. Видя людей, не уделявших ему все своё внимание, Хлебников стал подозрителен. Случайно брошенная даже без отношения к нему резкая фраза раздувалась в непризнание его поэзии, в поэтическое к нему пренебрежение.

Во имя сохранения правильной литературной перспективы считаю долгом чёрным по белому напечатать от своего имени и, не сомневаюсь, от имени моих друзей, поэтов Асеева, Бурлюка, Кручёных, Каменского, Пастернака, что считали его и считаем одним из наших поэтических учителей и великолепнейшим и честнейшим рыцарем в нашей поэтической борьбе.

После смерти Хлебникова появились в разных журналах и газетах статьи о Хлебникове, полные сочувствия. С отвращением прочитал. Когда, наконец, кончится комедия посмертных лечений?!

Где были пишущие, когда живой Хлебников, оплеванный критикой, живым ходил по России? Я знаю живых, может быть, не равных Хлебникову, но ждущих равный конец.

Бросьте, наконец, благоговение столетних юбилеев, почитания посмертными изданиями! Живым статьи! Хлеб живым! Бумагу живым!».

Маяковский В.В., В.В. Хлебников / Собрание сочинений в 12-ти томах, Том 11, Статьи, заметки, выступления 1913-1928, М., «Правда», 1978 г., с. 151-152 и 155-156.

Источник — портал VIKENT.RU

Изображения в статье

Велимир Хлебников — русский поэт и прозаик, один из крупнейших деятелей русского авангарда, 1916 год / Public Domain

Image by Free-Photos from Pixabay

Image by Peter Hüller from Pixabay

Image by Todd MacDonald from Pixabay

Наткнулась на свою старую статью про «Аритмию», и так она вдруг совпала с моими нынешними ощущениями от жизни, что решила всем этот текст напомнить.

ЗЕРКАЛО

«Аритмия сердца (от греч. «несогласованность, нескладность») - патологическое состояние, при котором происходят нарушения частоты, ритмичности и последовательности возбуждения и сокращения сердца, что в свою очередь может привести к целому ряду серьезных осложнений...»

Новый фильм Бориса Хлебникова так и идет – нервными рывками и толчками, и стоит только приноровиться к ритму жизни на экране, как мгновенно происходит сбой, и ты вновь начинаешь мучительно подстраиваться, чтобы через минуту начать все сначала...

Наше кино давно уже отучило нас смотреть.

В сущности, мы сегодня фильмы не смотрим, а слушаем, потому что герои беспрерывно тарахтят, пересказывая и суть происходящего на экране, и то, что за экраном, и свои эмоциональные состояния.

Весь визуальный ряд давно уже стал декоративным элементом, без которого никак не меняется смысл событий. И когда сегодня сталкиваешься с тем, что кино нельзя смотреть с закрытыми глазами и что нельзя, прибавив звук, выйти, чтобы приготовить чай, потому что потеряешь нить событий, – это почти повергает в ступор.

...Во время чинного праздничного семейного обеда, со всем подобающим «цирлих-манирлихом», где глава семейства (он же – виновник торжества) говорит с умным видом какие-то банальности, все отпускают ему комплименты, а один из участников этого обеда вообще не обращает внимания на происходящее. У него выходной, он голоден, ему хочется выпить, и вот все интеллигентно делают вид, что их не шокирует поведение человека, во время всего этого ритуала непрерывно себе что-то накладывающего, наливающего, напивающегося прямо на глазах у благородного семейства.

И это нельзя «просмотреть», пропустить, потому что это ключевой эпизод, во время которого героиня решает развестись с мужем – с тем самым непрерывно молча жующим и наливающим поганцем, который испортил людям праздник.

А мы только что видели, как этот поганец работает - виртуозно, талантливо, умно, остроумно – если так можно охарактеризовать работу врача «скорой помощи».

...А она ему: «Не смотри на меня», – и прикрывает рукой грудь. ...А он ей: «А теперь – попу видно». И мы смеемся – в зале, – а она злится на экране.

И так все время.

Видимое не совпадает с тем, что есть на самом деле, и поганец – вовсе не поганец, а светлейший, чистейший, да что там – лучший человек фильма.

И его гадина-жена, которая сама не знает, чего хочет, – вовсе не гадина, а хорошая женщина, которая просто устала так жить, вот этой самой аритмичной жизнью с аритмичным человеком.

