Она говорила, натягивая чулки:
— Ты прав, лук нам тоже нужен. И, может быть, вина?
Он отвечал, надевая трусы:
— Хлеб и вино, и вино и хлеб,
Образ не затаскать,
Хлебные вина, винный хлеб
Вижу во сне опять.
Чу! И спадает с век пелена,
Жадно трепещет мир,
Ты заменяешь за гранью сна
Хлеб мне, вино и сыр.
Она говорила, надевая юбку:
— Ну, дарлинго, это уже перебор.
Он отвечал, натягивая брюки:
— Я по струнам проведу
Бледным языком,
Буду как тюлень на льду,
Как в гортани ком.
Заживём с тобой тогда,
Словно хмель и квас,
Ты — моя во лбу звезда,
Я — твой третий глаз.
Она говорила, надевая лифчик:
— Слушай, давай нормально поговорим хоть раз? Я устала.
Он отвечал, заправляя рубашку:
— Я возьму тебя, Персефона,
Возложу на дивана гладь,
Смаковать начну твоё лоно,
Твоё лоно начну смаковать,
Смаковать твоё лоно буду
И лелеять его сполна,
Сто оргазмов тебе добуду,
Чтоб усталость ушла одна.
Она говорила, надевая блузку:
— Я ведь попросила. Можно хотя бы сегодня, в равноденствие, без этого всего?
Он отвечал, застёгивая ремень:
— Без чего, без чего, а без этого
Мы уж как-нибудь проживём,
Включим песню Егора Летова,
Всё по плану: вино, хлеб, дом.
За окном светят звёзды дальние,
В телевизоре — президент.
До чего ж мы необычайные!
Как же мало про нас кинолент!
Она выпалила угрожая ему расчёской:
— Да блядь! Как же ты заебал, Олег! Сил моих больше нет!
Он отвечал, завязывая галстук:
— Я буду звать тебя Дэйнерис,
Ты хлеб и соль и красный перец,
Прошу не гневайся, скажи,
Что сделать мне, чтоб ты сияла,
Как в нашу встречу у вокзала,
Где губ друг друга было мало,
Где были манго и масала,
И новостроек миражи.
Она кричала, бросив утренние приготовления:
— Блядь, да что ты вообще несёшь?! Мы не были с тобой ни у какого вокзала! И какие новостройки у вокзала, он же в центре! Просто заткнись, придурок, заткнись, заткнись!..
Он отвечал, поглядев в окно:
— Ночь и тишина, данная навек.
Дождь, а может быть, падает снег.
День за днём, то теряя, то путая след,
Я иду в этот город, которого нет.
Подойдя к нему сзади и глядя через зеркало, она заорала:
— Да это вообще из «Бандитского Петербурга»! Ты что, думаешь, я «Бандитский Петербург» не смотрела?! Господь, да почему я вообще с тобой живу?!
Он отвечал, развязывая галстук:
— Порно, порно, порно, порно,
Порно, порно, порно, по.
Не снимайтесь, девки, в порно,
Где трамвай идёт в депо.
Она молчала, в глазах её блестели слёзы.
Он говорил, завязывая галстук заново:
— Довольно слов, ведь ими не сказать,
В чём тайна зарождения и смерти,
Однажды отделив себя от тверди,
Мы в твердь обречены сойти опять.
Я не Платон, но я и не Конфуций,
Не Мистер Пропер и не Доктор Мом,
Чтоб знать, как извлекать из тела лом
И чем копьё довёл до блеска Луций.
Она зарычала, стала хватать предметы и бросать в него: блокнот, настольную лампу, фаллоимитатор, визитницу, анальную пробку, их фото в рамке, другую анальную пробку, очки в футляре, Библию, интимную смазку, крем для рук, плюшевого слона, мицеллярную воду, пульт от телевизора, пульт от телеприставки.
Он уклонялся и говорил:
— Твоя любовь каритативна,
Местами радиоактивна,
Но небывало эффективна.
Я зодчий. Я Бессон.
Твоя любовь — святое тесто,
Моё спасение и крест мой,
Мой указатель, где мне место.
Я Фицджеральд. Я слон.
Она бросилась на кровать, лицом в подушку, и зарыдала, избивая перину кулачками.
Он сел на кровать рядом с ней и продолжал:
— Твоя любовь — оркестр боли,
С нежнейшим кремом профитроли,
Театр, прибывший с гастроли.
Я Польша. Я марксизм.
Твоя любовь — моя приправа,
Забившая в фонтанах лава,
Мои признание и слава.
Я Хронос. А ты жизнь.
Она перестала плакать, села рядом, они обнялись. Она сказала:
— Я думала, что если мы станем писателями, то это будет прикольно.
— Знаю, милая. Я тоже на этом попался.
Он замолчал. Она вопросительно посмотрела на него. Он спешно добавил:
— Когда писать только собирался.
И погладил её по голове.