Да ладно! Ты? Здесь? Да ладно!

Узнал? Обнимемся, что ль? Ой, мало ли, что подумают, что хотят пусть думают. Чего тут – встретились двое в строительном магазине и рады. Понятно… Да понял я, не помнишь. Сколько прошло – тридцатник, больше? Знаешь, это ничего, моряков было под сотню, все в робах, одинаковые, всех в голове не удержишь. А может, вспомнишь? Я вот тебя сразу узнал. Не? Крейсер хоть не забыл?

Тум-тудудум! Рав-няйсь! Смир-но! Доблестный Северный флот приветствует вас, защитники Родины! И всё, попали-пропали. На суше Ельцин президент, жизнь уже другая, народ выкручивается, привыкает, кореша пишут – мутят чего-то. А у нас время как застыло, три серых года, тягучих, слиплись в ком.

Сейчас домой приду и напишу про это так: «Под серым небом, на серых буграх моря серый корабль: многоярусный, весь в башенках – будто торт щетинится свечками. Как муравьи копошатся там матросы в серых робах. А в коридоре, между серых стен вдруг ярко-розовый, как детская сказка, как волшебное заклинание – премиум линолеум».

Странно, да? Почему розовый, откуда? Может, чтобы рвоту не так было видно? Помнишь, на волну лезем, как на гору, потом с волны, потом опять на волну, о-о-о-о, потом вниз – у-у-у-у. Внутренность корабля покрывалась слоем «блевонтина» моментально. Старый, молодой – тошнило всех. Из кубриков к гальюнам бежали, места не хватало, конечно, и давай – на лестницах, в коридоре. Это ты точно должен помнить. Качка такая – буквально по стенам ходишь. Ещё и под ногами скользит. Приборка потом весь день, стирка.

Ой, ну чего молчишь? Молчун, блин. Такой и раньше был, всё молчал. Мы его ногами – молчит. Проводкой горелой прижгли – молчит. Да ладно, чего… Было и было. Проводкой, кстати, случайно, это крыса всё.

На крыс, помнишь, охотились? Их расплодилось, конечно, тьма. Капле́й даже конкурс объявил: кто больше принесёт крысиных хвостов, тот в увал. Считал хвосты, в журнал записывал, потом за борт их. Мы за крысами по коридору носились, серых на розовом полу хорошо видно было. Стреляли из трубок, как индейцы. Нарезали метровые алюминиевые трубки, заряжали заточенными спицами, уплотняли поролоном и вот – духовые ружья. На крысу самое оно. Молотоков был такой, крысу насквозь пробивал. Даже к тебе однажды её пригвоздил, помнишь? Но это он не специально, перестарался просто, дури много. А потом крысы осторожные стали, попрятались, одна в щиток и залезла.

Мы как раз дежурили. Радио объявило задымление возле электрощитовой. Подорвались: маски, огнетушители похватали. Летим бегом – теснота, переходы, лестницы, розовый линолеум коридора, распределительный шкаф. Открываем – крыса горит, закоротило. Ты чего сюда залезла, дура, тут же убивает? Горит. Проводка поплавилась, на тебя попало немного, помнишь?

А другая крыса в ящике жила у нас. Недолго, правда. Молотоков полностью её и сгубил.

Дома напишу про него так:
«Стоит, лыбится, рыжий.
– Молотоков, ты откуда?
– Из Воткинска.

Румяный, рыхлый, не матрос, а пшённая каша.
– И чем там занимался до армии?
Лыбится.
– Чем занимался, спрашиваем тебя!
– Ничем. Водку пил.
– Все мозги пропил?
– Все.

И рот до ушей, и зубы. Ладно, раз шутит, значит не всё потеряно, не совсем дебильный, значит».

Потом оказалось – не шутит, а мы к такому не готовы были. Мы ему говорим: помой крысу, она от страха вся в ящике перекакалась. Возьми рукавицы швартовые и помой, понял? Понял. Приходим – лежит мокрая крыса на полу, полуживая, переломанная, стонет. Ты что ж наделал, Молотоков? Помыл. Да как помыл? А вот как: в банку посадил, водой залил, порошком для дезинфекции химзащиты засыпал, крышкой закрыл и тряс примерно полчаса. Как в стиральной машине, говорит. А чего не под краном мыл? Пробовал – кусалась. Так рукавицы, мы ж говорили, рукавицы на что тебе? Жалко рукавицы. Вот и всё. Жалко ему рукавицы.

Говорим: ну хоть посуши её как-то, холодно мокрой на полу. Он – ага и вышел с ней в коридор. Вернулся. Она, говорит, под большой вентиляцией греется. Мы из кубрика вываливаемся – над розовым линолеумом болтается наша бывшая крыса, бечёвкой за хвост к решётке привязанная. Обледеневшая. Это в вентиляцию пошёл забор воздуха с палубы, а там мороз сракоградусный. Циркуляция тёплого возобновилась скоро, но крысу это уже не согрело, конечно.

А банка, в которой крысу стирал – это из-под сока, от ежа банка. То есть, сначала это была просто трёхлитровая банка от сока, а потом мы в неё морского ежа посадили жить. А Молотоков ему воду сменил, морскую на водопроводную. Ёжик сдох, конечно. Ёжика мы ему простили, а после крысы уже не выдержали – пинали по всему коридору, помнишь? Врагу не сдаётся наш гордый Молотоков, пощады совсем не желает.

Сок откуда? Стащили, откуда ещё. Мичман всё понять не мог, где продукты, а мы уже в столовую ходить не могли – обжирались. Консервы, соки, шоколад, спирт даже. Замок научились спицей вскрывать. А печать пластилиновую замораживали углекислотой из огнетушителя, отколупывали, потом назад вкладывали. Ну, а как? Жить надо.

А помнишь, как-то женщину из посёлка провели? Спиртом напоили её. По коридору тащили, еле шла, а туда же – удивлялась. Всё серое, говорит, а почему пол розовый? А по кочану, родная.

А капле́я помнишь? На каком-то самодельном языке с нами общался. Чего скажет – ничего не понятно, кроме мата.

А как в Питер ходили, помнишь?

