В корпус вошли двое людей в штатском, начали опрашивать сначала Семёна, потом Лукиничну и ребятишек. Вострикову показалось, что они недоброжелательно настроены к нему. Мужчины ушли, и дети донесли, что они сейчас разговаривают с другими взрослыми в отрядах. Явился начальник, почему-то в пиджаке в такую жару, выгнал ребятню на улицу. Но Лукинична свой пост возле вожатого не оставила, несмотря на выразительные взгляды начальства. Оказалось, что в рукаве пиджака была бутылка коньяка, и начальник предложил:

— Давай-ка сто граммов после боевого крещения.

Но взвилась Лукинична, заорала, что она Георгиевича уважает, как отца родного, но не пошёл бы он с коньяком куда-нибудь подальше, она сама парня полечит. И ведь вытолкала начальника!

— Я к тебе часов в двенадцать зайду, когда лагерь уснёт. Отвечу на вопросы, которые у тебя есть, — сказал из-за плеча Лукиничны он и добавил для воспитательницы: — Да не ори, без выпивки приду.

Странное дело, но после молока, которое вожатый терпеть не мог, как Ильич буржуазию, потянул на сон. Выспавшись, Востряков почувствовал себя в полном порядке, съел холодный обед. Лукинична так и не покинула своего поста:

— Ничего засранцы больше не учудят, они к Верке в медпункт сходили, сейчас кто шарик по столу гоняет, кто в карты режется, девки сказки рассказывают друг другу, скоро на ужин накрывать нужно идти.

— На ужин? — удивился вожатый.

— А то! Молоко с мёдом и маслом да сон — лучшее лекарство. Эта, — Лукинична кивнула в сторону девчачьей спальни, — на кровати валяется, спиной ко всем.

После ужина Семён вышел к теннисному столу и показал класс игры. Ребята смотрели на него так, как, наверное, гордятся младшие братья старшими. Семён отметил для себя слова Оли: «У Верки завтра день рождения. Она боится, что к ней никто не приедет. Родители-то развелись, новые семьи нашли. Девчонки, давайте ей хоть открытки нарисуем».

Вострикову снова стало тревожно. С чем-то эти слова связаны… Только вот с чем? Вскоре он понял: девочка может забраться в корпус, где всегда находится то, что нужно.

А потом вновь ветрище пригнал тучи, и зарядил дождь. Около двенадцати пришёл начальник, покосился на комнату Лукиничны и предложил прогуляться. Он сказал:

— Сейчас расскажу всё как есть, что будет непонятно, спросишь. Речь пойдёт о немыслимом, о котором мне, партийцу, и тебе, комсомольцу, даже думать нельзя. За это сесть можно. Или там оказаться, где Ирка должна быть. Но сегодня я в тебе своих боевых товарищей увидел, которые могли со связкой гранат под танк кинуться.

— Между прочим, Пономарева Нина так же поступила, спасая вашу Иру, — напомнил Семён.

— Моя Ира одурачила твою Нину. Ты лучше послушай. Мы с Авроркой до войны здесь работали. Жениться было нельзя. Какая уж личная жизнь и свои дети, когда у меня на руках сто двадцать ребятишек каждое лето, а в остальное время — работа с детдомовцами? В сорок первом меня призвали. В августе выделили два грузовика без скамеек, чтобы детей вывезти из лагеря в город. Соснина Ира не захотела в кузов лезть, спряталась в корпусе. Аврорке некогда было считать ребятишек по головам, она корпуса замкнула и велела рабочим заколачивать. В городе хватилась ребёнка, но смалодушничала и подала в списках как сбежавшую. А когда осознала, что натворила, ушла на фронт смерти искать. Мы с ней только в сорок третьем встретились. Исповедалась она мне. Я сказал, что это мудрое решение — искупить вину на поле боя. Выжили мы оба, в одном полку до Берлина дошли. Сначала сюда вернулся я. Так и не смог открыть неразграбленный и вообще нетронутый корпус. Всё боялся найти кости оставленного ребёнка. Потом приехала Аврорка. Однажды она после грозы ко мне пришла и сказала, что корпус открыла и нашла Ирку. Живую и невредимую. Я подумал, что допилась боевая подруга. Ан нет, она привела Ирку. Только это была уже не просто припадочная девочка. Я сдал её в клинику. В те годы, когда я её не брал в лагерь, было всё нормально, никто не умирал. Но врачи сказали, что больная, ожидая июня, становится благополучнее. И после того, как побудет рядом с детьми, перестаёт… чудачить. И я снова её вёз сюда.

— Вот это да! Вы, зная, что она убьёт, всё же везли её к детям?! Да вы ещё хуже, чем она! — закричал Семён, вспомнив горе тёти Маши.

— Если бы я видел, что она человек и убивает, пристрелил бы. Но она просто рисовала. А на рисунки слетались беды. Она умеет гипнотизировать — это я ощущаю на себе. Может, как говорили в старину, отвести глаза, заставить видеть то, чего нет. Потому что она не человек. Не смог бы ребёнок четыре года жить в корпусе без еды и воды, не замерзать зимами и оставаться двадцать пять лет двенадцатилетним. Но Аврорке казалось, что это существо — прощение свыше страшного греха. Но её больше нет…

— Так это свечение корпуса — иллюзия, созданная Ирой?

— Нет, свечение настоящее… Здесь какая-то геомагнитная аномалия.

Небо осветилось жёлтым пламенем. «Ничего себе! Жёлтая гроза, один из опаснейших видов молнии!» — подумал Семён.

— Пойдём-ка каждый к себе, — сказал начальник. — Такие сполохи всегда заканчиваются бедой.

— Я хотел бы посмотреть на заколоченное строение, — заупрямился Востряков.

— Ну давай… чёрт! — споткнулся начальник и посветил себе под ноги.

В траве лежали части обугленного тела.

— Верочка! — завопил Семён и заметался, не зная, куда бежать.

Его обогнал начальник, и Востряков крикнул ему в спину обвинения:

— Завтра у девочки день рождения! Она очень хотела, чтобы к ней приехали! А её ободок, подаренный отцом, так и не нашёлся. Она, наверное, пошла в проклятый корпус за ним!

— Заткнись, весь лагерь перебудишь, — бросил ему начальник.

Востряков глазам не поверил, когда увидел Савчу живой-здоровой на кровати в медпункте.

— Обугленный труп точно детский… — прошептал начальник. — Нужно проводить сверку по отрядам.

— А если все дети на месте, значит, чудовище решило добиться своего и вместо Вериного тела подложило останки ребёнка, который погиб раньше от молнии. И чья-то мать так и не узнала, где её пропавшее без вести дитя. Кто закапывал тела — вы или Гранитовна? Не само же чудовище махало лопатой, — так же тихо ответил Семён.

Начальник и вожатый, задыхаясь от ненависти друг к другу, обошли отряды. К счастью, никто из детей не пропал.

***

Утром Семён отправился с печальным известием о новом рисунке к начальнику. Тот сидел с опухшим лицом за столом, на котором стояла пустая бутылка и стакан.

— На асфальте была нарисована петля и написано имя, — сказал Востряков.

Начальник поднял на вожатого глаза в сеточке красных сосудов.

— Сегодня должна умереть какая-то Ира. Есть ли в лагере сотрудники с таким именем?

Начальник кивнул.

— Сами предупредите их. У меня нет больше сил заниматься старыми грехами и новыми преступлениями вашего чудовища. А ещё этот дождь… Нескончаемый дождь. Нужно снова детей держать в корпусе.

Раздался пронзительный звонок телефона. Начальник с обречённым видом поднял трубку, потом просто уронил её на стол и сказал:

— Сейчас приедут за вещами воспитателя Пономарёвой. Вы отправитесь к дознавателю с сотрудниками милиции.

Семён потребовал:

— Если у вас есть ещё рисунки, о которых вы смолчали, дайте их мне. Я ничем не могу подтвердить, что на асфальте были зловещие каракули. Пришло время отвечать за всё, Георгий Георгиевич.

Начальник молча подошёл к сейфу и достал несколько тетрадных или альбомных листков, протянул Вострякову со словами:

— И вы тоже ответите за свою позицию. Поймёте, каково это — быть запертым в психушке.

Вожатый ответил твёрдо:

— Я не смогу скрывать правду. Если за это нужно пострадать, то я готов.

После завтрака в отряд пришли люди в форме и в штатском, забрали вещи Ниночки и сказали Семёну пройти к воротам.

— Я вернусь в лагерь? — спросил он.

Один человек в штатском улыбнулся:

— Конечно. Вы просто поработаете с дознавателем. И в лагере вы нужнее, чем где-либо.

Семён взял рисунки и вышел, не оглянувшись на Лукиничну и детей. Он знал, что не один… что все сейчас с ним…

Вернулся Востриков только к вечеру.

Лукинична шепнула:

— Эта куда-то подевалась. Я не пошла её искать. Отправила Вадьку к начальнику, но он ничего не ответил мальчику.

И тогда до Вострикова дошло: сегодня должна повеситься Соснина Ира! Что-то сдвинулось в его мозгу: совсем недавно он доказывал, что виной всему чудовище, а теперь почему-то хочется защитить ту оболочку, в которой оно скрывалось — маленькую девочку. Он промучился, пока все в корпусе не заснули. Вышел на улицу без куртки, в туфлях, несмотря на ливень. Началась обычная гроза, синеватыми линиями ломавшая чёрное небо. В её свете он увидел раскрытые двери проклятого корпуса и услышал голос начальника:

— Ступайте к детям, Востриков.

Потом загрохотал гром, и последние слова Георгия Георгиевича потонули в его раскатах. Двери захлопнулись, через минуту раздался выстрел. А ещё через миг корпус взорвался в голубоватом сиянии. Семёна чуть не зашибло обломками. Он бросился в отряд, но дети даже не проснулись.

