Пятничный тег моё + Страшные истории

Первая часть: Хищные зеркала: Птицелов (1/5)

Ночью спалось дурно. Едва Марк проваливался в дрему, как тут же чудилось, будто в дверь, отделяющую его от спальни, где затаился Птицелов, кто-то скребется. Марк приподнимался на локте, прислушивался - тишина, только в третьей спальне похрапывал Саша.

Ближе к утру Марк заснул крепким, глубоким сном и в этом сне привиделась старая квартира, в которой он прожил с родителями и сестрой четырнадцать лет. Снилось, будто бы за окнами весна. Ласковое солнце, яркая зелень на деревьях, цветущая сирень. Марк прошелся по квартире - пусто, нет мебели, только балконная дверь открыта и теплый ветер колыхал тюлевые занавески. Марк увидел, что в комнате сестры дверь нараспашку. Мелькнула тень, еще одна. Марк двинулся туда, заглянул. Сестра сидела на полу перед дверью в стене, вокруг рассыпаны осколки зеркал. В проеме не видно соседской квартиры, только темнота. Густая.

Живая.

Она двигалась волнами, переливалась всполохами белых огней, смеялась женскими и детскими голосами, шептала голосами стариков, плакала, звала к себе и прогоняла прочь. И в этой темноте играла музыка.

Марк повернулся к сестре.

У нее не было глаз. Вместо них торчали осколки.

Марк вздрогнул и проснулся. Посмотрел на окно. Никакой весны нет и в помине, никакого солнца. Парень повернулся на бок, потянулся за телефоном. Несколько пропущенных. Марк моментально сел и с него слетели остатки сна. Зоя Петровна. Он нажал на кнопку вызова.

- Марк, Марк, Марк, это вы?- спросил шуршащий женский голос на том конце линии.

- Да,- удивленно отозвался Марк.

- Зоя Петровна умерла ночью.

Марк похолодел. Наверное, ему звонила та, что его встречала на пороге.

- Соболезную.

Неловкое молчание, тяжелый вздох и потом голос продолжил:

- Я сняла ткань со стен. Очень, очень, очень много зеркал.

- Так,- Марк немного не понимал почему она позвонила.

- Видите ли, я подслушала вашу беседу с мамой,- голос звонящей зазвучал крайне тихо.- Мне очень, очень, очень стыдно, но, возможно, среди зеркал вы найдете хотя бы одно из тех, которые ищете?

Марк моментально подскочил с дивана.

- Почему решили отдать их?

- А что, что с ними делать?- прошелестело в трубке. Снова тяжелый вздох, как будто каждое слово давалось с трудом. Марк нахмурился и зашипел от боли: в палец будто иголку воткнули.

- Приезжайте, посмотрите что да как.

Гудки.

Марк быстро оделся, пошел в комнату к Саше, заглянул. Тот спал на спине, прижимая к себе одну из подушек. Марк хотел сначала разбудить товарища, но не решился. Саша не должен лишаться сна и прочих радостей жизни, да и в целом, несмотря на готовность помогать, друг не заслуживает того, что может произойти. Горечь сожаления острой иглой вонзилась куда-то под ребра. Не стоило вообще его втягивать.

Пока Марк ехал в автобусе до дома Зои Петровны, он прокручивал в голове сон. Прислонился головой к холодному стеклу, поглядел на серые дома снаружи, замерзающих людей на остановках, похожих на нахохлившихся воробьев. Недосып брал свое: выбегая из дома, парень накинул на плечи старую куртку Саши. Ладно хоть телефон в руках был, а то случалось такое, что куртку надел одну, телефон положил в другую.

Марк открыл галерею, пролистал до старых фотографий. Вот новогодняя елка, вот стол накрытый. Дашка улыбалась, прижимая к себе кота. Вот фотографии с прогулки на площади.

Дашка.

Смешная такая, в шапке с помпоном. Мама в любимой шубе. Отчим. На всех фотографиях Марк закрасил ему лицо черным цветом в фоторедакторе, либо же обрезал этого человека. Глядя на маму и Дашу, Марк чувствовал подступающий к горлу комок. Глядя на отчима, он чувствовал животный страх и лютую ненависть.

Марк вышел на нужной остановке, достал сигареты, отошел в сторонку. Закурил. Идти к Зое Петровне страшно. Скорее всего, тело еще там. Страшно еще и потому, что с зеркал убрали ткань. А Зоя Петровна говорила, что ее зеркала живые. Марк покопался в карманах и достал медицинскую маску, надел. На всякий случай.

Докурил, почти выбросил тлеющий окурок в урну, потом потушил его о бок урны. Бросил в снег, поднял и теперь уже выбросил. До нужного дома дошел быстро, правда, руки успели замерзнуть по пути.

Вот нужный подъезд. Тяжелая, металлическая дверь нараспашку, придавлена кирпичом.

Марк добежал до квартиры, чувствуя, как ускоряется сердцебиение не только от скорости движений, но и от волнения.

Его ждали.

Дочь Зои Петровны назвалась Светланой. Женщина все так же молча позволила Марку войти в прихожую. Помимо нее в квартире больше никого не было.

- Тело тоже уже не здесь, не здесь,- на выдохе произнесла Светлана.- Чай, кофе?

- Это не так важно,- Марку не терпелось перейти к осмотру зеркал. Маску снимать не стал. Он хотел прямо сказать о том, что в первую очередь нужна тетрадь, но запнулся на полуслове: Светлана выглядела совершенно потерянной.

- Чаю тогда,- попросил Марк, разулся, разделся и женщина тут же приосанилась. Гора с плеч, наверное. Быть наедине с таким кошмаром никому не пожелаешь, а тут хотя бы еще одна живая душа. Светлана засеменила на кухню, потряхивая головой, пригласила Марком следовать за ней. Марк с позволения хозяйки сел за стол, выложил на стол телефон.

Кухня была светлой, просторной и чистой. Белые шкафчики с резными ручками, огромный холодильник. Светлана возилась с заварочным чайником, доставала из холодильника какую-то еду. Руки у нее тряслись и она норовила разбить посуду, рассыпать угощения. Могла застыть на время, вглядываясь в пустоту, затем как ни в чем не бывало продолжала накрывать на стол. Чайник Светлана так и не поставила.

