Гораздо меньше, потому что она в рот ебала такую жизнь, в которой боишься сделать шаг влево или вправо, выпить лишний шот и закурить сигарету.
На ее надгробии напишут «увидимся в Аду», как в одной из песен Хэтфилда.
Мысли о смерти скребутся в черепной коробке жирными могильными червями. Кишки сводит судорогой от страха. Голова кружится. Дэни прикуривает третью сигарету от второй, в горле блядски першит.
Она рвет заключение на мелкие клочки и сжигает их в пепельнице, по одному.
Хорошо, что Твинки сейчас нет дома, в этот раз она точно уебала бы ему за какую-нибудь тупую шутку. Стулом.
Ну вот, зачем ты это сделала?
Четвертая сигарета как очередной километровый столб на шоссе 666.
Ей нужно выпить. Просто необходимо. Просто, чтобы на этот вечер забыть о том, что она оказалась внезапно смертнее, чем все остальные.
Чуть более хрупкая, чем на бесконечных фотографиях, на которых ее тазовые кости просвечивают сквозь пергаментно-белую кожу.
«I don’t want to get technical or anything, but according to chemistry, alcohol is a solution…» *
Хэйс судорожно сжимает бокал с пивом, так, что белизна костяшек становится похожа на осколки фарфора. Еще чуть-чуть и вылезут наружу, сквозь расползающуюся гниющую плоть.
Она гниет, гниет изнутри.
Она ведь обещала себе, что никогда больше не будет бояться. Ничего на этом свете. Никогда.
Ей страшно, страшно, страшнострашнострашно.
Интересно, почему освещение в сортирах пабов всегда так похоже на освещение в морге?
Не то чтобы Дэн знала, какое освещение в морге, но глядя на свое отражение в зеркале над раковиной, она видит мертвеца, с заострившимися чертами лица и блестящими остановившимися глазами.
Дани рвет прямо в раковину, с губ тянутся блестящие неоновые ниточки слюны, как волшебный серпантин. Словно она уже блюет собственными кишками.
Эй, детка, все не так уж и плохо, верно? Тебя запомнят такой. Молодой, не превратившейся в дряхлую развалину и вынужденную снимать реалити-шоу о собственной жизни, чтобы хоть как-то напомнить поклонникам о том, что ты еще жив. Реалити-шоу, в котором твоя жирная дочь-наркоманка будет материться на тебя, а ты рассказываешь на камеру как сломал ключицу и орал на врача, что если он испортит тебе татуировку, то ему пиздец.
Все нихуя не так плохо. Все, блядь, еще хуже.
Дани сползает на пол, судорожно хватаясь пальцами за мраморный край стойки с раковинами и тихо скулит.
Все не должно так кончиться.
Голос свыше — в данном случае совсем не голос бога или его верных ангелов. В голосе свыше есть что-то от пустой насмешки и от уебанского понимания. Голос свыше говорит:
— Выглядишь словно уже подохла.
«Нет, я хочу выйти из этого ебаного паба и попасть под машину».
«Нет, я хочу залезть на антенну Эмпайр Стейт Билдинг и прыгнуть вниз».
«Нет, я хочу завтра утром перепутать минералку со средством для прочистки труб».
— Просто блядски, — соглашается Дани, разлепляя сухие воспаленные губы, и только потом смотрит, кто над ней завис.
В свете моргово-сортирной лампы даже волосы Фокси кажутся какими-то увядающими, как основательно подгнившие в луже осенние листья.
Фокси — жвачка на твоем ботинке. Фокси — королева первых рядов, та, что танцует перед сценой так, словно уже горит, местная Конни Грипп. Фокси — та, что держит твои волосы, пока ты блюешь и твои руки, чтобы ты не разодрала ей спину. Элоиз.
Дани поднимается с пола как паук, или как одержимая девочка из фильма ужасов, — цепляясь длинными пальцами за стену и за плечо сидящей рядом Элоиз. Мудацкая беспардонность Хэйс обратно пропорциональна оставшемуся на сегодня количеству душевных сил на то, чтобы пережить все это с какой-то гордостью.
