Stigma
Показать полностью
1
0 просмотренных постов скрыто
Стигматизация инвалидов
Ещё в древности инвалиды считались обузой, бесполезными для общества, занимали положение ущербных и неполноценных людей. В то время физические дефекты понимались как наказания за грехи, знак нечестивости. Из-за такого отношения к инвалидам, они стали изгоями, их опасались и сторонились, они были полностью изолированны и не участвовали в нормальной жизни общества.
Постепенно, год за годом, отношение к людям с ограниченными возможностями начало приобретать положительную тенденцию. Их признали социально значимыми субъектами общества. Началось строительство различных специальных домой для все нуждающихся, зарождалась полноценная система социального обеспечения.
В современном обществе положение инвалидов существенно изменилось. Государство стало более активно помогать инвалидам, им стали предоставляться различные выплаты, льготы, пособия. Но до конца проблема не решена, так как и за рубежом, и в России к инвалидам относятся неоднозначно. Дело тут в сознании людей. Общество всегда негативно воспринимало любое отклонение от нормы, вешались ярлыки, порождались стереотипы и предубеждения, которые новое поколение впитывало в себя, передавая другому. Во всем мире сейчас идёт процесс гуманизации человеческих отношений, отовсюду мы слышим о интегративной среде. Но готово ли общество принять инвалидов, как полноценных и полноправных его членов? До конца ли разрушились многовековые стереотипы и предубеждения?
Сейчас я провожу исследование на эту тему. Мне нужны респонденты от 18 до 50 ( очень надеюсь, что будут принимать участие и люди 30+, это очень важно для полноты картины). Опрос полностью анонимный, поэтому , пожалуйста, будьте правдивы и честны.
Показать полностью
Менструация.
"красная армия"? "гости из краснодара"? "киска мордочку разбила"?
а как насчёт
"плановая утилизация невостребанного генетического материала"???
@_holymilk_(twitter)
Чуть больше, чем просто слова о психоактивных веществах, и о людях, которые их используют.
Про автора статьи
Её автор — Жозе Мануэл Рáмуш-Óрта, бывший президент и премьер-министр уже независимого (с 2002 года) Восточного Тимора. Высылался из своей же страны португальцами в 1970-71, т.к. выступал за признание Тимора независимым от Португалии. А когда Португалия ушла, и Восточный Тимор провозгласил свою независимость (ноябрь 1975), Жозе назначили министром иностранных дел — но меньше чем через месяц страну захватила Индонезия, и Жосе улетел в Нью-Йорк. Там он вышел из аэропорта с 25$ в кармане и направился в штаб-квартиру Совета Безопасности ООН.
Следующие десятилетия он был представителем своей страны в ООН и боролся за свободу своей маленькой страны, в которой из-за вторжения Индонезии погибло более 100.000 человек. У самого Жосе из 11 братьев и сестёр четверо были убиты индонезийскими военными.
В 1996 вместе с епископом Карлушем Белу, противостоявшим Индонезии, проповедуя на территории Тимора, получает Нобелевскую премию мира за «неустанные усилия против угнетения малых народов».
В 2002 половина острова Тимор — Восточный Тимор, стала независимой от Индонезии.
Сейчас автор занимается не только улучшением своей страны, но всего общества.
Он состоит в Глобальной комиссии по вопросам наркополитики — организации, члены которой: бывший генсек ООН, бывший председатель правления Федерального резервной системы, миллиардер, несколько Нобелевских лауреатов, дюжина бывших президентов и премьер-министров и просто способные неглупые люди. Все эти люди считают доминирующее в политике и обществе отношение к психоактивным веществам диким и вредным, и выступают за немедленную декриминализацию вообще всех ПАВ.
Далее следует перевод статьи Жосе. Эта статья изначально печаталась в statnews.com.
Факты и ложь о психоактивных веществах, и о людях, которые их используют.
Автор: Жозе Мануэл Рáмуш-Óрта.
Новый опрос среди американцев показывает, что многие рассматривают наркоманию как проблему поведения, и большинство из них не хочет видеть страдающих наркоманией в их районах, на работе или в семье. Такое отношение к наркомании (существующее во многих других странах) поддерживает расхожие неправдивые мифы о наркотиках.
Неверное понимание того, что такое психоактивные вещества [ПАВ], поддерживает стигматизацию [социальное "клеймение", нанесение ярлыков, прим. пер.] и дискриминацию людей, их использующих. Я все время вижу это в своей работе в качестве члена Глобальной комиссии по наркополитике. Это препятствует эффективным реформам, унижает человеческое достоинство и подрывает верховенство закона.
Мы должны найти способы бороться с предрассудками в отношении употребления ПАВ, распространяя правду (факты). И тем самым нарушить порочный круг, который выглядит так:
Наркотики — это плохо, поэтому должны быть вне закона → лица, которые их используют — плохие люди, т.к. они нарушают закон → дискриминация и стигматизация (что склоняет пользователей ПАВ быть менее состоявшимися в жизни и здоровыми, более склонными к злоупотреблению и зависимости) → это укрепляет убеждение, что наркотики — это плохо, и должны быть вне закона.
Место психоактивных веществ в обществе.
Многие считают, что ПАВ — это злые, неестественные вещества, которые представляют смертельную угрозу для общества. Эта вера рождена страхом и практически не имеет реальных оснований. Побуждение употреблять вещества, изменяющие сознание — универсально, и за тысячи лет документировано в разных культурах.
Попытка искоренить ПАВ посредством запрета неэффективна. Это также очень дорого обходится отдельным лицам и обществу в виде ежедневных нарушений прав человека (видимо, вполне приемлемых большинством) и в виде насилия. Нет разумной причины для того, чтобы рассматривать один продукт, например, марихуану, как "плохое", злое вещество, а другой, такой как алкоголь — как приемлемое. Это указывает на то, что борьба с употребление ПАВ подпитывается идеологией и субъективным моральным суждением.
Психоактивные вещества обычно одобряются, когда их потребляют традиционным образом, который определенная культура понимает или, по крайней мере, раньше понимала: алкоголь в западных обществах, каннабис в Марокко и Южной Африке, лист коки в Андах, кава в странах Тихом океана, опиум в Индии и некоторых частях Азии, кратом в Юго-Восточной Азии. То, что люди часто считают предосудительными — это привычки приёма ПАВ из других культур, как это было в случае с кофе и табаком, когда они впервые были представлены в Европе. Точно так же на одно и то же вещество смотрят по-разному в зависимости от того, используется ли оно в медицинском контексте (морфин) или на улице (героин).
Изображение людей, употребляющих ПАВ
Еще одно распространённое заблуждение заключается в том, что люди, употребляющие ПАВ — слабые, антисоциальные, нравственно дурные люди, которые не имеют права на такие же права, как другие, «законопослушные» граждане. Из-за этого многие люди, которые даже признают провал так называемой Войны с наркотиками, по-прежнему выступают за репрессивную наркополитику. Вы говорите "декриминализация" или "ослабление контроля", а они сразу представляют районы, переполненные наркотиками, барыгами и наркоманами; и всё это развращает молодежь и подрывает саму основу общества. Как и с убеждением, что ПАВ — это зло, изображение наркоманов как плохих людей также не имеет доказательств.
Важно иметь в виду, что все употребляющие ПАВ — живые люди. Они являются чьим-то родителем, братом, ребёнком, двоюродным братом, другом, соседом, сотрудником. И, как люди, (и как указано в первом же предложении во Всеобщей декларации прав человека, они имеют право на те же неотъемлемые [неотчуждаемые ни при каких обстоятельствах, прим. пер.] права, что и все остальные люди: право на личное достоинство, здоровье, справедливый суд и выбор образа жизни.