- Позволите забрать еще и тетрадку?- нарушил тишину Марк, чувствуя, что ему очень не по себе. Только парень никак не мог сообразить, чем именно вызвано было это чувство. Светлана кивнула, голова ее вновь начала трястись.

- Можно тогда пока схожу за ней?- Марк понадеялся, что тетрадь так и осталась лежать на журнальном столике, рядом с пепельницей.- Заодно на зеркала посмотрю.

Светлана замерла, пугливо поглядела на Марка.

- Зеркала, зеркала?

- Да,- неуверенно протянул Марк, не понимая что происходит. Он совершенно не был знаком со Светланой, но испуг в ее глазах, уступающий месту злости, начинал его тревожить.

- Тетрадь?

- И она тоже.

Светлана кое-как примостила тарелку с заветренными бутербродами на столе, сцепила дрожащие пальцы в замок. Тонкая кожа на пальцах, под которой просвечивало что-то желтое, натянулась. Марк встал со стула, убрал телефон в карман джинсов.

- Так что?

- Да, да, да. Пока чай. Чай.

Марк почувствовал, что становится нехорошо от внезапно накатившего ужаса. Парень сделал шаг назад и Светлана тоже сделала шаг, только по направлению к нему.

- Подождите тут?- спросил Марк и кивнул. Светлана кивнула. У Марка сердце ушло в пятки. У него сложилось впечатление, что он стоял перед зеркалом и отражение повторяло за ним. И теперь движения стали уверенными, четкими. Как будто все остальное до этого женщина делала, точно не зная правильно ли поступает.

Марк попятился, женщина двинулась вперед. У Марка пересохло во рту. Его заманили в ловушку. И Зоя Петровна, скорее всего, не умерла. Марк не понимал кто перед ним находился, но понимал, что делать все придется максимально быстро и при этом не погибнуть раньше времени. Он закусил губу.

- Из какого зеркала ты вылезло?- прошептал Марк, продолжая пятиться. Светлана растянула губы в улыбке, и Марк увидел острый частокол черных треугольных зубов. Существо поняло, что дальше можно не прятаться. Марк выскочил в коридор и дернул на себя дверь кухни. Выиграет время, однако витражная вставка не добавляла уверенности. Если существо и не сможет открыть дверь без примера для подражания, то додумается выбить стекло. Правда, Марк надеялся, что повезет и в этот раз.

Парень в один миг пересек коридор, слыша, как существо на кухне затарабанило в дверь. Послышался клекот, странное бульканье.

Марк побежал в комнату, где он беседовал с Зоей Петровной. Распахнул дверь, запер ее за своей спиной и немного перевел дыхание. Огляделся и ему стало жутко. Пол в крови. Зеркала смотрели на него. В прямом смысле. Он видел скалящиеся тени, желтые глаза, таращащиеся на него из зеркальной глади. Одно из зеркал, видимо, сорвалось с крепления и разбилось. Марк видел табличку с надписью, откатившуюся к креслу пожилой женщины. Он подошел поближе и едва не закричал: прямо за креслом лежало тело. Вернее то, что от него осталось. Ноги вырваны, кишечник вывалился и влажно поблескивал в тусклом свете невыключенного бра на стене. Марк приложил руки ко рту - накатила тошнота. Еще чуть-чуть и вырвало бы. Обглоданное лицо, левый глаз слепо уставился в потолок. Скальпа не было, как и волос. В уцелевших пальцах левой руки зажата папироса.

У Марка защипало глаза от запаха. Что же вылезло из зеркала, раз оно сотворило такое с несчастной женщиной?

Взглянул на табличку.

- Пересмешник,- проблеял Марк. Звон разбитого стекла моментально привел его в чувство. Парень бросил взгляд на журнальный столик. Ага, действительно повезло. Тетрадь на месте. Он схватил ее и спрятал за пазуху. Обернулся на зеркала. И увидел то самое, вытянутое, прислоненное к стене.

- Костолом,- прошептал Марк, схватил с пола кусок ткани, разорвал надвое - слишком длинный. Накрыл тканью нужное зеркало, поднял. Зеркало оказалось тяжелее, чем парень рассчитывал. Да и куда больше, чем на фотографии.

Бух!

Удар в дверь. Ткань с зеркала сползла, оголив часть рамы. Марк подскочил к балконной двери, наступив на что-то ногой.

Хрусть!

Марк взвыл от боли. Очки с толстенными линзами, которые он видел на встречающей его женщине в первый визит к Зое Петровне. Дужка треснула и впилась в ступню.

Бух!

Марк кинулся к двери, распахнул ее, захлопнул как раз в тот момент, когда дверь в комнату открылась и существо побежало к нему, потряхивая головой. Только теперь это была не Светлана, а нечто желтое, со струпьями на морщинистой коже, губами растянутыми в тугой улыбке, обнажившей зубы. Марк застыл от страха. У существа не было носа, лишь две щели, как у змеи. Волос тоже не было, и Марк успел рассмотреть красноватые вены и сосуды. И глаза.

Желтая радужка с красными зрачком.

Марк отшатнулся, существо же припало к стеклу балконной двери, высунув раздвоенный язык. Но тут же отшатнулось, увидев Костолома в руках Марка. Пересмешник потупил взгляд, двинулся назад. Марк побледнел. Его накрыло осознанием: что же такое сидит в Костоломе, что даже такая тварь забоялась?

Рисковать и возвращаться в квартиру Марк не стал, спустился по пожарной лестнице на улицу. Захотелось плакать от боли в ноге, но нужно было убираться подальше.

Хорошо, что телефон взял с собой, не оставил на кухне.

Парень, ковыляя, дошел до соседнего дома, то и дело оглядываясь назад. Вызвал такси. На немое удивление прибывшего водителя, Марк устало произнес, открыв дверь пассажирского сиденья:

- Не спрашивайте, оставлю чаевые.

- Дружок, а вдруг ты вор?- сощурился водитель.- У тебя в руках вон чего, нечто старинное явно. Обувь где? Застукали на месте преступления?

Марк не выдержал и натуральным образом разрыдался, осев на землю, дрожа от страха.

- Пожалуйста, пожалуйста,- громко просил парень,- увезите меня отсюда! Клянусь всеми богами, которые когда-то бывали на нашей планете, я ничего не крал!