В голове горьким отсветом басовой партии Radiohead бьется чужая, словно взятая взаймы ненависть, пополам с вкусом рвоты во рту и неверным блеском сумасшедших глаз цвета льда в стакане с водкой.
Она наклоняется над раковиной и полощет рот, морщась от того, как сводит зубы ледяной водой.
Может быть, это даже неплохо.
То, что здесь и сейчас оказалась рыжая.
Может быть, это охуеть как стремно.
Что тут оказалась именно она.
Дэни смотрит на ее отражение в зеркале в непонятном приступе нежности и раздражения. Она не знает, чего ей хочется больше — пару раз приложить ее хорошеньким личиком о мрамор столешницы, или обнять и цепляться за плечи, как альпинист с оборвавшейся веревкой хватается за страховку — обдирая ладони до красновато-розового мяса, до белой хрупкости проступающих за ним костей.
За то, что она, как чаще всего бывает, оказалась в нужное время в нужном месте, — поразительный талант Элоиз, оказываться там, где оказывается кто-то из тусовки, поразительней, пожалуй, лазерных глаз Супермена, — и увидела ее в таком откровенно затраханном состоянии.
За то, что она оказалась тут, и теперь Дэн больше не одна со своими мыслями, прожирающими себе путь из мозга прямо через глазницы, как большие скользкие змеи.
— Прекрасный денек, чтобы нажраться в дерьмище, правда, Фокси?
Дани зачесывает волосы назад мокрыми руками, слизывая с губ падающие с кончика носа капли воды.
Она не хочет знать, что Элоиз запивает так рьяно, бросаясь с одной тусовки на другую, а потом стреляющая у бомжей сигареты и завтрак. Но сегодня их цели пиздец как совпадают.
Страх все еще бьется в горле колючим комком не дающим дышать, но теперь к нему примешивается вкус крови и злобы.
Вкус проебанного к чертовой матери собственного будущего оседает в горле липкой пленкой.
HHS предупреждал, что выкуривать три с половиной пачки в день, это хуевая идея, Дэн.
Дани прижимает к стене свидетельницу своего позора, крепко ухватив ее за запястья до деревянности жесткими пальцами, утыкается лицом куда-то в район ее ключицы, выдыхая пламенно-горячечным:
— Нахуя ты тут нарисовалась, Фокси.
Вдыхает воздух сквозь остроту стиснутых до боли зубов, втягивает его в себя, пополам с чужим запахом, таким отвратительно живым, что его обладательницу хочется распять прямо тут, на стене туалета.
Хочется орать ей в лицо какое-нибудь злые и гадкие слова. Хочется рыдать в голос, захлебываясь истерикой как маленькая девочка, впервые узнавшая, что такое страх.
Хочется просто взорвать к чертям этот мир, и плясать на горящих обломках.
Дани поднимает на Элоиз совершенно сумасшедшие глаза.
— Выпить, — голос ее больше похож на карканье, — Но сначала курить.
Блядь, — думает Дани, разжимая сведенные судорогой пальцы и украдкой глядя на запястья Элоиз (не осталось ли синяков, руки у Хэйс сильные совсем не как у женщины, особенно столь скромных габаритов), — И когда же я успела докатиться до такого дерьма?
Господи-боже, а много ли надо? Всего лишь выбить из-под колеса стопор, и оно катится, катится, катится, отсюда и к чертовой матери. Мысли в голове как злые пчелы, жалят, кусают, жужжат. Дани хочет схватиться за виски, тихо завывая на одной тоскливой и протяжной ноте. Дани хочет закрыть глаза, чтобы не видеть мелькания чужих рож, омерзительно-противных ей сейчас, в это время суток и в эту секунду жизни. Дани просто хочет уничтожить что-нибудь красивое, как безымянный герой романа Паланика. Разбить лицо своему личному ангелу. Но ангелов рядом нет, есть только Элоиз. Фокси. Крошка Лиз. Достаточно красивая, чтобы ее хотелось сломать. Недостаточно наивная, чтобы Дэн попыталась сделать это на самом деле.
