В предверии Дня Победы хочу рассказать небольшую историю о своем прадедушке, простом казахском мужике. В самом начале войны, в свои 43 года ушел на фронт с четыремя сыновьями.
Сыновей распределили по разным частям, кого в пехоту, кого в кавалеристы, одного взяли в разведчики. Так как дедушка был немолод, его взяли в пехоту кашеварить, возить полевую кухню.

Однажды была большая перегруппировка войск, одни дивизии шли туда, другие сюда, и посреди неразберихи дед как обычно стоял и разливал солдатам обед, и вдруг услышал как кто то кричит по казахски "Аке! (Папа!)". Тут из мимо идущих толп солдатов бежит к нему его самый младший сын, дедушка начал его обнимать, целовать, расспрашивать, но сыну нельзя было отставать от своих, чтобы не затеряться в большом скоплении, и дедушка сорвал с его головы каску и доверху набил ее солдатской кашей. Сын быстро схватил и побежал к своим.

С войны дедушка вернулся один. Все четыре сына погибли. Наверное Аллах дал младшему балованному сыну ("ерке бала" по казахски) увидеть перед смертью отца.

Интервью с героем ВОВ Виктором Ивановичем Исаевым – танкистом, освобождавшим Берлин

О том, как попал на фронт, потерял всех однополчан танковой роты, участвовал в битве за Берлин, о штурме Рейхстага, о водружении на него Знамени Победы и многом другом – 94-летний танкист Виктор Иванович Исаев, участник парада 7 сентября 1945-го в Берлине, в Севастополе (Крым, Россия) рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.

Я родился 3 июля 1926 года в селе Мадаево Наруксовского района Горьковской области (Нижегородская область – Ред.). У родителей, кроме меня, было еще два брата. Я был самый старший. Моих братьев уже нет в живых, а я вот скриплю. Несмотря на войну, в 1943-м я закончил 10 классов, тогда такое образование было редкостью. Отец мой, Иван Иванович, до войны был секретарем райкома, а когда война началась он сразу в Горький (Нижний Новгород) уехал, там его назначили секретарем Волжской флотилии. И он ходил на пароходе, забирал раненых по разным местам, и привозил в госпитали Горького. Так вот, получил я аттестат о среднем образовании, и мой папа сказал матери, чтобы сушила мне сухарей, чтобы я шел воевать на фронт. Я так и сделал.

Сначала меня направили в полковую танковую школу в Вятку (Киров – Ред.), где я проучился четыре месяца. За время учебки нас научили тянуть за рычаг. Вообще готовили так, чтобы каждый член экипажа танка был взаимозаменяем, если враг выбьет из строя. Поэтому нас и готовили не только на танки, но и учили управляться с самоходками, как ехать и останавливаться. Я ведь механик-водитель танка, у меня даже водительское удостоверение сохранилось.

Раньше на 34-ке (Т-34) пушка была 75 миллиметров, а когда я попал в учебку, уже – 85-миллиметровые пушки были у машины. В машине, конечно, не развернешься, коленки в спину, тесновато было, но в боях некогда было об этом думать, надо было врага громить, напавшего на советские земли и советский народ, так что о комфорте никто не думал. В экипаже у нас сначала было четыре человека: механик-водитель, справа от меня мой помощник, он же пулеметчик, заряжающий и командир, который выполнял обязанности наводчика, пока не добавили нам пятого – самого наводчика.

Сформировали наш окончательный экипаж Т-34-85 из пяти человек в Бобруйске (Могилевская область, Белоруссия – Ред.), там боевое крещение мое и случилось... А дальше был Белорусский фронт, Сандамировский плацдарм, Висло-Одерская битва… 12 января 1945 г. в 5 часов утра началось наступление.

Мы вошли в Польшу, Варшаву освободили, дошли до Одера. Надо было форсировать Одер, очень тяжелое форсирование было. Сначала мы попытались пройти по льду, послали вперед подбитую 34-ку, у нее башню заклинило, но мы технику не бросали, она вот для таких разведывательных операций годилась. Провалилась 34-ка под лед, один ствол торчит. Нас тогда запросто могли отрезать. Послали мы тогда самоходку в обход чуть правее, она полегче танка, и что вы думаете, прошла. Все стали сразу рубить деревья, пилить бревна и укладывать переправу. Техники, кроме наших танков, было много – Катюши, артиллерия, все войска прошли по этой переправе. Только перебрались мы все на другой берег Одера, пролетела «рама» – разведчик, облетела нас и улетела. А вскоре вслед за ней прилетели три бомбардировщика, сбросили три бомбы и улетели.

-- Всего три бомбы? И больше не появлялись?

Ну почему. Три дня все это продолжалось, бушевал огненный смерч, земля горела, люди стояли насмерть, мы удержались. Нашествий немецкой авиации было много, мы еще и в атаки ходили. Это была битва за город Кинитц, немцы буквально стерли его с лица земли, один фундамент от домов остался, все жители местные сбежали кто куда или попрятались под завалами. Потом нас передислоцировали в город Кюстрин – Кюстринский плацдарм, там мы до 16 апреля и простояли. 16 апреля 1945-го началось наступление на Берлин. Тогда мы столкнулись с жестоким сопротивлением врага, бои были страшные. Иногда вообще было не понятно, кто и кого бьет, кругом все горит, ничего не видно.

Неожиданно нас вывели из боя на передышку. За два километра примерно, к ручью нас отогнали, там широкий старый дуб стоял, его кроны тень давали. Мы под него все сели, огонь развели, чтобы покушать приготовить, и кипяток сделать. Меня тогда в семнадцать с половиной лет не называли Виктор Иванович, все Витьком кликали. Вот командир и говорит: «Витек, дуй за солью к машине», я к танку побежал, а второй тоже молодой парень к реке за водичкой. Только я люк у машины открыл, как два подряд взрыва прогремело, поворачиваюсь, дуба нет, а возле него никто не шевелится. Подходим мы с однополчанином, который к реке бегал, к этому месту, а там все мертвые, ни одного живого, вся наша рота 4 танка по 5 человек уничтожена. Остались мы вдвоем, 18 человек одним махом... Вот так я сходил за солью и остался жив. (Виктор Иванович тяжело вздыхает, долго молчит, вытирая слезы).

-- После этого Вас в другие войска направили?

Нет, ну что Вы, Катенька. Танкисты ведь на вес золота, можно сказать, были. Когда танки горели или рота погибала, выживших танкистов не отправляли в пехоту, а искали для них свободный танк и туда направляли. Заменяли выбывших из строя, своего рода пополнение. Так что я в новом танке дальше воевал, участвовал в других наступлениях. Так дошли мы до Зееловских высот, где за них был танковый бой, как на Курской дуге. Еще перед боем, смотрю, колонна закрытых машин идет, с девчатами. Оказалось, они привезли зенитные прожекторы, чтобы немцев слепить в боях. Очень нам девчата с прожекторами помогли. Немцы ничего не видят, а мы-то их прекрасно видим, и бой, конечно, в нашу пользу.

Так, с боями, 23 апреля мы дошли до Берлина. 24 апреля подошли мы к Рейхстагу. А нас фаустники из одного дома гасят, никак не можем их заткнуть, бесконечный шквал огня на нас обрушился. Надо было срочно что-то делать. Я взял группу добровольцев-бойцов, ворвались мы в этот дом, закидали фаустников ручными гранами, уничтожив шестерых, еще троих в плен взяли. Меня тогда в ногу ранило осколком своей же гранаты.

-- В госпиталь отправили?

Да нет, какой госпиталь. Мы же уже понимали, что война скоро закончится, что праздновать Победу будем. Так что, перевязали меня бинтами, и снова в бой. Я не мог пропустить Победу, без меня вообще никак. Я ползком, а доползу к Победе (смеется). А вообще у меня два ранения было за войну – первый раз пробило осколком гранаты пробку в шлемафоне, голову задело, кровь из уха пошла, ребята меня перебинтовали, и дальше поехали воевать, некогда рассиживаться, врага надо гнать. Так что я дошел до конца войны. 2 мая 1945 года в 14:00 для меня война была закончена в Берлине. Мой танк был последним танком, дошедшим до Берлина, он стоял прямо на горке перед Рейхстагом.

Давайте я лучше расскажу, как на трехэтажное здание Рейхстага знамя Победы водружали, рядом с нами все это было. Вокруг Рейхстага был широкий ров, заполненный водой, все окна в здании были забетонированы или заложены кирпичом, открытыми были только щели для стволов. Фактически было так, мы взяли Рейхстаг, но были вынуждены отступить, потому что в его подвале засели последние 1100 эсэсовцев во главе с генералом.

Это было 30 апреля. Немцы выбросили белую простынь, и их генерал потребовал для переговоров кого-нибудь из советских генералов. А где их взять на передовой, у нас только командир батальона – в звании капитана. Применили солдаты хитрость – лейтенант Алексей Берест, он был огромный, его все ребята звали Ильей Муромцем, переоделся в форму полковника, а его командир – капитан Степан Неустроев переоделся в ординарца. В сопровождение взяли еще пару ребят.