Есть много причин, по которым человек может потреблять ПАВ, и эти причины имеют мало общего с личностными особенностями человека или этикой. Причинами могут быть юношеские эксперименты (как и многие другие рискованные виды деятельности, которые не основаны на веществах), удовольствие, социальная связь, расслабление, самолечение от боли, беспокойства или депрессии [и это далеко не полный список достойных причин, прим. пер.]. Употребление может быть в контексте пережитой травмы, трудностей и лишений, болезненных условий жизни или психического заболевания.
Несмотря на то, что в обществе принято представлять употребление ПАВ как проблему, только 11% людей, употребляющих ПАВ, имеют расстройство употребления [в т.ч. проблему с самоконтролем, прим. пер.]. Даже те, кто стал зависимым от вещества, по большей части поддерживают свою жизнь в порядке, т.е. они добросовестно посещают школу или работу, живут в своих домах или с друзьями, ходят в магазин, выполняют религиозные ритуалы и совершают другие обычные действия.
Употребляя ПАВ, человек влияет только на себя самого. И преступником он называется потому, что употребление ПАВ объявлено преступлением. Основной риск, связанный с употреблением ПАВ — это стать осуждённым за это. Это не то, что нужно людям, особенно имеющим проблемы с употреблением ПАВ, а нужен надлежащий доступ к медицинским услугам, если они требуются.
Реальный ущерб от психоактивных веществ
Если употребление ПАВ индивидуумом приводит к проблемам со здоровьем, поиск помощи часто является проблемой, потому что необходимых услуг либо не существует, либо человек боится юридических последствий или сталкивается с предрассудками — даже в условиях здравоохранения. Это явное нарушение Всеобщей декларации прав человека, в которой говорится, что каждый человек имеет равное право на здоровье.
До многих людей с трудом доходит, что нельзя просто сказать: «Ну, если они знали о рисках, зачем было начинать?» Большинство действий, которыми вы занимаетесь, имеют элемент риска, включая вождение автомобиля, полет в самолете, переедание или неправильные виды пищи.
Риск употребления ПАВ может быть трудно изолировать. Многие из этих рисков фактически возникают из-за того, что эти вещества не регулируются законом. Эти риски включают в себя насилие, присущее нелегальному рынку, небезопасные методы и обстановку потребления, передачу инфекционных заболеваний, тюремное заключение и токсичные разбавители, добавляемые в вещества. В США во время "сухого закона" с 1920 по 1933 год, потребление алкоголя было гораздо более опасным и нездоровым, поскольку нерегулируемый, незаконно произведенный алкоголь был загрязнён лишними примесями, и часто был более крепким, чем раньше. Аналогичная ситуация наблюдается с опиоидным кризисом в США, который стал еще более смертоносным, поскольку торговцы стали добавлять в героин фентанил, синтетический опиоид в 50 раз более мощный, чем морфин.
Сочетание всех неправильных представлений о реальном вреде психоактивных веществ обусловлено их юридическим статусом, который, как правило, определяется произвольно, с небольшим использованием научных исследований. ООН пока так и не убрала каннабис из списка «самые опасные вещества» наряду с героином и кокаином, хотя это было основано на решении, принятом в 1926 году (оно с тех пор не пересматривалось). С другой стороны, барбитураты [аптечные снотворные, прим. пер.] подвергаются меньшей степени контроля, хотя исследования показывают, что вреда они приносят почти как кокаин или героин.
Разорвать порочный круг
Чтобы разорвать порочный круг, начинающийся с того, что "наркотики — это зло", нужно адекватно рассматривать ПАВ и их использование. Тогда можно понять их истинные риски и вред, и отсюда понять, какие меры профилактики и лечения эффективны.
Вопрос не является принципиально сложным: люди будут использовать психоактивные вещества, хоть и с потенциальным риском. Значит, первым шагом является декриминализация их использования и владения для личного использования.
В конечном же итоге правительства должны взять на себя полную ответственность и рассмотреть модели, в которых производство, распределение, розничная торговля и потребление психоактивных веществ юридически и строго регулируются в соответствии с их реальным вредом.
оригинал здесь.
Показать полностью
4
Психиатр Аркадий Шмилович: «Психически больной у нас считается человеком опасным, насильником каким-то. Психиатр — монстром»
Заведующий медико-реабилитационным отделением Психиатрической клинической больницы №1 имени Н.А.Алексеева, кандидат медицинских наук Аркадий Шмилович — о стереотипах, психопрофилактике, болезнях, которые мы не замечаем, и о том, почему в некоторых странах нет недееспособных граждан
— Какие из распространенных стереотипов о психиатрии неприятнее всего?
— Есть очень большая проблема в России и во всем мире: это негативное отношение к врачам в обществе, стереотипы, касающиеся душевнобольных. Психически больной у нас считается человеком опасным, насильником каким-то. Хотя статистика говорит о другом: серьезные правонарушения нашими пациентами совершаются не чаще, чем здоровыми людьми. Врач-психиатр же в обществе преподносится каким-то монстром.
Стереотипы отваживают от психиатрии многих людей, которым необходима помощь. Молодой успешный человек вдруг на пятом курсе института заболевает шизофренией. Если обратиться к врачу в течение года после начала заболевания, в 80 процентах случаев возникает устойчивая ремиссия, человек остается в жизни. Но из-за этой стигмы, стереотипов он к нам не поступает в течение года как минимум. Потом же уже слишком поздно.
Масштаб проблемы огромен: у нас в России около 8 миллионов человек ежегодно официально обращаются за психиатрической помощью. Заболевания начинаются в самом раннем возрасте. 70–80% выпускников школ находятся в определенном эмоциональном напряжении, и в ряде случаев это эмоциональное напряжение при каких-то неблагоприятных ситуациях (даже чисто бытовых: семейные ссоры, например) превращается в так называемое пограничное расстройство. И число их растет. Причем пограничные расстройства — это не безобидные расстройства, это расстройства, которые десоциализируют людей.
— Стереотипы в отношении психиатрии — наследие советского времени?
— Стигма была всегда. В советское время психиатрия как бы была закрытой областью. Например, награждали орденом Ленина главную медсестру томской больницы. И не писали, что она медсестра психиатрической лечебницы: это было табу, писали — «областной больницы». И понятно, что эта закрытость также вела к неправильному общественному мнению при отсутствии нужного психообразования.
Однако наша страна была первой в мире, где появились районные психиатры, задача которых была — наблюдать пациента в обществе. Затем районные психиатры реорганизовались в первые в мире психоневрологические диспансеры — то есть система внебольничной помощи, и это в то время, когда у нас шла Гражданская война. Это очень важно, ведь каждая госпитализация приводит к социальной дезадаптации в том или ином смысле. В советское время был еще патронаж: например, колхоз заключал договор с больницей, брал 20 человек под свою опеку и должен был им предоставить общежитие, уход, работу, и это приветствовалось. Такого не было нигде в мире.
Появились лечебно-трудовые мастерские, это самое большое достижение. Ведь один из столпов психиатрической помощи — восстановление трудоспособности. Это очень важно: инвалиды вследствие психических заболеваний — самая многочисленная, самая тяжелая и молодая категория инвалидов. В лечебно-трудовых мастерских пациенты начинали постепенно выполнять какие-то функции, возвращаясь к прежним нагрузкам, либо, если они теряли трудоспособность, они могли получать новые навыки. В советское время появились специальные цеха на предприятиях: после лечебно-трудовых мастерских туда устраивались с трудовой книжкой, пациенты выполняли очень сложные виды работ. На Калужском турбинном заводе, Московском электроламповом, например, были такие цеха. А в Томске вообще индивидуально устраивали инвалидов на предприятиях: от дворника до инженера. Они работали, наблюдаясь реабилитационной бригадой, наравне со здоровыми людьми. И это были пациенты, которые десятками лет лечились в больнице.