На следующий день ребятишек вывезли в санаторий. Дожди наконец-то закончились. Но Семён не освободился от слякоти в душе, потому что не знал, отправился ли начальник в мир иной один или вместе с чудовищем. А если оно говорило о мёртвой Нине, как о живой, может, жизнь не кончается со смертью. Но так нельзя думать комсомольцу! И не думать невозможно…

— Ну что за глупости, Вера? Пойдём, покажешь эту смерть.

Девочка вошла в спальню и указала на окно. До него не дотягивался свет лампочки над дверью, но всё же Востряков разглядел обыкновенный столб, поддерживающий провода. Блеснула молния. Ну столб и ничего более! Но вожатый догадался, в чём дело: на столбе-то был запрещающий знак: череп и красный зигзаг, который означал электрический разряд. Таких тьма-тьмущая и в городе, и в дачных посёлках. Семён сказал:

— Вера, ты уже большая и не могла не знать, что за знак на столбе. Испугалась картинки!

Его слова заглушили раскаты грома. Проснулись и другие девочки, завозились в постелях. Кто-то спросил:

— А в наш корпус молния не попадёт?

— Пусть попадает. Он с громоотводом, — засмеялся Востряков. — Грозу уносит ветер. Слышите, уже грохочет дальше нашего корпуса? Кстати, в туалет никто не хочет? Нет? Ну тогда спите спокойно.

Вожатый же не находил себе места от тоски. Он снова вышел на улицу. Мокрый асфальт блестел от света лампочки. А на нём… Семён подошёл поближе. На несколько раз, старательно, не жалея мела, кто-то вывел волнистые линии, которые, видимо, изображали волны водоёма, и две ноги, торчащие вверх. Рисунок был подписан именем «Аврора». И только сейчас в голове Вострякова смерти в «Черёмушках» сложились в систему: кто-то или что-то постоянно губил обитателей лагеря. Меткой скорой гибели людей были рисунки: Ниночка получила рисунок, пятнадцать лет назад возле тела сына бабы Маши нашли рисунок, а вот этот появился перед жилищем первого отряда… Допустим, старшая воспитательница в плохую погоду на речку не пойдёт, тем более ночью. А ему нужно её предупредить, чтобы опасалась открытой воды. Плевать, что она злая, не понимает и не любит ребят. Она — человек! И не допустить беды — его прямая обязанность. Главное, что заслонило тревогу: Ира здесь ни при чём. Пятнадцать лет назад её ещё на свете не было. А он уже в мыслях склонялся к тому, что не совсем психически здоровая девочка причастна к гибели Ниночки, ведь кто-то поиздевался над телом, сунул в рот кусок хлеба... А Нина приготовила его для Веры… И вожатый отправился спать. Утром удивился, что провалился в сон сразу же, как только его голова коснулась подушки.

Горн раздался только в половине девятого. Значит, отменили зарядку из-за вчерашнего дождя. Видимо, футбольное поле превратилось в гигантскую лужу. Семён подскочил, сбегал к мосткам, умылся. Олха сильно поднялась, помутнела. Печальными корабликами неслись по ней черёмуховые листья, сбитые ливнем и ветром. И вожатый решил принести ведро воды в корпус. Польёт ребятам на руки, раз такая погода. Но и в ведре вода оказалась мутной. «Обойдёмся без умывания», — решил Востряков.

В столовой, когда он разливал манную кашу по тарелкам, подошла воспитатель четвёртого, малышового, отряда и спросила:

— К вам вечером Гранитовна не заходила?

— А должна была? — удивился Семён.

— Так у неё привычка такая: прицепиться к кому-нибудь и преследовать, пока не найдёт другую жертву, — засмеялась воспитатель. — Но ты не обижайся, она фронтовичка. Мы договорились, что она вечером придёт, и я научу её вязать новый узор. Но не пришла. Я и подумала: наверное, в первом отряде застряла.

— Из-за грозы не пришла, — ответил Востряков.

— Нет, гроза позже началась. И у себя её нет.

Женщина отошла к другим работникам, и Семён ненадолго выбросил Гранитовну из головы. Но оставалась ещё загадка рисунков, и от неё отмахнуться не удастся. После завтрака вожатый раздал ребятам задания, велел из корпуса не выходить, ждать, пока всё просохнет, и снова пошёл к реке. Заглянул под одни мостки, другие… А под третьими в мутной воде колыхалось что-то тёмное, будто куски коры дерева. Или подошвы туфель. И Семён отправился к начальнику лагеря. Возле административного здания стояли оба физрука, старший вожатый, несколько женщин. Они обсуждали пропажу Гранитовны и не захотели пропускать Семёна. Он всё же прорвался к начальнику, который со злым лицом пытался дозвониться до кого-то.

— Чего тебе, Востряков? — с непривычной грубостью спросил начальник.

— Кажется, я знаю, где Аврора Гранитовна… то есть её тело. Под мостками третьего отряда… — сказал Семён.

Начальник стукнул кулаком по столу, помотал головой с покрасневшей лысиной, вытер глаза и проговорил:

— На фронте мы с ней вдвоём выжили из всей роты. До Берлина дошли… А этом проклятом месте уцелеть не удалось…

«Как будто он и себя тоже заранее хоронит», — подумал Семён.

И дождался начальственного гнева:

— А ты-то что на мостках чужого отряда делал?

Вожатый соврал:

— Ничего не делал. На своих стоял, реку оглядывал, можно ли детям умыться. Показалось: что-то в воде есть. Пошёл и проверил. Я не знаю точно, тело ли это. Но очень похоже на подошвы туфель.

— Марш к детям! Мы с мужиками посмотрим. И следи за отрядом в оба глаза! Из корпуса никого не выпускать!

Востряков вышел, направился к себе. Ребятишки не хотели заниматься делом: ни готовить отрядный уголок, ни рисовать тридцать эмблем отряда, которые потом полагалось пришить к рубашкам, ни заправлять постели. Они канючили: отпустите играть в теннис, в бадминтон, хотя бы просто погулять. Они ещё и беситься начали, перестали его слушать. Семён уселся в спальне мальчиков и стал наблюдать, как дети дурачатся. «После смерти Нины они как бы осиротели. Вот и гонят прочь горе… А может, их нынешнее непослушание — то же самое, что переживал он, когда потерял родителей. Тогда пришлось срочно повзрослеть. А если уж на тебя сваливаются взрослые обязанности, то и отношения хочется, как к взрослому. И воли поступать по своему желанию, а не по чьему-то указанию», — думал он и не замечал, что ребята потихоньку принимаются за изготовление эмблем. Когда вожатый очнулся от дум, пионеры уже занимались отрядными делами. Востряков тихонько вышел, посмотрел на часы: прошло всего полтора часа. Ребят ещё нельзя выпускать, чтобы они не увидели, как милиция несёт тело на носилках.

Девочки оказались более дисциплинированными. Они по очереди гладили свои и мальчишечьи рубашки единственным электрическим утюгом. Незанятые сидели группой и о чём-то переговаривались. Вожатый встал рядом, опершись на спинку кровати, и сказал:

— Какой-то таинственный лагерь, эти «Черёмушки»… Всё время что-нибудь случается…

— Точно! Сюда никто ехать не хочет. Но на всех мест в других лагерях не хватает, — заявила Вера.

В разговор вступила Катюшка, спокойная, послушная девочка:

— Я в «Черёмушки» третий раз приезжаю. И знаете что: всякий раз сталкиваюсь с чудом. Дома, в городе, кто-то стащил моего мишку, пока мы домик строили под деревом. За игрушку мне здорово влетело от родителей. Приехала в лагерь, и через неделю нашла своего мишку! Под черёмухой!

Как всегда, девочки начали возражать: а может, это был вовсе не Катин мишка; такого не бывает, ты, Катюшка, выдумщица.

— Можете спорить и мне не верить. Но свою игрушку каждый узнает. Маленький братик глаза Мишутке открутил, а папа их приклеил. И на ленточке я красными чернилами написала, что игрушку зовут Мишуткой.

— А ещё здесь всякий раз кто-нибудь умирает… — добавил кто-то.

Востряков рассердился на самого себя: ну вот, захотел узнать о лагере побольше и детей расстроил! А девчачьими эмоциями, ссорами он управлять не умеет и не никогда не научится.

— Катюшка, а про ещё два чуда не расскажешь? — спросил он.

— Да я уже девчонкам раз пять рассказала, поэтому у них столько возражений, — засмеялась Катя. — Во второй раз я нашла свою двоюродную сестру! В моём отряде была девочка, её тоже звали Катей. Однажды вожатый позвал её по фамилии, а она будто не услышала. Я ей сказала: ты чего, тебя вожатый просит подойти. А она ответила, что к новой фамилии привыкнуть не может. Оказалось, что её старая — такая же, как у меня. Разговорились и поняли, что мы двоюродные сёстры. Про то, как наши папы потеряли связь друг с другом, я никому не говорила и не скажу. Просто её мама второй раз замуж вышла.

«Наверное, её дядя в тюрьме сидел. Или братьев каким-то образом разлучили в детдомах. В любом случае мужчина, наверное, погиб», — подумал Востряков.

— А третье чудо мы все вместе встретили. В старом корпусе мы всегда находим то, что нам необходимо. Баночки для цветов, свои пропавшие вещи, — продолжила девочка.

Вожатый сказал:

— Я не верю. Корпус заколочен, несколько раз проверял.

— Для кого-то заколочен, а для кого-то открыт. Поэтому и чудо, — убеждённо ответила Катя.

Вожатый попросил девочку отойти на пару минут.