Немецкий генерал попытался условия диктовать «полковнику» Бересту: «Сначала уберите войска от Рейхстага, тогда будем вести разговор о полной капитуляции немецких войск». А Берест ему и отвечает: «Ты что забыл, что мы не в Москве, а в Берлине», развернулись ребята и на выход. Парламентариев вообще не положено ни стрелять, ни убивать. Но немцы показали себя с другой стороны, нашу делегацию сопровождал на выход из подвала офицер СС, он шел сзади, и вопреки всем правилам выстрелил в спину Бересту, но в темноте промазал. Тогда эсэсовец напал на переговорщика и стал его душить, Бересту попалась бронзовая фигурка, он по голове немцу стукнул и насмерть. Немцы сразу все попробовали накинуться, чтобы уничтожить «полковника», но ребята его прикрыли, все обошлось благополучно.

Потом уже некуда им было деваться, они еще раз простынь белую выкидывали, и сдались. Но сначала нам предстояло выполнить задачу – любой ценой захватить Рейхстаг и водрузить знамя Победы. Привезли флаг, вообще тогда такого понятия как знамя не было. Привезли флаг из красного сатина (у меня есть его точная копия), вызвали разведчиков Михаила Егорова и Мелитона Кантария, и лейтенанта Алексея Береста, проинструктировали их. Берест взял в сопровождение отделение сержанта Щербины и в Рейхстаг. Заходишь в здание – направо и налево двери ведут наверх. Темень, тогда еще на втором этаже диван горел, дым, не видно ничего. Кантария с Егоровым говорят, что не могут забраться на второй этаж – трап был разбит. Берест из десяти солдат сделал живой трап, по спинам которого разведчики вместе с Берестом забрались наверх. На третьем этаже Берест нашел лаз, пролез со знаменем, привязал его ремнем к бронзовой фигуре. Это было где-то в три-четыре часа ночи, мы флаг сразу не увидели, конечно, в такую темень. И только когда рассвело 2 мая мы хорошо рассмотрели флаг.

Кстати, у Береста очень непростая жизнь оказалась, ему не дали звезду Героя Советского Союза, как Кантарии и Егорову, его наградили орденом «Красного знамени». После войны он попал в тюрьму из-за своей откровенности и принципиальности. В 53-м он был заведующим клубом в селе Покровской под Таганрогом. Кассира клуба поймали за хищение денег, заодно взяли и Береста, хотя он был ни при чем. На допросе следователь сказал ему, что надо еще проверить – не служил ли он фашистам во время войны. Ну, Берест и не сдержался, выбросил того следователя прямо с креслом в окно. Дали ему 10 лет, позже срок скостили до пяти, потом и вовсе реабилитировали, но на хорошую работу из-за судимости он так и не смог устроиться. Берест погиб героем, спасая девочку, упавшую на железнодорожные пути. Для меня он навсегда останется Героем с большой буквы.

-- После Победы сразу домой вернулись?

Нет, я еще 11 месяцев в Германии служил, пока в феврале 46-го нас не перевели в Сталинград. Я участвовал в параде Победы 7 сентября 1945 года в Берлине у Бранденбургских ворот. Сталин сказал – параду быть, его должен был принимать Жуков (Георгий Константинович Жуков – Ред.). В нем должны были участвовать американские, английские и французские войска. А что было на деле – маршем прошли наши войска в основном. Стоят иностранные представители на трибуне: Робертсон (Брайан Робертсон, Великобритания – Ред.), Паттон (Джордж Паттон США – Ред.), Кениг (Мари-Пьер Кениг Франция – Ред.) – ждут Жукова, а его все нет. Ровно в 11:00 секунда в секунду Жуков прибыл на трибуну, поздоровался со всеми, и сказал речь. На Параде пошли наша пехота, танки, артиллерия, Катюши, иностранных было очень мало, пехота была, а техники их мы вообще не заметили. На парад привезли ИС-3, его только изготовили, он не участвовал в войне. Прошлись, разошлись и на этом наша война закончилась окончательно. Все мои награды дороги мне, награжден двумя орденами Великой Отечественной войны II степени, медалями «За боевые заслуги», «За мужество», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы».

Войну я закончил в звании сержанта, а в 1970 году вышел отставку в звании полковника. Отучился в Камышинском танковом училище. У меня служба была адская, после училища меня направили под Таллин на остров Найссаар, оттуда на Дунайскую флотилию. Потом в Севастополь, затем была служба в бухте Провидения, Берингов пролив Аляска, дочке моей тогда было 2 месяца, ехали на место назначения 13 суток в жестких вагонах и потом морем. Потом на Камчатке служил. Вернулся в Севастополь. Сейчас часто здесь встречаюсь с молодым поколением, рассказываю о войне. Не хочу, чтобы люди переписывали историю, поэтому делаю все, чтобы не забывали о тех страшных и тяжелых днях.

Источник "Время МСК" - http://mskvremya.ru/article/2021/0649-vov-interview-veteran-...

Интервью с героем ВОВ, Алексеем Владимировичем Ухановым командиром стрелкового взвода пехоты – «царицы полей»

98-летний Алексей Владимирович Уханов – ветеран Великой Отечественной войны, кавалер ордена Красного знамени и Отечественной войны двух степеней, полковник внутренней службы МВД СССР в отставке. Из-за угрозы распространении коронавирусной инфекции COVID-19 вынужден сейчас находиться на домашнем карантине. Он очень ждет 9 мая, чтобы вновь оказаться на трибуне Красной площади и увидеть парад, посвященный 76-летию Победы.

О том, как много раз выживал один в страшных боях на Курской дуге в составе пехоты, о встречах с фашистами и о работе в органах внутренних дел СССР после победы над фашистскими захватчиками Алексей Владимирович рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.

-- Родился я в октябре 1922 года в селе Никитском Тульской области. Родители были неграмотные, земледельцы. У матери образования не было, а отец отучился четыре класса приходской школы. Жили мы бедно, голодали. У матери было шесть детей, один, правда, умер.

Я окончил 9 классов, 10-й не успел – война началась. Как только получил повестку из военкомата, сразу явился на сборный пункт. Нас погрузили в вагоны и отправили на Урал. Там обучали военному делу – стрелять, обращаться с гранатой, ползать по-пластунски… Все ждали окончания этих курсов, чтобы сразу на фронт. Но меня и еще семерых парней не взяли, оказалось, у кого образование от семи классов, те нужны на заводе. И меня отправили делать снаряды. Сколько раз я просился на фронт – отказывали. Даже после того, как мать сообщила, что отца убили фашисты – не отпустили, сказали ждать до особого распоряжения. Я ждал и продолжать работать на заводе, злость отомстить за отца кипела во мне постоянно.

В итоге на фронт меня отправили только весной 43-го. Перед этим – школа младших командиров, где учились рыть окопы, разбирать и стрелять из оружия, обращаться с гранатами, преподавали азы рукопашного боя, владения ножом в ближнем бою… После окончания школы меня направили в стрелковый пехотный батальон.

Пехота – это самое страшное месиво, самые страшные потери, самое пекло всех боев. Самая паршивая должность была на войне – это должность командира стрелкового взвода пехоты. Командир должен был своим примером вести солдат вперед, в итоге умирали если не в первом бою, то во втором. Поэтому командиров стрелкового взвода в офицерском звании не хватало катастрофически. У меня, например, в первом бою убило командира взвода – старшего лейтенанта, я даже имени его не запомнил. Меня после него назначили командиром, а я был в звании сержанта.

Мой первый бой – это атака 5 июля 43-го. Бой был жуткий, в наступление шли цепочкой по 15 метров друг от друга. Четыре часа мы наступали. И вдруг бой прекратился, все стихло. Это вечер уже был. Я осматриваюсь – вокруг одни трупы лежат. Ни одного живого человека, командиров всех убило. Я не пойму, где нахожусь, в какую сторону идти. Вдруг вижу – немного в тылу куча людей шевелится. Я обрадовался, думал, из другой части полка, и к ним с радостью бегу. Метров шестьдесят оставалось, слышу: «Комм шнель!» Я такой: «Ого, немцы. Вот влип-то». Я же на ровном и открытом месте, один, а их человек пятнадцать. Думаю - «Ну все, смерть мне, с чем там помирают… Один не пойду туда, заберу с собой этих гадов, сколько смогу». Выхватываю из-за пояса гранату и в них, следом вторую и кричу: «На, фашист, на гранату. Погибать, так со славой» (улыбается). А сам бежать. Пока немцы очухались, открыли по мне огонь, я уже отбежал на достаточное расстояние. Я – живая мишень. Мое оружие в дребезги, приклад пулей раздробило, я упал камнем. Фашисты, видимо, решили, что убили меня. А я отполз вперед немного, смотрю на них, не бегут за мной, стоят, и уже шестеро их осталось. Еще немного отполз, встаю, мне кричат: «Иди! Свои!». Смотрю, солдат раненый, не из нашей роты, обнялись с незнакомым парнем. Постояли немного, и я своих пошел искать.

Стемнело уже прилично, все горит, дым повсюду, не видно толком ничего. Смотрю, старшина идет нашу роту кормить, и такой мне: «О! Уханов, а где наша рота?» Я говорю: «Вот вся рота», и показываю на горы трупов. Ужас. Старшина мне говорит, чтобы я кашу ел, а мне в рот ничего не лезет. Погибло в том бою три полка. На следующий день мне дали взвод.