Западная внебольничная психиатрия развивалась по нашему образцу. Но мы затормозились на определенном уровне, а они продолжили двигаться вперед. Так что сейчас уже нам приходится их догонять.
Мы уже во второй раз проводим под патронатом правительства Москвы и с помощью нескольких благотворительных фондов Московский фестиваль творчества людей с особенностями психического развития. В этом году охватили более 6 000 инвалидов, 21 регион России, к нам приезжали из-за рубежа. У нас проходили спектакли в Москве, показы фильмов пациентов, выставки их картин: от Пушкинского музея, Театрального центра им. Вс.Мейерхольда до Центра современного искусства «Винзавод». Наши пациенты ведь не востребованы в обществе, они не имеют площадки для культурной жизни, они отторгнуты везде, для них пойти в театр, в музей — это сложная вещь, они сами стигматизированы: чувствуют враждебное отношение окружающего мира к ним. Надо было видеть эмоциональный подъем не только пациентов, но и членов их семей, когда они приходили в театр, на выставки... Мы не выискиваем таланты — скорее хотим «подстегнуть» общество, чтобы появлялись реабилитационные центры, клубы, где люди могли бы заниматься творчеством. Необязательно, чтобы человек был талантлив, просто люди могут встречаться, общаться. Ведь психическое заболевание поражает личность человека. А личности необходимо самовыражаться. Десятки тысяч людей сидят дома, потому что им некуда выйти. И таблетка их не вернет в общество, таблетка может только снять острое расстройство. А дальше наступает тишина.
Психиатрия всех стран, и российская в особенности, чрезмерно увлечена лекарствами. С одной стороны, они, конечно, очень нужны. До начала 1950-х годов психотропных средств не было, и в больницах была ужасная атмосфера. Я работал в Томске, у нас находился пациент, во время обострений он метался по полу голый, с ощущениями того, что его бьет электрическим током. Это тяжелейшее переживание для человека, и было много таких ситуаций в те времена, долекарственные. Препараты дали возможность гасить эти возбужденные состояния и другие острые расстройства. Но теперь лекарства заслонили все остальное. Когда-то необходимо было уметь снимать напряжение пациента без лекарства, общением. Это очень трудно, поэтому и в психиатрию приходили те, у кого действительно было призвание. Как правило, переживания скрываются пациентом, они где-то внутри, и человек должен очень хорошо знать свою профессию, чтобы их разглядеть. Лекарства заслоняют личность. А ведь чтобы вылечить человека, нужно прежде всего узнать эту личность.
Сейчас столько же инвалидов, сколько было и до появления лекарств. То есть эти препараты кардинально не изменили ситуацию — необходимо развивать личностный подход.
Психиатрия движется в сторону сокращения стационарной помощи и развития реабилитационных центров, дневных стационаров. В этом отношении нас Запад обгоняет. Целый ряд стран сейчас закрыли крупные психиатрические больницы, вместо них есть психиатрические отделения в обычных многопрофильных лечебницах. Ведь психиатрические больницы, как бы хорошо они ни были организованы, уже несут в себе стигму. За рубежом, помимо лечебных учреждений, есть и религиозные, и общественные организации, оказывающие помощь в сфере психического здоровья.
— Речь идет и о таких организациях, которые помогают человеку, например, справиться с депрессией?
— Справиться с депрессией поможет только специалист.
— Но прежде чем идти к специалисту, нужно же осознать, что есть проблема?
— Это и называется психообразованием. Благодаря ему люди не боятся пойти к врачу. Стигма приводит к фатальным последствиям: депрессия становится причиной суицидов, от которых погибает больше людей, чем в автомобильных авариях. Это расстройство очень тяжело переживается человеком, а иногда оно может проявляться даже не снижением настроения: есть такие депрессии, которые проявляются соматическими (связанными с телом. — БГ) жалобами. И тысячи пациентов ходят по поликлиникам, мучают лора, окулиста, терапевта, хирурга жалобами, и те их лечат, обследуют, но безрезультатно. И только когда толковый, скажем, невролог направляет человека к психиатру, тот назначает антидепрессант, жалобы исчезают. Это называется «соматизированная депрессия».
Мы зачастую не придаем ей значения. Только когда человек вдруг погибает, мы хватаемся за голову, начинаем смотреть его дневники и видим, какой глубины переживания были у него все это время. Каждое состояние депрессии, если оно затягивается на две-три недели, если человек не может из него выйти, требует немедленного обращения к психиатру. Это не значит, что нужно обязательно лечиться в психиатрическом стационаре. Может быть необходима только психологическая помощь. Для решения этой проблемы нам очень нужна психообразовательная работа в обществе.
— В чем она может проявляться?
— В первичной профилактике. Это такая работа с человеком, которая снижает выраженность стресса и предупреждает не только психические, но и соматические расстройства. Такие мероприятия предназначены для условно здоровых людей. У нас психопрофилактики, к сожалению, по сути дела нет. Наша региональная общественная организация «Клуб психиатров» и Институт интегративной семейной терапии в течение трех лет в двух школах проводил программы психогигиены (создание условий, которые предупреждают развитие неблагополучных проявлений), психопрофилактики и психологического просвещения для детей, педагогов и родителей. И то, что мы увидели, на нас произвело тяжелое впечатление. Во-первых, педагоги плохо образованы в вопросах возрастной психологии. Ведь каждый этап развития ребенка — это разная психология. Вторая проблема: 40 процентов педагогов — из неполных семей, у них много личных проблем. Многие находятся в состоянии психологического выгорания. Если взять родителей, они вообще от школы удалены, и многих педагогов это как бы устраивает. А ребенок воспитывается все-таки в семье. Даже и в не имеющей внешних проблем семье есть конфликты. И ребенок идет в школу с этими конфликтами и видит более благополучных детей, и он, с одной стороны, начинает ненавидеть своих родителей, с другой — до конца остается верным им, появляются расстройства поведения, нередко эти дети становятся неуспешными, хотя они могут быть при этом талантливыми. Все из-за того, что нет индивидуального подхода к личности ребенка. Даже в очень хороших школах возникают тяжелые проблемы.
Я помню, пригласили нас в первый класс, с которым ни один педагог не мог работать. В классе хаос, дети лупят друг друга, даже на крики никто не обращает внимания. Наши специалисты разделили класс на 4 группы и работали с каждой из них, потом объединили, и через полтора года этот класс защитил крепость, то есть создали коллектив. Здесь одного психолога недостаточно. Мы потратили год, чтобы преодолеть барьер между собой и педагогами. И у нас появилось сотрудничество, когда педагоги перестали стесняться приходить к нам и со своими проблемами, когда появился лекторий для детей и родителей.
Имея трехлетний опыт работы, положительный результат, мы предложили создать муниципальный центр психогигиены, психопрофилактики и психологического просвещения, который работал бы со здоровыми детьми и значимым для них окружением в дошкольных учреждениях, колледжах, школах. Эту идею передали в конечном итоге Московскому педагогическому университету, он разрабатывает все программы для столицы. В итоге пришел ответ, что в городе и так предпринимается достаточно мер, и нет необходимости в таком центре.