За дверью спросил: «Катюшка, ты здесь, считай, старожил. Значит, ты должна была раньше видеть Иру. Ты её видела? Начальник лагеря сказал, что она каждый июнь сюда приезжает».

— Ни разу! Я тоже в июне приезжаю. Прошлым летом два сезона пробыла из-за семейных проблем. Можно пойти к девчонкам?

Семён кивнул, и Катя убежала.

Он хотел было идти к себе, чтобы всё записать и систематизировать, но в отряд заглянул старший вожатый и сказал:

— Всё ещё сушите вёсла? Можно поднимать паруса. И да, лагерная линейка завтра. В одиннадцать ноль-ноль.

Востряков прекрасно его понял: ребятишек можно выпускать на улицу. Все дела на Олхе сделаны. Но спросил:

— Это была она?

Старший нахмурился и кивнул, потом сообщил:

— Девчонка ваша, Соснина, готова к выписке. Забирайте.

Вожатый в медпункте принял от сестры Иру. Её одежда была выстирана, выглажена, заштопана. Она будто стала сильнее и независимее: выдернула свою руку с подстриженными чистыми ногтями из руки вожатого, отошла от него на два шага, когда они потихоньку двинулись к своему корпусу.

— Ты рада вернуться к ребятам?

— Нет.

— А почему?

— Я их ненавижу. Они дряни.

— А старший воспитатель Аврора Гранитовна?

— Вообще дрянь.

— А Нина Ивановна, которая спасла тебя?

Ира помолчала и произнесла тихо, убеждённо:

— Её тоже ненавижу.

— Но за что? — Семён даже остановился от удивления.

Ира не отвечала дольше, чем в первый раз, но потом всё же ответила:

— Она знает, за что.

Семён развернул к себе Иру, положил ей и руки на плечи и попытался заглянуть в глаза:

— Ира, она умерла. Про неё нужно говорить «знала». И Нина Ивановна лучше всех к тебе относилась. Разве можно ненавидеть за доброту и заботу?

Девочка вывернулась из его рук и пошла впереди, не отвечая.

«Всё, теперь она больше слова не скажет. Кто же обрёк этого ребёнка на мучения, дав ему жизнь? И как помочь, неизвестно», — подумал Востряков, но неожиданно для самого себя схватил Ирину ладонь и поволок её в сторону административного корпуса.

— Не на-а-адо, — заскулила Ира и стала упираться, но вожатый, естественно, дотащил её до крыльца, на котором начальник отдавал распоряжения двум рабочим.

Он увидел их, дёрнулся скрыться за дверями, но рабочие всё ещё ждали его слов.

— Идите, потом ещё порешаем этот вопрос, — сказал начальник и обратился к Вострякову: — Что случилось, Семён Викторович?

— Ира ненавидит мой первый отряд. Ей очень плохо в нём. Думаю, нужно перевести её в другой, — ответил вожатый. — Она снова не будет ни с кем разговаривать, ребята станут злиться, вспыхнут ссоры и драки.

— Хорошо, я поговорю с ней, — сказал, еле сдерживаясь, начальник. — И сам приведу назад. Идите к детям, Семён Викторович.

Спустился по ступенькам, взял Иру за предплечье и повёл к себе. Востряков никуда не ушёл. Он стал в открытую подслушивать возле окна, створки которого были чуть распахнуты.

Раздался сильный хлопок двери. Начальник злобно произнёс:

— Ты что вытворяешь, дрянь? Каждый год одно и то же… Одно и то же! Я сам привёз тебя, сам и увезу. Будешь гнить в клинике за решёткой. И больше не стану просить врачей отпустить тебя.

Ира заскулила громче.

— Не ной, дрянь! Я всё тебе прощал, но эту потерю простить не смогу. Слушай внимательно: во-первых, ты ходишь аккуратной. Во-вторых, не раздражаешь детей. Можешь сидеть тихонько на лавке, на койке, травиться своей ненавистью. В-третьих, ты вольна в любой момент покинуть лагерь или этот мир. Таким, как ты, в нём нет места…

Семён был не в состоянии слушать дальше. Он скрылся за кустом черёмухи и побежал в отряд. Сначала зашёл к девочкам:

— Ирину приведёт начальник лагеря. Девчата! Просто не замечайте её! И ни в коем случае не трогайте.

То же самое он сообщил мальчишкам. Вадик ответил:

— Даём слово! Всё в порядке, Семён Викторович? Можете на нас положиться.

— Спасибо… — только и смог сказать Востряков и сполз по косяку двери на порог.

Поднял на ребят сухие глаза и еле произнёс:

— Какой замечательный у нас лагерь… место, где мы встречаемся с чудом… Я был в семье единственным… Потом осиротел… А здесь я нашёл, пусть ненадолго, всего на месяц, тридцать братишек и сестрёнок… Мне трудно, ребята, я ведь не педагог. Но до чего же это здорово, что вы у меня есть…

Кто-то из пацанов вдруг заревел. Да и у многих глаза стали влажными. Ему хотели помочь подняться, но Семён освободился от детских рук, встал и сказал:

— Так что не обижайтесь, если наору на вас или леща дам, как старший брат. И я на вас не обижусь за непослушание… но леща дам!

Ребятня заулыбалась.

А Востряков позвал дежурных и пошёл в столовую накрывать столы для обеда.

Перед сончасом начальник привёл Иру. Она прошла к своей койке, улеглась и повернулась к стене. Начальник пытливо посмотрел в глаза вожатому и сказал:

— С Ирой трудно, но она особенный ребёнок. Рядом с ребятами ей полегче.

— Нина за несколько часов до смерти сказала: «Снег тает на тёплой ладони». Я с ней согласен. Но есть ещё вечные снега. И ледяные руки. Как вы думаете, отчего страдает Ира — от вечных снегов или ледяных рук?

— Ира страдает оттого, что она Ира, — улыбнулся начальник, но его глаза смотрели холодно и с неприязнью.

Повернулся и вышел походкой военного.

Наконец-то Востряков мог усесться для размышлений. Он взял тетрадь и на первом листе написал «Ира». Она или дочь, или родственница начальника. Лечится в психиатрической клинике. Начальник вывозит её в лагерь, как в отпуск, — отдохнуть от палаты, скорее всего одиночной, где ей не на кого излить всю ущербность своей больной души. Наверное, это незаконно… Девочка умеет манипулировать чувствами людей. Проще всего это сделать, представившись жертвой. Она проницательна и умна. Вызвала у Ниночки нужные чувства, чуть не рассорила её с отрядом. И этой бестии открылось то, чего не заметил в девушке сам Семён. Она жалела жертву, но одновременно брезговала ею. Аккуратистка Нина не смогла даже глядеть на грязные трусы большой девчонки, которая в состоянии их постирать, если она не полная идиотка, вымыла ей голову… Скорее всего, Ира заметила отношение Нины по прикосновениям к её телу. В хлебе, затолканном в рот, можно разглядеть ответ девочки: подавись своей добротой. А вот слова «она знает», в настоящем времени о мёртвой, пока объяснить невозможно.  

Могла ли душевнобольная пройдоха нарисовать Нинин портрет с датами жизни и смерти, изобразить ноги утонувшей над водой? Запросто. А вот убить… Ниночка, конечно же, бросилась бы под ковш в любом случае, спасая ребёнка. Но как могла быть заранее уверенной в этом поступке холодная, расчётливая Ира? А вдруг бы Нина вспомнила о том, что она заменяет младшим мать? И потом, этот хлеб во рту… В какой момент он попал Ниночке в рот? И смогла ли хрупкая худышка сбросить в воду дебелую Аврору, да ещё придать её телу нужное положение?

Нет-нет, тут что-то не так. Ведь и пятнадцать лет назад рисунок смерти был, а Иры ещё и в проекте не существовало.

Значит, с Ирой убийства не связаны.

На второй странице Востряков вывел «Чудеса». На самом деле их нет. Всё зависит от направленности личности — на позитив или негатив. Вон Катюша из неблагополучной семьи, но умеет видеть хорошее в реальности. А для Иры всё в жизни дрянь. И ещё дети склонны к самовнушению. Как его друг детства Вовка. Он свято верил в то, что сочинил, и ссорился с друзьями, которые ему не верили. Девочке из бедной семьи просто поверить в то, что найденная игрушка принадлежит ей. Так что пока единственное чудо — это сарай. Да и чудо ли? Иногда явления чисто физической природы, которые люди встречают крайне редко, воспринимаются именно сверхъестественным. Возможно, что этот сарай накапливает статическое электричество в невиданном количестве. И в тёмное время суток, во время грозы, когда отрицательно заряженные ионы облаков ищут положительный заряд земли, и появляются свечение внутри строения. А вот забитые окна и двери, распахивающиеся перед теми, «кому можно», пока объяснить трудно.  Хотя и массовое самовнушение тоже может иметь место.

И всё равно, многовато «чудес» на отдельно взятый лагерь. И очень мало фактов и о «Черёмушках», и о людях. Вывод: нужно их собрать. По силам ли это ему?

Нет.

Вообще-то он сюда приехал детьми заниматься, а не вести расследование. Может, отступить?

Нет!

Помощь пришла с неожиданной стороны. На следующий день после линейки и подъёма флага прибыла шустрая и круглая, как колобок, воспитательница детского сада из села. Она обошла с тряпкой в руках все кровати, поучая ребят, как нужно убираться, «чтобы пылью не дышать», натянула верёвку между крупных веток черёмух и, насобирав по лагерю прищепок, подвесила ребячью обувь просыхать после дождливых дней. «Сегодня солнышко, у кого обуток сменных нет, шастайте босиком. Пятки я вам ототру вихоткой, зато в хате вонять не будет», — сказала Алла Лукинична. Ещё и к Ире пристала: «А ну пошла на свежий воздух! Ишь, выдумала, летом на койке валяться. Бегать нужно, играть, а не бока отлёживать». Девочка наградила её ненавидящим взглядом, на что Лукинична заявила: «Ты мне ещё позыркай тут! Вообще твою койку на улицу вытащу, чтобы свежим воздухом дышала». От её мельтешения и громкого голоса у Вострякова разболелась голова, и он ушёл в свою комнату. Но Лукинична влетела следом и не отстала, пока не протёрла всё в жилище вожатого. Семён напрягался, когда этот «колобок» оказывался поблизости: он реально боялся, что воспитательница запросто пройдётся тряпкой по нему самому.