После этого боя меня наградили орденом боевого Красного знамени. Мне было так сказано, дали бы Героя Советского Союза, но оформление тогда шло три месяца, а командиры стрелковых взводов умирали пачками, поэтому пока шли документы, уже и представлять можно было только посмертно, да и документы могли затеряться. Орден Красного знамени был и есть особый орден, он был в наличии у каждого командира части, полка, дивизии. Командир лично награждал отличившихся своей властью от имени Президиума Верховного Совета СССР.

Но надо понимать, что человека, которого награждают орденом боевого Красного знамени, к нему еще и домой приходят по месту жительства. Так к моей матери пришли из военкомата и попросили ее проехать с ними. Мать в ступоре, она-то подумала, что со мной что-то случилось. На еле сгибающихся ногах приехала в военкомат, а там ее чествовать начали, как положено. Мама, конечно, счастлива была и горда за меня, но самое главное для нее было, что я жив – весть такая добрая, хорошая, письма ведь долго шли, а тут прямо сказали, что со мной все в порядке, воюю геройски.

Следующее наступление, огонь был ураганный, никакого спасения, фрицы нещадно палили, всех убили. Я опять выжил и еще командир батальона. Мы своих пошли искать, не видно ничего, дым кругом. Идем, смотрим – окоп, мы в него. А там немец. Мы такие переглянулись – к немцам попали. Шуметь нельзя, услышат, кто знает, сколько их там рядом, прибегут и нас положат. Времени на раздумки не было. Я автомат резко беру за ствол и со всей дури по голове немцу. Мы из окопа выползли и стреканули, я командиру батальона командую: «За мной беги!». Отбежали, немцы очухались, видно, своего увидели, уж не знаю убил я его или отключил на время, но они по нам огонь открыли из всех стволов. Я командиру батальона: «Ложись!» Упали мы, отползли немного подальше на пузе, потом еще время выждали, как уже совсем стемнело, ночи тогда были глаз выколи – и к своим поползли. Офицер мне потом говорит: «Ну, Уханов, если б не ты, где бы мы сейчас были?». Я ему: «На том свете, товарищ командир батальона».

Потом еще случаев много было, все и не расскажешь, каждый бой – страшные потери, имен всех солдат и командиров и не знаю даже. Один раз рота в атаку пошла. Немец нас подпустил и всех из автоматов покосил. Я упал автоматически. Лежу, как на ладони, день, светло, жуть. Лежу лицом вниз, трупом среди мертвых солдат прикинулся. Что делать… Думаю, нет, в плен сдаваться не буду, не возьмут они меня живым. Так до двенадцати ночи и пролежал без движения, чуть дыша. Потом потихоньку по-пластунски в сторону наших окопов пополз, так меня чуть свои не пристрелили (смеется), пока не крикнул: «Свои! Сержант Уханов!». Все обрадовались такие. Я огляделся, а в живых остались кроме меня только хозяйственники и замполит. Он мне: «Уханов! Ты живой! А мы похоронку приготовили. Завтра утром хотели сообщать матери». И никто не подумал меня даже наградить. А мы ведь геройство совершали каждый день.

Позже был случай еще один интересный. Собрались мы к очередному наступлению, окопы вырыли, сидим, ждем команду. Смотрим, танки против нас идут – «Тигры» и «Пантеры», мы тогда их первый раз увидели, немцы, оказывается их только разработали и против нас выпустили. Бронь этих танков наши орудия тогда еще не могли пробить. Нам передали команду «отступать», но было поздно, танки уже вплотную подошли. Недалеко от нас стояла «Сорокопятка», они по ней прямым попаданием как шарахнули. Пушка подскочила вверх метров на тридцать, а на землю падали только осколки железа и куски мяса от трех погибших солдат – никаких следов не осталось. Мы рты пораскрывали, не видали еще такого. После этого танки начали нас давить. От меня где-то в метре прошел танк. Танки дошли до наших траншей, передавили всех и уехали. Командир пулеметной роты сдался в плен немецким танкистам – не выдержал. Поднимаюсь я потом, рядом еще двое живых солдат.

После этого боя мы отдыхали. Перерыв в атаках был. Июль, солнце жарит, хорошо. Если такой день выдавался, мы просто радовались. Все понимали, не сегодня-завтра могут убить. У пехоты никогда спокойно не было, каждая минута, можно сказать, под прицелом. Ну, вот, сидим мы, завтрак принесли, едим кашу, чай с ординарцем пьем, мне уже тогда ординарец был положен. Вдруг ни с того ни с сего снайпер в ординарца выстрелил – насмерть его положил. Потом командир батальона собрал всех ротных и взводных с ординарцами – обсуждали план очередного наступления. И вдруг в нашу кучу шрапнель как долбанет. Смотрю, моему второму ординарцу голову снесло. Меня оглушило, я упал, лежу весь в крови и мозгах ординарца, не могу никак в себя прийти, так сильно оглушило. Как поднялся, смотрю, несколько человек убило. Со мной тогда выжило еще трое.

После Курской дуги, она закончилась 23 августа 43-го, я воевал на 1-м Белорусском под командованием Константина Рокоссовского, потом во 2-м Белорусском в составе 48-й армии под командованием Георгия Захарова.

Беларусь мы освободили в 44-м, и в конце августа меня неожиданно отправили на курсы командиров. Я проучился четыре месяца, и в декабре меня отправили в другой полк в Прибалтику. Попал я в 1312-й полк 17-й стрелковой дивизии. Прибалтику освободили, Польшу освободили, вошли мы в Германию. Я на передовой, вдруг вызывают меня в штаб дивизии, приезжаю, а там еще два полковника и три солдата из моего полка. И всех фотографируют под знаменем части. Я не пойму, в чем дело. Меня тоже сфотографировали, я тогда даже никакого значения этому не придал. А оказалось, что под знаменем полка фотографировали только тех, кто удостоился особой чести носить звание «Лучшего воина войны». Героев Советского Союза я видел и во время войны и после, но вот «Лучших воинов войны», кроме нас шестерых, не встретил больше ни разу.

Раз получили команду, что под Кенигсбергом (Калининград – Ред.) по данным разведки засели эсэсовцы. Нас туда перекинули. Мы идем мирно на новую дислокацию, на ходу перекусываем сухпайком. Вдруг откуда ни возьмись стрельба. Солдаты начали падать один за другим. Я залег вместе со своим взводом. Никто понять не может, откуда стреляют. Вдруг смотрим, из-за пригорка вышла колонна СС и стреляет от пуза по живым мишеням. Я своим командую: «Взвод, по фашистским гадам – огонь!». Мы отстреливаемся, а немцу хоть бы что, прут и прут, не останавливаясь, только рожки запасные меняют. Смертники, одним словом. Мы так поняли, они пьяные были, видно, для храбрости приняли, сдаваться не хотели. Худо нам бы пришлось, да тут наши танки подоспели, фашистов кого уничтожили, кого в плен взяли.

Всех моих солдат за этот бой наградили орденами и медалями, меня – орденом Отечественной войны 2-й степени и звание лейтенанта присвоили.

Войну я закончил в Восточной Пруссии. 8 мая 45-го. Сидим, ждем команду о наступлении. Проходит час, два, три, четыре, потом кто-то крикнул: «Война кончилась! Немцы капитулировали!». Что тут было (смеется). Солдаты стреляли вверх, плясали, пели, обнимались, у всех слезы радости на глазах. До самого вечера гудели и обсуждали. На следующий день каждому налили по сто грамм боевых за Победу над фашистами. Нас построили и повели в сторону железнодорожных путей на эшелон. По пути мы видали пленных немцев. Немец-то он что, до Москвы-то быстро дошел, а потом мы его в угол загнали. Мы его с каждым шагом гнали и уничтожали, крови было – море с обеих сторон. Так вот идут они – пленные фашисты, кто понурый, в глаза боится смотреть, а некоторые наоборот радовались, на губной гармошке играли и песни пели.

Нас посадили в эшелон и домой. На каждой станции нас встречали с цветами, едой, махали, обнимали, целовали, танцевали. Сколько незнакомых людей были объединены одним – счастьем победы, радости не было конца.

Мирная жизнь меня встретила счастьем матери. Она нарадоваться не могла, что я вернулся живой, да с орденами. Но не смог я долго усидеть на земле. Чувствовал, мое призвание – служить. Мать со слезами отпустила меня к дяде в Подольск (Московская область – Ред.). Я устроился на работу ответственным по питанию в ремесленное училище. Но все как-то не мое было. Однажды мне предложили пойти работать в МВД. Тогда после войны было нехватка сильная с кадрами. А офицеров и солдат, прошедших войну, уважали сильно, доверие им было огромное. Я согласился пойти в новое СИЗО Подольска начальником хозчасти. Недолго я там проработал, тюрьму закрыли. И меня перевели в изолятор Серпухова, там я около двух лет отработал, вывел ее на первое место среди 13 тюрем Москвы и Московской области. Наша тюрьма была лучшей – и дисциплина, и порядок. Потом мне предложили в Матросскую тишину в Москве, общежитие дали. Там я работал инструктором по боевой подготовке. Через полтора года комиссия приехала, меня спросили, пойду ли я работать в Управление тюрем, я согласился.