Водитель стушевался, потом вышел из машины, помог Марку встать, осторожно усадил его на сиденье. Хотел положить зеркало назад, но парень вцепился в раму намертво. Водитель покачал головой, пристегнул Марка, сел за руль. Включил печку.

- Пацан, может, тебя накормить?- спросил водитель.- Кофе купить, чего угодно.

Марк поднял глаза на водителя. На деда его похож очень. Даже родинка под правым глазом на месте.

- Не,- Марк покачал головой и шмыгая носом. Слегка попустило, но ноги тряслись.

- Ты уж извини меня,- пробормотал водитель,- не хочу на старости лет отвечать за то, чего не делал.

Марк кивнул, вперившись взглядом в дорогу. Он все вспоминал как Пересмешник отступил. Костолом, в отличие от Птицелова, не дребезжал и не вибрировал, просто тяжелым грузом покоился в руках Марка. Почему Зоя Петровна не стала говорить о том, что Костолом находился у нее? Марк предложил бы любые, абсолютно любые деньги.

Парень откинулся назад. Прикрыл глаза.

Открыл.

Темнота в стене, сестра с осколками вместо глаз. Даша тянула к нему руки, хныкала.

Кто-то погладил Марка по голове. Снова открыл глаза.

Такси стояло у Сашиного дома.

- Вы меня по голове зачем погладили?- сонно спросил Марк. Водитель растерянно улыбнулся.

- Не трогал тебя никто, малой.

Водитель вышел из машины, обогнул, открыл дверь Марку, помог выбраться, даже довел до подъезда. Марк вдруг весь сжался: куртка с ключами осталась в квартире Зои Петровны. Парень позвонил в домофон, и Саша мгновенно открыл. Водитель достал из кармана клочок бумажки.

- Слушай,- мужчина тронул за плечо Марка и тот вздрогнул.- Да не бойся, не обидит никто. Возьми вот, телефон мой.

Он протянул бумажку.

- Михаил. Ты уж больно на моего внука похож. Если что - можешь позвонить, деньгами вряд ли выручу, а пирогами или чем еще накормлю, отвезу куда надо.

Михаил буквально всучил бумажку в ладонь Марка, тот кивнул и убрал бумажку в карман джинсов. Михаил похлопал парня по спине, пошел обратно к машине. Марк опомнился и крикнул:

- Спасибо!

Михаил махнул рукой. Марк же вошел в подъезд. Темно, хоть глаза выколи.

И тут Костолом задребезжал.

- Только не это,- охнул Марк и пулей бросился к квартире Саши. Тот переминался с ноги на ногу в коридоре, дожидаясь друга.

- Чего не разбудил?- поинтересовался Саша, но Марк проскочил мимо него в квартиру, направился в спальню, включил свет и зеркало умолкло. В отражающей поверхности видно было только темноту. Она бурлила, словно неспокойная вода в реке.

- Откуда взял?- охнул Саша, который пошел следом. Марк без сил сел на пол, затравленно посмотрел на матрас, под которым лежал Птицелов.

- Есть водка?- прохрипел Марк не своим голосом.

- Коньяк вроде был,- засуетился Саша. Марк встал, пошел на кухню.

- Расскажешь в чем дело?- лепетал Саша, ничегошеньки не понимая. Марк запер входную дверь, даже цепочку навесил. Сел в торце стола на кухне. Ему так страшно еще никогда в жизни не было.

Марк горько заплакал, спрятав лицо в ладонях. Саша сглотнул, подлетел к шкафчикам, нашел кофе, коньяк, поставил чайник, сам сел на корточки возле Марка.

- Ты чего?

Захлебываясь слезами, Марк только и смог выдавить из себя про забытую куртку и кроссовки.

- Да брось, ерунда. Замки поменяю, кроссовки купим, куртку купим…

Марк отнял руки от лица и Саша умолк. В правом глазу у Марка лопнул сосуд, волосы на голове сбились в колтун. Саша опустил глаза, увидел грязные носки. Увидел кровь.

- Как это ты так?- выпалил он, подорвался, принес аптечку. Марк мотнул головой.

- Я сам.

Марк с трудом снял носки, вытащил из ранки кусочек пластиковой дужки, плеснул перекисью. Поджал пальцы ног. Он не заметил, что жутко замерз. Сбивчиво рассказал про звонок, про Пересмешника. Про тела.

- Я не потому боюсь, что ключи, куртка там остались и придется покупать новое. Я боюсь, потому что Пересмешник может ввести в заблуждение других людей и сожрать.

Он умолчал о самой страшной мысли, которая пришла в голову: Марк тревожился из-за запахов. Вдруг существо может выбраться из квартиры и по запаху добраться до Сашиного дома и убить не самого Марка, а друга? В том, что Пересмешник будет убивать никаких сомнений не было. Возможно, Зоя Петровна слукавила, когда назвала только Птицелова хищным и злым зеркалом.

Марк взял в руки телефон, разблокировал экран. Оцепенел. Сотни пропущенных от Зои Петровны. Несколько звонков от Саши. Сообщения от Марины, наблюдательницы за птицами. Дрожащими пальцами Марк открыл переписку.

- Марина прислала отметки и других мест, где гибнут птицы,- просипел Марк.

- Ну, Птицелов же найден, остальные локации не нужны, наверное,- повел плечом Саша. Марк перевел Марине деньги и попросил больше не искать мертвых птиц, но оставаться на связи, мало ли что еще может понадобиться.

Чайник засвистел, и Марк дернулся.

- В комнате с зеркалами нельзя выключать свет,- произнес Марк, глядя на то, как Саша налил ему коньяка, а себе делал кофе.

- Почему?

- Когда вошел в подъезд, то Костолом начал дребезжать. Там было очень темно. В квартире у Зои Петровны и пока я ехал, зеркало оставалось на свету.

- Что под рубашкой?

Марк хлопнул себя по лбу и достал тетрадку. Саша присвистнул.

- Та самая?

- Угу.

- Можно посмотреть?

Марк кивнул. Саша взял тетрадку, открыл на случайной странице и поморщился.

- Зубоскал?

Марк выдохнул. Ладно, с первыми двумя справился. О Зубоскале думать вообще не хотелось. Зубы, детские зубы.