— Женат? — спросила она деловито.

— Нет, — ответил Востряков.

— Больной чё ли?

— Молодой ещё просто, — ответил Семён.

Лукинична не утихла, поинтересовалась, «сколь лет», какая зарплата; сообщила, что у них в Большом Логе механизаторы зарабатывают в сезон вдвое больше, и вообще у неё младшая дочь ещё не замужем, так что она её с Семёном познакомит. А хочет, так пусть её в город везёт, она дочку за косу не удерживает. Узнав, что он живёт в общаге, потому что в дедову квартиру въехала тётка с детьми, Лукинична бросила тряпку на пол, уселась на стул и потребовала: «Рассказывай давай». Семён пояснил, что, когда лишился родителей, конструкторское бюро забрало ведомственную квартиру. И он переехал к деду с бабушкой. Едва закончив четвёртый курс политеха, он потерял их одного за другим. Он договорился с тётей, что она возьмёт однушку, а он денежный вклад. «А завещание?» — грозно спросила Лукинична. Востряков отбрехался, что его не было. На самом деле дед всё записал на него, но Семён не мог оставить родню без жилья. Однако не объяснять же это каждой сельской бабке.

— Женатому квартиру быстрей дадут, — заявила Лукинична.

— Я хочу в кооператив вступить. Только денег подкопить нужно.

— А вот это дело! Всё, жди мою девку завтра, — подвела итог воспитательница, высунулась из комнаты вожатого, углядела непорядок, и очень скоро её голос раздался в спальне девочек.

Семён так устал за первые дни в лагере, что уснул, только прикрыв глаза. Прибегали ребятишки, звали на обед, но он сказал, что лучше останется голодным, чем поднимется с кровати. Однако от Лукиничны не отвертишься! Она с дежурными притащила в корпус щи, овощные биточки и компот из сухофруктов. Да и ещё и горку хлеба с маслом! Сонливость вожатого прошла от удивления: откуда такой рацион? Лукинична пояснила:

— Поварихи-то все с села. А ихние детишки у меня в садике. Попробовали бы они мне маслица для молодого мужика не дать! Ешь, пока на макушку не вывалила.

Востряков глянул на воспитательницу. Она вовсе не шутила, смотрела зло и требовательно! Семён всё съел, но взял только один кусок хлеба без масла. Надо бы поговорить с этой тёткой. И вожатый спросил:

— Алла Лукинична, а вы знаете что-нибудь про этот лагерь? Когда его построили, кто им руководил и всё прочее?

— Я всё знаю! Строить его начали в конце тридцатых для областного детдома, чтобы сюда пацанву на лето вывозить. И руководил им Елин Георгий Георгиевич.

— Так он же здесь только второй год!

— Кто тебе такую ерунду напел? Он с самого начала здесь. Лет девятнадцать ему было, как на пост заступил. Зимой в детдоме воспитателем, летом — в «Черёмушках» начальником. Ох, и любила его пацанва! Когда в сорок первом его повесткой призвали, почти все мальчишки постарше из лагеря сорвались — на фронт сбежали, фашистов бить. Вместе с Георгием Георгиевичем захотели воевать. Лагерь-то только первое военное лето продержался. Потом пустым стоял. Ну, народ растащил многое — тут железо, там стекло, кровати, матрасы… Георгий Георгиевич вернулся по комиссии в августе сорок пятого. Более-менее целым остался один корпус — тот, который сейчас забит досками. Он долго стоял, лбом прижавшись к двери. Мы с девками тоже рядом были, смотрели и плакали. А пришли, чтобы на работу проситься. Знали, что начальник лагерь заново отстроит. Так и случилось.

— А правда, что его судили за смерть четырёх пионеров пятнадцать лет назад?

— Да ну… мы бы знали. Святой человек, всю жизнь детям отдал.

— Но всё же было такое: сразу четыре пионера умерли?

— Да я уж не упомню. Может, и было. Только я тебе так скажу: у нас в Большом Логе каждый год люди мрут: и взрослые, и дети, и младенчики. Кого судить, если жизнь так устроена? Если вместо врачей фельдшеры да акушерка, если скорой не дождёшься, если народ сам себя гробит? Я в группу ребёнка с соплями не беру, даже если мать слезами заливается. Один заболел — следом двадцать. У меня однажды три непривитые ребёнка от кори умерли. С тех пор лютую: если больное дитя, то пусть мать сидит дома и лечит.

— Но если в лагере всё благополучно, то почему милиция завела такой порядок, чтобы разрешение брать на выход в лес или на озеро?

— Так сам Георгий Георгиевич и завёл, — рассмеялась воспитательница. — Чтобы, если, не приведи господь, случай какой, то сразу, не теряя времени, искали.

— Хотя бы рукомойники в корпусах были, чтобы дети к опасной реке не ходили умываться. Да вы же слышали об Авроре Гранитовне?

— Так водопровода-то нет у нас. Колодцы и скважины. В рукомойники воды не наносишься на тридцать человек. Я видела, у тебя в питьевых бачках воды мало осталось, стаканы грязные. Вот об этом бы побеспокоиться. А рожи и руки можно в речке помыть. Гранитовне беленькую жрать нужно было меньше, была бы цела. Начальник прикрывал однополчанку. Но мы-то, поселковые, все знали, что она каждый день в магазине покупала. Да, я вещи-то бедной той девушки, что под бульдозер попала, собрала. Поедешь на выходные, занеси родным, им же сейчас не до них.

Семён закрыл лицо руками и спросил:

— А что у вас говорят о смерти этой девушки?

Лукинична тяжко вздохнула:

— Жалко всех: и непьющего Ваську Гусева, и девушку-вожатую… Васька клянётся-божится, что не видел никого… Мастер, рабочие тоже не видели… Работы велись по всем правилам, ограждение было…

Востриков вышел из себя:

— Ну да. Всех жалко, всё благополучно, жизнь, отданная детям… Только какое до этого дело моей знакомой тёте Маше, у которой здесь пятнадцать лет назад сын погиб? Какое дело Ниночкиной семье, в которой она заменяла мать? По мне, так нужно сровнять с землёй этот лагерь.

Лукинична даже отпрянула и покачала головой:

— Так ломай и строй новое. Помоги стольким людям, скольким Георгиевич помог. Бог даст, у тебя получится. Ты прямо как моя младшая. И говорю я не так, и делаю не так… А то, что мы с отцом выжили, шестерых родили, выучили, не считается. То, что я в мои годы работаю и за любую подработку цепляюсь, чтобы копейкой детям своим помочь, это тоже не считается.  

— Простите, Алла Лукинична, за резкость. Но я немного не о том. Весь этот лагерь — словно время, насильно возвращённое в тридцатые годы. Застывшее время. А жизнь-то идёт вперёд. И вы уж извините, с вашим героем-начальником сильно что-то не так. Последние два вопроса: была ли при начальнике какая-то девочка? В любые годы — до войны, в войну и после. И слышали ли вы про рисунки смерти?

Лукинична даже хлопнула по коленям:

— Да что же это такое-то? Одинокий Георгиевич. Нет у него никого. Но семьям сельчан помогает, оформляет в лагерь несколько детишек на лето. И про рисунки я не слышала!

«Нужно идти в милицию, — решил Востриков. — Там должны быть старые дела с этими чёртовыми рисунками». Но он не успел это сделать, очень скоро милиция сама пришла к нему.

Утро следующего дня выдалось жарким и душным. Уже после десяти часов утра мир превратился в пекло. Обвисли зелёные флажки черёмуховых листьев, солнце слепило и жгло. Олха очистилась от мути, шумливо и резво неслась в берегах, сверкала струями, которые, вспыхнув, уходили вниз, в прозрачную голубизну. После полдня ребятишки вернулись в корпуса. Только неутомимый первый отряд бросал вызов духоте и зною. Не переставая, летал целлулоидный мячик над теннисным столом, девчонки от души играли и не могли наиграться в бадминтон — первые дни в лагере были довольно ветреными. Возле качелей собрались те, чья очередь к теннисному столу не подошла. Лукинична прислала за ним девочку, дежурную по корпусу. Востряков предупредил, чтобы никто не раскачивался, пока он не вернётся.

— Ты посмотри, каким художеством кто-то занимается! — возмутилась воспитательница.

И сунула ему листок из альбома: на нём коряво были нарисованы разлетающиеся части тела и подпись: «Верка».

— Руки оторвать за такое! — разбушевалась Лукинична. — Это ты виноват, разбаловал детей с первых дней. Виданное ли дело: они тебя по имени зовут, без отчества! Нашли себе брата!

— Алла Лукинична, вы не видели в спальне Иру?

— Не видела и не хочу! Пять раз ей показала, как кровать аккуратно заправлять, а она снова воронье гнездо оставила!

Востряков взял воспитательницу за руку, сказал веско и повелительно:

— Лидия Лукинична, вы сейчас пойдёте к качелям, присмотрите за ребятами. Это очень опасная вещь, качели — высокие, на цепях, соединённые с перекладиной так, что можно сделать «солнышко». А я отправлюсь с рисунками к начальнику. То, что вы нашли, и есть рисунок смерти. У меня имеется ещё один.