Вдруг на меня приходит запрос из МВД СССР, как одного из лучших офицеров. На собеседовании комиссии я рассказал свою биографию, как воевал, как работал в тюрьмах, что есть поощрения и благодарности, медали. Меня выслушали и говорят: «Завтра выходи к нам на работу». Я: «Есть!», козырнул и стал работать в Министерстве.

Вскоре пришел приказ направить меня начальником следственной тюрьмы в Магадан. Все было просто – не поедешь, можешь увольняться. Так что переехал я на 7,5 лет служить в Магадан. Там до меня в тюрьме был развал, побеги были. Ни в одной тюрьме такого не было. Я приехал, навел порядок, работал по 12 часов. У меня не было ни одного происшествия, ни убийства, ни суицида, про побеги я вообще молчу. Со всем составом лично проводил военную подготовку, сам принимал экзамен. Один раз на политсобрании мне даже задали вопрос: «Расскажи нам Уханов, как ты добился таких результатов?» Я ответил: «Надо уметь работать с людьми. Не только быть деспотом, но и человечным отцом». Меня даже зэки уважали, потому что я за справедливость был всегда.

Устал я в этом постоянном холоде магаданском за семь с половиной лет, а повышения не предлагают. Думаю, что делать. Выслуга у меня на тот момент уже 38 лет была (год фронтовых шел за три, северные – за два). Мне 44 года, надо же дальше расти. Надоело мне в этой должности. По-хорошему никто отпускать не хотел, я и выступил на очередном политсобрании с критикой начальника кадров, он чуть инфаркт не получил, зато меня сразу отпустили. Вернулся я в Москву, пришел в министерство, как-то холодно отнеслись, я рапорт на увольнение по собственному написал. Так и закончил службу в правоохранительных органах.

Сейчас я полковник внутренней службы. Полковника мне дали на 65-летие Победы. Тогда очередные звания давали даже участковым. Мы их называли «победные звезды». Всем дали звания, кто воевал на фронте. Я вообще с детства был отчаянный, бесстрашный. На войне шел на смерть, и как-то выживал чудом. Надо было гнать врага, я бился за свою землю, за родных, за весь народ. Три раза был ранен, один раз – очень тяжело, ничего, выходили сестрички с врачами – низкий поклон им за это. Вот живу сейчас, а многих нет давно.

В МВД России есть музей, его открыли в 1980 году, и Алексей Владимирович Уханов является одним из почетных его гостей, как ветеран боевых действий во время Великой Отечественной войны, и как сотрудник МВД. Он раньше часто встречался со школьниками, выступал на различных мероприятиях. А сейчас говорит, что стал «немного стар, что-то барахлит внутри, давление пошаливает, да и еще плохо слышать стал». Но вспоминая своих товарищей в боях и годы службы в МВД СССР, у него блестят глаза, осанка выпрямляется, и он очень ждет встречи со всеми ветеранами, которых намеревается увидеть 9 мая на Красной площади.

Ветерану Великой Отечественной войны Александру Филипповичу Тимофееву 94 года. Он живет в подмосковном Фрязино со своей женой Евгенией Николаевной. О том, как попал на фронт, о встрече с маршалом Рокоссовским, и как, благодаря местным чиновникам и риелтору в мирное время, ему пришлось залезть в долги для покупки квартиры – ветеран рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.

-- Александр Филиппович, в каком возрасте Вы попали на фронт?

Родился я 24 августа 1926 года в городе Павловском Посаде Московской области. Когда началась война в 1941 году, мы 14-летние школьники вступили в комсомол. Такая была ответственность, долг перед страной, особенно когда получил комсомольский билет. И с этой ответственностью я прошел всю войну, послевоенное время, и сейчас живу с ней.

В 1943-м, когда мне исполнилось 17 лет, я учился в 10-м классе. К нам пришли работники военкомата и сказали: «Ребята, кому исполнилось 17 лет, будьте добры на приписку в военкомат (встать на учет – Ред.)». Мы пришли на приписку, нас начали распределять кого куда, в какой род войск. Так как у меня уже было почти десятилетнее образование, мне сказали, что меня направят в авиацию. Прихожу домой через три дня, а мать говорит: «Тебе повестка». В повестке сказано явиться 3 ноября 1943-го к восьми часам утра на сборный пункт.

Прибыл я как было указано. Там формировались разные подразделения новобранцев, которые должны направляться в различные рода войск. Нас семь человек в авиацию отобрали, выделили офицера из военкомата, и он повез нас в авиационную школу в город Переславль-Залеский Ярославской области.

Через два дня нас переодели в военную форму, но пока мы не приняли присягу, нас считали вольнонаемными. Нас учили по ускоренной программе, потому что нужно было быстрее выпустить специалистов и направить в действующую часть громить фашистов. Самое значимое за это время было – это присяга. Было торжественно. Мы сразу как-то взрослыми стали, полностью отвечающими за все свои действия, на нас была большая ответственность, мы стали военнообязанными.

Через три месяца обучения нас всех отправили в действующую часть, мы прибыли в 657-й штурмовой авиационный полк, который базировался под Брянском в городе Карачев. Пришли новые самолеты, летный состав пополнился нами, и уже после отработки тренировочных полетов, полк в конце мая 1944-го прибыл ближе к фронтовой полосе. Тут уже чувствовалась серьезная подготовка к будущим операциям, мы видели, как по ночам завозились разные боеприпасы, шла техника. И вот 23 июня 1944-го началась операция «Багратион» по освобождению Белоруссии. Это было что-то страшное для немцев. Фашисты буквально бежали в панике, им было страшно.

Я был воздушным стрелком на бомбардировщике ИЛ-2. Задача пилота – сбросить бомбы в нужную точку, а моей задачей было – прикрывать зад самолета, чтобы никто не мог внезапно подкрасться к нему и сбить. Правда стрелял не столько по самолетам фашистов, сколько по вражеским наземным оборонительным сооружениям, технике, прибывавшим войскам в качестве подкрепления. Пилот пикировал для сброса бомб, а я стрелял по уцелевшим нацистам во время выхода из пике.

В день мы делали по четыре-пять боевых вылетов по ликвидации немецких укреплений. В результате действий, в том числе и нашего авиационного полка, и наземных войск были ликвидированы все немецкие оборонительные сооружения на границе, и наши войска пошли вперед по Белоруссии довольно быстро. Мы не успевали порой даже менять точки аэродромов. Вылетали с аэродрома, делали несколько вылетов, и оказывалось, что фронт ушел вперед, нужно опять перебазироваться. Белоруссию быстро прошли.

-- Было страшно, пусть и из кабины такой надежной боевой машины?

Когда говорят, что кто-то не боялся, я не верю. Я не скажу, что я был бесстрашным. Нет. Страшно было всегда. Почему-то страх накатывал каждый раз при взлете. Ведь если при взлете у самолета вдруг откажет двигатель, он упадет, и тогда смерть. Посадка с задания – легче уже.

А в воздухе было уже не до страха. К тому же мы на боевые задания всегда вылетали под прикрытием наших истребителей. У нас же как было. Мы летим на ИЛ-2, пролетаем над аэродромом, где базируются истребители, они, обычно 8 самолетов, взлетают и сопровождают нас во время выполнения боевого задания. Они оберегали нас от немецких истребителей, а мы работали по наземным мишеням врага. Чтобы нас немецкие истребители задолбали – таких случаев не было. Спасибо истребителям нашим за это.

-- Куда ваш полк перебросили после освобождения Белоруссии?

Потом мы пошли в Польшу, наши войска стали продвигаться на Запад в сторону Германии. В одном месте, на реке Нарев, были очень сильные укрепления противника для наземных войск. Мы делали по 3-4 вылета и уничтожали эти наземные укрепления и живую силу противника.

У немцев там очень хорошая противовоздушная оборона была в виде зенитных комплексов – «Эрликон» (20-миллиметровая малокалиберная пушка – Ред.). Если его снаряд попадал в самолет, все – насмерть. Там от этих зениток мы потеряли три экипажа…

Катюша, помнишь фильм «В бой идут одни старики»?

-- Конечно.

Так вот, у нас почти как в этом фильме было. На смену погибшим трем летчикам нам прислали молодых лейтенантиков необстрелянных, только окончившим летную школу. Им дали по новому самолету каждому. Один из них хорошо рисовал. Он себе на фюзеляже нарисовал картину – сидят четыре черта и играют в карты. А на фюзеляже своего приятеля нарисовал витязя, который душит тигра. Ну, нарисовали и нарисовали. Все остальные посмотрели – красиво. А когда они полетели в первый боевой вылет, наших истребителей-защитников мало как-то оказалось, зато прилетела восьмерка немецких истребителей. Немцы увидели, два разрисованных картинами самолета. А у немцев разрисовывали самолеты только если летчик – ас. И они подумали, что на наших разрисованных тоже летят какие-то очень знаменитые асы, а на самом деле были молодые сопливые мальчишки в своем первом боевом вылете. И немцы стали рваться, чтобы сбить наших «асов», ведь если немец сбил аса – ему сразу уважение, почет и крест на грудь.

Началась заварушка в небе между нашими и немецкими истребителями, которых было больше. Наши истребители сбили двух немцев, не дали им до наших «летчиков-асов» добраться. Потом, когда все это кувыркание кончилось, командир истребительного полка спрашивает – а что случилось-то, почему немцы к нашей молодежи на ИЛ-2 так рвались? Потом догадались в чем дело. Вызвали этих ребят-художников, они говорят – сотрем рисунки с самолетов. Им говорят – нет, коль вызвались под «асов» работать, так и продолжайте. Так они до конца войны и летали на своих разукрашенных самолетах.

