Заброшка
Виталика вытащили из реки бомжи, и он с тех пор не помнил о себе ничего, кроме имени. Он не пил – и воровать да пакостничать не хотел, как остальные, поэтому у тех бомжей не прижился. Только вот повезло, что сдружился с чудаковатым старым Евгеньичем. Он-то и спас бедолагу, увидев в реке и первым бросившись на помощь.
Старый тоже был не такой, как все, а с причудами, особенно в полнолуние, когда мог бродить по окрестностям в чём мать родила и горланить песни во всю глотку. Главное – не раздражать Евгеньича, когда он без настроения, и чудачества его не осуждать, а в остальном старик был замечательным и очень смекалистым мужиком, только одиноким и выброшенным на улицу из квартиры собственными детьми, которые сдали его в дом престарелых, откуда Евгеньич просто-напросто сбежал, тоже оставшись безо всяких документов.
Евгеньич ютился под мостом. Летом, в жару, – в домике-шалаше из макулатуры и ящиков, а зимой предпочитал обустроиться в заброшках и переждать холода: главное чтобы там была крыша и никто не докучал. В остальное свободное время он шатался по лесам да старым погостам с верным металлоискателем, надёжно спрятанным в потайном месте от завистливых до чужого добра бомжей. О металлоискателе Виталику как-то раз помянул сам Евгеньич, когда приболел, а Виталик за ним ухаживал и тем самым заслужил нужный лимит доверия.
Так и понеслось: теперь вдвоем ходили с металлоискателем, шарили всякое добро, что можно потом продать в ломбарде. И старый Евгеньич не скрывал своей радости: всё же Виталик моложе и крепче, поможет в походах в случае чего. В удачные дни, когда находили что-то ценное, он делился с Виталиком заветной мечтой – накопить на маленький домик в деревне, чтобы обязательно с печкой и огородом. И вздыхал, называя Виталика «сыном». Так и ходили с Евгеньичем то своим ходом, то запрыгивали зайцами в поезда, чтобы проехать несколько остановок до нужного места. Затем Евгеньич разворачивал огромную и смятую карту – всю в разных пометках карандашом, кряхтел, что-то прикидывал и вслух обозначал нужный маршрут, заставляя Виталика повторить сказанное в точности – так сказать, на всякий случай.
На старый погост Евгеньич наткнулся в самом конце своего поискового сезона, поздней осенью, когда уже лежал глубокий снег. В такой копать точно не будешь. Место он обозначил на своей карте и отложил раскопки до лучших времён, что наступили по весне, когда снег сошёл.
«Чует моё сердце, что на этот раз повезёт нам, Виталик, солидно. Лови на слове, сынок» И улыбнулся беззубым ртом, но так сердечно, с искоркой энтузиазма в глазах, что спорить не будешь. Всю неделю шли дожди, но Евгеньичу не терпелось, поэтому спешно собрались и двинули. А вот у Виталика неизвестно почему кошки на душе скребли от нехорошего предчувствия. Не любил Виталик погосты, потому что считал, что мёртвых с их добром нельзя тревожить.
До нужной станции добрались на попутках, в этом действительно повезло. И до погоста дошли без приключений. А как запищал металлоискатель, то Евгеньич от радости аж руками всплеснул. Потом копали до темноты, себя не жалели до седьмого пота и таки нашли в неизвестной могиле немецкую каску в отличном состоянии и монет всяких разных, заржавелых, – и много, и обещающих целое состояние.
Вот только дождь моросить начал и вскоре превратился в такой беспросветный ливень, что в темноте, среди густых деревьев, и не видно ничего дальше вытянутой руки. Евгеньич, наконец, остановился, прислонился спиной к стволу дерева и сказал, что надо бы дождь переждать, ещё заблудиться не хватало. В поисках подходящего места для привала прошли ещё несколько метров и остановились в растерянности.
Откуда в лесных дебрях появилась заброшка (деревянный, тёмный, весь какой-то неприглядный маленький домик с заколоченными окнами), не знал и Евгеньич, который покряхтел, покачал головой, вглядываясь в дом в свете фонарика, словно не веря своим глазам.