Воспитательница схватилась за сердце:

— И кто на нём?..

— Наша Нина Ивановна…

Лукиничну, оторопевшую и растерянную, пришлось тащить за руку к ребятам.

А неслухи выдумали новую забаву: они всё же стали раскачиваться, причём на пике взлёта ребёнок прыгал ногами вперёд. А они ещё и замеряли, кто дальше прыгнет. Воспитатель и Семён разорались в две глотки, из ближнего корпуса выглянули пионеры и их вожатые.

— Не разрешайте им!.. — крикнул Востряков и побежал к директору с рисунками.

Крики Лукиничны не прекратились, видимо, дети не послушались. Но Семён сосредоточился на другом. Он ворвался к начальнику, шлёпнул листы на стол и, задыхаясь, спросил:

— Вы же видели такие листы раньше, так? Какая тварь их рисует? Мне кажется, что вы знаете, но умалчиваете. Я отнесу их в милицию. Но сначала вы мне всё объясните.

Начальник нахмурился, схватился рукой за подбородок и стал глядеть на рисунки, не поднимая взгляда на вожатого. Сказал сквозь зубы:

— Идите к детям, Семён Викторович. Я сам приглашу сюда наряд милиции.

— Хорошо, — согласился Востряков. — Только не забудьте пригласить меня. Я слышал ваш разговор с Ирой Сосниной. И о нём должны узнать в милиции.

Начальник даже бровью не шевельнул.

Семён вышел на крыльцо, глянул в сторону качелей, и мир вдруг стал немым и замедленным. На качелях сидела Вера. Она очень медленно раскачивалась. Очень медленно воздушный поток поднимал подол сарафанчика. Открытый рот Лукиничны застыл в немом крике. Востряков побежал, но каждый его шаг длился несколько секунд. Он чувствовал, что зависает в воздухе и не может преодолеть его сопротивление. Медленно Вера оторвалась от сиденья, медленно приземлилась, но очень неудачно, близко к качелям. Она встала на колени, но обитая железом тяжеленная доска сиденья уже летела ей в голову. Беззвучно дрожали цепи. Ещё миг — и девочку собьют качели, разнесут её вдребезги. Востряков прыгнул, умоляя воздух не быть таким густым. Он вытянул руки и коснулся плеч Веры, она повернулась к нему. Расширенные от ужаса глаза пионерки и вожатого встретились. Востряков упал, закрыв собой ребёнка и почувствовал, как доска пронеслась над ним, обдав потоком жаркого воздуха. Он вдавил голову Веры в землю, дождался обратного движения сиденья, которое снова пролетело над ними, и резко откатился с ребёнком в сторону. Детские руки вцепились в них, подняли. Семён ощутил, что задыхается. Он понял, что просто забыл дышать. И только когда мир потемнел и стал исчезать перед глазами, отпустил девочку.

— А ну тихо! — гаркнул во всю мощь лёгких Семён и ещё стукнул стулом о пол так, что послышался треск деревянных ножек, а спинка осталась у него в руках. — Что здесь происходит?!

Вера толкнула в спину свою подружку Власову Олю, и разгорячённая девочка выкрикнула:

— С воровкой разбираемся!

Когда стало тише, то до вожатого донеслось тихое поскуливание. И тут-то он вспомнил об этой Ире Сосниной!.. Надо было давно поговорить с ней, но он и Нина отвлеклись на отрядные дела.

Девочка была довольно сильно избита и поцарапана. Нос распух от кровавых соплей, плохонькое платьице повисло клочьями.

— С чего вы взяли, что Ира у вас что-то украла? — грозно спросил вожатый.

Сразу посыпались обвинения девчонок: новенькая откуда-то взялась на их голову, ни с кем словом не обмолвилась, только хныкала и руками закрывалась. Ни на зарядке, ни в столовой её не было. Девочки пришли и стали переодеваться, менять спортивную форму на платья. Сначала одна обнаружила пропажу расчёски, другая не нашла блузку, а потом все проверили содержимое чемоданов и оказалось, что у каждой пропало что-нибудь из вещей. Набросились на новенькую с допросом, а она залезла под кровать. Её вытащили вместе с чемоданом, открыли его — и надо же, среди грязных тряпок нашлась блузка! Остальное, видимо, воровка спрятала. А они всего лишь хотели выяснить, где их вещи.

Семён был так огорчён ситуацией, что не заметил, как вошли мальчишки, которые так и не дождались вожатого, чтобы ремонтировать стол. Он сказал:

— Сейчас каждая из вас зайдёт ко мне в комнату и ответит на вопрос. Только после этого я выпущу вас из комнаты. Вера, пошли. Ты первая.

В своей комнатке Востряков спросил девочку:

— Кого из девочек ты видела вот так, как меня сейчас, лицо в лицо, во время зарядки и завтрака?

— Всех, кроме новой!

— Вера, так не бывает. Кого-то мы видим краем глаза, а кого-то вовсе упускаем из виду. Я спрашиваю только о зарядке и завтраке.

— Всех, кроме новой! — упрямо повторила Вера.

— Хорошо, спасибо. Я тебе верю. Ты самая высокая, выше парней, шумная и активная. Уверен, что тебя все видели, как и ты всех. Никому не говори, пожалуйста, о чём я спрашивал! — сказал вожатый и подмигнул Вере.

Девочка неожиданно улыбнулась. Закончив опрос, Семён вышел к ребятам, развёл руками и сказал:

— Ничего не понимаю. Давайте устроим семейный совет, ведь отряд — пусть на один сезон, но ваша семья, ребята. Признаюсь, я хотел защитить самого слабого члена нашей семьи — Иру. Она новая в нашем отряде, очень робкая, необщительная. Но опрос показал, что её действительно не было ни на зарядке, ни в столовой. Однако подумайте: а вдруг какая-нибудь недоброжелательница подкинула ей вещи? Девочка ведь не может за себя постоять.

Вадик Шестаков поднял руку, как на уроке в школе. Вожатый кивнул ему.

Пионер заявил:

— А ей и не нужно за себя стоять. Пусть просто объяснит, как она здесь появилась. Мы с пацанами вообще её в первый раз видим. Ещё пусть скажет, кто её задержал или где она была вместо зарядки и завтрака. Все знают, как развлекаются старшаки в школе: закрывают кого-нибудь в раздевалке и туалете. Пусть назовёт их и не боится, никто слабого обижать не станет. А если обидит, будет иметь дело со мной.

— Кого здесь судят и в чём обвиняют? — раздался голос Нины за спинами ребят и вожатого.

Она стояла с документами в руках.

Вожатый сказал:

— Вера, объясни, пожалуйста, Нине Ивановне.

Вера сначала замялась, но потом всё же сказала:

— Мы утром увидели, что у нас в спальне новая пионерка, стали спрашивать её. А она заплакала и стала закрываться руками. Мы перестали обращать на неё внимание… Да, сказали ей обидные слова. А после завтрака выяснили, что у нас пропали вещи. Что мы могли подумать? Их взял тот, кто был не с отрядом. И мы… мы поступили плохо. Но такая злость взяла! А уж когда нашли Ольгину кофточку у неё в чемодане, то вообще… из себя вышли.

Вадик не выдержал:

— Верка, думаю, правду говорит. Мы тоже бы так поступили, если бы это в нашей спальне произошло. Если эта ваша Ира говорить не умеет, вы нам скажите, Семён Викторович и Нина Ивановна, откуда девчонка и почему она такая. А вещи… они найдутся. Сами весь лагерь прочешем и найдём.

Ира в это время сидела молча, уставившись перед собой оловянными глазами. Её голова с волосами, похожими на воронье гнездо, покачивалась на тонкой немытой шее. И столько было в ней отчуждения, отчаяния и покорности, что Семёна кольнула жалость к странному ребёнку. Ира говорить умеет, в этом он убедился утром. И почему-то изначально напугана… Боится мест, где много людей. И вот сейчас она замерла, как цыплёнок в когтях коршуна. Реакция доброй Нины, которая в каждом ребёнке видела своих младших, была бурной:

— Ну как вам не стыдно, а? Забыли про Правила юных пионеров, о том, что каждый — хороший товарищ, помогает слабым и защищает их. А вы… Я пришла от начальника лагеря. Он сказал, что Ира каждый год в июне проводит в «Черёмушках». И её поведение — результат того, как к ней относятся в отряде. А ещё по правилам лагеря, каждый выход за территорию должен быть согласован с сельским отделением милиции. Я написала заявление, директор поставил свою подпись. В сончас хотела идти в Большой Лог, чтобы заверить документ в милиции. Вот теперь уже не знаю, стоит ли выводить вас за территорию. И на душе тяжело от того, что вы поступили, как фашисты…

О, это было тяжким оскорблением для ребятишек! В один момент они из детей, влюблённых воспитателя, стали противниками Нины. Великая Отечественная война жила в каждой семье: хранились письма с фронтов, наградные листы, похоронки и фотографии погибших, страдали от старых ранений оставшиеся в живых родственники… И Девятое мая был любимым праздником народа.

— Мы не фашисты! — выкрикнул побелевший от гнева Вадик. — И мы не виноваты, что в отряде оказалась ненормальная! Пошли отсюда, пацаны!

Семён громко и строго сказал:

— Стойте, ребята! Послушайте ещё кое-что. Сегодня утром кто-то сделал подобие надгробной плиты на кровати Нины Ивановны, с её портретом и датами — годами рождения и смерти. Тысяча девятьсот сорок шестой — тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Этот человек за что-то был очень зол на Нину Ивановну, хотел, чтобы она страдала. И знаете, как она отреагировала? Сказала, что не сердится на того, кто это сделал. Даже несмотря на то, что этот неизвестный разрыл её вещи, чтобы глянуть на паспорт. Вы верите, что это могла сделать Ира?.. Посмотрите на неё… А потом злодей подставил девочку…

Нина подошла к Ире, пригладила ей волосы и сказал ласково:

— Пойдём на речку, я помогу тебе умыться. А в сончас ты отправишься со мной в село подписывать заявление.