-- Куда вас дальше занесло?

Дальше была битва за Кенигсберг (Калининград – Ред.). Нас тогда перевели в состав второго Белорусского фронта под командованием Константина Рокоссовского (маршал Советского Союза – Ред). Рядом шел третий Белорусский фронт, которым командовал генерал Иван Черняховский (генерал армии – Ред.), но он трагически погиб от случайного попадания снаряда, его даже не успели до самолета донести.

Так вот третий Белорусский фронт шел на Кенигсберг, у них были большие потери. И нам сказали, что мы должны помочь этому фронту во взятии Кенигсберга. И наш полк из Польши перебросили чуть ли не на берега Балтийского моря, аэродромы оборудовали. И мы начали обрабатывать оборону противника перед Кенигсбергом. Там были очень мощные укрепления. И мы делали по пять-шесть вылетов в день, еле специалисты успевали подвязывать бомбы, заряжать пушки-пулеметы. Это было такое горячее время. После выполнения задач всем наливали по сто грамм боевых, а потом мы валились спать.

Кенигсберг наши войска взяли буквально за три дня.

Потом нас бросили дальше в Данциг, Гдыня – все по берегу Балтийского моря. Там мы уничтожали базы немецких самолетов на аэродромах. У них были базы стратегического назначения, где формировались и отрабатывались конструкции ракет «Фау-2» (первая баллистическая ракета дальнего действия, была принята на вооружение в 1944 году – Ред.). Эти базы мы сначала бомбили, а затем на них же сами базировались.

Наши войска ушли за Одер (река в Германии – Ред.) , и нашему полку сказали, что скоро будет готовиться операция по взятию Берлина. Ближе к 9-10 апреля 1945-го нам был отдан приказ идти на помощь войскам, которые должны были брать Берлин. И мы с боями, по несколько вылетов в день, пробивались в направлении Берлина. Задача нашего полка была – не подпускать подкреплений врага в Берлин. Немцы ведь как говорили, пусть идут американцы, а Берлин они за собой хотели оставить. Когда я был в Берлине уже после его взятия, там были такие плакаты, если перевести: «Берлин останется немецким», что вроде русским он не достанется. Поэтому немцы старались стянуть все войска в Берлин. Задача нашего полка заключалась в том, чтобы не допустить подкрепления к войскам противника.

Седьмая танковая гвардейская армия прошла западнее, а другие наши войска должны были подтянуться и замкнуть кольцо вокруг Берлина. Когда наши войска шли на соединение с другими частями, то немцы очень хорошо укрепились. У них появилось новое оружие – реактивные гранатометы «Фаустпатрон» (одноразовый ручной гранатомет – Ред.), мы их прозвали «фуст кулак». Если в танк попадал этот гранатомет, машина вставала.

За немцев воевали там почти дети, по 14-15 лет, устраивали засады, не пропускали наши танки. Они постоянно подбивали наши танки, те останавливались, и дальше идти не получалось. И здесь уже наш полк привлекли – прочистить эти места-засады с «фаустниками». Несколько самолетов у нас там подбили, садились на вынужденную, но все возвращались в полк. Погода была очень хорошей, прямо помогала нам двигаться к Победе. Наш авиационный полк не проводил боевых операций в самом Берлине, только около него. Берлин взяли 2 мая 45-го. А мы базировались под Берлином в городишке Миров. Так и кончилась война.

-- Были ранены?

Нет, как-то пронесло меня, за два года войны ни одной царапинки, можно сказать. Когда мы шли вперед, побеждали, немцы нас боялись – мы их допекали по полной. А вот живого немца вблизи так ни разу и не довелось увидеть, все с высоты только. Но даже с высоты было видно, насколько они боялись, особенно на подступах к Берлину.

-- После Победы Вас демобилизовали?

Нет, после войны я еще шесть лет срочной службы отслужил в Польше. Некоторые части после войны отправили на Дальний восток. А наш полк оставили в Польше, там до конца службы я и прослужил. Мы назывались Северной группой войск, которой командовал Рокоссовский. В то время после войны срок службы был три года. Прошло почти пять лет после войны, к нам приехал Рокоссовский. Я спрашиваю: «Товарищ маршал, не пора ли нам домой?». А он отвечает: «Ребята, вы выполняете такие задачи, которые даже не сравнимы с боевыми действиями во время войны. Это очень важно. Так что – потерпите». Ну мы потерпели еще два года. Во время срочной службы осваивали новую технику. Без конца учения различные были, испытания, приближенные к боевым.

-- А как население Польши к русским солдатам относилось?

Скажу так. Когда мы вошли в Польшу, там у них были партизаны, отряды такие специально создавались, чтобы русских солдат уничтожать. После войны столько национальных банд было в Польше... Однажды нас даже подняли по тревоге, вооружили, направили ликвидировать одну из банд. Вошли в лес, там выкопана большая землянка, а на дереве висит туша коровы. А до этого одна жительница говорила, что у нее корова-кормилица пропала. В тот раз не было никого из состава банды. Потом мы еще не раз участвовали в ликвидации националистических банд.

Мы, когда в Германии стояли до перевода в Польшу, не было ни одного случая, чтобы немцы кого-то убили. Было даже так, наши ребята в увольнительной чуть поддадут, так их немцы под руки в часть приводили. А в Польше – убивали наших солдат, при мне были такие случаи.

-- Как относитесь к попыткам переписать историю Великой Отечественной войны некоторыми странами, той же Польшей, к примеру?

Еще когда-то Ленин говорил, что Польша – это международная проститутка, вот она такая и осталась – мое мнение. Все ей не так. Нас, когда в Польшу перевели – в 1946-м году в СССР была страшная засуха, неурожай. Тогда была карточная система, хоть война и закончилась, но карточная система продолжалась и люди жили очень плохо. Так вот в Польшу из СССР гнали эшелоны с хлебом, колбасой… Зайдешь в Польше в магазин, покупай, что хочешь. Мы под закуску-то в увольнительной всегда покупали, чего только не было. Хоть бы вообще поляки спасибо сказали, что в послевоенное время им так помогали.

-- В каком звании вернулись на гражданку? Где работали?

С войны я вернулся в звании старшего сержанта. В общей сложности я в армии прослужил восемь лет. Два года во время войны, и после войны еще шесть.

Вернулся в родной Павловский Посад, не имея среднего образования и гражданской специальности. Ну, что – пошел учиться в вечернюю школу, хотел десятый класс отучиться. Учиться взяли снова только в девятый класс, потому что восемь лет пропустил. Отучился я снова в девятом и десятом классах. Потом поступил в Щелковский техникум. Пока учился – женился. Со своей женой познакомились в Павловском Посаде на новогоднем балу в клубе.

-- С первого взгляда любовь?

Да, да.

-- Евгения Николаевна, что улыбаетесь?

Катенька, доченька, это можно с ума сойти, сколько я с ним «мучаюсь» – 65 лет уже (смеется – Ред.).

-- И что потом, Александр Филиппович?

Окончил техникум в 1954 году по специальности электронные приборы, пошел на завод «Исток» в Щелковском районе, во Фрязино. Он тогда назывался «Почтовый ящик 17». В 1964-м заочно окончил Политехнический институт по этой же специальности, только стал инженером. И 64 года я на «Истоке» и отработал. Меня иногда приглашают на предприятие – помочь советом.

-- Александр Филиппович, какая самая памятная награда для Вас?

Самые памятные – медаль «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», и еще орден «Отечественной войны».

-- А почему у Вас квартира на 16-м этаже, как Вы так поселились?

Катенька, все хорошо, пенсии хватает на жизнь, здоровье пошаливает, конечно, недавно вот из больницы только выписался. Президент вот к 75-летию Победы подарок сделал – ждем выплату единовременную. Но тут дело такое, в 2016 году нас с женой можно сказать обманули. Местные чиновники никак жилплощадь не хотели выделить мне, как ветерану. Пришлось в суд обращаться. Выиграли мы суд, но комитет по управлению имуществом и жилищным вопросам Фрязино вместо муниципальной квартиры придумали нам выдать сертификат на жилплощадь в размере около 2 млн. рублей. Причем в глаза его я так и не видел.

Там подключилась риелтор, как мы поняли, они часто работают вместе – риелтор и чиновники. Нам было сказано, что сертификат на квартиру действует всего три дня и вот как раз есть квартира на 16-м этаже без отделки и техники. Но еще попросили доплатить один миллион рублей, который они обещали нам потом вернуть. При этом сказали – если сейчас не найдем деньги, то сертификат сгорит. Пришлось занять по знакомым, поверили мы местной администрации на слово. Во время сделки оказалось, что квартира будет не муниципальная, а у нас в собственности. Причем не вся сумма прописана в договоре купли-продажи, 600 тысяч рублей мы передали риелтору под расписку.