В том, что Катя и Олег любят друг друга, никаких сомнений. Но – «странною любовью». Мучить друг друга – и не замечать, что мучают. Или замечать – потому что нельзя не заметить. И только что выгнав – бежать следом, кричать «остановись!». А он, который больше всего на свете боится ее потерять, уворачивается от ее ловящих рук и бежит от нее прочь...

Аритмия.

О нет, не пугайтесь, не подумайте, что вас ждет такая вот тягомотина – это я тем, кто не любит «про любовь», а любит, чтоб действие-действие, события-события...

Событий в картине не просто много, а нестерпимо много. Как в жизни любого врача «скорой помощи».

Спасаешь одного пациента, и его нельзя оставить, а в это время уже где-то ждет другой, и к нему нельзя опоздать... И приезжаешь – уже чтобы просто констатировать смерть, а на тебя бросается с кулаками быкоподобный сын умершей – от бессилия и боли...

Я сама вот так бросалась – с криком и кулаками – на слишком поздно приехавших врачей «скорой», и я сама видела их виноватые лица, и я сама осталась навсегда вот с этой мыслью «а если бы они приехали чуть раньше»...

И я, конечно, заплакала бы на этом эпизоде, но я к тому времени уже проплакала пол-фильма, в котором, кажется, смешного ничуть не меньше, чем драматического.

Меня этот фильм вообще застал врасплох.

Я не ждала от картины того человеческого наполнения, того живого и болезненного биения человеческого пульса, той постоянной неоднозначности, когда люди говорят одно, подразумевают другое, а делают третье. Когда невозможно с самого начала определить, кто хороший, а кто плохой, когда новый начальник подстанции «Скорой помощи» оказывается то нестерпимой сволочью, то – внезапно – вполне себе хорошим, все понимающим человеком, то опять сволочью...

Я не готова была к тому, что Олег поступит так, как поступают люди, но не поступают герои фильмов: вдруг заплачет навзрыд – взрослый мужик...

И что Катя в самый теплый, самый душевный момент, которого мы ждали всю картину, вдруг, как дура, скажет то, что она скажет, и Олег начнет быстро метать вещи в сумку – Олег, который больше всего на свете боится Катю потерять...

Все время, как в детстве, хочется орать экрану: «Молчи, дура!». «Не уходи, дурак!».

Но они не молчат и уходят...

А потом едут на работу, где их ждут больные, далеко не всегда милые и интеллигентные, а иногда продолжающие стрелять друг в друга (и в доктора) прямо во время экстренной госпитализации...

Аритмия.

Как писал Тарковский – «запечатленное время», «время в форме факта».

Этот фильм со своим сбивчивым ритмом, своими нескладными героями, с такой невыносимой похожестью экранной жизни на твою собственную, делает то, чего очень давно уже не делало современное русское кино, – пронзает не наворотом Мордора, не экстремальностью.

Он пронзает обыденностью.

Это то кино, которое потом продолжаешь крутить в голове, которое – несмотря ни на что – хочется смотреть еще раз, а потом – еще раз, но совсем не хочется обвешивать формулировками и концепциями. Потому что об него ломаются концепции.

Потому что – аритмия.

Конечно, когда думаешь об этом фильме, возникают мысли об удивительной по нынешним временам актерской игре – взглядами, паузами, молчанием – не только потрясающего Александра Яценко, не только блистательного открытия фильма – Ирины Горбачевой, но и всех без исключения персонажей второго плана: фельдшера и водителя (Николай Шрайбер и Сергей Наседкин), начальника станции (Максим Лагашкин) – ну просто всех. Оказывается, так могут играть и сегодня...

Про фильм Хлебникова уже написали, что он – как бы «недоискусство». Потому что если фильм можно и нужно смотреть нормальному человеку – значит «не искусство».

Я с этой логикой многих моих сегодняшних собратьев по профессии сталкиваюсь чуть не ежедневно и, надо сказать, впадаю от нее в ступор.

На робкий вопрос – а как же «Полет над гнездом кукушки», или «Двадцать дней без войны», или «Ночи Кабирии»? - мне отвечают, жестко глядя в глаза: «Это дела давно минувших дней!».

Ну, значит, минувших.

По мне, – так и Тарковский, и Бергман, и Висконти не просто абсолютно «смотрибельны», но и невероятно актуальны по сей день.

Впрочем, меня далеко занесло от «Аритмии» Бориса Хлебникова. От фильма простого и ясного, в котором понятно все и каждому и где каждого непременно – хоть раз – да ухватит за сердце.