Воспитатель обернулась к мальчишкам:

— Простите меня, ребята. Я погорячилась… Но нельзя травить человека за то, что он не такой, как все. Нельзя считать себя лучше другого… Такие уж у меня убеждения. Может, кто-то не хочет, чтобы я была воспитателем у вас?.. Но я очень, очень хочу прожить этот месяц рядом с вами, пионерами. Причём так, чтобы вы набрались здоровья, сил, нашли новых друзей… а не… Ну, вы сами знаете.

Семён не на шутку обеспокоился. Далась Нине эта река.

Он сказал ребятам:

— Первый отряд, подождите немного… Я скажу Нине Ивановне кое-что…

Взял за руку Нину, чуть ли не оторвал от странной пионерки и почти вытащил с девичьей половины. Закрыл плотно дверь и зашептал:

— Ира прекрасно говорит, я в этом убедился утром. Но она и в самом деле не здорова… психически… И мы не знаем, на что она способна. Лучше не ходи с ней к реке, прошу тебя. Или дождись меня…

Девушка презрительно поглядела на него, вырвала свою руку и попросила:

— Как закончишь разглагольствовать, возьми дежурных и сходи в столовую. Скоро обед.

Вернулась к отряду и увела Иру.

Тут вожатый понял, что его потеснили в этих тяжёлых разборках. Вадик сказал:

— Встань-ка перед нами, Савченкова. И скажи честно, поклянись красным галстуком, что не мстила воспитательнице.

Вера неожиданно послушалась, вышла вперёд и сказала дрожавшим от волнения голосом:

— Клянусь красным галстуком, что не мстила.

Раздались возражения мальчишек:

— Ага, не мстила… Только банки расшвыривала из-за того, что мы победили!

— Всех заставила себя ждать, вышла надутая, как индюк!

— И песню «Давай никогда не ссориться» с нами не пела!

— И ни перед кем за своё поведение не извинилась!

Но всех прервал Вадик:

— Я с Савчей в одном классе учусь. Да, она психованная. Если получит четвёрку, может выкинуть свой портфель в окно и рыдать так, что завуч с медсестрой прибегают. Из-за этого учителя боятся ей оценки ниже пятёрки ставить. Хотя она в самом деле отлично учится. Но врать она не будет. Мы её несколько раз на пионерском сборе разбирали из-за ссор и драк. Она честно признавалась. А извиняться она не умеет.

Его сначала робко, потом горячо поддержали все девочки, даже те, кто кучковался отдельно от Вериной компании. А Оля предположила:

— А может, это сделал кто-то из другого отряда. Или даже взрослый. А вы тут на Верку катите бочку.

Семён вмешался:

— Хватит разбирать этот конфликт. Вы, парни, в самом деле обследуйте лагерь, поищите вещи. Только к реке не подходите. Её берега почему-то топкие. Но под мостки можно заглянуть. А сейчас выбирайте актив: командира отряда, его заместителя, ответственных за лагерные вещи, за санитарию, — словом, как у вас положено. Я уже и забыл, из кого этот актив состоит. Список дежурств по столовой и корпусу Нина Ивановна уже составила, он на двери каждой спальни. А я пойду обед накрывать.

В корпусе поднялся шум. Но споры детей Семёна уже не волновали. Он еле справлялся с ощущением удушья и тревогой. Что-то должно произойти… Очень скоро…

Когда отряд уселся за длинный стол, заставленный тарелками с борщом и кашей, пришла Нина. Она громко сказала:

— Ира не захотела есть. Вон она, посмотрите в окно, на лавке сидит напротив столовой. Это для тех, кто может про неё подумать плохое.

Половина отряда полюбопытствовала. Потом ребятишки азартно замахали ложками. Как бы хотел Семён дать им ещё по одному кусочку хлеба! Но увы, он выдавался строго по числу ребят в отряде. Нина отложила в платочек один для Иры. Девушка шепнула вожатому:

— Если бы ты знал, какая Ирка грязная! — Девушка передёрнула плечами. — Пришлось ей голову вымыть. Хорошо, что вода была не такая ледяная, как утром. На трусишки глядеть не хотелось. Но они у неё одни, сменить не на что…

— Наверное, родители живут в городе, а она — у родственников в Большом Логе. Или вообще детдомовская, — высказал свои соображения Семён.

— Не знаю, что это за родители или детдом, если у ребёнка одни трусы на весь сезон. И как она ухитрилась подложить свою путёвку в общую стопку? Пожалуй, ты прав: мы много о ней не знаем.

— Директор-то что сказал?

— А он здесь второй год. Ничего особенного про Иру не слышал. Ну ладно, ты тут с дежурными убери всё, а я с Ирой в Большой Лог. Может, разговорю девочку.

Едва вожатый с дежурными вышел из столовой, как к нему бросились Вера и три её верные подруги с охапкой вещей:

— Нашли! Мы первые нашли! А пацаны, наверное, до сих пор по берегу речки лазят! — со счастливым смехом сказала Вера.

— Где нашли? — Тревога Семёна возросла до звона в ушах.

— В старом корпусе!

— Идёмте туда, — велел вожатый, уже догадываясь, что именно они увидят.

— Ну и как вы попали в наглухо забитую дверь? — спросил он.

Девчонки очень удивились, но им заколоченный корпус был неинтересен: вещи-то — вот они.

Оля сказала:

— Да ладно вам, Семён Викторович. Раньше двери были открыты настежь, мы и вошли.

— А что ещё там было?

— Пусто!

— И стеклянные банки вы там вчера взяли?

— Ага!

— Хорошо, бегите к себе, разбирайте найденное. А я пойду к реке, скажу мальчикам, что вы их опередили в поисках.

Подружки упорхнули со смехом, а вожатый быстро зашагал к реке. Найти рациональное объяснение всего связанного со старым корпусом было невозможно. Может, стоит поговорить с сотрудниками лагеря? Не сочли бы сумасшедшим… Сейчас главное — всех детей загнать в спальни и уложить в кровати.

Но сначала пришлось их отмывать от грязи с мостков. Ребята здорово угваздались. Да ещё и разнылись, что девочки знали, где вещи, вот их опередили. Надо было вновь гасить конфликт, но Семёну пришлось воевать с беспокойством, которое перешло в недомогание. Он даже не вышел из своей комнаты, когда дети вместо отдыха стали беситься в своих спальнях. Просто сидел на стуле у стола, сцепив пальцы, и пытался выстроить логическую цепочку из всех событий.

После полдника, стакана чая с коржиком, он через «не могу и не хочу» занялся теннисным столом. Мальчики крутились рядом, заглядывая ему в лицо. И когда невысокий крепыш Слава Бобков вдруг сказал: «Что-то долго Нины Ивановны нет», получил лёгкий подзатыльник от Вадика, их отрядного командира.

Для вожатого Вострякова не стало неожиданностью появление старшего вожатого, который ещё должен был подменять коллег в выходные дни:

— Семён, тебя директор вызывает! Не знаю, по какому поводу, но в лагере участковый из села.

И Востряков поплёлся к директору, как на расстрел. Он почти не услышал, как представился милиционер, и скорее увидел картинкой, чем осознал случившееся.

Рядом с опорным пунктом работал экскаватор, рыл траншеи для фундамента Дома культуры. Нину пропустили к начальнику милиции, а вот девочку — нет. Она уселась на лавочку. Когда Нина вышла, то увидела ковш, занесённый над ямой, а в ней — ребёнка. Девушка успела спрыгнуть и вытолкнуть Иру, но Нине снесло верхнюю часть черепа. Причём в открытом рту трупа находился кусок хлеба. Участковый на «Днепре» привёз Иру в лагерь, всё равно ребёнок ничего не мог рассказать. Наверное, ненормальная. Пусть побудет пока у медработника.

Участковый ушёл, а начальник сообщил, что три дня Вострякову придётся работать на отряде одному, потом придёт воспитательница детского сада из Большого Лога.

— Могу я сходить в село… в морг… или съездить в город… к родственникам… — еле ворочая языком, попросил Семён.

— Нет, не можете. Вы должны быть с детьми. Труп увезли в область, на месте работают комиссии и криминалисты. Экскаваторщик задержан, но его вины нет. Нельзя было выводить ненормального ребёнка с территории и оставлять одного, — сурово, даже гневно сказал начальник. — Ступайте работать, наберитесь сил сдержать эмоции при детях.

— Эмоции… какие эмоции…

Начальник подал ему свой носовой платок в клеточку и сказал:

— У вас всё лицо в слезах. Погибшая Пономарёва — взрослый человек. Её жаль до глубины души. Но что было бы, если бы погиб ребёнок? Постарайтесь соблюдать все инструкции и выполнять должностные обязанности. Вы несёте полную ответственность за жизнь и здоровье каждого ребёнка.

— Я хочу уволиться…

— Нет. Вас направили сюда ваше предприятие, горком. Не будьте дезертиром. Последствия увольнения не сахар, поверьте. Будьте мужчиной, в конце концов.

Востряков вышел из административного здания пошатываясь. Почему он не остановил Нину? Почему не пошёл сам? Он даже не заметил, что ветер нагнал небольшие, но налитые грозной чернотой тучи и закапал нечастый дождик. В голове не было мыслей, только звучали строки из новой песни, которую исполняла Майя Кристалинская: «Опустела без тебя земля…»

Возле корпуса стучал шарик пинг-понга, стояли дети из других отрядов. Бобков им с важным видом объяснял, что очередь можно занять только завтра, когда наиграются свои. «Надо же, сами доделали стол», — подумал вожатый.