- Пошли, укроемся, переждём непогоду… - бросил Евгеньич, решительным шагом направившись к заброшке. По спине Виталика холодком пробежало очередное нехорошее предчувствие, он проморгался, потому что готов был поклясться, что увидел, как на мгновение заброшка засветилась зловещим охряно-рыжим светом…
Евгеньич не остановился – значит, то Виталику показалось. Внезапно дождь превратился в сплошной поток холодной воды, и до крыльца заброшки они добежали.
Дверь открылась легко, и сразу в нос так шибануло пылью, что оба закашлялись, заходя внутрь, где главным была крыша над головой и потому возможность переждать в сухом помещении. Свет фонарика разгонял по углам тени, пол под ногами слегка поскрипывал, а вот потерявшие изначальный цвет обои местами покрывали наросты пятен плесени и, что странно, охряно-рыжих неизвестных с виду грибов-паразитов.
- Не нравится мне здесь, Евгеньич, - шепнул Виталик, когда, подкрепившись взятыми с собой бутербродами и остатками чая, так и не смогли растопить печь взятой с собой для чтения в дороге газетой и собранными снаружи мокрыми ветками. То ли вытяжка не работала, то ли ещё что было такое непонятное. И старую, неказистую с виду табуретку Виталик не осилил сломать на дрова, как ни старался. Вот уж где незадача.
- Давай спать, утро вечера мудренее, - провозгласил Евгеньич, устроившись у печки, усевшись на единственной из мебели в пустой заброшке табуретке, и тут же захрапел.
«Я спать здесь не буду», - решил для себя Виталик и начал обследовать хату, в которой, кроме комнаты с печкой, была ещё одно помещение, с прогнившим полом и дырами в нём, а пахло там особо гнусно: плесенью, сыростью и чем-то едким, свербящим ноздри, словно смесью сероводорода и аммиака. И запах этот неожиданно усилился, тянуло в комнату как нарочно из-за неплотно прилегающей двери, которую и подпереть было нечем.
Расхаживая взад, вперёд, слушая, как тонко и порой протяжно скрипит под ногами пол и храпит паровозом Евгеньич, Виталик сам зевнул, раз, другой, третий и остановился, понимая, что спать ему вдруг захотелось нестерпимо сильно. А дождя не слышно совсем. А он же его изначально здесь не слышал! – пришло в озарении, и инстинктивно Виталику захотелось выбежать наружу, чтобы сделать глоток свежего воздуха и избавиться от странного, сонного наваждения.
Входная дверь заброшки не открывалась, сколько Виталик ни тянул на себя ручку, сколько ни толкал её плечом да дубасил ногой. Но ничего из этого не выходило, только запыхался, и голова закружилась. Начал зевать, чувствуя, что вот-вот заснёт, и от осознания этого ему стало так жутко, что пробрало до озноба.
- Евгенич, проснись, беда! - выдавил из себя хриплое и писклявое, едва слышное. Фонарик на полу рядом замигал и почти потух. Вдруг сами стены вспыхнули охряно-рыжим. Скрипнуло, зашуршало внизу, будто под полом пробиралось что-то большое громоздкое и опасное. Это Виталик понял костями и пополз к печи, к Евгеньичу, который не отвечал.
Доползти он не успел, затянуло в сон, но видел, как резко шухнул, с глухим треском приподнимаясь вверх, пол, помнил, как раскатисто храпел Евгеньич, затем последовал глухой звук падения и тихий булькающий крик. Перед глазами Виталика потемнело, он упал.
Виталик пришёл в себя, тяжело дыша, чувствуя, что не хватает воздуха и бешено бьётся сердце. Вокруг было темно и тихо. Губы пересохли и склеились. Как же он хотел пить!.. Виталик встал, но ноги подкашивались, пришлось ползти, ощупывая всё вокруг, пока не обнаружил пустой разорванный рюкзак и фонарик, который не включался.