А как на дембель отвалили? Довольные, нарядные. Думали, всё на корабле оставили: серость, тоску, молотоковых, бред быта. Оказалось нет – везде этого добра…

Дома напишу про это так: «По трапу спустились, стоим, молчим, курим. Мы здесь, а крейсер там. И оркестр замолчал. И беспокоятся растянутые флажки. И всё. В тишине железные звуки сверху, от корабля. А мы – всё. Уже даже не мы, а Санёк, Санёк и Лёха».

Интересно, где сейчас эти Саньки…

– Пап, ну ты чего здесь застрял? Мы ж на ламинат договаривались, зачем линолеум? Фу, розовый. Пойдём.

Пока, дружище! Не обижайся, ничего ты не фу. Красавец ярко-розовый, как детская сказка, как волшебное заклинание – премиум линолеум, 762р/кв.м.

Автор: Оскар Мацерат
Оригинальная публикация ВК

В Манин класс пришла новая учительница по ИЗО и сразу дала задание нарисовать мамин портрет. Маня попыталась набросать простым карандашом, как учили, но быстро поняла, что бледно-серый не подходит для мамы, даже если это только эскиз. Она стирала и стирала кривые бесцветные линии, пока бумага не пошла катышками.

Тогда Маня перевернула страницу в альбоме и сразу взяла акварель. В ее палитре было двадцать четыре цвета. Ей всегда казалось, что это очень много и классно, но сейчас она водила кисточкой над пестрыми кружками и никак не могла решить, какой выбрать. Розовый красивый, а желтый как солнышко, синий самый яркий, а зеленый как лето. Наконец она макнула кисть сначала в воду, а потом в персиковый и нарисовала овал. Овал тут же поплыл, и Маня скорее перевернула страницу, чтобы не видеть этого неаккуратного пятна. На нее вновь глядел белый лист.

Когда прозвенел звонок, несколько одноклассниц отнесли готовые работы сушиться на подоконник, остальные аккуратно прятали альбомы в рюкзаки.
– Портреты нужно сдать завтра, – сказала новая учительница, проходя между рядов.
Тут она увидела, что Маня так и сидит перед чистым листом, и нахмурилась.
– Если вам дома будет кто-то помогать, я это сразу пойму. Рисуйте самостоятельно. Все ясно?
Ее массивная фигура нависла над Маней, и та кивнула.

Дома никого не было. Маня погрела в микроволновке борщ, хлебнула две ложки и достала альбом. Видимо, дело было в красках. Акварель всегда расплывается, ею жутко неудобно рисовать, тем более маму. Маня вытащила из ящика цветные мелки. Среди них был ее любимый оранжевый, который светился в темноте. Скособочившись на стуле от усердия, она медленно выводила овал. Он получался волнистым и бугорчатым – где-то мелок красил еле-еле, а где-то оставлял ослепляюще яркие кусочки. Маня зачеркала все и открыла новую страницу. Оставалась только гуашь. Гуашь рисует сочно и смачно, но если оплошаешь, то не исправить никак. И Маня оплошала почти сразу. Краска оказалась грязной, и вместо веселой красной линии получилась красно-черная. Еще и с кляксой.

Маня отложила альбом и уставилась в стену. По обоям ползли выпуклые цветы, похожие на головы змей. Она смотрела на них не мигая, пока все не поплыло, как заставка перед мультиком, и наконец придумала, что делать.

Пароля на папином ноутбуке не было, вкладка с нейросетью была открыта. Маня с папой часто играли в угадайки: один задает параметры, а второй по получившемуся рисунку должен догадаться, что задумал первый. Даже смешные картинки у нейросети получались красивыми. Самое то для маминого портрета.

На всякий случай Маня проверяла в «Яндексе» почти каждое слово, и получалось долго.

Но сложнее всего было создать само описание. Черные волосы – тут просто. Кудри – тоже. Глаза добрые – легче легкого. Что еще? Маня напечатала: «крем для рук», а потом долго пыталась найти название, похожее на «лавандовый», и наконец дописала «ланолиновый». Дальше дело пошло быстрее.

Какао без пенки.
Блины.
Пинцет (подумала и на всякий случай допечатала «для бровей»).
Книжка про ёжика.
Гладит по волосам.
Поцелуй.
Теплая.
Мягкие руки.
Сися (от этого глупого детского слова Маня покраснела, но удалять не стала – это было важное слово).

Потом она загуглила текст «Зеленой кареты», прочитала его и долго сомневалась, сколько строчек можно внести в описание. Решила оставить то, что помнила точно:
«Спят, спят мышата, спят ежата.
Медвежата, медвежата и ребята.
Все, все уснули до рассвета…
Лишь зеленая карета
Лишь зеленая карета
Мчится, мчится в вышине,
В серебристой тишине…»

Получилось много, но Маня все же добавила «голубая кофта, коляска, подушка, танцует». Нажала «сгенерировать» и ушла на кухню пить воду, чтобы не смотреть на вертящийся кружок. Выпила две кружки, но пока возвращалась в комнату, в горле опять пересохло.

На экране была мама. Красивая, улыбающаяся и нежная. Маня помахала ей рукой. Потом распечатала на цветном принтере, засунула в файл и пока положила в свою кровать.

– Мань, я же просил не включать без меня ноутбук, – сказал вечером папа.
Потом экран загорелся, и он увидел портрет. Какое-то время смотрел на него то ли зло, то ли устало. И закрыл.

Новая учительница поставила Мане двойку – прямо в дневник. Она еще что-то говорила классу про лентяев, но Маня плохо слышала. Потом выяснилось, что рисунки нужны для какой-то выставки, и Маня решила, что все к лучшему – отдавать маму не хотелось.

На окружающем мире ей тоже поставили два, и тоже прямо в дневник. Маня вчера так долго возилась с рисунком, что не успела сделать домашку. Да и, по правде, совсем забыла о ней.

Дома Маня сделала все задания на два дня вперед, взяла дневник и стала ждать.

– Мань, у меня для тебя сюрприз! Все же удалось получить путевку в лагерь. На море! Почти «Артек»! Ну, чего не радуешься?
Маня открыла дневник и протянула папе. Он опять долго смотрел странным взглядом, который Маня не могла понять, потом закрыл и велел убрать в рюкзак, чтобы не забыть дома. Потом они ужинали, и папа рассказывал про «Артек» и про лагерь – так воодушевленно, что аж захлебывался словами. И, кажется, совсем не злился.