Семён уселся на крыльцо, подперев голову руками. К нему подошла Верка, спросила:

— Нина Ивановна не придёт… больше?

И всхлипнула.

Семён молча кивнул.

— А почему?

— Не знаю… — прошептал вожатый.

Девчонки куда-то убежали. А Вадик сказал:

— Семён Викторович, пора идти в столовую. Ужин скоро… Я бы сам вместо вас сходил, но без взрослого еду не дадут.

Вожатый поднялся и пошёл в столовую. На ужин была перловая каша с капустными котлетами. Семёну никак не удавалось подцепить вилкой разваливающуюся котлету. Одна из дежурных девочек сказала: «Давайте-ка я, Семён Викторович». И ловко справилась с проблемой.

Первый отряд явился самым последним. Заплаканные девчонки, прячущие глаза пацаны вдруг потеряли обычный волчий аппетит, вяло ковыряли капусту. И все поглядывали на вожатого. Понятно, девицы уже где-то подслушали страшную новость и разболтали парням. Потом ребята стали безобразничать: зачерпывали перловку, оттягивали ложку и резко отпускали. На столы другого отряда каша не попала, зато дети угваздали свой. Из-за «неудачи» принялись бросаться драгоценным хлебом. Подошла старшая воспитательница и стала их ругать: «Вот нахалы! Ни стыда ни совести! Нина Ивановна погибла, а вам хоть бы хны!» Еще отчитала вожатого: «Посмотрите, что ваше хулиганьё делает! Сидите и молчите, как будто ничего не происходит. Накажу я ваш отряд».

— Протест… — тихо ответил Семён.

— Какой ещё такой протест? — разоралась старшая, которая почему-то постоянно жевала семена кардамона, и от неё противно тянуло этой пряностью.

— Протест против того, что мир жесток и неправилен… Это не хулиганство…

Семён не отдавал себе отчёта, почему у него вырвались такие слова. Он был единственным ребёнком, сведений о воспитании не имел, даже с детьми свой тёти, заселившейся в дедову квартиру, не виделся пять лет.

Непонятно, что так обозлило старшую, но она снова заорала на всю столовую:

— Протест против мира?! Государство кучу денег за каждую путёвку доплачивает! Заботливая компартия всё для детского отдыха делает! А неблагодарные тва… дети протестуют! А ну пошли вон из-за стола!

— Ну и ешьте всё сами! — неожиданно взбесился Вадик. — На здоровье!

С грохотом отъехал назад на своём стуле, поднялся и пошёл к выходу. За ним вскочили все ребятишки и, толкаясь, выбежали за дверь.

— А ну вернитесь, когда с вами начальство разговаривает! — заверещала старшая.

Семён заторможенно поднялся, сделал знак дежурным приступать к уборке и сказал в побелевшее от злости лицо старшей:

— Государство платит за работу педагогам. За путёвки доплачивает предприятие родителей. Из профсоюзных взносов и прибыли.

— Это вы виноваты! — взревела старшая. — Гнать нужно таких вожатых из лагеря!

— Гоните… — вздохнул Востряков. — Я сегодня сам хотел уволиться. Мне не позволили.

Старшая, возмущаясь, потопала куда-то, а Семён с дежурными закончили работу и ушли. Никто не вступился ни за отряд, ни за вожатого. А Вострякову было всё равно. Волновало лишь одно: чем он накормит вечером голодных ребятишек? Прилетели возбуждённые девчонки и доложили: «Мы подслушали, старшая нажаловалась начальнику, только всё переврала. А он на неё наорал. И увольнять вас не будет». Несколько минут спустя пришла толстая повариха, принесла ведро с чаем и две буханки хлеба, тарелочку с кусочками масла. Печально посмотрела на ребят и поругала, только как-то по-доброму:

— Что ж вы творите-то, а? В хлебушко столько людского труда вложено! Вы-то не помните, наверное, как четыре года назад народ с вечера за мукой очереди занимал. Всю ночь костры жёг. И покупал по два кило на члена семьи. А вы хлебушко на пол… ну, орёт Гранитовна, ей так по должности положено. Коли смелые, так ответьте. А с хлебушком уважительно обращайтесь.

— Спасибо. Мы больше не будем, — как-то совсем глупо ответил Семён, только сейчас вспомнив имя-отчество старшей воспитательницы — Аврора Гранитовна.

Он обошёл всех вожатых с пятирублёвкой, прося сходить в Большой Лог за печеньем для детей. Никто не согласился. Но ребятишкам хватило хлеба с маслом. Они запили его холодным сладким чаем из поварёшки. Стаканов-то не было…

Уже после отбоя на девчонок снова навалилась хандра. Они вспомнили о чьей-то злой шутке, которая стала страшным знамением смерти Нины Ивановны. На весь корпус разрыдалась Вера. Среди вещей из забитого корпуса не нашлось её ободка с ромашками, привезённого папой из-за границы.

— Это тоже вестник смерти! — завывала, как сирена пожарной машины, истеричная девочка. — Я умру!

— Верочка, ты посмотри на ребят: своих подружек, пацанов! Разве мы отдадим тебя смерти? Да никогда! — сказал ей Семён.

Тогда у него ещё была маленькая надежда на то, что сезон закончится благополучно.

Мальчишки из-за дождя занялись игрой в запрещённые карты, а девочки стали травить страшные байки. Вера забыла о своей истерике и стала сыпать жуткими историями, которые прочла в книгах домашней библиотеки. Семён ушёл в свою комнату и засмотрелся на дождь. В десять часов он потушил в корпусе свет, предупредил, что завтра все будут заниматься подготовкой к подъёму лагерного флага, петь отрядную песню. Если кто-то после такого количества чая захочет в туалет, пусть будит его. Он запрещает выходить из корпуса ночью без сопровождения.

Очень скоро ливень стих, ребятишки спокойно заснули. Но как ему-то заснуть в первую ночь после гибели Нины? Востряков вышел на крыльцо, стал глядеть в чёрное небо. Как жаль, что он атеист и не может мечтать о новой встрече в глубинах мрака с удивительной девушкой. Словно в ответ на его мысль небо слабо полыхнуло синевой, вдали глухо пророкотал гром. Рванул ветрище, зашумела листва черёмух. Семён зашёл в корпус, накинул куртку, взял фонарик и направился к заколоченному строению. Снова подёргал доски, постучал кулаком. Делать тут нечего, нужно идти в корпус — дети-то в нём одни…

Когда ночная морось сменилась покойничьей синевой рассвета и дождик утих, Семён прилёг отдохнуть. Закрыл глаза и ненадолго отключился. Очнулся, глянул на часы: половина шестого. За окном хлестал ливень, то отвесно барабанил по асфальтовой дорожке, то менял направление и плевал на стекло длинными потёками. Востряков захлопнул форточку, из которой порядком натекло воды на подоконник и даже на крашеный пол, глянул на асфальт и вздрогнул: огромная лужа на асфальте растворяла рисунок — виселицу с петлёй — и написанное имя, «Ирка». Через минуту оцепенения вожатого всё исчезло. Вот как… Некая Ирка должна повеситься… Семён закрыл лицо руками и простонал. Кто эта Ирка — взрослый сотрудник лагеря или ребёнок?..

***

Востряков числился в конструкторском бюро при «сотом ящике» молодым специалистом с зарплатой в сто двадцать рублей. Всего на сорок рублей больше, чем у уборщицы. Само предприятие было режимным, а его название — секретным. В народе оно прозывалось «ящиком», потому что был известен только его почтовый адрес. В жарком мае Семёна вызвали в профком. Председатель сказал: «Хочешь отпуск летом, а не в ноябре? Поезжай тогда вожатым в пионерский лагерь. Нам из горкома спустили разнарядку — закрыть одну штатную единицу лагеря нашим сотрудником. И отдохнёшь, и заработаешь немного». Востряков задумался: а почему бы и нет? Ох холост, дети его не выводят из себя, да и денежки лишними не бывают. И ещё один плюс: вырваться хоть на месяц из гадкой общаги, не готовить еду на замызганной кухне, плотно заставленной столами, с плохо работающими электропечами. Однако что за лагерь-то? Председатель ответил, что «Черёмушки», в двух часах езды на электричке, в экологически чистом районе реки Олхи, возле села Большой Лог. «Шикарно!» — подумал Семён и согласился.

В своём отделе он поинтересовался у коллег, не отправлял ли кто-нибудь детей в этот лагерь. Чертёжницы сразу накидали ему уйму негативных сведений: «Черёмушки» — неблагополучное место, вечно с детьми происходят несчастья, да и далеко слишком от города. Педагогов среди воспитателей и вожатых, как правило, нет, никто туда ехать не хочет. Вот и отправляют неженатых комсомольцев. А они там либо пьют, либо любовь крутят, а ребятишки беспризорными ходят. Проверок из города практически не бывает. Начальник отдела Пётр Григорьевич шепнул: «Ты у тёти Маши поинтересуйся «Черёмушками». Кода я в КБ лет пятнадцать пришёл, она потеряла не то сына, не то внука. Тоже в этом лагере».

Тётя Маша трудилась в КБ с самого первого дня его основания. Мыла полы, окна, двери с превеликим старанием. Она сразу же взялась опекать Семёна, видно, интуитивно почувствовала в нём сироту: отдавала овощи с огорода, к праздникам дарила заготовки-самокрутки, а её муж-сапожник ремонтировал молодому специалисту обувь. Теперь стало ясно, что бездетная тётя Маша так реализовывала свой материнский инстинкт.

Востряков сказал ей, уходя домой после работы:

— А меня вожатым отправляют в «Черёмушки» в июне.