Марк вспомнил, как водил Дашу в стоматологию, как с трудом уговорил в обмен на шоколадку. Понятное дело, шоколадку никто сестре сразу не отдал после пломбирования дыр, Даша же надулась и вынашивала весь вечер план мести. Помнил, как сестра стеснялась щербинки между передних зубов и по глупости даже пыталась ее заделать белым пластилином. Марку тогда здорово влетело от мамы. Где справедливость? Пластилин в рот совала Даша, получил нагоняй старший брат. Марк вообще как-то пропустил момент, когда превратился в няньку. Но не жаловался никогда. Во-первых, видел, как уставала мама на двух работах. Во-вторых, любил Дашку до одури. В-третьих, кто, если не он?

Отчим тоже уставал, конечно, но большую часть времени мужчина уделял новому хобби. Где-то вычитал про интересную книжку, через знакомых вышел на алкаша, который распродавал за гроши семейную библиотеку родителей. Родители алкаша повесились и он сам сказал отчиму, что если не сопьется, то вздернется. Не спился.

Марк прекрасно помнил название книги. “Сердца в зеркалах”. Серенькая такая, ничем не примечательная. Отчим так ею увлекся, что трясся над книжкой, пылинки сдувал, всегда убирал на верхнюю полку, куда Даша бы точно не дотянулась. Марк дотянулся бы, конечно, с его-то ростом. Но не трогал книгу.

Во-первых, думал, что личные вещи - неприкосновенны, будь то лизуны, которые сестра однажды разлепила по обоям в квартире, или те же книги. Лизуны оставили жирные следы на кошмарных узорах, но лишать Дашу игрушек никто не стал. Марк поговорил с сестрой и ситуация не повторялась.

Во-вторых, книга Марка не интересовала. Вернее, злила, и парень старательно делал вид, будто этой дряни не существовало. С появлением книги в квартире, отчим резко изменился. Из добродушного человека он превратился в угрюмого ворчуна, который подолгу мог запираться в одной из комнат с той же книгой.

У него завелись сомнительные знакомые, которые частенько захаживали к отчиму в гости. В квартире стало в разы больше зеркал.

Даша ныла, что зеркала сильно ее пугали, поскольку девочка слышала странный шепот. Шепот мешал спать, отвлекал от дел и - что самое страшное - подстрекал сделать всякое. Марк почти полностью поседел за мгновение, когда увидел, как Даша с размаху вонзила себе в руку цыганскую иглу. Ни секунды не колебалась. Осознание пришло после, как и дикая истерика. Марка потом долго дразнили в школе из-за цвета волос, только Саша поддерживал.

В-третьих, если бы Марк добрался-таки до книги, он совершенно точно ее сжег. И тогда либо молчаливый отчим вовсе перестал бы с ним общаться, либо искромсал бы лицо пасынка, как искромсал ножницами подушку. Ему не понравилась новая наволочка, которую сшила мама.

Иногда Марк жалел, что закрасил лицо отчима на фотографиях, ведь у него не осталось ни одной нетронутой. Марк всем сердцем любил маму, прежнего отчима, и Дашу, но простить то, что произошло, не мог.

Да и смириться тоже не получилось.

На улице темнело, а на кухне так хорошо и тепло, что Марк понемногу отвлекся от событий в квартире Зои Петровны. Саша понемногу изучал тетрадь, перелистывая страницу за страницей, останавливаясь на уж очень необычных зеркалах. То рама привлекала внимание, то сама форма рамы. В списке имелся цельный зеркальный шар.

- Око,- хмыкнул Саша, прочитав название.- Кто вообще додумался такие зеркала изготавливать?

- Это и не зеркала, а куски единого целого, похожие на зеркала,- тихо сказал Марк.- Зоя Петровна называла их живыми, а я знаю, что в них спрятались чудовища. И это имена чудовищ, вовсе не имена зеркал.

Щелк!

В квартире погас свет.

- Опять что ли?- недовольно буркнул Саша. Независимо от того, сколько электроприборов работало, пробки вышибало регулярно.

Марк ощутил, как кожа покрывается мурашками. Парень вскочил, опрокинув табурет, на котором сидел, побежал в спальню, где ожил Костолом. Зеркало задребезжало.

И на этот звук из-под матраса отозвался Птицелов легким звоном.

Марк нервно сглотнул. Парень видел, что в Костоломе появился оранжевый глаз. Глаз моргнул, посмотрел направо, налево, вперился в Марка, который тут же перекрыл половину лица рукой. Начисто забыл про маску и, вероятно, сейчас было уже поздно.

- Фонарик! Фонарик!- что есть сил завопил Марк. Глаз моргнул, исчез. Точнее не исчез, не растворился, а ушел наверх, словно некто огромный распрямился во весь рост.

Сквозь зеркало в комнату проникла длинная когтистая рука. Зажегся фонарь за окном, и желтый свет попал на лоснящуюся черную кожу Костолома. Рука дернулась назад, обогнула световое пятно и двинулась дальше ощупывать спальню. Рука тянулась к матрасу, под которым Птицелов зашелся в оглушающем звоне.

- Фонарик!

Рука замерла, и выпросталась вперед, словно намереваясь сцапать Марка. И тут же резко отползла назад, поскольку луч фонарика, который принес Саша, попал на зеркало. Снова клубящаяся темнота и больше ничего.

Марк подошел к зеркалу и поставил его так, чтобы ночью на него падал свет фонаря, если вдруг снова выбьет пробки.

- Верни свет обратно,- попросил Марк, повернувшись к Саше. Тот испуганно смотрел на зеркало.

- Это не пробки. Наверное, свет выключили.

Марк почувствовал, как в желудке заворочалось неприятное ощущение. Даже не страх, не тревожность.

Беспомощность.

Марк забрал у Саши фонарик, попросил друга сходить на кухню за телефонами, свечами, запасными батарейками - чем угодно, лишь бы свет был до восхода солнца. Желтоватый свет из окна вселял надежду. Странно, что фонарь не вырубился.

Саша вернулся, напуганный пуще прежнего.

- В соседних домах горит свет. Под нами тоже свет горит, я высунулся из окна, посмотрел.

Марк схватился за голову. Ситуация становилась хуже. К мысли о том, что Птицелов захотел быть найденным, присоединилась еще и мысль о том, что Костолом создавал для себя темноту самостоятельно.