Не интересно ломать того, кто не ломается.
Ни в одном из смыслов этого слова.
Дани прислоняется спиной к стене, прямо в метре от двери паба. Сегодня ей, почему-то, до остекленения насрать на то, можно ли тут курить, или надо отойти куда-то подальше, и вообще насрать на все на свете, руки у нее дрожат, когда она разрывает прозрачную пленку упаковки, как серебристую упаковку презерватива — зубами, — и вытаскивает очередной километровый столбик на пути в Ад, зажимая его между бледных губ и протягивая Элоиз открытую пачку.
Какое-то время она просто молчит, дирижируя огоньком сигареты в такт своим ублюдочным мыслям, — кипящим внутри как смола, вырывающимся наружу сквозь ушные раковины, ноздри, даже сквозь поры, — и еще бьющемуся сердцу.
Легкие горят и бьются в агонии, — это всего лишь ее разыгравшееся воображение, но Дэн кажется, что ее ребра обнимает стальной обруч, медленно затягиваясь, выдавливая из нее всю волю и желание продолжать жить.
Хэйс опускается на корточки, часто дыша и сглатывая густую, как словно гнилостный сироп разложения, слюну.
— Знаешь, мы все умираем, — говорит она, поднимая на Элоиз свой пустой взгляд, в глубине которого в ритме метронома бьется забитый ногами страх.
Она не должна бояться. Страх убивает душу. Страх делает тебя животным.
Она не должна бояться, но ей так страшно. Дани совершенно не хочет умирать, но понимает, что ее не спрашивают.
Жизнь — затяжной прыжок от колыбели до могилы, почти как пел ее бледнолицый до охуения готичный тезка.
Отличный вечер, чтобы напиться в дерьмо и говорить банальности. Мы все умрем, Лиз-Лиз-Лиз-з-з-з, ты знаешь?
Сигарета зажатая в пальцах дрожит, и огонек смазывается, как огонек стоп-сигнала огромного грузовика, едущего сквозь сплошную стену ливня. Дэни думает о том, что сегодня будет пить, пока не упадет. Потому что в компании Фокси, Фокси-жвачки-на-твоем-ботинке не получится снять какую-нибудь размалеванную дурочку из тех, что всегда готовы прыгнуть в твою постель. А значит заглушить свою боль чужой тоже не выйдет.
Мы все умрем, Лиз-Лиз-Лиз, ты знаешь?
Что нас ждет по ту сторону, ты знаешь, Лиз?
Можно спросить у ангелов, если умудришься схватить их за облезлые крылья.
Всех ангелов давно ощипали на божественные подушки.
Она тушит сигарету о свое запястье, украшая его очередной болезненной меткой, щелчком отправляет окурок в урну и поднимается на ноги.
Рак, метастазами расползающийся по ее легким, кажется Дани огромным пауком, ползающим по ее венам.
Дрожь опускается по позвоночнику, концентрируясь где-то внизу живота.
— Не неси хуйни, Дани, — сплевывает Элоиз одним коротким раздражительным выдохом. — Мы с тобой будем жить вечно, слышишь? Мы с тобой никогда не умрем и еще пофоткаемся в соцсеть на чужих могилах.
От сигаретного дыма першит в горле.
— Пойдем. Тот парень с Лонг-Айлендом все равно уже слился.
«Не нести хуйни», это, на самом деле, довольно сложное пожелание для того, кто несет ту самую хуйню через всю свою жизнь, полной горстью в ладонях, — Дани чувствует, как в голове раздается резкий отрывистый треск, похожий на тот, что бывает если сдирать с чьих-то плеч рубашку слишком резко, в попытках добраться до теплого мяса под ненастоящей шкурой, как будто рвется сама ткань мироздания, хрупкая, тонкая, удивительно неважная. Дани чувствует, как в горле вырастает огромный комок, словно забитый в гортань шарик от пинг-понга, удивительный способ казни для тех, кто облажался — удушье. Дани хочет дать Элоиз пощечину, чтобы на белой коже ее щеки факелом вспыхнул красный отпечаток, чтобы сама лицо приобрело выражение обиженного ребенка, чтобы просто, черт возьми, сделать ей больно, больно, больно! Так же, как Дани сейчас.