На следующий день перед чтением заглянула новая учительница по ИЗО и попросила Маню зайти в соседний класс с дневником. В классе было пусто, в открытое окно пахло солнцем и доносились крики. В ровных желтых лучах кружились мушки пыли. Учительница молча взяла Манин дневник и зачеркнула двойку. Потом посмотрела на Маню большими глазами, открыла и закрыла рот.
Зазвенел звонок.
– Ну, беги, – сказала учительница.
Маня взяла дневник и побежала.

На чтении она исподтишка рассматривала мамин портрет и вдруг вспомнила: родинка! Нужно еще вписать родинку.

Ей не терпелось вернуться домой.

Автор: Александра Хоменко
Оригинальная публикация ВК

Она встала из-за стола посреди разговора. Ушла в спальню и не вернулась. Из-за стены вскоре донесся звук телевизора. Ни первое, ни второе, ни третье на мать похоже не было.
Мы с Шарлем переглянулись.
– Ты понял что-нибудь? – спросил я.
Шарль отвернулся.
– Ты что ли провинился?

Я потянулся к нему, мягонькому и теплому: уж больно на душе было паршиво. А он прыг с табуретки и пошел рыжей буханочкой из кухни, махнул хвостом, мол, сам дурак. И коготки по ламинату цок-цок.

Ясно. Кому, как не мне, быть виноватым. Шарлик-то молчал, урчал только под маминой ладонью, а говорил я. Да, уезжаю, да, в Питер. Исход неизбежный в нашем городке, как в старых сказках счастье Ваньки-дурака и Елены Прекрасной. Казалось, мама тоже это понимает. Месяц я подсыпал намеки, мол, друзья живут, приглашают, издательства ближе, мастер-классы, форумы фейс-ту-фейс. А вышло, что не вышло подготовить.

Я вымыл посуду, вытер стол, убрал в холодильник творожные колечки, мамины любимые. Успел купить последнюю упаковку в “Тридевятом царстве”, кондитерской, отмеченной мамой пятью звездами на Яндекс.Отзывах. Выманил Шарля из его сапожьей берлоги тонким ароматом корма. Наглая морда, потискать себя не дал, но от кролика в соусе не отказался.

Я осторожно заглянул в спальню.
Мама сидела в кресле и вязала. В большом, троноподобном – неожиданно маленькая мама. И тапочки слабо покачивались на ногах. Забавно, по отдельности и кресло, и мама были вполне себе нормальных размеров. Это неизменно меня поражало. В цветастом, а-ля павлиний хвост, халате мама тянула пряжу, и пара клубочков подпрыгивали, вращаясь, в коробке. Громко работал телевизор: рисованный король говорил глупости, а придворные смеялись.

– Я все убрал, мам, посуду помыл, Шарлюшу покормил, – с надеждой доложил я.
Она закивала. Телевизору, не мне.
– Ну, мам, ты расстроилась?
Усмехнулась, но не взглянула. Это тоже королю. Пальцы ее ловко работали со спицами. Цык-цык, цык-цык – и новый ряд.
– Все будет хорошо, мам.
Войти я не решился и прикрыл дверь.

Я был впечатлительным ребенком. Маме, папе с этим и повезло, и нет. Стоило сунуть мне в руки чудесную книжечку “Мир сказок”, как развлекать меня им уже не приходилось, могли спокойно собачиться за стенкой, а потом мириться, не разговаривать друг с другом и снова мириться. Жить с огоньком они умели. Но и я чтением не ограничивался.

Выкрадывал у мамы те самые клубки пряжи и запускал их по квартире и двору. Таскал с собой бутылочки из-под “Растишки”: в одной – мертвая вода (в которую я соль насыпал), в другой – живая (которая сладкая и вкусная). Таскал и предлагал мертвую тем, кто жаловался на болячки да ранки. И сладенькой поливал всяких умерших мух, порезанных червей, жуков колорадских и однажды даже дохлого голубя. А как радовался, когда все они оживали! Кроме голубя, разумеется.

Были у меня и кроссовки-скороходы, синие с белыми полосками, и велосипед “Сивка-бурка”, серо-буро-малиновый от того, что у отца никогда не хватало одной краски на весь велосипед. Была и коллекция перышек Жар-птицы, которых я понавыдергивал из курочек в деревне, за что получил справедливый тюк от петуха и нагоняй от бабушки.
И только скатерти-самобранки не было, ею командовала мама. Пробовала это скрывать, но стоило нам выбраться на пикник или пляж, как я наблюдал магию. А папа… Папа жил с уверенностью, что однажды на крючок его спиннинга попадется не щука, так золотая рыбка.

Я позвонил на следующий день, мама не ответила. Набрал вечером – просто молчала в трубку. Я начал понимать отца: ага, этап немых упреков. Не оставалось ничего, кроме как оправдываться:
– Мам, ну, не переживай, все будет хорошо, мы всегда будем на связи… Зачем ты обижаешься? Я ведь уже взрослый человек… Ну, не могу же я до старости работать в нашей местной газетенке? Неужели ты мне этого желаешь?.. Я хочу, чтобы ты меня поняла.

На второй день я заехал к ней. Она подогрела жареной картошки с горбушей, накрошила свежий салат, сварила кофе – и все молча. Первое время за нас двоих отдувался Шарль: тут помурчал, там подмякнул, здесь поорал. Меня вновь не замечал, петлял лишь у маминых ног, следил за дверкой холодильника.

Затем слово взял я. Рассказал об очередной подлости Мышильды, своей крысоватой коллеги, как она за моей спиной обработала клиента из моей базы и заняла под него рекламных модулей на пол второй полосы. Выдумал, по правде сказать (как назло Мышь в последние дни не пакостила), но очень уж мама любила поворчать по ее душу, когда я бывал в гостях. Но не в этот раз. А дальше повторилось все, как встарь: мама в спальню, я за мойку, Шарль – жевать.