— В советское время в стране существовал так называемый психиатрический учет. Сохранились ли сейчас какие-то его формы?
— Раньше человек после выписки из психиатрической больницы мог попасть в одну из групп учета. Либо он должен был приходить к врачу каждую неделю, раз в месяц, раз в полгода или раз в год. В последнем случае, если пациент два года не обращался к врачу, если он работал и все с ним было в порядке, его снимали с учета. Но, конечно, если ты состоял в одной из этих учетных групп, были большие ограничения. Еще одна плохая вещь — были так называемые группы социально опасных пациентов, в силу ряда особенностей их поведения. И существовала превентивная госпитализация.
Собирает главный психиатр руководителей психиатрических диспансеров и говорит: «Давайте в праздничные дни всех людей из группы социально опасных госпитализируем на время». И их могли забрать от станка. И пациенты даже уезжали за пределы города перед праздниками, чтобы не попасть в больницу. Однако в 1987 году ввели закон о психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при ее оказании. Теперь положить недобровольно пациента в больницу не так просто: должны быть такие расстройства, при которых он явно опасен для себя или окружающих. Есть перечень таких расстройств. И даже в этом случае сначала пациента должен освидетельствовать врач первичной сети, затем врач больницы. Далее в течение 48 часов больного осматривает комиссия, а потом в течение 5 дней приезжают судья, прокурор и адвокат, которые все это читают и выносят свое решение об обязательном лечении в условиях психиатрической больницы. И даже если они выносят решение о недобровольной госпитализации, то пациент или его родственники могут обратиться в суд, в прокуратуру и вышестоящую организацию с требованием создать независимую комиссию, чтобы она приехала и проверила обоснованность такого решения.
И вот пациент пролечился и выписывается, теперь понятия «учет» нет, есть две формы наблюдения: одна называется «диспансерное наблюдение». Это когда данный пациент наблюдается по инициативе врача, то есть он выписался из больницы, пришел к врачу, врач ему выписывает рецепт, они договариваются о регулярности приемов.
Другая форма наблюдения — «консультативная». Пациент может проконсультироваться с врачом по своему желанию. И если он не приходит в течение двух лет, карточка передается в архив.
— А может ли работодатель узнать о диагнозе человека, отправив запрос, скажем, в диспансер?
— Никто не имеет права отвечать на эти запросы. Даже сам факт обращения человека за психиатрической помощью является врачебной тайной, только на запрос суда и следствия можно отвечать. И то, например, раньше отделение милиции любило писать «просим сообщить в связи с возникшей необходимостью, находится ли у вас такой-то», да еще спрашивают, с каким диагнозом. Мы отвечаем только в том случае, если следственные органы указывают, что заведено уголовное дело и номер дела. Существуют некоторые профессии, где необходима справка из диспансера. Но если будет справка о том, что человек наблюдается, это не значит, что он не может работать. Конечно, если он летчик, например, могут быть определенные ограничения. Но если при этом человек находится на консультативном лечении, диспансер не дает никаких сведений.
— В этом году Россия ратифицировала Конвенцию ООН о правах инвалидов. Как это повлияло на положение инвалидов вследствие психических заболеваний, живущих в нашей стране?
— Ратифицировать-то ратифицировали, но законодательство наше пока не дотягивает по некоторым направлениям. У нас, например, до сих пор не определен юридический статус лечебно-трудовых мастерских. Поэтому они не могут функционировать, а ведь когда-то сотни тысяч больных восстанавливали с их помощью трудоспособность. Это то, без чего никак нельзя.
Есть страны, где ни одного недееспособного человека нет. Почему? Потому что у них есть понятие «ограниченная дееспособность», и когда стоит вопрос о дееспособности гражданина, эксперты и суд только в каких-то определенных сферах ограничивают дееспособность, а в остальном он остается в жизни. У нас нет этой промежуточной нормы, и перед судом стоит непростая задача: написать, что человек не нуждается в опеке, рука не поднимается. Напишет судья «человек дееспособен», а завтра он подарит квартиру дворнику. В итоге принимается решение о «недееспособности», а это значит — все, вычеркнут из жизни, никаких прав. И стоит опекуну написать заявление об устройстве опекаемого в интернат, и человек всю жизнь свою там проведет. За рубежом раз в год или в два года повторно рассматривается вопрос о дееспособности, а у нас этого пока нет.
Показать полностью
1
Спор о стигме
Возник в комментариях к статье. Целиком ее сюда тащить не хочу, так как считаю неверной и вредной, скопирую только обсуждение. Оппонента обозначу S, по первой букве ника.
Я. Моя позиция на этот счет очень проста. Либо психически больной способен вести себя "правильно", т.е., в соответствии с социальными нормами, однако почему-то делает выбор в пользу "неправильного", либо объективно, при всем желании, выполнить их не в силах (отдельный вопрос - насколько истинны сами нормы, его пока не трогаю, чтобы нам не запутаться). Советская психиатрия, которой боялись (в целом, справедливо, на мой взгляд), и диссимулировали до упора, была неприятна тем, что брала худшее от обоих подходов. Жестокое обращение с больными в стиле известной главы "Швейка", подразумевающее, что они все симулянты, и надо наказать их за это, но при этом еще ограничивающее клеймо на всю жинь - а оно, вроде бы, имеет смысл, только если мы считаем, что человек не изменится, даже если захочет?
Соответственно, психоактивизм (я, в целом, скорее за это явление, чем против) полезен тем, что заставляет общество дать более четкие ответы. Какие нормы в самом деле обязательны, а какие носят лишь рекомендательный характер? В чем претензия к больным: в том, что они неисправимы, или в том, что не хотят исправляться? И т.д.
S. Вы очень чётко и очень точно сформулировали суть проблемы! Я только немного добавлю. На данный момент существует как минимум три понятия "нормы" - среднестатистическая, медицинская и этическая. Понятно, что эти нормы могут не совпадать. Но в качестве ориентира, кмк, надо брать этическую норму (и связанные с ней базовые неотъемлемые права человека).
Я. А какова она? В первую очередь спрошу, оглянувшись на свой собственный опыт - чистая депрессия и суицидальность, без намерения в чем-либо повредить другим, нарушают эту этическую норму или нет?
S. Если человек не вредит другим, то с этикой всё в порядке. Но в данном случае, получается, и с критикой всё в порядке: больной осознаёт свою проблему.
Я. Пожалуй. Вспоминаю свое состояние в 16-17 лет: да, оно казалось мне самому ненормальным. И да, я был готов лечиться. Помешали табу в голове матери: психиатрия - это ужос-ужос-ужос, это немыслимо страшно и стыдно, поэтому надо делать вид, будто все хорошо, а там, глядишь, оно само пройдет.
S. Получается какой-то замкнутый круг :-( Правильно сказано: "Люди, которые только что вырвались из тяжелого состояния, цепляются за здоровье, за норму. Те, кто призывают отменить ее, выбивают у этих людей почву из под ног". Не только люди, которые "только что вырвались", но и те, кто страдает от каких-либо расстройств и готовы лечиться, будут дезориентирован, если их расстройства будут признаны "вариантом нормы".
Я. А вот тут все несколько тоньше, на мой взгляд... Если некоторые вещи, оставаясь не-нормой, будут считаться менее ужасающими и постыдными, чем сейчас, желающих лечиться, возможно, станет больше, за счет того, что признать это "ужасное" в себе окажется легче.
S. Не думаю. Скорее, наоборот: если то, что происходит - норма, то зачем лечиться? Получается, что "дна" нет и всё позволено.