Она что, совсем не понимает?
Откуда этот уебанский оптимизм?
Дани опирается лбом о стену, часто дыша, словно в приступе панической атаки, — словно? — или аллергической астмы. У нее, черт возьми, аллергия на подобную жизнерадостность.
Спокойно, Дани, она просто не знает.
Спокойно, она просто не в курсе.
Она не знает, что ты медленно гниешь заживо. Она не знает, что ты подыхаешь, горишь каждую секунду, — все горят, просто в твой костер плеснули ацетоном. Она просто ничего не знает. За это не убивают. И даже не бьют.
Хэйс отлипает от стены, наклеивая на лицо мерзкую кривую улыбочку, сжимает и разжимает кулаки. Просто пытается справиться с собой, справиться с приступом злости, который расползается по ней словно липкая черная дрянь. Забивается в глотку и ноздри, не давая нормально сделать вдох.
Дани проводит рукой по лицу, загоняя боль внутрь, сажая свой страх, коронованный намордником, на стальную цепь.
И просто отводит глаза в сторону.
Когда она ставит на стол два бокала с пивом, она спокойна настолько, насколько вообще может быть. Дани — вечный водоворот эмоций, от злости до дикого смеха. Дани — россыпь яркого бисера, высыпанного прямо на землю. Дани — боа с перьями, туфли на высоких каблуках, чулки цветов неоновых стержней для ручки, ледяной концертный грим, хриплый каркающий голос, блестящие в возбуждении глаза. Дани — бесконечный ворох злых шуток, взаимных со всеми подъебок, смеха на грани скрима.
Дани — бледная тень самой себя, когда опускается на стул, отпивая из бокала темную жидкость, пахнущую жженой карамелью.
— Эй, Лиз, хочешь анекдот? — спрашивает она, судорожно улыбаясь и сжимая пальцы когтисто, как птица лапу, — Разговаривают два ребенка. Один спрашивает другого: «А что тебе подарили на Рождество? Мне, например, радиоуправляемый вертолетик, костюм Человека-Паука и большую коробку конфет». Второй отвечает: «А мне подарили воздушный шар».
Дани гнусно хихикает, и смех ее булькает в горле как кровь из пробитой груди. Навылет пробитой.
— «И все?» удивился первый ребенок. А второй пожал плечами и ответил: «Ну не у всех же рак легких».
Она смеется так счастливо, словно только что узнала, что выиграла миллион. Но смех этот гаснет, переходя в истерические всхлипывания. Дани кашляет, замолкая и вытирая выступившие на ресницы слезы. Заставляет себя проглотить эту истерику, как лезвие. В кровь.
Она еще не настолько пьяна, чтобы разреветься перед Элоиз. Да и вообще перед кем бы то ни было.
— Ну ты знаешь, что подарить мне на Рождество.
Пиво отвратительно горчит, но Дани это сейчас совсем не волнует.
Элоиз запрокидывает голову назад и начинает ржать так искренне, словно Дани и в самом деле хорошо пошутила. Она смеется, смеется, смеетсясмеетсясмеется, до тех пор, пока ее смех не обрывается на высокой визгливой ноте. До тех пор, пока посетители бара не начинают недоуменно оглядываться на из столик.
Элоиз бормочет что-то про то, что они в ебаном фильме. Про то, что это все блядски похоже на сцену из «Достучаться до небес», и теперь им вдвоем остается только напиздить денег и пуститься в дорогу.
А потом закатывает длинные рукава, демонстрируя руки покрытые красной сыпью и говорит, глядя ей прямо в глаза:
— Слушай, Дани, я тоже знаю отличную шутку. Хэмишу бы понравилась.
Не очень ясно, при чем тут барабанщик из группы Дани. Не очень ясно до тех пор, пока Элоиз не продолжает говорить.
