Иди домой
в честь пятничного "моё" товарищам Пикабушникам.
Не горит, не тонет, не убирается прочь.
*
Я уже не реагирую на скрип двери. И на шаги его я не реагирую тоже.
Проходит на середину комнаты, ставит перед кроватью табурет, усаживается сверху.
- Привет, - подмигивает и качает головой, оглядывая комнату, - опять, я гляжу, не прибрался?.
Я молчу: понимаю, что бесполезно, но делаю вид, что сплю. Он до утра не уйдёт и всё, что мне остаётся, это уткнуться носом в стенку и молиться всем богам подряд, чтобы он поскорее потерял ко мне интерес и оставил в покое. Я знаю, он знает, о чём я думаю. Я знаю, он знает, что это мне известно. Я знаю и всё равно чеканю в голове молитву за молитвой в надежде, что хоть одна подействует.
Он смеётся мне в кровать со своего табурета.
Он пришёл свести меня с ума.
*
У меня теперь на лбу несколько морщин поперечных, под глазами сеточкой расчерчено и дёсны воспалились. А что вы хотели, - я не сплю.
На работе мной недовольны - выговор с позорным вызовом к начальству. Плетусь покорно, слушаю вполуха крики и угрозы: крики меня не пугают. Меня пугает ночь.
На второй день уже записываюсь к доктору: «Вы знаете, - докладываю ему, - у меня галлюцинации». А он мне в ответ: «а какого характера?».
Я говорю: «ужасного, знаете ли, характера. Пугающего. Вы меня на денёк-второй не положите? Под замок можно, вдруг, я буйный».
Доктор на предложение нахмурился, но задал ещё с десяток вопросов прежде, чем отправить домой.
«Вот таблеточки, - выписывает рецепт, - Вы, батенька, раньше времени пожара не трубите». Наша медицина, мол, верит в лучшее и Вам советует. Может, как говорится, и само рассосётся.
Но ни на вторую, ни на третью ночь ничего не рассосалось: после посещения врача всё стало только хуже, мой ночной гость знал, что я делаю днём.
- Вы ходили в больницу? – оно снова волочёт табуретку с кухни, снова царапает ножками паркет, снова усаживается, закинув ногу на ногу, снова качает чёрной головой, буравя угольками красных глаз, - не надо больше туда ходить.
Я жалобно заскулил, накрыл голову подушкой, но от него подушка не спасала. Спокойный, ровный, пронзительный голос нельзя было выключить или сделать тише, нельзя было не слышать, пока чёрный на стуле хотел услышанным быть. Он распахивал пасть, и стройный хор десятка голосов терпеливо объяснял мне, почему не поможет ни психотерапевт, ни нарколог.
Зажмурившись, я терпеливо и покорно слушал, а на следующее утро, когда вернулась на кухню табуретка и щёлкнул в двери замок, подписал прошение о госпитализации. За каких-то два дня я со всем смирился и на всё оказался готов.
Но ночной посетитель неспроста наказывал себя слушаться: он пришёл за мной в палату в привычное время, протяжно скрипнув большой металлической дверью без окошка, протащив за собой по полу тяжёлый коридорный стул. Прикрыв за собой дверь, он снова уселся напротив кровати и какое-то время молча осуждающе качал головой.
- Знаете, каково мне сюда добираться? – произнёс, наконец, дохнув на меня жаром и смрадом самой преисподней, - мы же, кажется, договорились, что Вы дома будете сидеть?
Я стискиваю зубы, я царапаю ногтями простыню: звать доктора – не звать? Оно и так недовольно, вдруг рассердится ещё больше?
- Рассержусь, - соглашается. Мне не обязательно отвечать, чтобы быть услышанным. По палатам и больницам прятаться тоже оказалось бесполезным: оно не ищет меня, оно заранее знает, где я нахожусь.
- Завтра возвращайся домой, - выпрямляясь на стуле, делает едва заметный рывок и в один присест, за какую-то долю мгновения, оказывается у моей кровати. Распахивается со ржавым скрипом вонючая пасть, меня окатывает жарким шёпотом десятка разномастных вкрадчивых голосов:
- И чтобы впредь без выкрутасов.
Так прошла ещё одна бессонная ночь.
Утром я предстал перед лечащим врачом, - взъерошенный, красноглазый и белолицый, - и попросил отпустить меня домой. Следующим госучреждением, в котором я проведу ночь, станет районный морг.
*
Я пробовал пить, и какое-то время это помогало, но оно не желало терпеть в квартире запах алкоголя и пообещало отгрызть мне ноги, если от меня ещё раз будет «так разить».