В администрацию писал. Администрация отказывается компенсировать мне займ, ответили, «бюджетное финансирование не предусмотрено действующим законодательством». Не понимаю, почему со мной так поступили. Мне обидно, что нас просто обманули, и все это тянется четыре года уже. Куда обращаться, не знаю, мы ведь уже старенькие. Я внес свою долю в достижении Великой Победы над фашизмом. И хотелось бы встретить этот величественный праздник с большим патриотизмом, радостно и без грусти за долги.

Источник "Время МСК" http://mskvremya.ru/article/2020/060-vov-interviy-timofeev-v...

Интервью с Георгием Константиновичем Чанахчиди – одним из последних живых участников обороны Москвы 1941 года

О том, как дважды попал в окружение, как оборонял Москву в 1941 году с винтовкой и саперной лопатой и многом другом Георгий Константинович Чанахчиди участник двух войн – Советско-Финской и Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.

Мы встретились в Севастополе (Крым, Россия) в квартире героя войны. Георгий Константинович приболел, ему было ужасно неудобно, что так получилось, а я уже думала, что интервью не состоится... Но не таков участник за оборону Москвы. Он позвонил и назначил встречу, как оказалось, своего последнего интервью… 19 ноября 2020 года ветеран Великой Отечественной войны ушел из жизни в возрасте 101 года. Покидают нас ветераны ВОВ, к сожалению, с каждым годом их становится все меньше. И наша редакция старается запечатлеть их истории, чтобы потомки знали, как это было тяжело – сантиметр за сантиметром гнать фашистских захватчиков с нашей родной земли, как гибли солдаты, но не сдавались…

___________________________________________________________________________________________

-- Георгий Константинович, почему не сбылась мечта стать артиллеристом?

Родился я 15 июля 1919 года в греческой семье в Тбилиси, мне сейчас 102-й год идет. Вот как долго я топчу землю, все мои однополчане уже поумирали, а я все живу. После смерти папы, мне тогда три года было, мама воспитывала меня одна, позже она снова вышла замуж. Жили мы в центре Тбилиси, комната была в подвале. Сначала я окончил четыре класса греческой школы, потом пошел в русскую, и закончил 10 классов. Я хотел быть артиллеристом, и когда в 1939-м получил аттестат с хорошими отметками, сразу подал документы в Тбилисское артиллерийское училище. Экзамены сдал хорошо, но, когда пришел к стенду, где вывешивали списки принятых, себя не увидел. Расстроился, а когда сказали, что я не поступил из-за того, что грек, еще больше расстроился.

Тогда покойная мама увезла меня к своей сестре на Кубань повидаться, и немного отдохнуть. Я понимал, что меня должны призвать в армию. Через две недели приходит телеграмма, меня срочно вызывают в военкомат. Через день мы уже были в Тбилиси. Прихожу в военкомат, таких мальчишек, как я и даже моложе столько, что не протолкнуться. Оказалось, что в 1939-м в армию призывали не как сейчас – год в год, а сразу за три года – 1919, 1920 и 1921 года рождения. Обстановка уже тогда была неспокойная, к войне дело шло.

Загрузили целый состав призывников по товарным вагонам, и повезли нас всех в Курск. Там состав расформировали, оставили 3 вагона, остальные направили кого в Льгов, кого в Обоянь (города Курской обл. – Ред.).

Служил я в пехоте, в 607-м стрелковом полку 185-й стрелковой дивизии 22-й армии. В Обояни я принял присягу, выучился на радиста, и был направлен на три месяца на финскую войну (советско-финская война с 30 ноября 1939-го по 13 марта 1940-го – Ред.). Но сначала нам выдали обмундирование: валенки, стеганые штаны, телогрейку, шерстяной подшлемник и шапку-ушанку. Сержантскому и офицерскому составу еще выдавали белые полушубки из овчины. Ох и холод в этой Финляндии был собачий. Я-то вообще южанин, мерз страшно, но ничего, выдержал (смеется). Финн лупил нас, как следует. Он-то в своей обстановке, лес знает, к холоду привык. Снайпера замаскируются, засядут на деревьях, и стреляют в нас. Правда, уничтожали в основном командиров, они их по белым полушубкам вычисляли, солдат практически не трогали. На финской войне я принял боевое крещение.

Затем нас перевели в Белоруссию, мы жили в военном городке всего в четырех километрах от Минска (сейчас-то Минск разросся, я был там, и наш военный городок уже в черте города находится). В Белоруссии мы простояли недолго, в июне 1940-го нас отправили в Прибалтику, участвовать в присоединении к СССР. Всех моих сослуживцев раскидали по Литве, Латвии и Эстонии. Шесть месяцев я прослужил в литовском городе Паневежисе. Гулять нас пускали только по 3-4 человека, потому что боялись за нас. Оттуда нас перебросили в Россию под Великие Луки (Псковская область – Ред.), мы жили в военном городке поселка Идрица.

-- Где войну встретили?

Так вот в этом поселке Идрица и узнали, что 22 июня 1941-го немцы вероломно напали на Советский Союз. Нас подняли по тревоге, выдали винтовки, саперные лопаты, у меня еще рация с питанием за спиной, и перебросили в Латвию. До сих пор помню, как нас немцы бомбили, их самолеты летали так низко над нами, что чуть ли не лицо летчика видно было, а нам стрелять нечем. У нас тогда только зенитки были обыкновенные, такие станковые пулеметы на кузове полуторки (ГАЗ-АА – Ред.), вот ими и оборонялись. Окапываться не успевали, не успевали окоп вырыть, как немец нас дальше гнал. Отступали мы тогда. А вместе с нами шли к нам в тыл мирные люди – беженцы из Прибалтики, кто на повозке, кто пешком, с вещами и баулами. Они заглядывали нам, солдатам, в глаза, как бы спрашивая, ну что отступаете. Да, мы тогда отступали, и сказать нам нечего было этим людям, но мы не сдавались, продолжали сражаться, как могли...

Нас перевели под Ленинград в Новгородскую область. Там наш полк попал в окружение, точнее – целая армия, а в армии: 3 дивизии, в дивизии три полка. Немец окружил нас всех. Тогда нашим полком командовал майор Маслов (позже генерал-майор Борис Семенович Маслов – Ред.), толковый такой, он нас и вывел из окружения. Немец в лес боялся идти, они только смелые были идти по открытой местности, по дорогам шли их танки, машины, мотоциклы, смело так шли под губную гармошку… А мы в лесах прятались. Помню, моего непосредственного командира младшего лейтенанта Можина из Харькова в ногу ранило, он идти не может, мы его на палатку и идем к своим, пытаемся пробиться. Дошли мы до деревни Рыснево (Новгородская область – Ред.), сейчас ее нет, она стерта с лица земли во время немецких бомбежек, но осталось красивое озеро. Все население в лес убежало, побросало свое хозяйство – по двору бегают куры, свиньи, коровы… а мы голодные, оборванные, обессиленные, но злые. Маслов скомандовал привал, мы развели костер, и картошку (ее полно было тогда в колхозах, бесхозная была) готовим. Только закипел котелок, запах пошел по округе, у нас животы урчат, еды просят, а немец тут, как тут. Бил по деревне не простыми снарядами, а термитными. Деревянные избы от их попадания сразу гореть начинали. Так деревня вся и сгорела, люди в нее потом не вернулись, сейчас к ней даже дороги уже нет, заросло все.

К вечеру собрал нас майор Маслов, пересчитал – нас осталось 120 человек, велел раненого младшего лейтенанта оставить, не донесли бы мы его через болота, себя на ногах еле держали. Мы ему патроны оставили, что с ним сталось, не знаю. А сами гуськом друг за дружкой через гать, дальше в лес. Шли ночью, на шинели хлястик, он светится, так было видно каждого бойца, что впереди. А немец что делал – бросал на парашютах ракеты маленькие, они медленно опускались на землю, но освещали всю местность, словно днем. Так гуськом мы шли, сколько километров, даже не знаю, ноги гудели, дошли мы до картофельного поля. Майор говорит: «Даю вам пять минут. Быстро накопайте картошки». А огонь зажигать и варить нельзя, мы уже на себе испытали, немец издалека может нас заметить и опять бомбами закидать. Насобирали картошки и ели сырую. Так дошли мы до озера Селигер. Там были ленинградские ополченцы, и переправили нас на своих лодках-плоскодонках (грузили нас вместо 3 человек, по восемь) на другой берег. Шевелиться было нельзя, пока плыли в лодке, иначе могли перевернуться. В городе Осташкове (Тверская область – Ред.) получили самое ценное – нам дали каждому по 400 граммов хлеба, мы наконец-то поели. Там же нас привели в порядок, мы все были оборванные. Двинулись в сторону Москвы, продолжали отступать.

-- Как проходила оборона Москвы?

Наша дивизия стояла примерно в 60 км от Москвы, другие стояли на рубежах еще ближе, прямо на подступах столицы. Я уже не помню населенный пункт, где мы окопались. Помню, что все было разбросано везде, я зашел в библиотеку, взял книгу «Узник замка Иф» Александра Дюма, так с ней всю войну и проходил, никому скурить не дал, зачитал до дыр, можно сказать (смеется). Она уже после войны где-то затерялась.