Марк сжал кулаки. Не может быть, тогда бы в квартире Зои Петровны всегда была кромешная тьма. И тогда бы свет у Саши отключился бы куда раньше.

В ушах все еще стоял звон Птицелова. Марк достал первое зеркало и унес зеркало в ванную, положил в таз и накрыл грязным бельем.

***

https://t.me/its_edlz - здесь можно прочитать другие истории;
https://vk.com/itstyere - сюда можно приходить, добавляться в друзья, я не всегда отвечаю (т.к. чаще обитаю в телеграме), но добавляю каждого желающего.

упрямо продолжая традицию пятничного "моё".

Она не пахла.

Ничем.

Ни сигаретами, ни таблетками, ни слезами, ни пылью, ни вчерашним ужином, ни гневом, ни недовольством, ни одеколоном своего босса.

Мама не пахла. И мама странно себя вела.

Ещё неделю назад мальчик, проснувшись поздно ночью и услышав шорох в изголовье своей кровати, едва чувств от страха не лишился, но, узнав голос матери, предупреждающий, что это всего лишь она и бояться нечего, вмиг успокоился и тут же заснул. Только теперь, многими днями позже, он задаёт себе вопрос: а зачем, собственно, мама приходила ночью в его комнату и чем там в темноте занималась? Глядя на неё сейчас, хлопочущую у плиты и что-то напевающую себе под нос, самое время насторожиться и переосмыслить события последних дней. Мама больше не курила и не ругалась на сына по утрам: мама ли это была?

Первые удары колокола напомнили, что служба вот-вот начнётся. Мальчик, еле заставивший себя спуститься этим утром вниз и застывший на нижней ступеньке, осторожно взглянул на мать.

- Мы опаздываем в церковь? – теперь пугал даже звук собственного голоса. В их доме всегда работал телевизор: мама не любила оставаться одна, - мы не идём? – и мама никогда не пропускала службу.

Но в это воскресенье она решила испечь сыну блины, вскипятить какао и достать из чулана банку ягодного сиропа. Сегодня мама не кричала на слишком долго одевающегося ребёнка, сегодня мама наклонялась к самому его лицу и, расплываясь в сияющей улыбке, гладила по голове:

- Нет, милый, - огромная дымящаяся тарелка опускается на стол, - ешь, дорогой.

Неделю назад мальчик застал мать ночью в своей комнате. Спустя пару дней он понял, что она больше не ходит на работу, а сегодня с ужасом осознал, почему она так ласкова с ним.

- Пей, сахарный, - густой какао пахнет шоколадом, маслом и молоком, под стопочку блинов натекла лужица золотистого жира. Мальчик есть не хотел, но не смел отказать матери. Теперь, когда она стала так ласкова с ним, он боялся её больше, чем во времена, когда она предпочитала пускать в ход ремень, а не уговоры.

- Ну же, - тяжёлая холодная рука опускается на русую голову, скользит по непослушным волосам. Руки мамы никогда не были такими холодными. И она никогда не гладила его по голове.

Ветер бьёт в окно: на улице солнечно и на улице ветрено. На улице шумно, на улице воскресенье. В их доме – тишина.

Раньше мама каждое утро первым делом щёлкала пультом телевизора, потом зажигалкой, потом сына по носу, потом замком, надолго закрываясь в ванной комнате, но теперь по утрам она, причёсанная и напудренная, отправлялась сразу на кухню, стряпала сыну завтрак, стоя в дверях, провожала его на школьный автобус.

Раньше маме было совершенно всё равно, во сколько возвращается с учёбы её сын, теперь же, стоит скрипнуть ключом в замке и переступить порог родного дома, мама тут как тут, такая же довольная и улыбающаяся, ждёт сына в коридоре, ведёт его к столу, ставит большую тарелку горячего ужина, заставляет мальчика всё до крошки съесть.

Раньше маму никогда не беспокоило, как питается её ребёнок, теперь же она будто на убой его откармливала.

Внутренний голос, в последнее время слишком часто отзывающийся в голове, предположил, что, возможно, так оно и есть.

Мальчик взялся за вилку и приподнял над тарелкой первый блин.

- Молодец, сокровище, - мама стоит рядом, мама наблюдает и ждёт. Мама снова гладит по голове, мама улыбается, мама называет ласково. Ласково, непривычно и пугающе.

Её сын неторопливо жуёт блины и пытается вспомнить, когда в последний раз она называла его по имени: пять, десять дней назад?

«Неделю, - подсказывает голос в голове, - а знаешь, почему не называет больше? – нашёптывает вкрадчиво следом, - она его не знает», - мальчик послушно накалывает на вилку следующий блин. Он и сам об этом давно уже догадался, но признаваться себе не хотел. Катится сироп по подбородку, капает на скатерть: мальчик и бровью не повёл, - мама за это уже не ругает, а только улыбается шире и подливает в кружку молоко.

- Пей, мой дорогой, - становись большим и вкусным.

Мальчик сидит на высоком стуле, болтая в воздухе ногами, прислушиваясь к голосам за окном, ожидая, когда снова зазвонят колокола.

Сейчас утро, сейчас он не хочет вспоминать о том, как мама однажды зачем-то залезла под его кровать. Сейчас светло, а потому не хочется думать ни о ночных шорохах в комнате, ни о пугающих скрипах за окном. Что-то приоткрывало дверь шкафа, стоило только солнцу зайти, но жаловаться было теперь некому, а потому мальчик просто накрывался одеялом с головой и слушал добрых полночи, как нечто расхаживает по его комнате, принюхивается и, наверняка, мальчика ищет. Вот уже неделю он только под утро забывается тревожным чутким сном, вот уже семь дней он дрожит каждую ночь от страха, вот уже, кажется, много, очень много дней он боится высунуть наружу нос, боится звуков собственного дыхания, боится биения своего сердца, боится, что нечто, поселившееся в его шкафу, однажды догадается распахнуть трясущееся одеяло.

Мальчик покрывается холодным потом при одной мысли о том, что скоро пробьют девять раз часы и ему придётся подняться по скрипучим ступенькам на второй этаж, открыть дверь в свою комнату и остаться один на один с платяным шкафом и его обитателями. Мальчик на грани истерики от страха, но к маме за помощью он больше не побежит, мама больше ничего не узнает, мама больше не залезет под его кровать!