— Знаешь, кто опаснее ВИЧ-инфицированного бультерьера? Чувак, от которого он заразился.
Смех ее булькает в горле болезненно, высекая кашель как из камня-кремня высекаются искры, — искры оседают на одежде, ее собственной и Элоиз, Дэн чувствует, как пахнет чем-то паленым, запах жженого пластика, сгоревшего попкорна и медленной смерти в хосписе, — она смотрит на Элоиз как на святую, мать ее, мадонну, несущую в сомкнутых ковшом ладонях воду с наночастичками серебра, — о, нет, это совсем не серебро, — чтобы промыть всему миру глаза. Или напиться, прямо из ее ладоней, жадно причмокивая и впиваясь зубами в пальцы. В пальцы, которые Дани переплетает со своими, словно они какие-то подружки-лесбушки, не стесняясь демонстрирующие всему миру свои постельные тайны. Хэйс утыкается лбом в сцепку своих и чужих пальцев, — ладони как жадный спрут, пальцы как мерзкие отростки, полипы при болезни, чертов Сан-Франциско в конце девятнадцатого века. И улыбается, словно больная на голову, — впрочем, в этом-то она не сомневалась никогда, сложно понимать, что ты в своем уме, когда пиво пахнет фиолетовым звуком валторны, — или просто как больная.
Лиз-Лиз-Лиз, такая же как она сама ебанутая сука. Интересно, Хэмиш уже успел ей присунуть, и тем самым запрыгнуть на поезд, катящийся в Ад? Было бы весело, учитывая повышенную ебливость рыжего. Забрать с собой как можно больше тупых гондонов, забывающих про своих собратьев из резины с запахом мармеладных мишек.
Они обе сдохнут, и на их могилах вырастет какая-то ядовитая хуйня. Они обе сдохнут и в этот день мир перестанет существовать. Для них обеих. Они обе сдохнут и в этот день возвестят очередной национальный праздник в честь какой-нибудь ебанутой жратвы. День бананов с соусом из спидозной крови и слизи ракового больного, выкашлянной из разлагающихся легких. Или что там с ними в таком случае происходит? Познания анатомии у Хэйс заканчиваются на том, где надо искать сраную точку G и как надевать эрекционное кольцо. Охуительно полезная информация, надо не забыть передать потомкам.
— Давай забьемся, — шепчет-хрипит-скулит Дэни, отпуская чужие пальцы. — Давай забьемся, что кто первый сдохнет, пришлет sms на каком именно уровне Ада жарят в задницу Стива Джобса. Тупо поржать.
Пиво она допивает одним долгим глотком, — суперспособность, открывающаяся у всех, кто хоть раз бухал с русскими, — кружка опускается на стол со стуком, похожим на последний удар сердца перед тем, как раздастся мерзкий писк ебаного прибора, отслеживающего пульс. Как в сериале про доктора, ебать его, Хауса. Правда там обычно всех спасают, кажется. Но это явно не их случай.
— У меня есть предложение подкупающее своей новизной. Давай возьмем вискаря, заберемся на какую-нибудь крышу и будем на спор ходить по краю парапета?
Дани кристально ясно понимает, что ей больше нечего терять. Просто нечего. Она сдохнет, но перед этим ее легкие превратятся в кровоточащие ошметки разорванной плоти. Дани понимает, что нужно добыть через старые связи ствол или морфий. А лучше и то, и другое. Дани понимает, что гореть не так уж страшно, когда рядом с тобой корчится кто-то другой, точно так же шипя капающим на угли расплавленным подкожным жиром. Им обеим просто нечего больше терять. Они обе до одурения хотят жить. Тогда, когда пора бы уже смириться и сдохнуть. Но смириться почему-то не получается.
Старая добрая игра «я живу для того, чтобы…»
Проиграет тот, кто первый заплачет.
Есть еще вариации «я не успел сделать» и «я бы хотел успеть».
Ебаная сказочка для смертельно живых и заживо умирающих.
— Пойдем, — говорит Элоиз, вспахивая ладонью растрепанные волосы. — Пойдем, тут неподалеку есть дом со взломанной дверью на крышу.