Я пробовал водить женщин: пару раз знакомился в баре, пару раз приводил старых подруг. Решая веселиться до утра, мы оставляли включённым свет и кувыркались по кровати ровно до того момента, пока не поворачивался в проклятой двери проклятый ключ и не доносился до меня, вмиг окаменевшего и притихшего, стук копыт.
Мои гостьи его не видели.
Мои гостьи не слышали скрежета ножек табурета по полу.
Мои гостьи только удивлялись, оборачиваясь: как это стул оказался посреди комнаты и чего это я вдруг побледнел?
Оказалось, сложно продолжать тянуть лыбу, когда чёрное, взъерошенное и взбешённое смотрит на тебя исподлобья, выпуская носом пар и потирая когтистые лапы: подожди, мол, дай только она уйдёт. Вот только ты останешься один…
Я шумно сглатывал, проталкивая по вмиг пересохшему горлу вставший поперёк ком, стараясь не пялиться так подозрительно на казавшийся пустым стул, повторяя себе, что это всего лишь галлюцинация, которая не может причинить мне никакого вреда.
- Эта галлюцинация голову тебе отгрызёт, - оно хрустит крючковатыми пальцами, - и бабу твою покалечит, - хихикает, округлив блюдцами полыхающие глаза, - вот только засни, - рычит на меня со стула, - и ей – кранты.
Я в первую ночь дал себе слово не спать, но отключился уже во втором часу. Проснувшись поутру, я, ещё не открывая глаз, в одно мгновение покрылся липким потом: я чувствовал, что кто-то лежит рядом, но живого дыхания не ощущал. Каким-то невероятным усилием воли я заставил себя подавить стон отчаяния и открыть глаза: с виду невредимая девушка лежала рядом, еле слышно посапывая во сне.
Только потом, за скромным завтраком и кофе она признается, почёсывая поясницу, что ей всю ночь снились тревожные и очень странные сны, о которых ни вспоминать, ни говорить она не хочет. Девушка покинула мою квартиру, чуть косолапя и прихрамывая, повторно ночевать у меня она отказалась.
Но по какому-то счастливому стечению обстоятельств я и следующую ночь в одиночестве не провёл. Замок в полночь привычно скрипнул, но я, развернув мою гостью лицом к окну и, опустив на колени, тоже отвернулся от тёмного прохода, наблюдая в отражении оконного стекла блеск завитых рогов и багряные всполохи искрящихся глаз.
Со мной рядом засыпала бойкая, на всё согласная девчонка, а проснулась бледная, молчаливая и лет на пять постаревшая женщина с какой-то новой, ранее незамеченной грустью во взгляде. Я её отвёл на кухню, кружку кофе перед ней поставил и сразу, с порога, спросил:
- Снилось, что ли, чё?
А она глаза подняла, сощурилась, помолчала, покачала головой и поковыляла собирать разбросанные по квартире вещи.
Мне стоило немалого труда дозвонится ей после и принести извинения. Она выслушала меня молча и, не уточняя, за что я, собственно, извиняюсь, отключила связь.
Третью женщину, что разделила со мной постель в стенах проклятой квартиры, я трахал уже устало и неохотно. Наутро мне не было дела до её самочувствия. Не было уже ни завтрака, ни кофе. Я закурил сразу по пробуждении и спросил в лоб: что ей снилось этой ночью. Как и предыдущие, она проснулась измотанной и разбитой. Я говорю: ты видела кошмар, расскажи. А она только усмехнулась невесело и поднялась, охнув, с кровати:
- Как грелку порвали.
- Тебе такой чёрный снился? На чёрта похож? – женщина так и застыла, нагнувшись за колготками. Постояла, не шевелясь, несколько секунд, потом выпрямилась, обернулась ко мне.
- Если ты меня чем-то опоил…
Я почему-то рассмеяться сначала хотел, но вовремя передумал. Оно обещало покалечить моих женщин, оно их и покалечило, пусть даже с виду они выглядели почти невредимыми.
- Нет, - говорю, - он мне просто тоже снился, - соврал слёту. Но она на мой ответ только шире глаза раскрыла и, выронив зажатые в руке трусики, пролепетала:
- Он и тебя, - скользнула по мне взглядом вниз, - туда же? И надвое…?
Больше расспрашивать я не стал. Она собралась минуты за две, проковыляла, стараясь скрыть приобретённую за ночь хромоту, в коридор, повозилась с замком, хлопнула, наконец, дверью. Ушла.
Больше я в квартиру женщин не водил.
И сам домой не возвращался.