Звон церковных колоколов вывел ребёнка из задумчивости, чуть не заставив подпрыгнуть на стуле и тем самым себя разоблачить. Мама здесь, рядом, внимательно следит, чтобы сын хорошо позавтракал, не мигая наблюдает, как мальчик давится одним блином за другим, как едва заметно морщится, делая очередной глоток густого какао, жирной плёнкой оседающего на горле, как с трудом глотает прилипающий к нёбу кусок, как старается на неё не смотреть.

Бом! – бом! – бом! – колокола отзываются веселее, приглашая всех опоздавших быстрее занять свои места в часовне. Раньше мама никогда не пропускала службы, раньше мама всегда молилась перед сном, раньше она и сына заставляла вставать на колени. Но неделю назад она заглянула под кровать, чтобы окончательно убедиться, что её сын «нытик и трус» и с тех пор не молилась ни разу.

Раньше мама никогда не гладила своего ребёнка по голове, раньше мама старалась как можно реже к нему прикасаться, но, несмотря на это, мальчик знал, что ладони у неё горячие, влажные и мягкие. Руки той, что стояла сейчас позади него, были тяжелы, как мрамор и холодны, как лёд; с того момента, как женщина распахнула дверь в комнату сына и, улыбаясь, объявила, что никого под кроватью нет, она стала громче топать при ходьбе и тяжелее опускаться в некогда любимое кресло, трещащее теперь по всем швам. Стоит отдать маме должное: после её проверки ночной скрежет под кроватью действительно затих, но мальчик был уверен: то, что жило под ней, до сих пор в доме - теперь оно не боится дневного света и неплохо готовит блины.

Надрывается за окном колокольня, новая порция отправляется в рот.

Раньше мама много спала, пила и курила.

Раньше мама ярко одевалась и поздно возвращалась домой.

Раньше мама частенько его поколачивала, но раньше она хотя бы не была такой холодной.

«Мама не изменилась, - внутренний голос говорил, но мальчик слушать не хотел, - мама всё та же, - настойчиво, упрямо, издевательски и вместе с тем отчего-то очень-очень грустно нашёптывало у самого уха, - просто это – не мать».

Просто тогда, неделю назад, мама залезла под кровать и не вылезла. Она не верила, что что-то скребёт там и стонет, но это не помешало этому «что-то» её схватить.

Ветер завывает в церкви, колокола бьют в окна: утро из золотого стало серым, утро из солнечного стало чернильным, день становился ночью и тени выползали из углов.

Мальчик сидел, болтая ногами, и уплетал за обе щёки жирные сладкие блины.

- Ещё, милый? – голос матери пугал, но мальчик не показывал вида: пока не говоришь про монстра, монстр тебя не слышит. Пока не слышишь монстра, он тебя не тронет. Пока веришь, что это не чудище, а мать – мать тебя не съест.

Каждый день после занятий мальчик боялся возвращаться домой, но возвращаться было необходимо. Потому что если ужас, застывший у его плеча, узнает, что он боится и бежит, то его сцапают, его сожрут. Затолкают в шкаф, захлопнут дверь, навалятся всей тонной своего веса и не двинутся с места, пока не постучат изнутри робко и послушно и то, что влезло в шкуру мальчика, не выйдет на божий свет.

Мама досталась тому, что сидело под кроватью, то, что прячется в шкафу, полакомится её сыном. Мальчик понимал, что его песенка спета, ему никто не поверит: куда бы он ни побежал, его непременно вернут домой. И в тот самый день, когда беглец переступит родной порог, чудовище с глазами мамы возьмёт его за руку, улыбнётся ласково и приветливо и не спеша поведёт сына в комнату, где с распростёртыми дверцами будет ждать пыльная темнота платяного шкафа.

Никому нельзя было сказать, никому нельзя было довериться; мальчик не доверялся и молчал.

Голос в голове продолжал нашёптывать в уши, требовал спасаться, требовал начать бить тревогу, но мальчик, давясь клиновым сиропом, только головой качал: как только ты запустишь монстра в свою голову, тебе каюк. Чудовище может сколько угодно хозяйничать на кухне, напевать у плиты, пичкать едой с утра до ночи, улыбаться и гладить ледяными руками по голове: маме не достать сына, пока сын не думает о маме.

Маме сына не съесть, пока сын маму не боится.

Неделю назад что-то позвало из-под кровати и мама пришла на зов: мальчик такой ошибки не повторит, мальчик будет бояться и толстеть до последнего, но сожрать себя не даст.

Не думай, не говори, не называй по имени. Нечто смотрит из маминых глаз на покрывающегося холодным потом ребёнка. Нечто ждёт, пока нервы ребёнка сдадут. Нечто облизывается во мраке притихшего дома, нечто потирает лапы.

Но у мальчика тоже пока достаточно сил: он слишком долго терпел побои и брань, лаской его не запугать.

Мама наклоняется ниже, расплываясь в улыбке, заглядывает сыну в лицо.

- Ещё кружечку шоколада, мой дорогой?

За окном билось и бесилось утро,

Мальчик ел блины.

в честь пятничного "моё" товарищам Пикабушникам.

Не горит, не тонет, не убирается прочь.

*

Я уже не реагирую на скрип двери. И на шаги его я не реагирую тоже.

Проходит на середину комнаты, ставит перед кроватью табурет, усаживается сверху.

- Привет, - подмигивает и качает головой, оглядывая комнату, - опять, я гляжу, не прибрался?.

Я молчу: понимаю, что бесполезно, но делаю вид, что сплю. Он до утра не уйдёт и всё, что мне остаётся, это уткнуться носом в стенку и молиться всем богам подряд, чтобы он поскорее потерял ко мне интерес и оставил в покое. Я знаю, он знает, о чём я думаю. Я знаю, он знает, что это мне известно. Я знаю и всё равно чеканю в голове молитву за молитвой в надежде, что хоть одна подействует.

Он смеётся мне в кровать со своего табурета.

Он пришёл свести меня с ума.

*

У меня теперь на лбу несколько морщин поперечных, под глазами сеточкой расчерчено и дёсны воспалились. А что вы хотели, - я не сплю.

