Рассказ "Камертон ада"
Максим Корсаков вернулся с войны, но война осталась в нём — живым гноящимся шрамом. Контузия не просто лишила его слуха на левое ухо. Она встроила в сознание петлю: каждую ночь он падал в одну и ту же воронку. Взрыв. Крик Саши, его наводчика: «Бронежилет не спасёт, Макс!» — и тишина, разорванная на куски хрипом рации. Он просыпался, зажимая рот ладонью, чтобы не орать. Ольга, его жена, включала свет и методично, как психолог, а не как любящая женщина, выводила его из кошмара:
— Ты дома. Ты в безопасности.
Она больше не произносила «Я с тобой». После третьего месяца бессонницы её профессиональная броня треснула.
— Создай саундтрек к своему аду, — сказала она однажды, указывая на синтезатор. — Музыка лечит. Я читала исследования.
Первая мелодия родилась из стука клавиш, похожего на пулемётную очередь. Максим не понимал, что творит. Он выплёскивал в звуки обрывки воспоминаний: рёв танков превращался в грохочущий бас, свист пуль — в пронзительный визг флейты. Ольга слушала, бледнея, но одобряла:
— Это катарсис. Ты должен продолжать.
Она не заметила, как её пальцы начали дёргаться в такт музыке.
***
Кирилл, их сын, украл треки из папки «Рабочие материалы» за две минуты до школы. Отец запрещал ему заходить в кабинет, но сын давно умел обходить пароли. Мальчик не любил тяжёлую музыку, но эти композиции... Они звучали как крик, запертый в коробку. На перемене он врубил трек «Прорыв» в колонку одноклассника.
— Вау, киберпанк! — засмеялся Витька, но через десять секунд его зрачки расширились, как у кошки перед прыжком.
Музыка не просто била по ушам. Она “взаимодействовала”. Низкие частоты резонировали с ритмом сердца, высокие — царапали мозг, высвобождая волну немыслимой агрессии. Дети не дрались — они *воевали*. Девочка с косичками, вечно молчаливая, разбила окно учебником и полезла на подоконник с криком: «Надо захватить высоту!» Мальчики, сплетясь в клубок, кусали друг друга, словно их зубы были не частью тела, а оружием.
Кирилл упал на пол, зажав голову руками. Музыка била в виски, но он не мог пошевелиться, чтобы выключить её. Его сознание раздвоилось: он видел класс и... траншеи. Тела под ногами. Лицо отца, искажённое яростью.
***
— Это не просто психоз, — Ольга листала отчёт ЭЭГ сына, руки дрожали. — Его мозг показывает активность, как у солдата в бою. Но он... не здесь.
Максим молча смотрел на монитор, где волны электроэнцефалографа скакали, как в припадке. Он узнал ритм. Свои ритмы.
— Я убил его, — прошептал он.
— Нет, — Ольга резко повернулась. — Ты создал вирус. И мы найдём антидот.
Но её уверенность была фальшивой. Всю ночь она рылась в исследованиях: «акустическое оружие», «инфразвуковые атаки». В одном из документов ЦРУ упоминались опыты 60-х, где определённые частоты вызывали панику у испытуемых. «Субъект начинает верить, что его галлюцинации реальны».
— Ты вложил в музыку свою боль, — сказала она утром. — Но боль — это энергия. Её можно перенаправить.
Максим попробовал. Сел за синтезатор, пытаясь выжать из клавиш что-то светлое. Но каждая нота превращалась в осколок. «Бездна не отпускает», — понял он.
***
Он вернулся на войну. Не за смертью — за жизнью. Для Кирилла. За тишиной. Той самой, что прячется между взрывами, как росток меж плит асфальта. Максим верил: если его мелодии родились из крика, то исцеление должно прийти из звука, который глубже боли. Из молчания, которое не пустота, а наполненность. Но как поймать тишину, если она разбита на осколки?
Капитан Ермаков, его бывший командир, плевал вслед:
— Ты ищешь в этой мясорубке ноты? Да тебя разорвёт, как ту падаль!
Но Максим не искал. Он слушал. В рёве миномётов — паузы между залпами. В треске костров — шелест пепла. Всё это он складывал в ритм, который вертелся в голове, как молитва. Даже когда пуля пробила ему бедро, он не стрелял в ответ, а записывал диктофоном вой ветра в воронке. Враги приняли его за сумасшедшего — а безумцев не берут в плен. Но он сам упал на колени перед их окопом, протягивая руки с диктофоном, как будто это белый флаг.