Именно это и вменяется в вину картине ее противниками. Как и ее тихий, но настойчивый гуманизм – по отношению к человеку вообще и к зрителю в частности.

А я считаю, что эта картина и этот способ кинематографического мышления, это страстное желание говорить о душе, о жизни человека (и только через него – о несовершенствах мира) – блистательное свидетельство наступившей творческой зрелости художника. Которому уже не нужно никого эпатировать, кому-то что-то доказывать, которому уже хочется только одного: говорить с экрана о том, что волнует, о чем болит душа.

А болит она о человеке.

О таком, каков есть, – нескладном, пьющем, временами дурковатом, помешанном на своей низкооплачиваемой (и ныне не сильно уважаемой) работе – работе врача «скорой». Помешанном на своей – не чужой – жене.

Homo Ordinarius. Человек обыкновенный.

«Аритмия» - фильм, полный жизни.

Той самой, подлинной, где все не по правилам «искусства», где есть место смерти и боли, но есть место и неумелому, невысказанному, но прекрасному чувству. Где рифмуются почти неприличные «любовь» и «кровь». Где из-за каждого угла не торчит светлый образ автора с перстом указующим, зато довольно часто возникает зеркало. Не кривое, не искажающее. Просто показывающее тебе твое собственное, человеческое, залитое слезами лицо.

И в это зеркало стоит посмотреть.

Источник: пост в Фб

Оригинал: «Санкт-Петербургские ведомости» от 05.10.2017 

<...>В моем «родовом» куоккальском доме, прозванном там «литературной дачей» и отделенном узкой дорогой от знаменитой мызы Лентулы1, где много лет провел Горький, живали подолгу друзья моего отца: освобожденная из Шлиссельбурга Вера Фигнер, Владимир Галактионович Короленко, Николай Федорович Анненский, редактор «Русского Богатства», и его старушка жена, Александра Никитична, переведшая для нас, для русских, «Принца и нищего» Марка Твена; известный в период первой революции (1905) издатель подпольной литературы Львович, Евгений Чириков, Скиталец...

Гостил у моего отца и его знаменитый земляк, олонецкий мужик, былинный «сказитель» Рябинин. Пил много чаю, копал с отцом грядки в огороде и обильно «сказывал». Слушать его я мог без конца, как добрый церковный хор. (Видимо, сами рассказы, так как сказитель умер до рождения художника)

Позже — Корней Чуковский, Сергеев-Ценский, Сергей Городецкий. Николаша Евреинов, проживавший в моем доме целую зиму, развел во втором этаже курятник, так что там пришлось произвести капитальный ремонт. В качестве гостей, на литературной даче засиживались Горький, Андреев, Куприн, Репин, Шаляпин, поддевочный Стасов, Мейерхольд, всех не упомню...

Есенин провел ночь в комнате для друзей, на кровати, на которой в разное время ночевали у меня Владимир Маяковский, Михаил Кузмин, Василий Каменский, Осип Мандельштам, Виктор Шкловский, Лев Никулин, Бенедикт Лившиц, Владимир Пяст, Александр Беленсон, Велимир Хлебников, всех не упомню...

На следующий день, за утренним чаем, Есенину очень приглянулась моя молоденькая горничная Настя. Он заговорил с ней такой изощренной фольклорной рязанской (а может быть и вовсе не рязанской, а ремизовской) речью, что, ничего не поняв, Настя, называвшая его, несмотря на косоворотку, «барином», хихикнув, убежала в кухню. Но, после отъезда Есенина, она призналась мне, что «молодой барин» был «красавчиком». Фальшивая косоворотка и бархатные шаровары, тем не менее, не понравились и ей. Они, впрочем, предназначались для другой аудитории.

<...>Мой куоккальский дом, где Есенин провел ночь нашей первой встречи, постигла несколько позже та же участь. В 1918 году, после бегства красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куоккалу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод — бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш.... Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш, в высоту.

Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы — записка: «Спасибо тебе за лампу» буржуй, хорошо нам светила». Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда — кастрюли, сковородки, чайники — доверху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах — сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка:

«Понюхай нашава гавна ладно ваняит».

В третьем этаже — единственная уцелевшая комната. На двери записка:

«Тов. Камандир»

На столе — ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой...