Мама вязала носки, утопая в кресле. На экране распевали дифирамбы за очередным безумным чаепитием.
– Помнишь, как я разматывал твои клубочки, думал, что приведут ко входу в Тридевятое царство?
Мама не ответила, считала петли. Не улыбнулась даже.
– Тоже мне царевна Несмеяна! – сорвалось с губ, тут же кольнула совесть. Мозг, судорожно соображая, подкинул идею: – Ну, поручи тогда задание, раз так! Сложное, невозможное – плевать. Выполню – заговоришь со мною.
Мать покачала головой, вздохнула.
– Ваше Высочество, чего изволите?
Многолетняя история наказаний и искупления вины, отпечатанная с детства на подкорке, подсказала очевидное:
– Чу, слышу думы Ваши грозные: ага, ежели до захода солнца отмою покои Ваши так, что можно будет в половицы, как в зеркало, глядеть, подáрите мне радость внимать голосу Вашему? Так знайте же – берусь, царевна, сдюжу!

Я вооружился парой ведер, пипидастром и шваброй, пшикалкой для зеркал и салфетками из микрофибры. Мать не сдалась, и я принялся за дело. Прошелся по всем поверхностям и углам, поднялся и к гардинам с антресолями. Натер до блеска зеркала и стеклянные дверцы шкафов. До белизны вычистил газовую плиту и раковины. Отдраил пол до чистой воды. Да погонял Шарлика из комнаты в комнату.

Думал, психану, брошу, и мы рассоримся в пух и прах. Но я ж впечатлительный ребенок, и забавная мысль, что я тот самый Иванушка, у которого чудесным образом все получается, придавала сил. Это не мука, это игра! Напряги мышцу воображения – и вот у тебя уже пипидастр, который сам подлетает к гардинам, салфетка, которая слизывает разводы и пятна, и швабра, которая сама вытягивается и даже загибается.

Закончил с последним лучом.
– Ну, что, царевна, работа сделана, могу услышать Ваш голос?
Мама, разливая чай, качнула головой. Я скрипнул зубами.
– Али не кажут начищенные половицы всей красы Вашей аки зерцала? – не сдержался, съерничал.
Она снова качнула головой, но улыбка мелькнула в уголках губ.
– Ну, будет еще день, Ваше Высочество.
Чай пили молча.

На следующий день явился с рассветом. Ладно, почти. Правильнее сказать – к завтраку. Была суббота, солнечный выходной. Мама молчала, Шарль в такую рань не показывался – дрых на поваленных сапогах. Эта замшевая пара – единственная отцовская вещь, что мать оставила в квартире.

– Готово ли новое задание, Ваше Высочество? – грянул я в тишину, решил не отступать. – Коли выполню – заговоришь со мной. Теперь уж точно.
Мама жевала омлет вприкуску с сырным бутербродом. Глянула в окно.
– Слышу думы твои хлопотные. Ага, шестой день седмицы, ясно, чего желать изволишь: земля помощи дожидается. Ну, ежели спасу угодья твои от трав сорных, ежели напою водою да избавлю от тяжести плодов, соком налитых, даруешь мне радость беседы с тобою – по душам да с пониманьем.
Мама скрестила руки на груди, постучала пальчиком по подбородку, пожала губами. Вошел Шарлик и все испортил своим несносным французским акцентом.

Ехали втроем. Дача встретила разноцветьем и полифонией. А еще густыми ароматами, от которых не привыкшие носы (мой и Шарля) тут же запчихали. Несмеяна устроилась на лавочке со все теми же клубочками на поводках. Шарлюнчик после завтрака из телятины с овощами улегся на крылечке, подставив пузо солнечному теплу. А я вооружился тяпкой, лопаткой, ведром, перчатками и старой отцовской соломенной шляпкой и бросился в бой.

Сражение оказалось куда тяжелее и потопролитнее первого. Долго ли, коротко ли, но очистил грядки от полчища сорняков. И снова не без помощи того впечатлительного дружочка: перчатки-самохватки не выпускали колючих трав, а тяпка-порубайка и лопатка-откопайка выковыривали их с корнями.

Перекусив и напившись вдоволь морса, поспешил напоить и пересохшие земли. С лейкой-полейкой, вода в которой никогда не иссякает, работа спорилась. Шустрыми струйками из дырявого носика вода (живая-не-живая, но живительная) нежно била по грядкам, по листочкам-лепесточкам, шипела, жужжала и пугала Шарля, который сбегал прочь, припадая к земле. Воздух напитался влагой, и заскучавшее солнце даже поиграло радугой.

Но царевна все равно обхитрила, за моей спиной увела мою работу: глянул – уже корзины спелыми плодами наполняет.
– Нечестно играете, Ваше Высочество, – заметил я. – Али и в этот раз не зачтете подвиг?
Мама лишь усмехнулась. Но яблоньку выручил все-таки сам. И в благодарность она приютила нас в своей прохладной тени на послеобеденный отдых.

Когда стали собираться, обнаружилось, что Шарль, рыжий негодяй, пропал. Переглянулись с мамой. На пару секунд в ее глазах застыло замешательство, а затем она заголосила:
– Шарль! Шарлюша! Ко мне, мальчик! Шарлик, ты где? Кис-кис.
Я обрадовался, победно выдохнул. Вроде я дите, а как ребенок, ведет себя она. Ей-богу!
– В сарае не смотрела? – спросил тут же.
Она не ответила! Молча пошла туда. И снова донеслось ее “кис-кис”.

Ясно: расколдовалась, да не для меня, упертая! Ну, ничего, самолет мой не завтра и даже не через неделю.
Искали от силы минут пять, пока в наступившей тишине не послышалось недовольное “Мэо!” Потом снова. И снова. Звук привел нас в дом.
Говорила шляпа. Та самая папина соломенная шляпа, которую я после работы бросил на тахту. С очередным требовательным “Мау!” из-под шляпы выглянул Шарль.
В город ехали молча.

На третий день пришел с дарами. Чтобы наверняка.
– Принимай гостинцы, Ваше Высочество! – стал выкладывать на стол из пакетов, приговаривая: – Вот изловил для тебя Жар-птицу, правда, выщипал уже. Заглянул к Рябе и разжился десятком яиц, да не простых, а золотых. Набрал тебе в заморский тетрапак молочка из молочной реки. Ну и добыл волшебных колец в “Тридевятом царстве”.
Звучал с издевкой, так она разве не издевается? Разложила все по полкам холодильника и снова в спальню. В покои на трон.