— Я — композитор, — сказал он на ломаном языке, зная, что его не поймут. — Мне нужен ваш страх. Ведь страх — это мост. Тот, кто боится, уже не враг. Он... нота в моей партитуре.
Его били не для допроса. Просто так — потому что войне не нужны причины. Пальцы, которые когда-то танцевали по клавишам, ломали один за другим. Но в перерывах между пытками он напевал. Не мелодию, а... антимелодию. Звуки, которые гасили эхо выстрелов, как вода гасит огонь.
Главарь боевиков, человек с лицом, изъеденным оспой, однажды застыл у двери камеры:
— Ты поёшь, как мой отец перед смертью, — пробормотал он, и в его глазах мелькнуло что-то человеческое.
Максим не понимал слов, но уловил интонацию. На следующую ночь он пропел колыбельную, которую Ольга пела Кириллу в младенчестве. Часовой, мальчишка лет восемнадцати, заплакал.
— Ты... врач души? — спросил он наутро, принося воду.
— Нет. Музыкант.
Максим не знал, как объяснить, что создаёт мелодию, способную перекрыть вой сирен в голове сына.
Парнишка в тайне от начальства стал помогать ему: приносил старый ноутбук, истёртый диктофон и маленькую флешку.
— Если ты можешь лечить звуками... вылечи нас всех, - однажды сказал пленнику ещё несозревший воин.
Максим собирал «Реквием тишины» по крупицам. Из скрипа двери камеры он вытянул басовую линию. Из капель воды — ритм. Даже крики пленных стали частью партитуры, но не ядром, а фоном, который нужно было перекрыть.
Флешку с мелодией часовой пронёс в гильзе патрона через линию фронта, сказав своим, что это ложные координаты для врагов. Погиб через час, но успел передать посылку медикам Красного Креста.
«Они не враги, — понял Максим, когда его вешали на дыбу. — Они зеркала. В каждом — осколок моего страха».
Перед смертью он усмехнулся. Потому что услышал — где-то далеко, сквозь гул вертолётов, зазвучала тишина.
***
Ольга вставила флешку в ноутбук сына. На экране мигало название: «Реквием тишины. Для Кирилла». Первые ноты прозвучали как шёпот — едва уловимый гул, похожий на гудение проводов под ветром.
Кирилл, три месяца назад застывший в кресле с остекленевшим взглядом, дёрнул веком. На мониторах ЭЭГ зелёные линии дрогнули.
Музыка нарастала. Это не была мелодия в привычном смысле. Она напоминала звук земли после дождя, скрип качелей на пустой площадке, шелест страниц забытого дневника. Всё, из чего состоит тишина. И тогда Ольга услышала его — Максима. Его дыхание между нотами, стук его сердца в ритме пауз.
— Папа... — Кирилл заговорил, не открывая глаз. — Он... не в комнате. Он здесь. — Мальчик прижал ладонь к груди.
В музыке появились чужие голоса. Хриплый смех капитана Ермакова, плач молодого часового, скрежет колючей проволоки. Но всё это тонуло в главной теме — колыбельной, которую Максим спел сыну в ночь перед отправкой на фронт.
«Спи, моя радость, усни...»
Кирилл впервые заплакал. Слёзы катились по его лицу, но тело оставалось неподвижным, будто душа оттирала замороженную плоть.
— Включи громче, — прошептал он.
Ольга прибавила звук. Последний аккорд ударил, как удар грома, и... тишина. Настоящая. Та, что живёт между звёздами.
Кирилл открыл глаза.
— Он умер? — спросил он, глядя на мать.
Она кивнула, не в силах говорить.
— Но он всё ещё здесь. В музыке.
Мальчик поднял дрожащую руку и коснулся динамика. Оттуда, сквозь шум, пробивался едва слышный стук — морзянка. «...- .. .-- ..» — «ЖИВИ».
Ольга обняла сына, а в кабинете за спиной сам собой заиграл синтезатор. Все клавиши опускались разом, как будто невидимые руки накрывали их грудью.
Играла сама война. Точнее, то, что от неё осталось — эхо, которое больше не хотело быть эхом.