Во время последней финско-советской войны (когда «широкие круги национально-мыслящей русской эмиграции» неожиданно стали на сторону Советов, неожиданно приняв советский интернационал за российский национализм) я, в Париже, каждым утром следил по карте Финляндии за наступательным движением советской «освободительной» армии. И вот пришла весть, о том, что Куоккала «отошла к Советам». В то утро я был освобожден от тяжести хозяйственных забот (давно уже ставших платоническими). Руины моего дома и полуторадесятинный парк с лужайками, где седобородый Короленко засветил однажды в Рождественскую ночь окутанную снегом елку; где гимназистом я носился в горелки с Максимом Горьким и моей ручной галкой Матрешкой; где я играл в крокет с Маяковским; где грызся о судьбах искусства с фантастическим военным доктором и живописцем Николаем Кульбиным; где русская литература творила и отдыхала, — исчезли для меня навсегда, как слизанные коровьим языком. Вырастет ли когда-нибудь на этом пустыре столбик с памятной дощечкой, на которой вряд ли смогут уместиться все имена?..

Но это уже мелочи. Обрывки бесполезной сентиментальности...

Куоккала ныне поселок Репино

Всем привет. Я сам с Якутска, и я рад, что у нас такой мэр. Но, при всем уважении к Саардане, не могу не выложить данное интервью.

«Впечатление от уровня работы новой администрации Якутска тяжелое», — «уволенный» Олег Хлебников

В адрес руководителя Управы Строительного округа Олега Хлебникова публично высказали претензии мэр Якутска Сардана Авксентьева и первый заммэра Владимир Федоров. А вчера его и вовсе «уволили». Однако он себя уволенным не считает, и все обвинения называет необоснованными.

Олег Хлебников дал эксклюзивный комментарий изданию SakhaDay.

— Слухи о моем увольнении, распространяемые заинтересованными сторонами из новой администрации города, пока ничем не обоснованы, разве что фантазиями одного из замов главы города.

С сегодняшнего дня я нахожусь в отпуске.

Обвинения, прозвучавшие в мой адрес в Инстаграм Сарданы Авксентьевой, я считаю надуманными и необоснованными.

В качестве одного из аргументов Сардана Владимировна приводит тот факт, что якобы «из местного бюджета управам и пригородным администрациям выделено 40,7 миллионов рублей на содержание дворников». Но при этом она забывает сказать, что тендер на эти услуги разыгрывали, победителя выбирали и деньги платили не управы и пригородные администрации, а администрация города Якутска. И не знать об этой «незначительной» детали она не могла. Такой порядок достался в наследство экс-главе Якутска Айсену Николаеву от администрации города времен Юрия Заболева. Где, кстати, Сардана Гоголева-Авксентьева руководила аппаратом мэрии. И потому обвинения, прозвучавшие в ее Инстаграме, выглядят и вовсе «странно».

На долю же управ округов осталось только принимать работы и подписывать акты. Вот и всё. И да, еще уточню. В штате управ на самом деле не предусмотрено наличие дворников. Город сам провел тендер. А подрядчик, в нашем случае это ООО «Уус-Байдам», всю документацию сдал в бухгалтерию Управы и подписал соглашение.

По соглашению, на уборку в Строительном округе выделено 15 человек: два часа работ утром, и два часа вечером. По условиям тендера вся территория, где должны вестись работы, четко указана и размечена.

Так что было включено в тендер? — Уборка внутриквартальных дорог и тротуаров, подбор случайного мусора и сбивание сосулек с автобусных остановок. И всё! Дворовые территории и в том числе уборка помоек во дворах, обязанность обслуживающих эти дома Управляющих компаний.

И более того, окружные управы вынуждены выискивать возможности и вывозить мусор, собранный согласно условиям тендера своими силами.

Конечно, впечатление от уровня работы новой администрации города остается «тяжелое».

Уровень цинизма зашкаливает. Так, помощник Владимира Федорова Игнатьев мне заявил, что мы берем на работу дворников-пьяниц, потому что платим им меньше положенного, а остальное присваиваем. При этом у человека нет понимания, что дворники не наши сотрудники, а работники компании «Уус-Байдам». Более того, он дал нам «дельный совет» — брать на работу бабушек, занимающихся скандинавской ходьбой! Вроде как им будет хорошо: «с утречка пробежался и мусор собрал…» На мой же вопрос, почему этим не занимается его мама, он ответил, «потому что она моя мама!».

В общем, я за это место не держусь, но и с такой администрацией работать не собираюсь.