Собираясь с утра, я ломал голову, придумывая подвиг. Приготовить пир? Выстирать и выгладить? Забить, закрутить, переставить? Подбирал вроде с энтузиазмом, но теперь вдруг вся решимость испарилась. Осталась лишь усталость от игры и раздражение. Терпение кончилось.

– Мам, я все равно перееду, – выдохнул я. Она остановилась в дверях. – Ну не может быть по-другому. Даже в сказках сын всегда уходит, так повелось, наверно, потому что это жизнь.
Мама вздохнула.
– Он должен, ну… пройти через трудности. Огонь, воду и пятое-десятое... – Я шагнул к ней, она обернулась. – Чтобы стать мужем и… найти себя. Да-да, мам, вот такие мы теперь – все поголовно ищем себя, – я усмехнулся. – Ты же тоже читала все эти истории. Помню, читала мне. Дорога, мам... Разве хоть одна история обходится без нее? И вспомни: сын всегда возвращается, только уже с богатством и невестой, а?
Я улыбнулся. Она раскрыла было рот, но слово так и застряло. Тогда она закивала и юркнула в спальню. Я простонал и бросился следом.

– Ладушки, Ваше Высочество, знаю я третье задание! Перенести Вас с собою за тридевять земель в большой-богатый Питерград. Да проще репки, царевна! И поможет мне в этом чудо-чудное. – Я достал телефон, залез в сеть. – Так, билет. Один, взрослый. Летим мы в Питер, дата – двадцать третье. Мудрина Алёна Владимировна. Так, паспорт.
Кинулся к комоду:
– Паспорт, паспорт. Видел ведь, был здесь. Ага!
– Хватит, Ваня! Не сходи с ума.
Нет, это не Шарль заговорил. Мама.
– Наконец-то! – вырвалось у меня.
– Вот! – вскрикнула она. – Вот! – Ткнула в меня пальцем.
– Что “вот”?
– Да знала я, что ты уедешь! Давно знала, хоть ты и говорил, что не планируешь…
– Ну, я не был до конца уверен, – стал оправдываться.
Но мы говорили! Наконец-то говорили!
– Серьезно, мам. Просто недавно прошел собеседование в интернет-издании в Питере, и…
– И я рада за тебя, действительно рада. Знала, что так будет, материнское сердце не обманешь.
Она опустилась в кресло. Такая маленькая.

– Но почему тогда не разговаривала? Зачем этот дурацкий бойкот?
– Из-за “наконец-то”!
– Что? Не понял.
Я спрятал телефон, шагнул ближе.
– Что ты мне сказал, помнишь?
Мама подняла голову, посмотрела с огорчением. Ох, этот взгляд. Знакомый до боли. Когда-то я был впечатлительным ребенком, прошло несколько лет – и я стал не впечатляющим подростком: не отличник, не спортсмен, не помощник по дому. Одно огорчение.

– Что в конце месяца переезжаю в Питер, – буркнул я, совсем как тот самый подросток.
– Нет, как ты это сказал?
– Да я ж тебе намекал, готовил как бы. Сказал, чтоб не переживала, что друзья есть.
Она устало улыбнулась.
– Нет, Вань, я про другое. Ты прости, я, наверно, действительно перегнула, просто… Наконец-то… Вань, ты сказал еще: “Уеду отсюда наконец-то”, понимаешь?
Я хотел было мотнуть головой, но до меня дошло. Я вмиг покрылся потом и наверняка покраснел, живот скрутило.

– Неужели тебе здесь было так плохо? – выдавила мама. – Что, надоела я тебе, поскорей бы бросить?
– Конечно, нет, мам! – Шагнул к ней, опустился на пол. – Я… я не имел это в виду, я… Я вообще так не думаю, просто… Не знаю, это слово, оно само вылетело.
Мама кивнула. Протянула руку и смахнула прядку, съехавшую мне на лоб.
– Да, бывает, – сжала она губы. – Понимаю.
– Нет, правда. “Наконец-то” это… это, наверно, потому что давно об этом думал. И всё. Нет, совсем не потому, что мне здесь плохо или прям всю жизнь было ужасно, совсем нет.
Она снова пригладила мне волосы.
– На самом деле, мам, было классно. Хоть я и бесил тебя часто, но мне с тобой точно повезло, спасибо, что терпела.
– Да, я знала, ты не со зла, я тебя так не воспитывала, – погрозила она пальцем. – Хотела сдаться сразу же после первого… подвига, но, признаюсь… игра меня увлекла.
Мы усмехнулись.
– Понимала, ты не виноват, но это по-прежнему больно для меня, “наконец-то” то есть. Твой отец, когда мы развелись, он ведь тоже сказал: “Наконец-то”.

В ее глазах сверкнули слезы. Я поднялся и обнял ее. Крепко-крепко. Такую маленькую, но такую сильную.
Не знаю, сколько мы так просидели – в обнимку, она в кресле, я на подлокотнике, но в какой-то момент между нами протиснулась мохнатая морда и резонно спросила:
– Обедать будем?
Несмеяна хохотнула.

Пировали богато и громко. Вспоминали подвиги последних дней и проказы дней минувших. Помянули и Мышильду.
Мама встала из-за стола и посреди разговора отлучилась в спальню. Возвратилась с гостинцами:
– Я зачем тогда в спальню-то хотела? Я ведь закончила как раз, хотела тебе отдать и покончить с обидой. – Она вручила мне шерстяные носки да варежки. – В Питерграде зимы-то холодные.

Автор: Женя Матвеев
Оригинальная публикация ВК

Надя стояла перед могилой матери в темных очках и горько плакала. На улице трещал лютый мороз — начало декабря, холод пробирался под перчатки, за воротник, но Надя все равно притащилась сюда.
Вытащив из кармана дубленки кусок белого хлеба, Надя положила его на снежный холмик. Ощущая собственную беспомощность, Надя даже усмехнулась.

— Чем богаты, мама… чем богаты… На работе опять зарплату едой дали. Жалкие окорочка да крупы. Ну и хлеб вот. А с рынка меня вообще уволили: пыталась из-под полы сапоги и шапку продать… Так что теперь у меня все выходные свободные.