На работе мной недовольны - выговор с позорным вызовом к начальству. Плетусь покорно, слушаю вполуха крики и угрозы: крики меня не пугают. Меня пугает ночь.

На второй день уже записываюсь к доктору: «Вы знаете, - докладываю ему, - у меня галлюцинации». А он мне в ответ: «а какого характера?».

Я говорю: «ужасного, знаете ли, характера. Пугающего. Вы меня на денёк-второй не положите? Под замок можно, вдруг, я буйный».

Доктор на предложение нахмурился, но задал ещё с десяток вопросов прежде, чем отправить домой.

«Вот таблеточки, - выписывает рецепт, - Вы, батенька, раньше времени пожара не трубите». Наша медицина, мол, верит в лучшее и Вам советует. Может, как говорится, и само рассосётся.

Но ни на вторую, ни на третью ночь ничего не рассосалось: после посещения врача всё стало только хуже, мой ночной гость знал, что я делаю днём.

- Вы ходили в больницу? – оно снова волочёт табуретку с кухни, снова царапает ножками паркет, снова усаживается, закинув ногу на ногу, снова качает чёрной головой, буравя угольками красных глаз, - не надо больше туда ходить.

Я жалобно заскулил, накрыл голову подушкой, но от него подушка не спасала. Спокойный, ровный, пронзительный голос нельзя было выключить или сделать тише, нельзя было не слышать, пока чёрный на стуле хотел услышанным быть. Он распахивал пасть, и стройный хор десятка голосов терпеливо объяснял мне, почему не поможет ни психотерапевт, ни нарколог.

Зажмурившись, я терпеливо и покорно слушал, а на следующее утро, когда вернулась на кухню табуретка и щёлкнул в двери замок, подписал прошение о госпитализации. За каких-то два дня я со всем смирился и на всё оказался готов.

Но ночной посетитель неспроста наказывал себя слушаться: он пришёл за мной в палату в привычное время, протяжно скрипнув большой металлической дверью без окошка, протащив за собой по полу тяжёлый коридорный стул. Прикрыв за собой дверь, он снова уселся напротив кровати и какое-то время молча осуждающе качал головой.

- Знаете, каково мне сюда добираться? – произнёс, наконец, дохнув на меня жаром и смрадом самой преисподней, - мы же, кажется, договорились, что Вы дома будете сидеть?

Я стискиваю зубы, я царапаю ногтями простыню: звать доктора – не звать? Оно и так недовольно, вдруг рассердится ещё больше?

- Рассержусь, - соглашается. Мне не обязательно отвечать, чтобы быть услышанным. По палатам и больницам прятаться тоже оказалось бесполезным: оно не ищет меня, оно заранее знает, где я нахожусь.

- Завтра возвращайся домой, - выпрямляясь на стуле, делает едва заметный рывок и в один присест, за какую-то долю мгновения, оказывается у моей кровати. Распахивается со ржавым скрипом вонючая пасть, меня окатывает жарким шёпотом десятка разномастных вкрадчивых голосов:

- И чтобы впредь без выкрутасов.

Так прошла ещё одна бессонная ночь.

Утром я предстал перед лечащим врачом, - взъерошенный, красноглазый и белолицый, - и попросил отпустить меня домой. Следующим госучреждением, в котором я проведу ночь, станет районный морг.

*

Я пробовал пить, и какое-то время это помогало, но оно не желало терпеть в квартире запах алкоголя и пообещало отгрызть мне ноги, если от меня ещё раз будет «так разить».

Я пробовал водить женщин: пару раз знакомился в баре, пару раз приводил старых подруг. Решая веселиться до утра, мы оставляли включённым свет и кувыркались по кровати ровно до того момента, пока не поворачивался в проклятой двери проклятый ключ и не доносился до меня, вмиг окаменевшего и притихшего, стук копыт.

Мои гостьи его не видели.

Мои гостьи не слышали скрежета ножек табурета по полу.

Мои гостьи только удивлялись, оборачиваясь: как это стул оказался посреди комнаты и чего это я вдруг побледнел?

Оказалось, сложно продолжать тянуть лыбу, когда чёрное, взъерошенное и взбешённое смотрит на тебя исподлобья, выпуская носом пар и потирая когтистые лапы: подожди, мол, дай только она уйдёт. Вот только ты останешься один…

Я шумно сглатывал, проталкивая по вмиг пересохшему горлу вставший поперёк ком, стараясь не пялиться так подозрительно на казавшийся пустым стул, повторяя себе, что это всего лишь галлюцинация, которая не может причинить мне никакого вреда.

- Эта галлюцинация голову тебе отгрызёт, - оно хрустит крючковатыми пальцами, - и бабу твою покалечит, - хихикает, округлив блюдцами полыхающие глаза, - вот только засни, - рычит на меня со стула, - и ей – кранты.

Я в первую ночь дал себе слово не спать, но отключился уже во втором часу. Проснувшись поутру, я, ещё не открывая глаз, в одно мгновение покрылся липким потом: я чувствовал, что кто-то лежит рядом, но живого дыхания не ощущал. Каким-то невероятным усилием воли я заставил себя подавить стон отчаяния и открыть глаза: с виду невредимая девушка лежала рядом, еле слышно посапывая во сне.

Только потом, за скромным завтраком и кофе она признается, почёсывая поясницу, что ей всю ночь снились тревожные и очень странные сны, о которых ни вспоминать, ни говорить она не хочет. Девушка покинула мою квартиру, чуть косолапя и прихрамывая, повторно ночевать у меня она отказалась.

Но по какому-то счастливому стечению обстоятельств я и следующую ночь в одиночестве не провёл. Замок в полночь привычно скрипнул, но я, развернув мою гостью лицом к окну и, опустив на колени, тоже отвернулся от тёмного прохода, наблюдая в отражении оконного стекла блеск завитых рогов и багряные всполохи искрящихся глаз.

Со мной рядом засыпала бойкая, на всё согласная девчонка, а проснулась бледная, молчаливая и лет на пять постаревшая женщина с какой-то новой, ранее незамеченной грустью во взгляде. Я её отвёл на кухню, кружку кофе перед ней поставил и сразу, с порога, спросил:

- Снилось, что ли, чё?

А она глаза подняла, сощурилась, помолчала, покачала головой и поковыляла собирать разбросанные по квартире вещи.