P.S.: Шапочно знаю Хлеба, вроде мужик норм.

Если было, сорян

Ссылка: http://sakhaday.ru/news/vpechatlenie-ot-urovnya-raboty-novoj...

Познакомился Репин и с В. Хлебниковым. В воспоминаниях Чуковского описывается разговор, происшедший у Репина с на редкость молчаливым поэтом.

Хлебников «был до такой степени отрешен от всего окружающего, что не всякий осмеливался заговаривать с ним. В то время как другие футуристы пытались уничтожить преграду, стоявшую между ними и Репиным, Хлебников чувствовал эту преграду всегда…

Однажды, сидя на террасе за чайным столом и с любопытством вглядываясь в многозначительное лицо молодого поэта, Репин сказал ему:

— Надо бы написать ваш портрет.

Хлебников веско ответил:

— Меня уже рисовал Давид Бурлюк.

И опять погрузился в молчание. А потом задумчиво прибавил:

— В виде треугольника.

И опять замолчал.

— Но вышло, кажется, не очень похоже…»

Просто лучшее кино в своей жизни посмотрел. Сейчас-то отошёл, но вчерашнее не совсем нормальное восприятие (сутки без сна, беготня, тревоги, чуть не опоздал), помноженное на итоговые хорошие новости выдали бурю эмоций. Сегодня мог сходить во второй раз, но это показалось кощунством, потому что "не будет второй оказии произвести хорошее первое впечатление", и вообще, надо ценить уникальность момента. А теперь попробую вспомнить, чего я хотел сказать-то...

Во-первых, Быков не прав с причиной ухода из кино. Он должен был как уже признанный Жуковский встретил лицеиста Пушкина и выдал что-то типа "всё, расходимся, этот тинейджер затмит всех нас, мы - черви навозные в сравнении с ним, мы просто искусство оскорбляем своей бездарностью и ремесленностью.. уж лучше бы остался аниматором" - последнее от Быкова. Потому что о Спящих завтра никто и не вспомнит, Аритмия же - на века.

Во-вторых, ну как, как.. я не понимаю..

- как Хлебников может увлекать внимание драмой будто каким-то экшеном, с чередованием динамичных и нет моментов - но и как можно делать каждую сцену сильнее, мощнее, глубже предыдущей все два часа (ведь есть фильмы с несколькими сюжетными линиями и если тебя в целом не цепляет кино, то начинаешь следить только за одной из них, а другие игнорировать - здесь будут две параллельные линии; история создания намекает, почему так: сценарий - изначально был романтической комедией о двух расходящихся людях, вынужденных пока пожить в одной квартире - лишь потом кардинально изменился, когда было решено, что герои - медики; в принципе, говоришь о том, развалилась ли история на две части, когда фильм не зашёл и ты отвлекся, но это не тот случай);

- как можно взять засаленную и заевшую попсу, и сделать из неё свежий, душевный саундтрек;

- как можно снять невинную по современным меркам постельную сцену длительностью в минуту и по факту она окажется самой откровенно-горячей увиденной сценой секса (ну может быть где-то рядом на уровне Ева Грин в Мечтателях.. и обидно станет, каким искусством могло бы быть порно и какое пошлое оно есть);

- это вообще законно в русском кино делать фильм о людях с проблемами, не сделав их скотами, существующими в дерьме и чтобы всё это до тошноты невыносимо было смотреть (Аритмию тоже непросто смотреть, но от переизбытка чувств и срывающихся нервов - когда всё кончилось, хотелось как герою прибухнуть и отключиться на кухонном надувном матрасе)...

Ещё этот черт позволяет себе гениальные кадры (вроде финального из-за лобового стекла) и безупречную постановку, и ты всё это замечаешь, хотя никогда не обращаешь внимания на такие вещи - это когда ты Дудь и к тебе приходит Познер, и ты слышишь по-настоящему грамотную речь и с печалью осознаешь это.

В-третьих.. а, что говорить.. магия. Лучше посмеюсь над теми слоупоками, что пропустят этот шедевр - вторая неделя проката пошла.

P.S. Были разные картины, которые приоткрывали или приподнимали планку, потому восхищали. Но чтобы так, целиком и полностью - емнип, никогда (хотя.. может быть.. Порох; но он в своём жанре военного фильма). Carpe diem.

кинопоиск 8.010 (3665)

IMDb: 7.70 (196)