Утром Надя перерыла весь дом, но ни единой конфетки не нашла. Даже матери родной на кладбище привезти было нечего.
Еще неделю назад Наде казалось, что она справляется. Зарплата едой? Ерунда! Союз распался, времена такие. Кто сейчас хорошо живет? Зато на рынке все более-менее. Муж — безработный алкаш… А у кого-то мужей вообще нет! Головную боль добавлял только грядущий день рождения младшей дочери Юли. Та заладила: хочу, мол, фарфоровую куклу. А где ее взять? На какие шиши? Думай сама.
Надя отчаянно нуждалась в этой кукле. Может, даже больше, чем Юля. Чтобы хоть что-то себе доказать. Чтобы подарить несчастной дочери счастливое детство.

Сунув руку в рукав дубленки, Надя смахнула снег с покосившегося креста. Пять лет прошло, а на памятник так и не накопили. Хотя Ельцин столько денег обещал, столько перспектив… Хочешь — бизнес, хочешь — в фирму солидную. Денег, конечно, прибавилось. У воров и бандитов.

Поджав зубы, Надя бросила взгляд на главную кладбищенскую аллею. Там один памятник стоил столько, сколько она и за год не заработает. На мраморе то лысый с тачкой и украшениями из чистого золота, то ангелы в два человеческих роста. А кому-то жрать нечего!

Надя ощущала мерзкую, испепеляющую зависть. Хоть самой под бандита ложись. Да ведь не так она воспитана, черт ее дери! На советских идеалах и светлом будущем. Только где они теперь? Муж ее, Сева, говорит: потому и пить начал. Нет Союза — нет смысла стараться. Жизнь кончилась. Похоже, что так оно и было.

— Зашла я в магазин на куклу Юлину посмотреть. Почти пятьсот тысяч! Вынь да положь.

Мать ничего не отвечала. Но Надя точно знала, что сказала бы мать, будь она жива. Женщины постарше всегда все знают, зрят в корень. Мать сразу Надю предупредила, что с Севой она хлебнет горя. Хотя тогда он на заводе работал, старшим по цеху, стоял в очереди за «Волгой». Мечта, а не мужик! А что получилось в итоге?..
Надя старалась говорить вполголоса. Вокруг было тихо. Слишком тихо. Кладбище только открылось, но она уже видела чьи-то следы на снегу. Мало ли кто тут ходит.

Неожиданно на соседний крест уселся черный ворон и громко каркнул. Надя дернулась, охнула, и очки слетели с носа. Угодили под снег так глубоко, что пришлось порыться, чтобы достать их. Надя кинула куском снега в птицу и затем зыркнула на табличку с именем матери, демонстрируя постепенно желтеющий фингал.

— Знаю, что ты хочешь сказать! Но я сама виновата, заслужила!

Хотя ни во что из сказанного Надя не верила. Не верила, что мертвые видят и слышат все. Фингал она не от матери прятала, а от соседей и прохожих. Да и в вину свою не верила. Она пыталась хоть как-то дочери на подарок заработать. Тогда как папаша в день рождения потреплет Юлю за волосы, если вообще вспомнит, да и свалит опять к мужикам.

Холод пронзал тело настолько, что Надя перестала чувствовать ноги. Причин и оправданий оставаться здесь дольше тоже не нашлось. Смахнув очередную слезу, Надя приподнялась, подержалась за крест и поковыляла сквозь снег к главной аллее.

Заметив на повороте свежую могилу, Надя остановилась. Подмерзшие цветы, роскошные венки, крест будто из красного дерева — все лишь слегка припорошено снегом. Похороны, похоже, были вчера или позавчера. Подойдя ближе, Надя замерла. Рядом с совсем свежим холмиком сидело две фигуры: большой плюшевый медведь и невероятной красоты кукла. Явно заграничная — в городе Надя таких не видела.

Сердце на мгновение замерло, и Надя посмотрела на табличку. Но нет, в сырой земле лежал не ребенок, а вполне себе взрослая женщина, пятьдесят три года. Ладно шикарные букеты и венки, ладно огромный участок. Но игрушки-то ей зачем?!

Надя почувствовала, что дошла до пика. Она замахнулась ногой, чтобы пнуть ограду, но вовремя остановилась. Внутри все клокотало. Почему одни могут шикарно умереть, а другие даже жить по-человечески не могут?! Вот наверняка сынок этой бабы или муж — очередной хозяин очередного предприятия. Выдал подчиненным зарплату крупой, чтобы отгрохать шикарную могилу.
Наверняка еще вчера тут были и шоколадные конфеты, и элитная водка, и, возможно, что-то еще. Коршуны-цыгане все растащили. И медведя с куклой наверняка утащат. Или работники кладбища на помойку выбросят. Они мертвой бабе не нужны. А вот Наде очень. Особенно кукла! Она на такую никогда не заработает.

Неизвестное чувство поработило Надю. Может, сам Дьявол вмешался в ее мысли? Она не знала этого. Только машинально перекрестилась, быстро забежала на участок, схватила куклу и убежала прочь, позабыв обо всем на свете.


Автор: Александра Свидерская
Оригинальная публикация ВК

I
…А я их не трогал. Старался не трогать. Только распугивал, когда попадались на глаза: шумел или дул, чтобы убежали и спрятались, чтоб не ползали под руками, не гадили на книги и посуду, не пугали…

В детстве в одно утро я задался целью убить всех мух, что летали на веранде деревенского дома. Их были десятки, если не сотни. Они мерзко жужжали, ползали по столу и окнам, по стенам, жадно потирали лапки и всюду прикладывались своим хоботком. Наглые грязные твари.

Я взял мухобойку и бил их. Бил весь день. Методично, терпеливо уничтожая одну за другой, а иногда и нескольких сразу, пока последние не притаились в тёмных углах и не замерли от страха. Мушиные трупики валялись повсюду, как хлебные крошки. Мне нравилось убивать мух. Я чувствовал себя охотником.

