Четыре часа утра. Я стою у окна в своей квартире и смотрю на улицу. Под окном растут деревья. Сейчас они совершенно голые. Вдруг в темноте за сухими ветками я ловлю какое-то движение. Что-то бледное трепещется на земле. Я не вижу ничего конкретного, но мое сознание дорисовывает картину: бьющаяся в агонии женщина. Она катается по земле, она в судорогах заламывает себе руки, она стонет и хрипит, ее юбка трепещется, то оголяя, то закрывая ноги.
Я прижимаюсь лицом к окну и напрягаю зрение. Это просто собака. Валяющаяся на земле собака. И она не бьется в агонии, она просто валяется. Я отстраняюсь от окна. На нем остался жирный отпечаток моего лица, похожий на Крик. В смысле, ту картину Эдварда Мунка. Я размазываю его рукой по стеклу и отворачиваюсь.
В этот раз у меня дерьмовое настроение не из-за своего тупого поведения (хотя тоже следовало бы), а из-за него. Я общаюсь с ним иногда, но таким он становится только в обществе Ани. Меня это сильно напрягает.
Я ревную.
Это смехотворно.
Я начинаю чувствовать соперника, конкурента, но это глупо, ведь нас с Аней еще ничего не связывает. Поэтому побуждения ввязаться в борьбу с ним кажутся мне глупыми и неуместными. С одной стороны меня тянет чувство тупого собственничества, с другой – страх, сомнения, неуверенность и самое главное – отсутствие каких-то крепких отношений с ней. Меня разрывает.
Я чувствую, как все эти эмоции сливаются в одну блевотную массу, спутываются в один тугой узел Ненависти.
Ненависти к Паразиту.
Ненависти к окружающей меня обстановке.
Ненавистью к работе.
Ненавистью к тем, с кем работаю и кого не знаю.
Ненавистью к себе.
Прежде всего, ненавистью к себе.
Одной только ненавистью к себе.
Моя потная кожа по площади составляет примерно 1,7 – 2 квадратных метра. Если на каждом ее нанометре вытатуировать слово «НЕНАВИСТЬ», то это не передаст и миллиардной доли той ненависти, которая сейчас густой жижей заполняет мой череп, сминая мой мозг, деформируя его, разрывая связи между нейронами, превращая их в слипшуюся ядовитую массу, брызжущую дерьмом и грязью. Брызжущую во все стороны, на всех, кого я знаю, но заливающую только меня. Я тону в ней, вязну, захлебываюсь и ненавижу.
НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ. НЕНАВИЖУ.
Я начинаю задыхаться, мне душно. Я, шатаясь, прохожу к креслу и с хриплым выдохом падаю в него. Я расправляю ворот рубашки. Мокрый от пота ворот. И я весь тоже потный.
Я сжимаю голову руками и пытаюсь успокоиться, абстрагироваться от всего. Я чувствую, как пальцы проходят сквозь пряди волос, запутываются в них, скользят по ним. Мне становится легче. Ненависть сменяется апатией. Мне становиться плевать.
Я выпираюсь на площадку и пихаю в рот сразу две сигареты. Меня пробирает, как в первый раз, и настроение сразу повышается. Удивительно, как быстро можно полюбить сигареты. Еще месяц назад я даже не представлял, что буду курить.
Еще в школе одна моя преподавательница говорила, что самопознание есть путь к самосовершенствованию. Именно этим я пытаюсь сейчас заняться. Наверное, моя главная проблема в том, что я слишком эмоционален. Я придаю слишком много значения вещам, по сути бессмысленным, ищу какие-то символы там, где их нет. Нужно быть проще и спокойнее. Может быть, когда-нибудь у меня это даже получится.
Настроение повышается еще сильнее, как будто я решил какую-то важную проблему. Мне становится чертовски хорошо. Я распахиваю окно, вскакиваю на подоконник и смотрю вниз, на улицу. С диким воем по дороге проносится байк. Катись-катись, думаю я с ухмылкой, может, тебе даже повезет, и завтра ты не очнешься в больнице со сломанным позвоночником, окруженный родственниками беременной женщины, которую ты собьешь.
Полуфабрикат. Раз – и готов.
Я снова задумываюсь. Пять минут назад я был так зол, что хотел только размозжить чью-нибудь голову молотком. Я представляю себе окровавленный металл с налипшими на него лохмотьями темных волос. А через несколько минут я уже стою на подоконнике на высоте четвертого этажа и радуюсь тому, что я, по крайней мере, не отмороженный байкер.
Резкие перепады настроения – это тоже плохо. Наверное, я съезжаю с катушек.
Тяжелая кувалда обрушивается на фарфоровый сервиз. И снова. И снова. Крупные поначалу осколки превращаются в порошок. Грубость уничтожает спокойствие.
Именно так я просыпаюсь утром от звона будильника.
Когда я выдавливаю зубную пасту на зубную щетку, я замечаю серое пятно на руке. Я подношу руку к самым глазам. Это пепел. Маленькими чешуйками он покрывает мою кожу. Я пытаюсь его сдуть. Из-под пепла проступают тоненькие красные прожилки, как будто я раздуваю сигарету. Я почесываю его ногтями, и часть пепла ссыпается в раковину. Вода закручивает его и уносит в трубу. Я отколупываю еще немного, но под пеплом нет кожи. Я смотрю на руку немного сбоку и вижу довольно большую выбоину на ней.
Что происходит?
Я не знаю, но почему-то не испытываю страха. Это кажется мне закономерным.
Я смотрюсь в зеркало. Мое лицо бледное, губы почти серые.