Она не помнит, в какой момент «больно» превращается в «все равно». Возможно в тот момент, когда она расплачивается за дешевый виски и делает первый глоток прямо у дверей магазина, не обращая внимания на недоуменно-брезгливые взгляды прохожих. Может быть в тот момент, когда она спотыкается на лестнице, а после потирает воющую болью коленку. Быть может тогда, когда после пахнущего перьями и дерьмом чердака ей в глаза бьет остаточным светом. А может быть всегда так было, просто она привыкла думать, что умеет что-то чувствовать. Может быть все они — просто тупые безликие и бесчувственные куклы, которым сказали, что они умеют любить. Что они должны уметь. И вот они сами придумывают себе реакции на то, что их окружает. Но кто сказал, что закат должен вызывать восхищение, а дерьмо — отвращение? Почему, блядь, не наоборот?
Быть может то, что с ними сейчас происходит, это самое прекрасное, что может произойти.
Может быть то, что умереть страшно, сильно преувеличено.
Может быть весь мир должен к этому стремиться, и только они сейчас сделали самый главный свой шаг на пути к чуду гниения.
Быть может в этом есть настоящая красота. И они должны быть счастливы.
Горлышко бутылки в руке как последний патрон в стволе, последний патрон, которым так и не выстрелили еще, — каждый выстрел, это маленький выкидыш, думает Дани и скалится небу над головой, — губы обкусанные, с треснувшей как зеркало от удара кулаком кожей, жжет от вкуса крепкого виски. Жжет, раздирая, глотку, — они не подумали о том, что нужно купить что-то кроме, маленькую банку пепси, быть может, или просто шоколада, а потому единственной закуской становится табачный дым с ветром вприкуску. Этого вполне достаточно. Дани смеется, запрыгивая на тонкий парапет, опасно качающийся перед глазами, как канат под куполом цирка.
Только сегодня, блядский цирк. С блядями.
Дани смеется так, как смеются обреченные на жизнь.
Паук в груди замирает на какое-то время, усыпленный ударной дозой алкоголя, до завтрашнего дня, когда он снова проснется и будет скрестись изнутри, разрывая ее легкие фантомной, — пока, — болью.
Паук из груди переползает куда-то в район мозга, заставляя его агонизировать насквозь больными уебанскими мыслями, выливающимися из горла осколочно-окровавленными смешками.
Под ногами Дани — целая бездна, помноженная на алкогольное марево в глазах. Под ногами Дани — целый мир, который исторгает ее из себя, как организм исторгает из себя чужеродный орган. Реакция отторжения трансплантата. Или просто похмелье.
— Знаешь, Элоиз, ты корова-иуда, — Дани спотыкается и падает.
Жаль, что не в ту сторону, за которой ее дурная пьяная исповедь должна закончиться. Жаль, что не вниз.
— Ты ведешь стадо за собой на смерть.
Дани поднимается на локтях, прикладываясь к чудом уцелевшей бутылке, а после протягивая ее в сторону Элоиз. В сторону коровы-иуды, своего личного на сегодня проводника на тот свет. Не в смысле загробный, а в смысле тот, где можно перестать притворяться и наконец-то захлебнуться осознанием ничтожности происходящего, его нереальности и тупой болезненной пустоты.
— «Дорога к мокше пролегает не через боль и страдания других существ», — цитирует она, отчаянно путаясь в слогах. — Наверное через свои собственные. Лиз, ты бы хотела, чтобы тебе спели колыбельную? Как умирающему от голода африканскому ребенку?
Она уже сама не понимает, что она несет. Но чушь исторгаемая из горла кажется сейчас драгоценней любого бриллианта.
— Поцелуй меня, корова-иуда, — просит она шепотом.
Просто потому, что сама не знает, хочет ли этого настолько, чтобы просить в полный голос.
* Игра слов. Слово solution переводится как «раствор» и как «решение». Соответственно, полностью фараза звучит как «я не хочу вдаваться в технические подробности, но согласно химии, алкоголь — это раствор» (или, соответственно, «решение»).