«Евгеньич, эй, мужик! Ты здесь? Ответь, прошу!» В ответ тишина, но вдруг заработал фонарик, и из знакомой обстановки Виталик обнаружил только печку. Не было ни окон, ни двери, ни табуретки, ни их вещей, кроме порванного на лоскутки рюкзака. Он сделал вдох, глубокий и сильный, потому что хотелось завыть. Ведь вспомнил, что случилось с Евгеньичем, и чётко осознал - это ему не приснилось. Накатила жуть, до мороза по коже, и затряслись руки, но Виталик собрался, инстинктивно понимая, что нужно отсюда срочно выбираться иначе смерть.
В этот момент пол под его ногами противно заскрипел и стены сдвинулись. Затем снова возник этот омерзительный запах, вызывающий головокружение и зевоту. Внезапно под полом раздалось гудение, за ним шуршание. Виталик замер, решая, что делать… Фонарик потух. Снова вернулась темнота - и с ней всё стихло, только бухал, грохоча, собственный пульс в висках. Резко скрипнула дверь впереди, близко.
Надежда освободиться кольнула сердце. Виталик не думал, а действовал: вытянув руки вперёд, бросился на звук. Дохнуло сыростью и смрадом. Он сделал шаг вперёд и ухнул, с запоздалой горечью понимая, что его так легко провели, и проваливаясь куда-то вниз, во влажную темноту, на мгновение осветившуюся охряно-рыжим светом.
Как же здесь было тяжело дышать, и этот омерзительный чавкающий звук, идущий отовсюду, мешал сосредоточиться.
Виталик пошевелился, руки уперлись в мягкую жирную грязь, она же была и под ногами. Осознав это, Виталик сразу ощутил, как сильно промокли брюки, став неимоверно тяжёлыми вместе с остальной одеждой. Где он находится, что с ним будет дальше? Он запаниковал, но волевым усилием смог собраться, делая череду глубоких вдохов и медленных выдохов. Затем встал на колени и начал ощупывать всё вокруг.
Каким-то чудом отыскался фонарик и, не иначе как благодаря высшим силам, – включился. Виталик увидел, что оказался в глубокой подвальной яме, где всё вокруг разворошено, словно от взрыва, а пол находится так далеко вверху, что без помощи не выберешься.
Дохнуло смрадом со спины. Луч фонарика стал слабеть, но его света хватило, чтобы Виталик рассмотрел впереди округлую дыру в земле, похожую на глубокую нору. Может, там находится выход?
Запах вернулся с удвоенной силой, идущий словно прямо из-под ног из влажной земли, и мысли в голове Виталика снова начали путаться, стало резко клонить в сон. Фонарик замигал, и он похлопал по нему, чувствуя, как в крови снова разливается ядовитая, отупляющая паника, которой так трудно было не поддаваться.
«Думай же, скотина!» - упрашивал себя. В слабом свете фонарика, чавкая ногами в начавшей отливать охряно-рыжим светом грязи, Виталик искал вокруг хоть что-то полезное, ёмкое для вооружения.
В дыру впереди лезть не хотелось, даже вопреки логическим доводам, что раз оттуда дует ветер, то там с большой вероятностью находится выход.
В грязи он обнаружил прогнившие насквозь остатки деревянных полок и мелкие, бесполезные для защиты осколки стекла. Рядом лежали огромные, погребённые в обломках и грязи кучи мелких костей, черепков и ссохшиеся, заплесневелые шкуры животных.
Вздохнув, Виталик собирался вернуться к яме, как едва не споткнулся о ржавый топор, лежащий среди более крупных осколков стекла. И только обрадовался своей удачи, взял его в руки, как фонарик затрещал и погас окончательно.
От усилившейся вони ноги подкашивались, но, когда наощупь с топором в руках добрался до лаза, слегка полегчало. Здесь пахло по-другому: разложением и гнилью, а вскоре в сузившийся лаз Виталику пришлось ползти.