Что про оборону Москвы рассказывать. Нелегкая была оборона. Немцы подготовили десантные лодки, в которые помещалось по 40 человек с оружием, они хотели каналы пройти, они ведь 7 ноября планировали на Красной площади парад, но мы им не позволили, бились насмерть. У нас тогда еще не было особого вооружения, винтовка, да саперная лопатка в ход шли. В Сибири стояли полноценные части, у них были танки, самолеты, орудия, боеприпасы. И их к нам пригнали в качестве подкрепления. А 5 декабря началось генеральное контрнаступление, и мы погнали немцев… Отогнали где-то на 150 километров. Немец тогда сильно мерз, у них же не было теплой одежды, были одеты в чем попало, кто в женских сапогах на ногах, кто в платки завернут – жалкие такие. Их много тогда в плен попало. Я языка не знаю немецкого, да и не о чем мне с ними было разговаривать. Главное мы поняли, что порвем их.

Это был Калининский фронт. Потом нашу часть перебрасывали по многим фронтам, где мы были нужнее, на подмогу – Западный, Северо-Западный фронты. Даже на корабле ходил. Был я и в отдельной группе Баграмяна. Вы такого, Катенька, нигде не услышите, я и сам тогда был удивлен – два маршала Советского Союза были родом из одной деревни – Баграмян (Николай Христофорович Баграмян маршал СССР, дважды Герой Советского Союза – Ред.) и Бабаджанян (Амазасп Хачатурович Бабаджанян главный маршал бронетанковых войск, Герой Советского Союза – Ред.). Многие не знают этого факта, а они родились в селе Чардахлы Елизаветпольской губернии (Азербайджан).

-- Голодно было на фронте?

Я, когда второй раз в окружении был, ел все, что находили. Мы были тощие, еле шли. У меня же рация была, мы передавали, где находимся, и тяжелые бомбардировщики ТБ-3 сбрасывали нам на парашютах 76-миллимитровые снаряды. Но к ним, откровенно говоря, никто даже не подходил – пушек не было, зачем нам снаряды. И еще бросали нам в ящиках концентрат покушать – пюре гороховое. Никогда это не забуду. Когда бросали, ящики ломались, все в снег рассыпалось. У меня все пальцы обморожены из-за этого, а кушать хотелось, и мы в этом снегу этих мелких крошек от горохового пюре насобираем, разведем в воде и едим. Я никогда до войны не ел конину, да и после ни разу не пробовал. А на войне кушать хотелось, что уж тут… Так топором отрубишь мяса мерзлого и ешь. На ногах многие не стояли, люди от голода умирали, мы их прямо в снегу и оставляли, копать мерзлую землю сил не было. И от переедания конины тоже умерло у нас два человека… Страшно было, а надо было к своим пробираться, немца гнать, вот так мы и ползли потихонечку до своих.

-- Где Вы Победу встретили?

Мы дошли до Кенигсберга (Калининград – Ред.). Вокруг города немец форты построил, он там мог жить полтора месяца, у них там все было – еда, вода, боеприпасы. Думал, задержит нас (смеется). А мы за три дня Кенигсберг взяли. Наша часть брала форт «Королевы Луизы». У меня и медаль есть «За взятие Кенигсберга».

Дальше мы к Литве пошли. Я с начала войны воевал, но столько пленных немцев еще ни разу не видел, им уже некуда было бежать, они даже иногда сдавались без боя. Это уже 3-й Белорусский фронт был, командовал им Черняховский (Иван Данилович Черняховский генерал армии, дважды Герой Советского Союза – Ред.), его смертельно ранило в феврале 1945-го. Прижали мы тогда немцев к морю, всю технику их захватили. У меня даже парабеллум был немецкий, трофейный. Дальше форсировали реку Вислу, по немецкой территории прошли километров сто, заночевали. А на утро нам говорят: «Война закончилась». До Берлина мы не дошли, там другие воевали, и знамя на Рейхстаг водрузили (улыбается).

Незадолго до Победы я получил медаль «За отвагу». Мы на границе с Германией тогда в обороне стояли в городе Лабиау (с 1946 года Полесск, Калининградская область – Ред.). Я же радистом 1-го класса был. Пришла срочная радиограмма, я должен был ее доставить в штаб, под постоянным обстрелом. Помню, как пули свистели. Я под полуторку спрятался, отлежаться, а пули – тю-тю-тю. Радиограмму я доставил, и мне медаль сразу вручили. Нас, радистов военная контрразведка СМЕРШ постоянно вызывала на допросы, их интересовало слушает ли кто-то из солдат немецкие переговоры. Следили за нами, проверяли нас по сто раз. Ну что поделать, надо было быть настороже в такое время.

-- Когда Вас демобилизовали, вернулись домой в Тбилиси?

Меня демобилизовали только в третью очередь – в 26 лет. Сначала домой отправляли тех, кому было 45-46 лет, потом 40-44, а уже потом и молодых, как я. Вернулся я в Тбилиси. Отдохнул, с мамой повидался и поехал в Москву в институт поступать. Поступил в рыбный институт на экономический факультет, работал несколько лет в Переславле-Залесском, а потом в Севастополь перебрался, живу здесь 51 год. Маму покойную сюда перевез. Ко мне однополчане с семьями приезжали, все в моей квартирке размещались. Хорошо было. Мама людей очень любила, она у меня гостеприимная была.

Все, что рассказал, Катенька, про войну – это был такой нелегкий труд. Но когда сейчас сталкиваешься с тем, как переписывают нашу историю – это уму не постижимо. Нельзя, чтобы люди забывали обо всех ужасах, через которые пришлось пройти не только жителям Советского Союза, но и тем, кто пострадал от рук немцев в остальной Европе.

Но я так скажу, вот по телевизору постоянно говорят – почет ветеранам Великой Отечественной. Но это все только на словах и бумаге выходит. Я уже несколько лет не выхожу из дома, не могу, стар стал и немощен, годы свое берут, все-таки дожил до 101 года. Так ко мне местная власть один раз в год зайдет на день рождения и второй раз на День Победы, поздравят, цветочки подарят, спросят: «Нужно ли что – помощь какая?», я им говорю, мне бы надо, чтобы ко мне приходила социальный работник не раз в месяц, а раз в неделю. Я ведь совсем один живу, у меня никого в Севастополе нет, можно же какое-то исключение сделать. Так нет, говорят, не положено, регламент у них какой-то изменился, и сейчас правила ходить раз в месяц. Я не понимаю, это глупость какая-то бюрократическая. Я мусор вынести сам не могу, продуктов купить и прибрать в квартире – тоже, ну разве можно так, старика, воевавшего за мирное небо бросать. А врачи, больница у меня через забор, хоть бы раз пришли и анализы взяли, сказали, как мое здоровье… Да что говорить. Обидно и больно, что на самом деле такое отношение. Ко мне из дома ветеранов Стас (инструктор АНО «Севастопольский Дом ветеранов» Станислав Зиберт – Ред.) приезжает и помогает постоянно и еще одна женщина – просто так и приберет, и приготовит, мусор вынесет.
____________________________________________________________________________________________

Георгия Константиновича Чанахчиди не стало 19 ноября 2020 года. И с каждым годом, месяцем, неделей, ветеранов ВОВ становится все меньше… Может государство окружить их заботой? Не раз в год цветы и открытка для галочки… Регламент должен не уменьшать количество визитов к ним социальных служб, а увеличивать…

Интервью с героем ВОВ Александром Григорьевичем Овечкиным – отказавшимся от ордена «Красной звезды» после взятия Берлина

О том, как при живом отце скитался по Кирову (Кировская область), как брал Рейхстаг, как «по совместительству» стал поваром на фронте и почему отказался от ордена «Красной звезды», 101-летний ветеран Великой Отечественной войны Александр Григорьевич Овечкин рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой.

В прошлом, 2020 году, Александр Григорьевич перенес коронавирус, а до этого все делал по дому сам – готовил (в этом он профи), убирал. Ветеран уже слышит не очень хорошо и почти совсем не видит – лишь очертания движений, но по-прежнему поднимает стопку «За Берлин!» и «За Победу!». Пока мы разговаривали, герой войны не стеснялся слез, смахивая их морщинистой рукой, а иногда, вспоминая «веселые» моменты на войне, улыбался.
____________________________________________________________________________________________

-- Александр Григорьевич, у Вас было сложное, можно сказать, беспризорное детство. Как так получилось при живом отце и деде?

Сложно все это вспоминать, но меня такая жизнь закалила. Я ни о чем не жалею, и ни на кого не обижаюсь. Родился я 17 декабря 1919 года в деревне Гожевцо Лузского района Кировской области. Рано остался без матери, у нее были осложнения после родов, она умерла, когда мне было всего два месяца от роду. Отец женился второй раз, и меня отдали на воспитание деду. Время было тяжелое, голодное. Когда я чуть подрос, меня посадили на поезд и отправили в Киров, одного, сбагрили в общем – выживу-не выживу, а я выжил (улыбается).

В Кирове меня спасла и вырастила моя приемная мама Серафима Михайловна. Тогда таких женщин были единицы, она все для меня сделала. После окончания четырех классов, мама отправила меня на летние каникулы к отцу. Я там был как чужой человек – жил на кухне, спал на палатях, в комнату не заходил. Осенью меня опять отвезли на вокзал, там оставили, не дали ни копейки денег, даже куска хлеба в дорогу не дали, так я второй раз остался брошен своим отцом. Подошел я к паровозу, меня какой-то мужчина в вагон запустил, там у них печка, тепло было, я всю дорогу до Кирова проспал, денег с меня за проезд не взяли. Ну а в Кирове я, конечно, к приемной маме пошел.