Я. Для улучшения качества жизни.
S. Я думаю, что человек, осознающий недостаток качества жизни, вполне замотивирован на его улучшение настолько, что готов к некоторым неудобствам в достижении цели. А для тех, кто изначально лечиться не хотели, "признание ужасных вещей нормальными" будет дополнительным демотивирующим моментом. И улучшать качество своей жизни они будут исключительно в направлении освоения навыков маскировки.
Я. Тут речь не о некоторых неудобствах, к сожалению. Статья открывается картинкой со вполне однозначным посылом: кое-кто с первого взгляда похож на человека, но реально это не человек. Я совсем не уверен, что такая гипер-стигматизация менее опасна, чем отсутствие норм.
S. Именно поэтому я настаиваю на чёткой артикуляции этических норм.
(другая ветка)
S. Вот, к примеру, я, как личность и член социума, готова нести ответственность за ненарушение границ других людей, за взаимодействие с другими людьми на основе добровольно взятых обязательств, взаимного договора и компромисса. Но я не уверена, что другие люди к этому готовы. Я хочу быть уверенной, что мои базовые права будут защищены. Я не готова и не хочу быть готовой мириться с бредом, манипулятивным поведением, действиями и поступками, которые наносят мне моральный ущерб - вне зависимости от того, какими причинами они были порождены (нежеланием или невозможностью других людей уважительно вести себя с окружающими). Если человек не желает считаться с другими, то социальный остракизм и стигматизация асоциальных элементов - вполне адекватная ответная мера. Если человек не может считаться с другими - то необходимо признание этой невозможности и выработка мер по исправлению ситуации. В противном случае - тот же социальный остракизм и стигматизация вполне оправданны. "Не за то волка бьют, что сер, а за то, что чужое мясо съел".
Я. Проблема в том, что сейчас "бьют" и тех, кто "чужого мяса" не трогал. Общаясь в суицидной среде, я начитался, помимо всего прочего, историй о взятках врачам токсикологии, чтобы записали "случайное отравление" вместо "попытка самоубийства" со всеми вытекающими.
S. Как правило, это не одни и те же люди :-) Т.е. те, кто "бьют" больных (пользуются собственными преимуществами в отношении больных) - это одни люди. А страдают от "кражи мяса" - совсем другие.
Я. Ну да, точно так же, как пострадавшие от слишком низкого порога доказательств и несправедливо осужденные, и пострадавшие от преступников, которых из-за слишком высокого порога доказательств отпустили на волю - обычно разные люди. Это неразрешимая проблема, двигая границу в ту или иную сторону, мы неизбежно делаем кому-то хуже.
S. Проблема разрешима, если признать, что среди т.н. "здоровых" людей есть люди с личностными расстройствами. Диссоциальные личности, к примеру. До тех пор, пока продолжаются попытки впрясть в одну телегу "коня и трепетную лань", проблема неразрешима. До тех пор, пока считается, что всё, что находится за рамками юридического нормирования, - допустимо, проблема нерешаема. Будут постоянные попытки совмещения нескольких взаимоисключающих "вариантов этической нормы". Диссоциальные личности от этого не страдают - страдают законопослушные и порядочные люди. К сожалению, именно у диссоциальных личностей, как правило, больше возможностей влиять на общесоциальные тренды - отсюда проистекают стандарты толерантности к разным мерзостям как к "варианту нормы".
Я. Вы заметили, что статья, помимо всего прочего, осуждает признание разновидностью нормы аутизма? Я вот чего боюсь - ну кому-то, допустим, помешают делать реальные гадости. А если и мне при этом не дадут тихо сидеть в своем углу, погонят общаться, как оно, кстати, в советской школе и было? Выиграю я от такого поворота или проиграю?
S. Как я поняла, толерантность к аутизму (и к ЛГБТ, кстати) приводится как пример, опираясь на который планируется "узаконить" психические отклонения. Ну, к примеру, раньше было неприличным ходить в шортах, а сейчас шортами никого не удивишь. Это значит, что если раньше нельзя было сморкаться в занавески в гостях, значит, со временем будет можно - ачотакова? Т.е. манипулятивная риторическая подмена, которую используют защитники "прав душевнобольных на свои болезни".
Я. Аутисты, считают сторонники нейроразнообразия, не являются душевнобольными людьми.
Очевидно, автор статьи так не считает.
S. Возможно, Вы правы. Но при первом прочтении я поняла эту фразу как безоценочную трансляцию точки зрения сторонников нейроразнообразия.
(третья ветка)
S. "психоактивизм полезен тем, что заставляет общество дать более четкие ответы"
- Совершенно согласна! Проблема в том, что некоторые ответы неудобны даже для психически здоровых членов общества, оно к ним попросту не готово. Например, когда больному человеку указываешь на неэтичный поступок (выставляешь границы), он начинает перекладывать ответственность - мол, а здоровые тоже могут совершать такие поступки. И "здоровые" начинают подпевать: дада, ну, подумаешь, украл или обманул кого-то - чотакова, ему "была нада", мы же сами крадём и лжём когда нам "нада", поэтому больной поступает неэтично не потому, что болен, а потому что так поступать можно.
Я. Да, некоторые ответы неудобны для общества, безусловно.
Показать полностью
Бей лежачего: на "Кинотавре" показали фильм-преступление "Временные трудности"
В Сочи продолжается "Кинотавр", главный фестиваль российского кино в стране. В конкурсе помимо фильма "Война Анны", который явно идет на призы, представили также и картину "Временные трудности", основанную на реальной истории инвалида. Егор Беликов констатирует: авторы этого фильма не поняли, что натворили.
Саша родился с детским церебральным параличом. И он бы прожил достойную, пусть и ограниченную в возможностях жизнь, если бы не его отец (худшая и самая вредная для человечества роль Ивана Охлобыстина за всю его карьеру). Как быстро выясняется, он редкий изверг и деспот. Он считает, что его сын не болен, что Саша нормальный, а Сашины проблемы с двигательным аппаратом — это, как он выражается, временные трудности. Мальчик проходит через нечеловеческие унижения: отец лишает его коляски (и демонстративно скидывает эту коляску перед ним на лестницу в подъезде), перекладывает на него невозможно сложные для инвалида домашние хлопоты, заставляет выносить мусор и так далее.
Саша подрастает (в лице артиста Риналя Мухаметова в парике) и посредством монтажной склейки почти целиком излечивается от своего страшного недуга и становится импозантным бизнес-консультантом, который катается на яхте и женится на своей секретарше модельной внешности. Эти сцены, по мнению создателей фильма, должны символизировать чрезвычайный достаток их героя.
Впрочем, судя по картине "Временные трудности", которую показали в конкурсе "Кинотавра", которая спровоцировала скандал на пресс-конференции и которая, к сожалению, выйдет в недопустимо широкий прокат, ДЦП — это болезнь психосоматическая, и надо только захотеть и разобраться в себе, как инвалид, видимо, расправит скрюченные руки и полетит сразу в небеса. Это не шутка и не ерничество: фильм Михаила Расходникова недвусмысленно говорит нам об этом в одной конкретной сцене.
В какой-то момент Саше становится сильно хуже, он оказывается почти целиком парализован. Тогда, после турне по всем целителям и священникам, отец просто выносит тинейджера на руках в заболоченный лес, кладет его в лужу и приказывает ползти домой, до которого сто километров. После долгой и мучительной сцены очередного унижения, за которое экранный отец героя уж точно был бы достоин уголовного преследования, Саша остается совсем один в лесу, где встречается, натурально, с медведем, как в фильме "Выживший" с Ди Каприо (неприличные заимствования видны и в других сценах, но здесь оно совсем уж явное). Тогда он, вы не поверите, берет топор, выданный отцом, встает, парализованный (!), на ноги и грозит этим топором медведю. Медведь уходит.