Земляные стены лаза периодически вспыхивали охряно-рыжим, и Виталик готов был поклясться, что земля здесь дышит, словно она живая не в смысле плодородия, а иначе.…Словно она чуждая.
Обглоданные до кости останки человека под ногами заставили Виталика вздрогнуть, замереть от страха и растерянности и думать о возвращении назад, но сзади доносилось невнятное шуршание с посвистыванием, такое зловещее и жуткое, что он не смог заставить себя обернуться и посмотреть, что там такое издаёт эти звуки.
Прежде чем он выбрался из лаза, ноги с хрустом прошлись по белеющим в грязи костям. Их здесь было так много – самых разнообразных форм вперемешку, что и не распознать, сколько из них человеческих, а сколько принадлежало животным. От вида костей кровь стыла в жилах, и Виталик крепче стискивал в пальцах рукоять топора, который придавал ему хоть какую-то уверенность. И двигался дальше, сконцентрировавшись на одном желании – выбраться поскорее.
Он чертыхнулся, когда на выходе из лаза его ноги провалились в мягкое и желеобразное, как оказалось во вспыхнувшем охряно-рыжем свете, – в остатки человеческого торса. Сразу затошнило, и Виталик больше не мог смотреть вниз. В голове закрутилось на бесконечном повторе единственное слово: кошмар, кошмар, кошмар…
- Помоги!.. - сиплое, едва слышное…
Виталик вздрогнул, ведь сразу узнал этот голос.
- Евгеньич… - произнёс в ответ, но вышло ещё тише, и он стал осматриваться, выходя из лаза, сглатывая холодный комок в горле.
От того, что он рассмотрел, Виталику захотелось завыть в голос. Белые, охряные, рыжие сплетения, как тугие, при этом гибкие веревки, оплетали всё пространство вокруг себя сеткой, нагромождением, в котором не проступало ничего привычного. Сердце в груди Виталика громко и сильно застучало. Он увидел, как из этого нагромождения выглядывает голова Евгеньича. Слипшиеся седые космы в грязи и крови, губы и нос распухшие - разбиты, на щёках – глубокие рваные раны, словно кожу драли когтями.
- Ааа! - громкий крик донёсся изнутри конструкции и затих так же внезапно, и голова старика исчезла, утянутая внутрь.
- Евгеньич? - пискляво повторил Виталик одними губами.
Сетка конструкции под ногами скользила, влажная, исходящая вонючим паром, и поэтому Виталик едва не поскользнулся, но устоял. Он подошёл ближе и поднял тряпичный мешочек, куда Евгеньич спрятал найденные монеты. На автомате медленно положил в карман. В сердце словно образовалась горькая и болезненная пустота. Руки и ноги дрожали, а зубы стучали, хотя Виталик весь покрылся холодным потом.
Лёгкая рябь внизу заставила его замереть – и вовремя: к нему с двух сторон рванули настоящие чудовища. Это были шустрые гигантские сороконожки, ржавого цвета, с глазами вдоль округлой головы, где шевелились длинные и с виду острые жвалы, которые с лёгкостью скальпеля прорежут кожу, – отстранённо обозначил разум, словно не веря увиденному.
Чудовища поняли, что их заметили, и тоже замерли, одновременно приподнявшись, испустив из подбрюшья струю вонючего дыма. Глаза Виталика заслезились, в горле запершило, но он крепко сжал топор, готовый сразу им изо всех сил жахнуть по чудовищу, обороняясь. Положение выходило отчаянное, и от ужаса все волосы на теле Виталика встали по стойке «смирно».
На этот раз вспышка охряно-рыжего света помогла прицелиться, хоть и ослепила на секунду. Замахнувшись, Виталик крепко ударил по первому, рванувшему к нему чудовищу. С влажным хрустом топор застрял в его шее намертво. Чудовище исступленно задёргалось, заизвивалось и заверещало, пока не замерло, издохнув...
Второе чудовище выжидало перед нападением чуть дольше первого, но когда двинулось, то это было так неожиданно и стремительно, что Виталик, словно зачарованный, не смог отвести взгляда от этого движения, просто наблюдая: чудовище приподнимается на заднюю часть туловища, как делают змеи при броске.