Тогда ведь образование было неважно, нужно было работать, денежку зарабатывать, чтобы кушать. Меня устроили в сапожную мастерскую на улице Ленина пересечение с Орловской, всю зиму я там и проработал. Потом меня и еще нескольких ребят, таких же беспризорников, как я, устроили на фабрику обувь делать. Летом мы там пробыли, денег не платили, карточки на хлеб не давали. Меня перевели работать в студенческую столовую на улице Дрелевского, там я поваром работал. Кстати, на войне мое умение готовить вкусно и быстро, что называется «из ничего», пригодилось (смеется). Мы куски в столовой собирали, чтобы выжить, не на что было купить, в магазинах не было ничего, но ничего – выжил (плачет).

-- Вы с самого начала на войне оказались?

В Армию я был призван в 1939 году, до войны еще. На Финской не успел побывать, пока нас готовили на Кавказе, финская война закончилась и началась Великая Отечественная война. Но на фронт я попал не сразу. Сначала нас направили на войну в Иран (Иранская операция или англо-советское вторжение в Иран длилось с 25 августа по 17 сентября 1941 г. – Ред.). Хоть иранская война и была короткой, мы пробыли там до 1942 года. Потом была учебка. Я был минометчиком, и боевое крещение у меня случилось в битве на Курской дуге. До наступления Армии я находился в артиллерийской разведке. Нас, когда привезли в полк, всех как-то быстро разобрали, остался я один. Меня командир спрашивает: «Куда направить?», я говорю: «Куда направите, там и буду врага бить».

Я вам расскажу, как во фронтовую разведку брали, чтобы в тыл врага ходить за ценными сведениями. Приехали офицеры, весь личный состав построили, отобрали только отличников боевой и политической подготовки, подкованных выставили. Подходят командиры-разведчики и говорят, что им нужны ребята, кто ходил в самоволку, да на гауптвахте сидел (смеется). «Нам надо смелых и отчаянных ребят, в тыл врага ходить. У нас Устава нет», – сказал разведчик.

-- В разведке языка брали?

Я же в тыловую не ходил. В артиллерийской разведке другое – там обычное гнездо, панорама стоит… Само орудие находится далеко в нашем тылу, и солдатам не видно, куда снаряд попал. Вот для этого артиллерийская разведка и нужна. Орудие выстрелило, а разведка корректирует огонь – повернуть влево на столько-то градусов и т.д. Попали, молодцы, и продолжают уже лупить туда, куда мы их навели.

Погибших товарищей на войне было много, столько потерял (плачет). У нас солдата-заряжающего ранило (это моя специализация была), главное, только на тропу вышли, раздался легкий хлопок, и первого номера ранило (нас три человека – расчет по номерам в минометном). Пошли дальше, дошли до оврага, остановились. Подходит ко мне майор: «Пойдешь в психическую атаку?», это когда на дот идешь можно сказать с голыми руками, одна винтовка. Бежим с товарищами, майора ранило, мы его оттащили, сдали санитарам, а сами дальше бежим. Едет наш танк Т-34, мы к нему, нас на танк десантом усадили, дошли и раздавили дот. Взяли в плен тогда 91 немца.

Меня на Курской битве ранило, долго очень лечили меня. Тогда можно было из госпиталя перевод делать, так мама моя приемная договорилась, и меня в госпиталь Кирова перевели. Иду я как-то в магазин и встретил старого друга, он мне говорит: «На фронт больше не пойду». Спрашиваю: «Тебя что, комиссовали?». «Нет, бронь сделают», – отвечает. Вот так я друга потерял, и не в боях на передовой, а в глубоком тылу.

А я пока в кировском госпитале был, мама узнала, что есть школа самоходного артиллерийского полка и говорит: «Иди и получи специализацию». Я в танковый полк не хотел, знаете, как танки горели постоянно… Закончил я эту школу, дали нам машину, мы доехали до Горького (Нижний Новгород – Ред.), там сколотили экипаж самоходки и передали нас в танковые войска (смеется). Теперь у меня куча праздников: и пехота, и артиллерия, и танковые войска – все отмечаю. Перебросили в Москву и снова на фронт врага гнать.

-- Голодно на войне было?

Ой, все было (плачет). Дня по три-четыре одни сухари ели. Боев нет, есть нейтральная зона, там в поле лошадь убитая лежит, солдаты пытались до нее доползти, а немцы огонь постоянно открывали, видимо, думали, разведка. А когда поняли, что мы голодные, перестали стрелять. Так ребята отрежут кусок мяса, мы из конины бульон сварим, а кому и по небольшому кусочку мяса доставалось. Этим и жили. Нам говорили, что поезд с продовольствием разбомбили, а потом выяснилось, что свои же воровали еду. Спали, бывало, прямо на снегу, под дождем – просто отрубались, ни холода, ни дождя не замечали. Ничего, выдержали.

Кстати, мои навыки повара, как я вам говорил, очень пригодились на фронте, мне даже проверку устроили (смеется). Вызывают и говорят: «Пошинкуй лук», я такой раз-раз, быстро-быстро, народ глаза квадратные сделал, увидев такой высший пилотаж, так что в перерывах между боями я еще и еду солдатам готовил.

А в Берлине интересно было, в какой-то момент нам форму перестали выдавать (смеется). Когда воюешь, она же изнашивается, горит, приходит в негодность. Вот приходишь к старшине, просишь новую выдать, а он говорит: «Так завтра тебя убьют, зачем новое выдавать». И ходили мы так: либо низ или верх гражданский, главное каску было нельзя снимать, чтобы нас ни с кем не перепутали.

-- Александр Григорьевич, Победу в Берлине встретили?

Да, прямо в Берлине. Войну закончил 2 мая 1945-го в звании старшего сержанта. Я не лез в начальники. Почему помню, потому что нас в этот самый день пригнали к Рейхстагу. У нас был приказ – не бомбить, не стрелять, а за мародерство – расстрел. Мы такие глаза выкатили, волосы дыбом – как так, немцы к нам что ли в гости пришли, что мы к ним так должны относиться, но приказ выполнили. Нашей Армией по Рейхстагу не было сделано ни одного выстрела из пушек, из пулеметов были, и то в подвале и на первом этаже, на остальных этажах боев не было. Три дня мы стояли перед зданием, пытались его штурмом взять, а на третий немцы сами белый флаг выбросили и вышли сдаваться. Все бомбардировки по Берлину вели союзники, они попросту уничтожали конкурента – Германию, поэтому весь город и был разрушен.

Историю постоянно переписывают, так всегда было. Вообще на войне было много несправедливости. Вот нам 30 апреля 45-го часа в 3-4 дня сообщили, что наш вятский паренек водрузил знамя на Рейхстаге, а на следующий день все поменялось, и героями стали другие. При штурме Рейхстага было пять знамен, план был такой – водрузить хотя бы одно. На каждом знамени был номер воинской части написан. И так получилось, что именно рядовой разведчик Григорий Булатов его первый водрузил, но не на самую верхнюю точку, потому что на верхней был серьезный обстрел. Булатов не получил никаких почестей, наград за это, он умер в Слободском (Кировская область) непризнанным героем, потому что тогда ему было приказано молчать об этом, хотя ведь хроника есть. Это сейчас стали поднимать эту тему и рассказывать о тех, кто водрузил знамя над Рейхстагом, а раньше этого делать было нельзя, книга о Булатове есть, люди докопались до правды.

-- Как Победу отметили?

В ночь с 8 на 9 мая 45-го я был в наряде с товарищем, ходим, вдруг ракеты в лесу начали выбрасывать – зеленые, красные, белые. Стрельба началась, все «Урааа!» кричат, мы понять ничего не можем. Бегом к лейтенанту, что делать-то – тревогу поднимать. Лейтенант бегом в штаб, там ему и сообщили, что война кончилась. Вот так мы Победу и отметили.

Чуть позже подходит ко мне лейтенант, говорит, чтобы я срочно в штаб полка бежал. Там говорят, кто участвовал в боях за Берлин, каждому положен орден «Красной звезды». Я отказался от него. Ну не люблю я всего этого. Я ведь не за медали и ордена воевал, мне это было без надобности, я на фронт шел гнать врага со своей земли. У меня наград всего несколько: орден «Отечественной войны 2й степени», медали «За боевые заслуги» и «За взятие Берлина». Вот за Кавказ и Польшу нет.

Потом домой стали солдат отправлять. Эшелоны через Польшу гнали поляки, несколько эшелонов пропали, исчезли с нашими солдатами. Слухи быстро поползли об этом, и остальные эшелоны уже везли немцы, они доставляли до Буга, а дальше нас пересаживали и до дома.

На гражданке познакомился со своей женой (она покинула нас), родились двое сыновей Владимир и Виктор, внуки у меня. Часто ко мне приходят. Мой стаж работы 56 лет, это без войны. Я только в 1971 году уволился с завода на Филейке, работал там токарем. Раньше он назывался «Завод 211», а сейчас «Авитек» – это оборонка. Сейчас у меня одна мечта – дожить до 76-летия Победы и поднять за нее стопку.

http://mskvremya.ru/article/2021/0577-vov-interview-veteran-...