*
На ночных улицах непроглядно-тёмные подворотни попадаются чаще, чем я предполагал. Я решил больше дома не ночевать, решил не тревожить ни знакомых, ни друзей: пошатывающийся от недосыпа, я спускаюсь после работы к набережной и брожу там несколько часов кряду, выискивая подходящую лавку. Я не собирался устраиваться на ночлег, я знал, что оно появится, как только я приму горизонтальное положение и закрою глаза, а потому я просто бродил, смоля одну сигарету за другой, от одного круглосуточного магазина до другого, пока не понял, что в такт моих шагов гаснут вдоль улицы фонари.
Остановился, на секунду потеряв равновесие. Закружился в панике на месте, огляделся по сторонам. Есть кто живой? Надо срочно к кому-нибудь живому!
Еле заметил: бабка по другой стороне улицы идёт, тащит за собой подпрыгивающую на брусчатке хозяйственную тележку. Я, с перепугу, бросился к ней. Подбежал, взмокший и растерянный, зашагал медленно рядом: чего теперь? «Бабушка, спаси»?
- Давайте, помогу, - почти прошептал, чтобы не испугать позвякивающей в голосе дрожью, - не тяжело В..Вам?
Бабка остановилась, глаза на меня подняла, улыбнулась беззубым ртом и зашепелявила, хлопая губами:
- Ой, спасибо, милок. Ой, какой молодец! Но ты лучше иди домой!
Снова сгорбилась, снова тронулась в путь, скрипя несмазанными колёсиками тележки. Я обернулся на погрузившуюся в темноту набережную, промокнул рукавом проступивший на лбу пот и решил от бабки не отставать.
- Да давайте, - говорю, - мне не сложно, - усмехаюсь, представляя, как это выглядит со стороны: в третьем часу ночи здоровый мужик пристал к одинокой старушке. А потом замер на месте и нахмурился: а старушку-то что ночью на улицу потащило?
Ночной город – это лабиринт тёмных коридоров и утопающих в тени дворов: затих отражающийся от стен домов скрип колёсиков, и бабка замерла в нескольких шагах от меня.
- Спасибо, милок, - оборачивается ко мне, кивает в знак благодарности, - но ты б шёл лучше домой, - сверкает в темноте бусинками наливных красных глаз, - тебя там ждут.
*
Весь мир – его дом.
Мне никогда не скрыться и никуда не убежать.
С каждого окна сыпятся на меня тысячи горящих глаз. Иди домой, - булькает эхо в канализационных люках. Коллега застаёт меня спящим на рабочем месте:
- Слушай, может тебе отлежаться какое-то время…
- Нет!
Всё бегу, бегу, да только с места не двигаюсь. У него за спиной стена огня и целая армия по мою душу. У меня впереди – полыхающие мосты и осыпающиеся горы.
- Что тебе от меня надо? – стоит посреди площади табурет, гулким эхом разливается по миру цокот копыт. Зачем я спрашиваю, если уже знаю ответ…
- Но ведь страшно умирать, страшно.
- А жить, - усаживается как обычно, как обычно запрокидывает ногу на ногу, - тебе не страшно?
Разве же, - вопрошают меня звёзды с неба, - это жизнь?
Разве, - читаю в протянутой на углу листовке, - хороший человек заслужил бы такого?
Я чуть не плачу, рву бумагу в клочья. Чем же я вам всем так плох? Встаёт поперёк горла здоровенный ком; уже не протолкнуть, только задохнуться.
- А ты и задохнись, - пожимают плечами мне с табурета, - было бы за что цепляться, - фырчит следом.
Заткнись, обхватываю руками плавящуюся голову.
Прекрати! – пытаюсь поймать покатившиеся по мостовой глаза.
Не надо!! – десятки рук, сотни глаз, рты, алые и зубастые. И все мне только об одном: иди домой и принимай гостей.
Поторопись, тебя там ждут.
Это негостеприимно, - хором подсказывает улица.
- И не по – товарищески, - блестят рога в отблесках заходящего солнца, - мы же почти как родные, - то ли дождь по моему лицу, то ли кровь, - мы же с тобой, - сверху что-то падает со свистом, - друзьЯ!
*
Я очнулся на лавочке в парке. Продрогший до костей, едва способный подняться на ноги, еле-еле шевелящий окоченевшими пальцами.
Ночи не было. Табурета не было. Не было рогатого. Туман у ног стелился, взбивался клубами при каждом шаге. Белое солнце вставало из пыльной дымки, просачиваясь вязкими лучами сквозь голые ветви и обугленные стволы.
День только начинался, всходило над миром утро.
Я шёл вешаться домой.