Ранее Расходников снял хоть и плохонький, но совершенно безобидный фильм о региональном любительском околофутболе под названием "Эластико" (к героине "Суперсемейки" отношения не имеет, конечно). Видно, на него сильно повоздействовал продюсер Георгий Малков, мастер якобы душеспасительного кино, а на самом деле пустого и безыскусного, как китайская пластиковая елочная игрушка ("Мамы", "Чемпионы"). Странно, что новое кино так и не называется прямо — "Инвалиды". Этот подход по последовательной неумелой эксплуатации сложных тем в кино ужасает и восхищает одновременно. Но манипуляция по поводу сыновних чувств и спортивного патриотизма хотя бы никому не навредит. А вот случай "Временных трудностей" — он особенный.
Главный аргумент Расходникова и Малкова в пользу их сюжета — это сценарная основа. История каким-то образом коррелирует с биографией реального человека, бизнес-консультанта Аркадия Цукера. Это вообще традиционный образ для разнообразных мотивационных тренингов: инвалид, решивший такие свои проблемы, которые совершенно не сравнимы с теми, что стоят перед, например, молодыми наглыми стартаперами. Цукер рассказывает в нашумевшем видео, что его отец действительно заявил: "У меня не может быть больного ребенка". Затем он совершенно спокойно оправдывает папину стратегию по его воспитанию.
За ним отца, исполненного озлобленно рычащим, картавящим и чуть ли не брызжущим слюной Иваном Охлобыстиным, оправдывают и авторы фильма: под кульминационную музыку экранная мать заявляет Саше, что больше всех его любил как раз папа, что это и есть настоящая отеческая любовь. Но сразу на премьере Малков заявил, что многие эпизоды в фильме, которые кажутся самыми неправдоподобными, наоборот, абсолютно правдивы, то есть соответствуют рассказанному Цукером, а те, что выглядят как реальные события из жизни прототипа главгероя, напротив, вымышлены. Таким образом продюсер, видимо, посчитал, что оправдался.
Но не оправдывает авторов и личная история Цукера, который в реальной жизни оказывается совсем не таким импозантным, как Риналь Мухаметов (даже его чудовищная игра, при помощи которой он столь недостоверно изображает страшную болезнь, не способна скрыть его инопланетной красоты). Надеюсь, не нужно объяснять, почему подобная трактовка не только ошибочна, но и просто кощунственна. Это настоящее этическое преступление.
В эпоху инклюзивности не должно существовать никаких границ между здоровым и инвалидом: и человеку в кресле, и человеку на ногах в современном мире должно быть одинаково удобно путешествовать, работать, проживать ту жизнь, которую они хотят. Вместо этого Расходников не только дает зрителю ложную надежду, которая страшнее любой, даже самой горькой правды. Нет, по его мнению, все, кто не поверил в себя, кто не излечил себе ДЦП силой воли, судя по фильму "Временные трудности", просто слабаки, им яхта и красивая секретарь-референт не полагаются.
Наконец, в картине видно категорическое, почти клиническое неумение рассказать сложную, противоречивую историю так, чтобы никому не было мучительно больно. На роль юного Саши, к примеру, был взят мальчик по имени Илья Рязанов, который умудряется сохранять неизменное выражение абсолютно в любой ситуации: когда отец вываливает ему на кровать ведро с мусором за то, что ребенок-инвалид его не вынес (да, там есть и такое); когда одноклассники вешают его за шкирку в школьной раздевалке на крючок и он не может слезть; когда его отправляют в "Артек" за хорошую успеваемость; когда его возвращают на месяц раньше домой из "Артека", потому что он инвалид, а в СССР инвалидов нет (впрочем, как мы знаем, авторы фильма тоже считают, что никаких инвалидов нет и им нужно просто поверить в себя).
Все это он принимает стоически и никаких эмоций по воле режиссера не выказывает. Так же и с остальными: и мама, которую отец-Охлобыстин регулярно подвергает домашнему насилию, и прочие герои (среди них — даже мэр города, чью роль исполнил Ян Цапник) лишь прогибаются под тиранией домашнего деспота.
Но даже более того — авторы этой картины не только не понимают, что они наделали, но и наоборот, считают, что в этом и заключается смысл их высказывания. Риналь Мухаметов трактует фигуру отца-мучителя как силу жестокой реальности, и, мол, таким образом несчастный Саша познает суровую правду жизни. Продюсер Георгий Малков считает, что персонаж Ивана Охлобыстина не дает возможным родителям дэцэпэшников, которые найдутся среди зрителей, чудовищный пример воспитания детей-инвалидов. Михаил Расходников во время пресс-конференции спросил у меня, что бы я сам делал, если бы у меня родился сын-инвалид, подразумевая, как мне показалось, что он-то бы точно своего отпрыска избивал и унижал.
Даже сама эта формулировка — "временные трудности", если призадуматься, издевательская: не бывает, мол, никаких неизлечимых болезней, ты просто слаб духом, встань и иди. А тех, кто не идет сам, кто еще лежит, нужно просто бить, и тогда они тоже восстанут и пойдут навстречу сверкающему будущему, в котором не будет никаких инвалидов, а только лишь сплошные бизнес-тренеры с яхтами.
В прокате с 11 октября.
Показать полностью
1
«Кто-то зубы лечит, кто-то голову»: Как рассказать коллегам о депрессии и расстройствах
В России отношение к депрессии, психическим расстройствам и другим ментальным особенностям меняется, но очень медленно: многие по-прежнему считают, что нужно «просто меньше лениться», или напоминают, что «у других проблемы посерьёзнее». Эта ситуация влияет и на работу: большинство начальников гораздо спокойнее отнесутся к новости о сломанной ноге, чем к разговорам о депрессивном эпизоде. Мы поговорили с несколькими мужчинами и женщинами с разными диагнозами о том, рассказывали ли они о своих трудностях на работе — и как к этому отнеслись окружающие.
Ксения
Мой диагноз — депрессия и расстройство адаптации, но выяснить это было непросто. Началось всё больше полугода назад: я перестала реагировать на эмоции, понимать их и принимать. У меня была блестящая карьера, я отлично училась, получала второе высшее образование, в семье всё было замечательно, куча друзей, тусовки, путешествия — а все выходные я рыдала в подушку. Объективно всё в жизни было хорошо, и поэтому я долго игнорировала эти состояния. Просто навалилось, сделай ещё больше: так к работе и учёбе добавился спорт и занятия иностранными языками. Потом наступили физические последствия — транзиторные ишемические атаки. Половина туловища немеет, пропадают зрение и речь, а в голове только мысли о смерти. На этом этапе я ещё не знала, что причина этого — депрессия, но так испугалась, что решила уволиться. Несколько месяцев проходила обследования у неврологов (смехотворно печальный опыт — один врач предположил, что это сглаз, а другой посоветовал забеременеть). В декабре я наконец-то попала к психиатру.
Сейчас я не могу работать в офисе, не могу долго и много общаться с людьми, у меня всё ещё трудности со сном, а приступы могут повторяться несколько раз в месяц. Конечно, это мешает работе — её почти нет. Я не рассказывала бывшему работодателю именно о депрессии, только о соматических проявлениях. Было сложно принять решение об увольнении, а говорить было просто — я так боялась умереть, что наконец-то перестала думать о работе как приоритете в жизни.