Одну я сбил на лету и ликовал от восторга. Она упала на клеенку стола ещё живая и не могла взлететь, хотя и брыкалась, крутилась. Когда я навис над ней, она замерла, и я вообразил, будто бедная тварь смотрит на меня с ужасом, с пониманием, что вот-вот умрёт. Но я не спешил. Наблюдал за ней, как натуралист, внимательно и со знанием дела, и тогда в мою голову закрались мысли о смерти. Я подумал, как несправедливо жестока она порой и внезапна; как ничтожна, должно быть, жизнь в сравнении с ней и сколь бессмысленна и смешна, если итог её — такая дурацкая смерть, как смерть от мухобойки в руках мальчишки.

Тогда это было сродни откровению, и я испугался своих мыслей. Я не хотел верить, что жизнь этих, убитых мною мух столь мала, незначительна и убога. Но я же человек, моя жизнь значительней. А если есть кто-то, например, Бог (бабушка верит, что он есть, так почему бы ему и не быть на самом деле?): в сравнении с ним я точно муха. Что моя жизнь в глазах Бога? Что мешает ему занести над моей головой человекобойку и обрушить её на меня — из праздного любопытства или скуки. Неужели и моя жизнь, и жизнь других людей (мамы, папы) не больше чем жизнь насекомого?

Я не добил раненую муху и с того самого дня не навредил ни одному живому существу, по крайней мере, намеренно. Жизнь приобрела для меня особый смысл в тот самый момент, когда я почти разуверился в её осмысленности и значении.

II
Сейчас мне двадцать семь лет. Недавно меня покинула Вера — моя жена. Мы прожили вместе четыре года. У нас был ребёнок, совсем недолго. Он родился слабым и больным, а потому умер в младенчестве. Смерть его стала жестоким ударом для нас обоих, и долгое время мы ни в чём не могли найти утешения. Но даже тогда, в те чёрные дни, наполненные пьянством, скорбью и унынием, я не утратил уверенности в том, что жизнь, несмотря на её абсурдность и мимолетность, будучи изначально предопределенной, всё же есть самое важное в мире. Более того, я стал верить ещё сильнее, точно смерть моего ребёнка явилась подтверждением давно известной мне истины, что жизнь хрупка, а потому бесценна. Ведь разве хрупкость не считается неотъемлемой характеристикой всего, что имеет хоть какую-то ценность? Например, любовь хрупка. Иначе почему лишь бережные и внимательные обретают счастье в любви, тогда как все прочие в ней ужасно страдают. Они, последние, разбивают свою любовь на мелкие осколки, а затем склеивают и опять разбивают, склеивают и разбивают, склеивают и разбивают до тех пор, пока склеивать становится больше не из чего. Или, например, вера. Разве не хрупкая штука? Как легко разочароваться в ней. Как просто разувериться в Боге, в человеке или в человечестве, в дружбе или в той же любви. И как сложно, как непросто верить в наилучшее, в то, что жизнь — бесценный дар, когда твой ребенок умирает у тебя на руках.

Вера всегда остается хрупкой, даже самый сильный ежедневно борется за неё, прячет от ветра, точно слабый огонёк. Но как быть с жизнью? Достаточно ли бережного обращения, внимания и твердости, чтобы защитить её? Ведь слепой случай способен оборвать нить вот так, запросто — и ничего не поделать.

Да, как я и говорил, моя любовь, моя Вера покинула меня. Теперь в нашем с ней доме на острове N я живу один, если не считать корову, полдесятка кур и петуха, нескольких уток, кошку и пса, что вечно лает на пустое место. И наш дом нынче кишит тараканами.

III
Месяц назад таракан залез в ухо моей жене. Пришлось идти к лору.

Я отказывался травить насекомых самостоятельно, звонить в конторы по борьбе с вредителями и, бывало, ссорился с Верой, когда она с омерзением прихлопывала тапком особенно наглых из них. Она никак не хотела понять, что всякая жизнь важна, даже жизнь маленького таракана, но в гневе ответила мне однажды, что я сам и есть таракан. Тогда я в первый и единственный раз ударил жену, а потом с удивлением уставился на собственную руку, будто та принадлежала не мне.

Надо было слышать, как Вера смеялась. Её лицо стало красным и красивым, а глаза ярко блестели. Она плакала от боли и, наверное, обиды и никак не унималась: всё хохотала и горько качала головой, кусала губы до крови и вновь заливалась безумным смехом. Я пытался просить прощения, обнять — она оттолкнула мои руки. Не со злостью, нет, но с презрением и жалостью, какой жалеют убогих и глупых.

— Таракан, — шепнула Вера.

Я пытался объясниться с ней, но она меня не слышала — только смеялась и плакала. Потом легла тут же, на пол. А я молча сидел рядом. Прислонившись к стене и не смея прикоснуться к супруге, я думал, над чем она так смеялась. Я видел, как она свернулась в клубок, прижимая к груди сложенные вместе ладони, будто прятала в них нечто очень дорогое; смотрел, как вздрагивали то и дело её плечи от беззвучных рыданий, пока она не уснула. Я поднял её и отнес в нашу спальню, и на мгновение мне почудилось, будто на руках у меня ребенок — такой маленькой и легкой она была. Только тогда я со всей ясностью осознал, как много Вера потеряла в весе за этот год, как сильно она изменилась после смерти малыша и лечения в психдиспансере, какая она хрупкая. И насколько ценная.

Вечером, когда я доил корову в сарае, прикидывая, где можно узнать номер дезинсектора, жена разделась и незаметно вышла на улицу. Я услышал детский смех и крики, а когда поднимался на веранду, мимо калитки проехали на велосипедах два соседских мальчика, и один из них бросил мне: «Тетя Вера голая к реке идёт», — и его смех был точь-в-точь её смех. Я выронил ведро (на крыльце разлилось парное молоко, потекло по ступенькам) и помчался к берегу.

На сумеречном пляже было пустынно, лишь один пожилой рыбак стоял неподалеку с озадаченным видом. Поплавок его удочки то нырял, то появлялся, но всё внимание старика было приковано к короткостриженой женской головке в середине реки, что ныряла и выныривала, точно поплавок. Белоснежные тонкие руки Веры настойчиво рассекали речную гладь и несли её к противоположному берегу, туда, где над ивами возвышались стены голубовато-серого завода. Башни-трубы плевали пепельным дымом в широкое небо. Звонко смеялись чайки, и их смех был точь-в-точь её смех.