Мне стоило немалого труда дозвонится ей после и принести извинения. Она выслушала меня молча и, не уточняя, за что я, собственно, извиняюсь, отключила связь.

Третью женщину, что разделила со мной постель в стенах проклятой квартиры, я трахал уже устало и неохотно. Наутро мне не было дела до её самочувствия. Не было уже ни завтрака, ни кофе. Я закурил сразу по пробуждении и спросил в лоб: что ей снилось этой ночью. Как и предыдущие, она проснулась измотанной и разбитой. Я говорю: ты видела кошмар, расскажи. А она только усмехнулась невесело и поднялась, охнув, с кровати:

- Как грелку порвали.

- Тебе такой чёрный снился? На чёрта похож? – женщина так и застыла, нагнувшись за колготками. Постояла, не шевелясь, несколько секунд, потом выпрямилась, обернулась ко мне.

- Если ты меня чем-то опоил…

Я почему-то рассмеяться сначала хотел, но вовремя передумал. Оно обещало покалечить моих женщин, оно их и покалечило, пусть даже с виду они выглядели почти невредимыми.

- Нет, - говорю, - он мне просто тоже снился, - соврал слёту. Но она на мой ответ только шире глаза раскрыла и, выронив зажатые в руке трусики, пролепетала:

- Он и тебя, - скользнула по мне взглядом вниз, - туда же? И надвое…?

Больше расспрашивать я не стал. Она собралась минуты за две, проковыляла, стараясь скрыть приобретённую за ночь хромоту, в коридор, повозилась с замком, хлопнула, наконец, дверью. Ушла.

Больше я в квартиру женщин не водил.

И сам домой не возвращался.

*

На ночных улицах непроглядно-тёмные подворотни попадаются чаще, чем я предполагал. Я решил больше дома не ночевать, решил не тревожить ни знакомых, ни друзей: пошатывающийся от недосыпа, я спускаюсь после работы к набережной и брожу там несколько часов кряду, выискивая подходящую лавку. Я не собирался устраиваться на ночлег, я знал, что оно появится, как только я приму горизонтальное положение и закрою глаза, а потому я просто бродил, смоля одну сигарету за другой, от одного круглосуточного магазина до другого, пока не понял, что в такт моих шагов гаснут вдоль улицы фонари.

Остановился, на секунду потеряв равновесие. Закружился в панике на месте, огляделся по сторонам. Есть кто живой? Надо срочно к кому-нибудь живому!

Еле заметил: бабка по другой стороне улицы идёт, тащит за собой подпрыгивающую на брусчатке хозяйственную тележку. Я, с перепугу, бросился к ней. Подбежал, взмокший и растерянный, зашагал медленно рядом: чего теперь? «Бабушка, спаси»?

- Давайте, помогу, - почти прошептал, чтобы не испугать позвякивающей в голосе дрожью, - не тяжело В..Вам?

Бабка остановилась, глаза на меня подняла, улыбнулась беззубым ртом и зашепелявила, хлопая губами:

- Ой, спасибо, милок. Ой, какой молодец! Но ты лучше иди домой!

Снова сгорбилась, снова тронулась в путь, скрипя несмазанными колёсиками тележки. Я обернулся на погрузившуюся в темноту набережную, промокнул рукавом проступивший на лбу пот и решил от бабки не отставать.

- Да давайте, - говорю, - мне не сложно, - усмехаюсь, представляя, как это выглядит со стороны: в третьем часу ночи здоровый мужик пристал к одинокой старушке. А потом замер на месте и нахмурился: а старушку-то что ночью на улицу потащило?

Ночной город – это лабиринт тёмных коридоров и утопающих в тени дворов: затих отражающийся от стен домов скрип колёсиков, и бабка замерла в нескольких шагах от меня.

- Спасибо, милок, - оборачивается ко мне, кивает в знак благодарности, - но ты б шёл лучше домой, - сверкает в темноте бусинками наливных красных глаз, - тебя там ждут.

*

Весь мир – его дом.

Мне никогда не скрыться и никуда не убежать.

С каждого окна сыпятся на меня тысячи горящих глаз. Иди домой, - булькает эхо в канализационных люках. Коллега застаёт меня спящим на рабочем месте:

- Слушай, может тебе отлежаться какое-то время…

- Нет!

Всё бегу, бегу, да только с места не двигаюсь. У него за спиной стена огня и целая армия по мою душу. У меня впереди – полыхающие мосты и осыпающиеся горы.

- Что тебе от меня надо? – стоит посреди площади табурет, гулким эхом разливается по миру цокот копыт. Зачем я спрашиваю, если уже знаю ответ…

- Но ведь страшно умирать, страшно.

- А жить, - усаживается как обычно, как обычно запрокидывает ногу на ногу, - тебе не страшно?

Разве же, - вопрошают меня звёзды с неба, - это жизнь?

Разве, - читаю в протянутой на углу листовке, - хороший человек заслужил бы такого?

Я чуть не плачу, рву бумагу в клочья. Чем же я вам всем так плох? Встаёт поперёк горла здоровенный ком; уже не протолкнуть, только задохнуться.

- А ты и задохнись, - пожимают плечами мне с табурета, - было бы за что цепляться, - фырчит следом.

Заткнись, обхватываю руками плавящуюся голову.

Прекрати! – пытаюсь поймать покатившиеся по мостовой глаза.

Не надо!! – десятки рук, сотни глаз, рты, алые и зубастые. И все мне только об одном: иди домой и принимай гостей.

Поторопись, тебя там ждут.

Это негостеприимно, - хором подсказывает улица.

- И не по – товарищески, - блестят рога в отблесках заходящего солнца, - мы же почти как родные, - то ли дождь по моему лицу, то ли кровь, - мы же с тобой, - сверху что-то падает со свистом, - друзьЯ!

*

Я очнулся на лавочке в парке. Продрогший до костей, едва способный подняться на ноги, еле-еле шевелящий окоченевшими пальцами.

Ночи не было. Табурета не было. Не было рогатого. Туман у ног стелился, взбивался клубами при каждом шаге. Белое солнце вставало из пыльной дымки, просачиваясь вязкими лучами сквозь голые ветви и обугленные стволы.

День только начинался, всходило над миром утро.

Я шёл вешаться домой.