Сейчас я говорю о своём состоянии только друзьям. Даже некоторые члены семьи не в курсе. Обычно на вопрос «Почему вы уволились?» отвечаю: «По личным причинам». Если этого недостаточно, добавляю: «Из-за проблем со здоровьем». Я скрываю правду, чтобы люди не считали меня неполноценной, изнеженной, прикрывающейся диагнозом, чтобы что-то не сделать.
Соня Трофимова
редактор социальных сетей «МБХ медиа»
Диагноз «биполярное аффективное расстройство II типа (БАР II)» мне поставили где-то четыре месяца назад. Я тогда находилась в депрессивной стадии. Что я чувствовала? Пустоту. Жизнь потеряла всякий смысл, еда стала картонной на вкус, а удовольствия не приносили даже самые любимые занятия. Долгожданный отпуск в Европе меня тоже не спас: я вернулась ещё более измотанной. Хотелось целыми днями лежать в кровати и плакать, на работу я ходила через силу, и то не всегда.
БАР — это заболевание, которое напрямую влияет на трудоспособность. Ты постоянно балансируешь между двумя стадиями: гипоманиакальной и депрессивной. В гипомании ты полон вдохновения и желания жить, можешь спать по четыре часа каждый день и не чувствовать усталости, рождаются новые идеи. В это время ты в сотню раз продуктивнее других. Поэтому биполярников часто преследует соблазн отказаться от лечения, чтобы сохранить преимущества гипоманиакальной фазы. Но рано или поздно за такую гиперактивность придётся расплачиваться глубокой чёрной депрессией.
Когда мне поставили диагноз, первым делом я написала об этом в твиттер. Меня читают многие коллеги, так что я сразу ввела их в курс дела. Ребята из отдела отнеслись с пониманием, помогали в работе, пока я адаптируюсь к таблеткам, а один даже признался, что у него тоже биполярное расстройство. Открыться было несложно: диагноз объяснял моё поведение.
Руководству я напрямую не рассказывала о заболевании, но и не скрывала. До этого у нас работала девушка с таким диагнозом, и уволилась она со скандалом. Я не хотела, чтобы от меня ждали того же. Иногда проще сказать, что ты простудилась, чем объяснять, что ты не можешь заставить себя встать с кровати. Со мной такое было только однажды: в самом начале депрессии сказала коллегам, что «приболела» и недельку поработаю из дома. Когда ты человек с психическим расстройством или особенностью — твои чувства и эмоции будут списывать на него. Это очень топорное восприятие: биполярники могут испытывать и обычные перепады настроения, как и все люди.
Мария
Пару лет назад мне поставили диагноз «генерализованное тревожное расстройство». Это выражалось в постоянном чувстве паники. Я просыпалась, и первые мысли были: «Я говно, я ничего не успеваю, жизнь ужасна, хочу умереть». Это не то чтобы сильно мешало, но после того, как я пришла к терапевту, мне впервые стало понятно, что можно жить не в аду. Тревога вернулась лишь спустя год: было настолько плохо, что я не могла есть от опустошающего чувства вины.
Сейчас я руковожу небольшой командой, и этот опыт стал серьёзным триггером стресса. Я начала пить, чтобы избавиться от роящихся в голове мыслей. Выпив в одиночку полтора литра самогона за очень короткий срок (такого в жизни не бывало), я поняла, что ситуация никуда не делась. Сейчас я принимаю таблетки лёгкого седативного действия и хожу на йогу — это очень помогает. Я не скрываю от коллег, что мне трудно, но не посвящаю их в подробности. От руководителя ждут не жалоб и плача, а уверенных решений, помощи и поддержки. Я не рассказываю подчинённым, как рыдаю полдня и выпиваю по две бутылки вина на выходных, потому что это моя трудность, а не их — зачем им это знать.
Мне кажется, особенно трудно обсуждать такие вещи с людьми старшего поколения. Я часто слышу от старших родственников что-то вроде: «Ну уж мои-то переживания посильнее твоих будут», — мне хочется их опровергнуть, но я просто не знаю, что тут сказать. Если я скажу, что у меня диагностированное тревожное расстройство и я регулярно искренне хочу умереть — вряд ли родственники будут после этого нормально со мной общаться. Наверное, если кто-то из коллег скажет, что у него сейчас мания, а потом будет спад, я отнесусь к этому нормально. Хочется, чтобы обсуждение таких вещей стало нормой.
Анастасия Дергачёва
выпускающий редактор журнала РБК
У меня биполярное расстройство. Настроение колеблется гораздо больше, чем у окружающих, и в целом чувства гораздо сильнее. То, что ты ощущаешь, реально, но интенсивность выкручена. Например, когда я смотрю кино, если мне оно очень нравится, я хочу залезть внутрь экрана.
У меня БАР II, это более мягкая форма, чем БАР I, если говорить упрощённо. У меня преобладают депрессии, мне очень больших усилий стоят привычные для других действия. Часто хочется просто прекратить существовать, чтобы перестать ненавидеть себя, постоянно испытывать тревогу, апатию, ненавидеть себя за то, что ты лежишь в кровати вместо того, чтобы сделать то, что действительно хотел. Сам диагноз не мешает — наоборот, он объясняет моё состояние и жизнь, помогает принять колебания. Я всю жизнь работаю в СМИ. Мне повезло, я всегда была в команде открытых людей, которые в основном относились к моему состоянию с пониманием.
Если биполярщик принимается за работу, то он делает её с огромной энергией и отдачей. Десять лет назад я была фотографом, тогда были выборы президента, я ходила на невероятное количество мероприятий за небольшой период времени. Но когда наступает депрессивная фаза, становится тяжело работать. Я прямолинейный человек, мне сложно что-то скрывать. Когда я устраивалась в РБК, я на первом же собеседовании рассказала, что у меня БАР. Тогда я переходила с одних лекарств на другие, долгое время у меня был свободный график. Потом начальнику это надоело, и он попросил меня работать в более строгом режиме.
Сейчас мне подобрали схему лечения, на которой я чувствую себя комфортно и стабильно. Я должна придерживаться её, заботиться о себе, не взваливать на себя слишком много работы. Последнее самое сложное. Я выпускающий редактор журнала, и задания распределены неравномерно: сначала их мало, а перед выпуском нагрузка сильно возрастает, и я устаю так, что иногда после неё просто не могу встать с кровати. Нестабильный образ жизни может усиливать колебания. Моя задача — стабилизировать жизнь. У выпускающего редактора журнала похожая задача — научиться и научить коллег равномернее сдавать материал. В этом смысле мои профессиональные задачи и задачи как пациента совпадают.
Ира
стилист
Пять лет назад я начала ходить к психоаналитику и сказала об этом только непосредственной начальнице. Сделала я это только из-за того, что каждую пятницу мне надо было уходить с работы в 18:30, а остальные часто сидели намного дольше. Я могла вернуться после встречи, если того требовала работа. Сначала я говорила, что у меня просто врач, потом некоторым коллегам рассказала, что это психоаналитик.
Это был 2013 год, и тогда это было намного менее принято, чем сейчас, и мне было страшно неловко. Но моя начальница отреагировала спокойно: если в пятницу кто-то пытался на меня навалить дела, она могла сказать, мол, обращайтесь ко мне, Ира уходит. Сейчас я спокойно могу обсуждать психологические трудности с коллегами. Кто-то зубы лечит, кто-то голову. Непосредственно диагноз — биполярное расстройство — мне поставили только в мае прошлого года. До этого я просто пыталась понять, что со мной происходит. Стало так тяжело — я рыдала в туалете, не могла взять себя в руки и держать лицо, — что от психоаналитика я отправилась к психиатру. Тогда я поняла, что то, что меня «штормит» и бросает из одного настроения в другое, было всю жизнь, но с разной частотой. Сейчас эти периоды длиннее, настроение не меняется в течение дня.