Я звал Веру и плыл следом, но в ответ слышал лишь плеск волн, крики птиц и шум ветра. Как бы я ни старался вернуть жену, свою любовь, она не останавливалась и не плыла вспять. За очередным гребком я упустил из вида её руки. Она исчезла. Нырнула и больше не показывалась. Её белое тело растворилось в воде, как капля молока. Вера стала рекой.

Наутро её нашли. После опознания меня стошнило.

IV
Смерть признали несчастным случаем, хотя мать Веры была не согласна и обвиняла меня в доведении до самоубийства. «Убийца», — сказала она при встрече и попыталась вцепиться ногтями мне в глаза, но её вовремя оттащили. Она была вся красная, и заплаканная, и очень похожей на дочь — так сильно, что мне померещилось, будто это моя жена и есть. Когда тещу оттаскивали, она, глядя на меня в упор, очень тихо, одними губами прошептала: «Таракан», — но никто больше её не слышал. Может, мне просто показалось?

По дороге домой, в автобусе, на улице и потом у меня в голове настойчиво повторялось из раза в раз одно и то же: «Таракан, таракан, таракан», — и я вспоминал тело жены на столе судмедэксперта. Вновь вернулись в мою голову годами мучившие меня дурные мысли и страхи. Страхи, что жизнь только шутка и что Тот-Кто-Шутит её смеётся над человеком и потешается над всем, что тот делает. И Тот-Кто-Шутит стоял в шкуре патологоанатома над столом с телом Веры, и смеялся смехом Веры, и шептал одними губами: «Таракан», — а когда я поднимал глаза, он казался высоким или, вернее, это я был ничтожно мал, и мне приходилось задирать голову всё выше и выше, но видны мне оставались только его толстые покатые плечи. Тот-Кто-Шутит вытащил из-за спины мухобойку и замахнулся, но не на меня, а на Веру. И тогда я увидел, что жена моя всё ещё жива и только ранена. Она не может сдвинуться с места, но глаза её открыты: они большие, и блестят, и смотрят на меня умным и добрым взглядом. Когда мухобойка опустилась, я проснулся.

На улице стояла глубокая ночь. В темноте комнаты мне всё ещё мерещились смерть и морг, но я включил торшер, и по спальне разлился теплый желтый свет, прогоняя остатки кошмаров. Мучила жажда, и головная боль ветвилась от виска вниз, к челюсти, впиваясь в корни зубов и дёсны, и разливалась лужей под левым глазом, и будто всасывала его в глазницу. На тумбочке рядом с кроватью лежало обезболивающие. Я вынул из пластинки таблетку и, сжимая её в ладони, пошатываясь, вышел в кухню. Свет включать не стал. Нащупав стакан на столе рядом с раковиной, я наполнил его водой из-под крана и запил лекарство, но тут же сплюнул, почувствовав движение на языке. Я щелкнул по выключателю и увидел, как в стакане неуклюже ползали и копошились несколько тараканов, а ещё парочка устало, словно выброшенные штормом на берег матросы, волочили мокрые тушки по серебристому дну умывальника.

Я с размаху разбил стакан об пол, так что осколки разлетелись по кухне, словно мелкие брызги воды. Рыча сквозь зубы, со всей злостью, на какую был способен, с болью и ненавистью, презрением и отвращением я прыгал, бил кулаками, прихлопывал ладонями и, калеча пятки о стекло, топтал тараканов. Я выискивал их под холодильником и опрокидывал вверх дном табуретки, лез в узкие тёмные щели и, если эти мелкие твари попадались мне, давил их в кашу и растирал в порошок. Посуду, на которой они сидели, я разнёс вдребезги; обои, по которым они убегали, срывал целыми лоскутами и под ними находил ещё — и вновь бил, пока не расшиб руки в кровь.

От шума залился во дворе тревожным лаем мой пёс. Что, и его жизнь ничего не стоит? Завтра он будет беззаботно бежать по дороге и пьяный лихач разломает ему все кости, а Тот-Кто-Шутит станет смеяться над тем, какую шутку он выкинул. И ведь есть ему над кем вдоволь посмеяться — надо мной, над человеком. Пёс, он даже и не думает, что жизнь его чего-то стоит, что она — нечто особенное и что сам он особенный и уникальный. Пёс просто живёт и знает, что однажды умрет, и какой бы ни была его смерть (великой или самой обыкновенной и несправедливой), нет решительно никакой разницы.

«Так пусть подохнет», — мелькнула мысль, и я выскочил, подхваченный ею из дома, и задушил своего пса, всегда такого приветливого и игривого, цепью, на которой он сидел. И он жалобно скулил в моих объятиях, но я их не разжал. Потом я задушил и любимицу-кошку, что была так ласкова к моей Вере. Она пряталась в тёмной комнате, и в ужасе шипела на меня, и глаза её блестели, как начищенные пуговицы. Я перерезал всех кур и уток, передавил цыплят и утят, свернул петуху шею. Я зарубил топором Зорю, мою добрую корову с печальными глазами, и когда с трудом выдернул острие из её черепа, когда отзвучал в ночи её жалобный предсмертный рёв, упал на колени и, зарывшись лицом в окровавленные, искусанные, исцарапанные ладони, зарыдал. А когда устал горевать и на востоке забрезжил рассвет, я приник к телу Зори, и лил слезы на её мягкую шерстку, и смеялся тихонько над шуткой, которую понял только сейчас. Тогда и уснул.

Автор: Максим Ишаев
Оригинальная публикация ВК

Halcyon SDXL — Photorealism

Название: Halcyon

Ссылка: https://civitai.com/models/299933/halcyon-sdxl-photorealism

Тип: #Модель

Кол-во скачиваний: 8700+

Последний апдейт: Apr 25, 2024

Базовая модель: SDXL 1.0

Теги: #BASEMODEL #ANIME #PHOTOREALISTIC #FEMALE #WOMAN #REALISTIC #VIDEOGAME

Комментарий разработчика:

Я профессиональный фотограф, и в эту модель я включил некоторые наработки из своих собственных снимков. Большинство превью-изображений показаны без LORA, чтобы дать вам честное представление о возможностях модели, очевидно, что вы можете получить лучшие результаты, используя LORA.

Источник - @neurosklad 🤖 - все, что нужно, для твоей нейронки