Валаам жил на реке Ефрат и слыл колдуном. Причём не каким-нибудь жалким гадателем на бобах, а могучим пророком. Силу имел такую, что мог проклясть целое войско или предсказать будущее народа. Как и положено человеку его профессии, жил без семьи, носил рубище, голову не мыл, ездил на ослице. Тем не менее, за услуги брал дорого и не «дайте сколько не жалко», а исключительно золотом.

Когда «сыны Израилевы» в поисках «земли обетованной» приблизились к границам моавитов («детоубийц, людоедов и кровосмесителей»), те испугались, что многочисленные иудеи съедят их скудные запасы провизии. Жили моавиты небогато. (Какое уж тут земледелие, если все дни заняты детоубийством, людоедством и кровосмешением!) Смущённый приближающимися толпами евреев, Валак царь Моавитский решил отогнать непрошеных гостей от своих границ. Однако дабы избежать лишних потерь, возжелал как следует проклясть евреев. Собрал бесценные дары, кликнул слуг и отправил их на поклон к Валааму. Тот, возрадовавшись щедрым подношениям, немедленно засобирался в путь. Надел походное рубище, взял колдовской посох и оседлал ослицу. Тут надо отметить, что Бог несколько раз предостерёг Валаама от участия в этом мероприятии, но, как часто бывает, золото оказалось более весомым аргументом, чем слово Божье.

Разгневанный подобным пренебрежением к себе, Господь выслал навстречу Валааму Ангела с огненным мечом, увидев которого, ослица остановилась, как вкопанная.

— Огненный меч, вещь непредсказуемая, — рассуждало ушастое животное. – Хорошо, если просто снесёт хозяину голову, а, вдруг, возьмёт и рубанёт наискосок? Что называется «до седла». Или того хуже?

Валаам, не видящий крылатого посланца, принялся лупить ослицу палкой, но та, вполне разумно предпочитала побои движению навстречу погибели. Два раза, сделав огромный крюк, животное обходило Ангела, но тот каждый раз вновь оказывался на её пути.

На третий - ослица заговорила.

— Что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз? Не я ли твоя ослица, на которой ты ездил сначала до сего дня? Имела ли я привычку так поступать с тобою?

— Если бы у меня в руке был меч, то я теперь же убил бы тебя! – заорал взбешённый Валаам, даже не удивившись, что ослица говорит с ним человеческим голосом.

Потрясённый жадностью и глупостью колдуна Господь был вынужден «открыть глаза Валааму». Увидев прямо перед собой Ангела, поигрывающего огненным мечом, тот, наконец-то опомнился, пал на колени и поклялся никуда не ездить, никого не проклинать.

***

То, что случилось с Валаамом, очень часто случается с настоящими поэтами-художниками. Соблазняясь ли обещаниями Валака — популярностью или своим ложным, навеянным взглядом, поэт не видит даже того ангела, который останавливает его и которого видит ослица, и хочет проклинать, и вот благословляет.

Это самое случилось с настоящим поэтом-художником Чеховым, когда он писал этот прелестный рассказ «Душечка»…

Без женщин-врачей, телеграфисток, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее,— без таких женщин плохо было бы жить на свете…

Послесловие к рассказу Чехова «Душечка» (Толстой Л. Н.) (1905 г)

Майскими субботними вечерами Лев Николаевич затеивал «игрища». В саду расставлялись стулья, на которых рассаживались приехавшие из Тулы студенты и юноши из литературных кругов. Затем слуги выносили кресло для графа и «игральный короб». Появлялся приветливо улыбающийся Толстой. Действо начиналось.

Лакей, рукой в белоснежной перчатке, доставал из короба билет, а Лев Николаевич громко зачитывал вопрос.

— Имя лошади Алексея Вронского?

Или же.

— В каком полку служил Николай Ростов?

И так далее.

Первый поднявший руку получал право голоса и при верном ответе награждался carte postale (открыткой) с портретом графа. В случае же ошибки игрок удостаивался недоумённого взгляда классика, сопровождавшегося пожиманием плечами. Что означало нечто вроде «какой стыд» и порой надолго выбивало молодого человека из колеи. Случались и обмороки.

В конце «игрищ» лакей, проведя подсчёт наградных карт, объявлял тройку победителей переходивших в следующий тур...

На кухне, Софья Андреевна, тайком куря в форточку, рассеянно прислушивалась к голосам игроков.

— Скоро ужинать попросят, — она вздохнула и окликнула кухарку. — Дуняша, чем угощать будем?

— Лев Николаевич велел редиса намыть. Сказал, что сам изволит на углях готовить.

— Вот такие у нас «майские шашлыки», — горько усмехнулась Софья Андреевна, бросила в печь докуренную папиросу и пошла в сад к гостям.

- Соня, дорогая - вздохнул Лев Николаевич, взвешивая на ладони стопку исписанных листов. – По-твоему это сказка для крестьянских детей? Я же сотню раз объяснял, что текст должен быть предельно кратким. Таким, что бы ребёнок мог сам его осилить.

Софья Андреевна, потупив глаза молчала.

- Не более двух, трёх персонажей, - принялся загибать пальцы Толстой. – Никаких фей, колдунов и прочей нечисти. И, Бога ради, без полутонов. Добро и Зло. Хороший и Плохой. Умный и Глупый. Понимаешь?

Софья Андреевна кивнула.

- Вот, у тебя здесь, - Лев Николаевич поводил пальцем по странице, - семеро детей нашли волшебную табакерку. Нашли волшебную, Соня, табакерку! Какие-то Пётр, Степан, Дуня, Маня и прочие. Запутаешься! Подобное впору читать гимназисту, а никак не крестьянскому ребёнку.

Толстой на мгновение задумался.

- Вот, пожалуй, как сие должно выглядеть. Два мальчика подобрали на дворе гусиное перо. Первый хотел сделать из него свисток, а второй - очинить и писать буквы. Вот так. И мораль. Один вырастет свистуном, а второй грамотным человеком.

- А девочки? – робко спросила Софья Андреевна.

- Какие девочки?

- В твоей сказке только мальчики.

- Девочки, - нахмурился Лев Николаевич, - пусть учатся у матерей стряпать и шить. Дабы, когда вырастут, могли составить счастье будущему мужу.

- Которому из двоих, - неожиданно заинтересовалась Софья Андреевна. – Тому, что свистулькой или грамотному?

- Разумеется образованному.

По лицу супруги скользнула тень улыбки.

- Спасибо, Лёвушка, поняла, - Софья Андреевна, собрала бумаги и вышла из кабинета.

- К чему это она спросила? – удивлённо поднял брови Толстой, когда за женой закрылась дверь.