Сбросив оцепенение, Виталик в панике заорал, когда не удалось вытащить топор из раны поверженного чудовища. Второе чудовище резво бросилось на него, раззявив широкий рот на боку, которым мгновенно впилось, присосавшись к его ногам, разрывая и полосуя кожу тонкими, острыми зубами, а горячий и шершавый язык начал жадно втягивать выступившую кровь.
В ушах зазвенело. Дурнота приходила волнами, немели пальцы, но Виталик сопротивлялся, повторяя про себя как молитву: «Не дамся, сука…»
Отодрать тварь от себя не получалось, и он сменил тактику, снова пытаясь дотянуться до топора.
Ноги холодели, и хуже того было, что Виталик их практически не чувствовал. Мерзостное чудовище раздувалось, как пиявка от выпитой крови, при этом пульсируя. Виталик из последних сил подтянулся и схватил своё оружие за топорище. Затем сделал вдох и, рванув на себя, выдрал топор из шеи первого убитого чудовища
Ноги обожгло болью, он завыл.
Но в памяти вдруг словно заполнилась дыра: он вспомнил свою фамилию - Крапивин и то, что уезжал на заработки и как грабанули по пути назад, выбросив его из поезда с моста в реку. А любимую жену звали Светкой! Её милая улыбка, внезапно увиденная в воображении, необъяснимо согрела, придавая сил прямо из воспоминаний, и Виталик заорал громче, стискивая пальцы вокруг топорища и крича:
- Ни за что, паскуда, слышишь, меня не получишь!
А затем начал бить чудовище по голове, игнорируя слабость, дурноту и то, как всё расплывалось перед глазами.
Чудовище резко отпустило, сжалось и стало харкать кровью, а потом взорвалось, когда Виталик очередным ударом размозжил ему голову... Сердце билось бешено, дыхание спирало, а на губах расплывалась улыбка.
Он сделал глубокий вдох и выдохнул. Внезапно вокруг разлилось яркое охряно-рыжее свечение, а снизу стал виться едкий дымок, который рассекали искры статического электричества. Гул заложил уши, как ватой. Подняться не удалось, и Виталик смог только ползти, пришёптывая про себя что-то наподобие односложной молитвы, потому что лаз исчез, и, к его ужасу, похожая на собранную из разноцветной верёвки конструкция стала смыкаться, теснее подтягиваясь друг к другу ответвлениями.
Виталик заорал, бешено заметался, а потом стал рубить топором эту верёвочную проволоку с огромной от обуявшего страха силой. Сильнее завоняло дымом, потрескивало со всех сторон от разряда крохотных молний. Глаза слезились от дыма, от которого ещё очень першило в носу, вызывая желание чихнуть, но вместо этого вырывался кашель.
Наконец он прорубил в конструкции дыру, в которую смог протиснуться, и полез, из последних сил заставляя себя отталкиваться от разноцветного сплетения обрубленных трубок-верёвок онемевшими ногами и руками, пока под пальцами не зачавкала грязь, а от притока свежего воздуха на глазах выступили слёзы дикого облегчения, и он разрыдался.
Последнее, что Виталик помнил, перед тем как в изнеможении отключиться, - это страшный гул, рокот и невыносимо яркий свет вокруг да крепкое чувство сильнейшего сжатия, до вибрации в костях. А затем наступила благословенная тишина.
… Полуживого Виталика на дороге к станции нашли охотники. В лихорадочном состоянии он бредил о неземных чудовищах из лесной заброшки, а в руках при этом крепко сжимал мешочек из ткани, полный чего-то звенящего и металлического – вероятно, монет. Он радостно улыбался охотникам, несколько раз называя свою фамилию – Крапивин, и дрожащим голосом всё повторял: «Спасибо», при этом часто поднимая глаза к небу, словно мысленно посылал свою благодарность высшим силам, которые помогли ему выжить.