Наверное, эти надписи о смерти на пачках сигарет не врут.
Теперь на работе мне постоянно приходится стряхивать пепел со стола. Ближе к концу первого после самоприжигания рабочего дня я заметил, что выбоины больше нет. Пепел восстановился. А пятно стало значительно больше. Оно охватывало треть ладони и почти весь мизинец.
Через несколько дней, когда пепельной стала вся ладонь, у меня отвалился один палец. Вернее, я сам его отломал, разминая руку перед своей интереснейшей работой. На следующее утро палец был на месте.
Вчера у меня размылась рука. Я сунул ее под воду, во время чистки зубов, и она превратилась в нечто, отдаленно напоминающее руку обгоревшего трупа. Это были мои собственные кости, почерневшие, обугленные и истонченные.
Сейчас у меня покрыта пеплом почти вся рука по плечо. Появилось новое развлечение: я сижу и дую на нее, чтобы посмотреть на огненные прожилки. Они похожи на раскаленную лаву, светящуюся под сухой, растрескавшейся почвой.
– Пошли покурим? – на плечо падает Пашина ладонь, и с руки снова стряхивается немного пепла.
– Конечно, – говорю я. – Пошли.
Перед тем как уйти, я сдуваю со стола пепел.
Я захожу в курилку первым и сразу же впадаю в ступор. Окно открыто. Этого просто не должно быть. Это неправильно, оно всегда закрыто. Паша, не закрывая двери, проходит вперед и закуривает. Я тоже закуриваю.
Я чувствую что-то странное. Меня прошивает сквозняк, но я чувствую не холод, а жар. Внутри меня что-то разгорается, будто кто-то раздувает огонь. Я смотрю на руку: красные прожилки.
– Так и истлеть можно, – бормочу я под нос и закрываю дверь.
Паша приподнимает бровь, но вслух ничего не говорит. Вообще в последнее время он реже зовет меня с собой курить и меньше говорит. Потому что в последнее время меня начала раздражать философия, и я стараюсь обрывать пространные размышления Паши, переводя разговор в более обыденное русло. В саркастической и ядовитой манере, перенятой у Паразита.
Впрочем, не в этот раз.
– А я вот думаю, что человечество – это просто…
Я абстрагируюсь. Мое сознание заволакивает туман.
Я чувствую странный привкус под языком и задумываюсь о своих дальнейших перспективах.
Рак легких. Я представляю себе кровавый кашель. Окровавленные губы. Кровь на тыльной стороне руки, которой я вытирал губы. Кровавые пятна на моем рабочем столе, на бумагах, на клавиатуре. Мелкие брызги крови на мониторе. Впадшая грудь, тяжело поднимающаяся и опускающаяся во время дыхания.
Рак гортани. Я представляю себе хрип. Сиплый, едва слышный голос. Вдохи и выдохи, тяжелые с присвистом. Боль при употреблении еды. Комок пережеванной пищи опускается по копченому горлу, трет его, раскрывает маленькие кровоточащие ранки.
Рак ротовой полости. Говорят, он самый мучительный. Я представляю себе медный привкус. Постоянно кровоточащие десна. Половина зубов еле держится, покачиваясь, даже когда я ем йогурт. Другая половина выпала. Оставшиеся зубы – черно-желтые, гнилые, а десна – белесые с черными пятнами. Язык с желтым налетом похож на растрепанную тряпку. С языка и щек свисают обрывки эпителия. Должно быть, это чертовски больно. Так больно, что я могу есть только через трубочку. Я представляю себе катетер на горле. Маленькая дырочка на шее и торчащая из нее трубка.
– … так мы приходим к идее саморазрушения. Знаешь, бомжи, наркоманы, они тоже люди, но почему-то они решили...
– Них*ра они не решали.
Паша смотрит на меня озадаченно.
– Они просто неудачники, – говорю я. – Что, по-твоему, такое саморазрушение? Скатиться в полное дерьмо, довести свою жизнь до грязной коробки и вонючей рухляди вместо одежды?
Паша смотрит на меня озадаченно.
– Ну... – он глуп. Он меня раздражает.
– Настоящее саморазрушение,– говорю я тихо, но ожесточенно, – это осознанный или хотя бы почти осознанный процесс. Это не имеет ничего общего с нищетой или зависимостью, или самоубийством. Настоящее саморазрушение – это когда у тебя есть, что терять. И не просто есть, что терять, а есть все для того, чтобы стать счастливым, – я говорю все это с зажатой в зубах сигаретой, и дым от нее попадает мне в нос и глаза. Из-за этого я морщусь и кривлюсь. Я выпускаю дым из носа, я чувствую себя разъяренным быком. Паша смотрит на меня, как на психа и медленно отходит к стенке. – Настоящее саморазрушение – это когда ты специально оставляешь себе возможность стать счастливым и специально не используешь ее. Это похоже на расчесывание ссадины или потирание синяка. Это и больно и приятно одновременно. Это болезненная мастурбация, – я скалюсь и морщусь, я чувствую острое жжение в груди. В левой части груди и спины.– И когда при наличии всех этих факторов счастья, ты все равно остаешься неудовлетворенным и из-за этого начинаешь ненавидеть не только себя, но и эти свои спасительные ниточки. А иногда ты и себя начинаешь ненавидеть только из-за того, что не умеешь ими воспользоваться. Вот это и есть настоящее Саморазрушение – ненависть и презрение к своему счастью.
Я жестоко давлю бычок, оставляя на стенке, на морде одной из свиней, черную точку.
–