Работе это иногда мешает, но я стараюсь настолько сконцентрироваться на ней, что отвлекаюсь от особенностей. Хорошо, что сейчас у меня нет постоянной занятости: если я пойму, что мне сложно выстраивать коммуникацию с коллегами из-за личных трудностей или обострения, я лучше откажусь от съёмки и дам себе отдохнуть. Я не буду рассказывать о диагнозе бабушке или дедушке. Только год назад я рассказала брату, что давно хожу к психоаналитику.
Саша
журналист
Первый врач, к которому я пошёл, сказал, что у меня эндогенная депрессия, вызванная исключительно химическими процессами в мозгу. Другой сказал, что у меня биполярное расстройство. Бывают разные ситуации: когда я сильно устаю, непонятно почему, когда мне нужно просто изолировать себя ото всех и спать двое суток подряд. Понятно, что это не тот тип поведения, который люди принимают и понимают. Пока я не нашёл себе хорошего врача, были сложности.
Год назад было совсем плохо, я чувствовал, что не реализовался в работе. Ничего не хотелось, не было сил. Я занимался социальными сетями, в офис ходить было не надо, я постоянно оставался дома, большую часть дня не вылезал из постели и старался спать. Я подумал, что мне нужна встряска — уволился и сразу нашёл новую работу.
Так вышло, что этот первый месяц оказался и последним. Трудности начались практически сразу. Надо было рано вставать и приходить в офис вовремя — в такие периоды мне сложно собраться утром, убедить себя, что всё это стоит усилий. Я опаздывал на двадцать минут, на полчаса. Через некоторое время меня позвал начальник, сказал, что так не пойдёт. В один из дней, когда мне было особенно плохо, я сам ему написал, что никак не могу сегодня прийти, потому что у меня депрессивный эпизод, я не в состоянии ничего делать. На следующий день пришёл на работу, мы поговорили. Он сказал, что о таких особенностях стоило говорить сразу. Я сказал, что, наверное, стоило. С другой стороны, ты не хочешь сразу признаваться, да и в общем имеешь право хранить всё в секрете.
Начальник попросил, чтобы такие ситуации не повторялись, но это, разумеется, произошло снова. На следующий день я пришёл к нему и сказал, что, наверное, действительно не могу работать в этом месте, что мне очень плохо и это не то, на что я рассчитывал. В последний рабочий день я снова не пришёл. Мне было уже всё равно. Мы не очень хорошо расстались, хоть я и понимал, что так будет. Начальник довёл меня до двери, отсчитал деньги, вычел из них сумму, открыл дверь и сказал: «You are welcome». Меня это поставило в тупик, я даже забыл, что собирался не позволять себя унижать. Деньги — это справедливо, но выгнали меня с позором.
Зарема Заудинова
режиссёр
Диагноз у меня три с половиной месяца, два из которых я его отрицала. У меня биполярное аффективное расстройство второго типа, и мы с ним теперь учимся жить заново — вместе. Я режиссёр-документалист, реальность — моя профессия. Всю жизнь я всматриваюсь в мир и в то, что происходит вокруг, а последние несколько месяцев — только в себя. Диагностировали меня в состоянии клинической депрессии, когда я разучилась читать и писать: слова и мысли ломались и разваливались, буквы осыпались бессмысленными знаками. Работать я не могла, а если учесть, что в моей жизни ничего, кроме работы, не существует, то я логично заключила, что жизнь на этом и закончилась. На этой безрадостной ноте я написала в фейсбуке огромный пост — такой каминг-аут. Друзья и коллеги угрозами и уговорами отправили меня к психиатру, мне подобрали схему лечения, и я постепенно возвращаюсь в мир.
Сейчас у меня «больничный» — такой, каким он может быть в негосударственном театре. Делаю только то, что могу, мне не грозят дедлайнами и ждут, когда наступит ремиссия. Мне очень повезло с начальством: директор поняла, что что-то не так, и очень поддержала. Не будь такой реакции, я бы и правда поверила в то, что безвозвратно потеряна для работы. Правда, не всё было ровно. Однажды кто-то из тех, с кем я работала, заявил: «Хватит спекулировать болезнью», — и я прорыдала три дня. Кто-то из коллег до сих пор уверен, что я всё придумала, но таких людей всё же меньшинство.
Как только я сказала, что не справляюсь и у меня трудности, меня окружили заботой и нежностью. Один поэт встречает меня фразой «Боже, храни биполярников», а немецкий режиссёр, с которым наш совместный проект перенесли, написал, что у него вызывают подозрения скорее те, кто живёт в России и при этом психически стабилен. В общем, с кем-то ты навсегда расстанешься и никакой совместной работы уже не получится (и это больно), а для кого-то ты со своим диагнозом останешься тем же человеком, что и раньше.
Иван
Я не ходил к психиатру или психотерапевту, но у меня есть трудности. Это стало понятно пару лет назад, когда моё состояние стало отражаться на работе: например, я не мог проснуться утром, потому что просто не понимал, зачем мне это, что я буду делать. Работа стала неинтересна ни мне, ни аудитории, было непонятно, на что я трачу свою жизнь, как я буду с ней справляться.
Я написал об этом полузакрытый пост, его не могли видеть, например, коллеги. Не потому, что я переживал, что это как-то может сказаться на отношении начальства, скорее потому, что я просто не хотел об этом рассказывать всем. К тому же до этого похожий пост написал мой друг, который вернулся с войны. Мне было стыдно: я же не ездил на войну, в конце концов.
Когда друзья в комментариях стали спрашивать, когда это всё началось, единственное, что пришло на ум, — смерть близкого человека за два года до этого. У меня умер дедушка, это было очень тяжело, потому что мы с ним были очень близки. Он сгорел за три месяца. Сначала сломал руку, потом ему стало хуже, а потом мы приехали к нему в начале мая на дачу, открыли дверь, а дедушка лежит в ванной мёртвый. Мама была уверена, что его можно спасти: «Давай отнесём на кровать, давай скорее скорую». Я носил его тело, меня это коротнуло. Не знаю, пережил я эту ситуацию или нет. Был период, когда он мне снился, когда я много думал об этом, потом остались только приятные воспоминания. У меня есть ощущение, что я смирился с потерей, но, например, номер телефона его не могу удалить.
Сейчас я часто не могу прийти на работу вовремя. Мне кажется, что когда ты не можешь проснуться, это значит, что ты не хочешь туда идти. Но есть нюанс — мне нравится моя работа. Когда я себя нормально чувствую и есть интересная тема, мне хватает четырёх часов, чтобы выспаться. Но да, иногда я плохо выполняю обязанности, хотя мне никто не предъявлял претензий. Ещё часто я не могу уйти с работы. Бывает, просто сижу и не иду домой. Это, наверное, не очень — должна же быть ещё какая-то жизнь?
Два года назад, когда я писал пост, я не стал обращаться к специалистам. Во-первых, не было свободных денег. Во-вторых, я выговорился. Мне написали многие люди, дали советы. Никто не говорил, что «другим намного хуже». Вижу ли я ситуацию, в которой готов всё-таки обратиться к врачу? Сейчас, в общем, да. Если меня будет продолжать крыть, то я поговорю с психологом. Такое ощущение, что теперь мне будет что сказать.
Показать полностью