Тётя Маша тут же отставила швабру с тряпкой к стене, уселась на лавку, уставилась на входную дверь недвижным взором. Без единого слова. Долго молчала, а потом сказала, не взглянув на своего подопечного:

— Откажись, Сёмушка. Отбейся уж как-нибудь от начальства. Пусть орут, премии лишают.

— Да с чего бы отказываться-то? Экологически чистое место, речка, недалеко село, — возразил Востряков. — В городе столько предприятий, что я уже кашлять и задыхаться стал. А ещё меня ждёт отпуск в ноябре… На поездку я с моей зарплатой не скопил. Дополнительный заработок не помешает.

— Лучше в загаженном городе живым быть, чем мёртвым в этом чистом месте. Или срок мотать в тюрьме, — тихо и как-то пророчески зловеще ответила уборщица.

— Не пойму, чего я должен бояться, — неискренне засмеялся будущий вожатый.

— Присядь-ка, — сказала тётя Маша и похлопала широкой, разбитой работой ладонью рядом с собой.

Востряков уселся и повернулся к уборщице, которая так и не оторвала взгляда от стены. Она начала говорить так тихо, что Семён почти физически почувствовал, как его и тётю Машу накрыл невидимый колпак тайны:

— Я его поздно родила, моего единственного мальчика. Коленьку… Когда ему исполнилось семь лет, семье участок земли выделили, мы стали дачный домик строить. Вот и решили отправить сыночка в лагерь. В «Черёмушки». Он плакал, ехать не хотел. Но отец сказал: «Тебе семь лет, осенью в школу пойдёшь. Стыдно реветь, как девчонка, и за материнский подол цепляться. Поезжай и учись быть большим». Всю неделю у меня сердце болело, на части рвалось: как там мой ребёнок? В субботу мы отправились поездом, который в пять утра отправлялся. Потом долго шли до лагеря. А возле ворот — три милицейских машины. Нас к начальнику лагеря пригласили. Что он говорил, я не вспомню, только поняла: это с моим мальчиком беда. Милиционер стал нас пытать: не знаете ли, что это за рисунок, не видели ли у сына подобного? Мы сказали, что не видели — четырёх фигурок рядышком, а под ними имена… Одно из них такое же, как у сына… Повели нас в старый незаселённый корпус. Я увидела четыре простынки, которыми тела закрыты, и в обморок упала… Укол поставили, и муж увёз меня в беспамятстве домой. Потом сказал, что прямо там, в лагере, написал заявление на вожатую, воспитателя и начальника. Только через месяц, уже из области, отдали тело в забитом гробу. Всех посадили за халатность, но начальника — только в августе после того, как мостки над Олхой обрушились. Ведь водопровода не было, дети утром с мостков умывались. Четыре ребёнка потонули. Мы так и не получили ответа от следствия, кто детей угробил. Теперь понимаешь?..

Востряков не смог ответить, только сжал руку тёти Маши. Потом проглотил комок в горле и немного в нос произнёс:

— Горюю вместе с вами… соболезную.

— Пообещай, что откажешься. Ведь мой Коленька бы теперь таким же был, как ты: светленьким, голубоглазым… Иногда мне кажется, что ты — это он.

Семён и в самом деле отказался бы только ради тёти Маши. Но на следующий день она на работу не вышла, попала в больницу с сердечным приступом. Востряков купил фруктов, отправился навестить её. Однако в реанимацию его не пустили. Поскольку будущий вожатый был комсомольцем с правильным мировоззрением, чуждым всяким предрассудкам, то в лагерь всё же поехал. Да и чистый расчёт принял во внимание: обозлишь начальство отказом — останешься без премий на долгое время. Ещё у Вострякова был собственный проект, который без поддержки руководства не реализуешь. Так что ничего страшного, он вернётся через двадцать восемь дней живой-здоровый, станет помогать в выходные тёте Маше с огородом и ремонтом, если надо.  

Лагерь ему сразу не понравился: четыре корпуса, выкрашенные в разный цвет, один — совсем облезлый, с дырами в шиферной крыше и намертво заколоченными окнами и дверью; хозблок, столовая, медпункт, административное здание. Крохотная площадка для пионерских линеек, беседки у каждого корпуса, футбольное поле, качели и карусель — вот и всё, что имелось для ребятишек. Водопровод отсутствовал, умываться детям, как и пятнадцать лет назад, предстояло с мостков. Дважды за сезон предполагалось сводить ребят в общественную баню в селе. Зато лагерь оправдывал своё название обилием черёмух. Они в основном отцвели, но всё равно ветерок гонял по территории приятный аромат.

Зато как понравилась ему Нина Пономарёва, девушка со швейной фабрики, которую поставили воспитателем на его отряд! Она, хорошенькая, заводная, очень добрая, затмила в мыслях и сердце Семёна одну из коллег, с которой у него был вялотекущий роман.

Если бы он знал, когда и как оборвётся жизнь Нины, он бы пешком ушёл из этого лагеря. Носить такое в душе, продолжать работать с пионерами, которые день ото дня всё больше наглели, было неимоверно тяжело.

А начиналось всё очень хорошо. Мальчишки двенадцати-четырнадцати лет быстро выгрузили из подъехавшего грузовика матрасы и побросали их на железные койки, потом сходили в хозблок за простынями, наволочками и одеялами. Нина оглядела корпус, поделённый надвое комнатками вожатого, воспитателя и входной дверью, поцокала языком, покачала головой и предложила ребятишкам соревнование: кто застелет кровати красивее и оформит свою спальню наряднее — мальчики или девочки? Конечно же, девчата, у которых верховодила Савченкова Вера с противным крикливым голосом, сделали всё быстрее, аккуратнее и с выдумкой. Они нашли где-то стеклянные банки, надёргали цветов на буйно заросшей травой территории и поставили их на восемь тумбочек.

— Неплохо, неплохо, — похвалил Семён.

Нина вообще всплеснула руками, искренне восхитившись девичьей изобретательностью.

— А пацаны даже простыни как следует расправить не смогли, — позлорадствовала Вера.

— У них руки из задницы растут! Где им что-то сделать, они сами недоделанные! — послышались злые выкрики от девочек, причём Вера каждой хамке пожимала руку и отвечала смехом, очень похожим на карканье вороны.

Семён после этого отвёл девочку в сторонку и сказал:

— Если ты хочешь провести весь сезон в лагере, ты больше не будешь враждовать с мальчиками и настраивать против них девчат. Если не хочешь, я позвоню на производство твоему отцу, пусть он забирает тебя из лагеря!

— А что я сделала-то? Я ничего не сказала! Это другие их оскорбляли! — заверещала девчонка, сверкнула тёмными глазами и надула губы.

Нина скользнула на мальчишечью половину и закрыла дверь. Девчонки бросились к окнам со стороны асфальтированной дорожки, но все окна были загорожены сидевшими на подоконниках ребятами. Вера не удержалась и ехидно заметила:

— Да мальчишки до вечера провозятся!

Неожиданно быстро распахнулась дверь, появилась Нина со словами:

— Прошу к нашему шалашу!

Первым вошёл Семён и даже отпрянул от неожиданности. Простыни натянуты без единой складочки, подушки стояли ровно и чётко, как носовая часть корабля. Из одеяла сложен квадрат, а внутри него — белый круг из простыни с подвёрнутыми краями. И в нём пламенел галстук. Всё выглядело красиво, торжественно… и очень необычно.

Девицы замерли. Вера психанула и заорала:

— Им Нина Ивановна помогла! Это нечестно! Мы победили, потому что сами справились!

Смышлёный Шестаков Вадик сказал:

— Не было условия не помогать. Победили мы!

Семён с радостью признал правоту Вадика и победу мальчиков. Внезапно Вера разревелась, бросилась на девчачью половину и стала сбрасывать банки с водой и цветами с тумбочек.

— Во ненормальная! — заметил Вадик.

Его поддержали не только мальчики.

На выручку пришла Нина. Она вынесла из своей комнаты гитару и предложила идти в беседку — знакомиться, петь песни. Ещё она добавила, чтобы Вера успокоилась, подняла банки и снова поставила в них цветы. А все её будут ждать и не начнут петь, пока она не вернётся. Девушка представилась ребятам, рассказала, что работает швеёй на фабрике и пока безуспешно старается поступить в институт народного хозяйства. Семён тоже сказал несколько слов о себе: закончил политех, трудится в конструкторском бюро.

Наконец из корпуса вышла зарёванная, надутая Вера. Нина взяла гитару и запела «Давай никогда не ссориться». Девчонки подхватили эту популярную песню. Потом каждый, кто хотел, тоже представился. Все дружно спели «Чёрного кота», «Ландыши». Семён смотрел на воспитателя Нину и думал: «Какой же она лёгкий и одновременно мудрый человек! Да ещё красотка. Точно к концу сезона влюблюсь».

День прошёл в хлопотах, и ребятня на новом месте дружно уснула. Семён и Нина ушли в беседку поговорить о своём отряде. Девушка сказала:

— Я составила список ребят, сверила его с путёвками. Заметила одну удивительную вещь: мы приняли от детей тридцать путёвок, посадили в автобус тридцать пионеров. Но сейчас у меня тридцать одна путёвка! И в спальне не восемнадцать, а девятнадцать девчат.

— Да, отлично помню, сам пересчитал по головам детей. В автобусе их было тридцать. И, когда водитель делал остановки, чтобы ребятишки размялись, освежились, я снова их считал. Ты список составила после прибытия или до отправления?

— Конечно, до отправления. Ребёнок подавал путёвку, я его записывала, — заверила Нина.

— Так… Сейчас я на девичью половину схожу. Кто из них странным образом добавился?

— Соснина Ира. Путёвка выдана режимным предприятием номер семьдесят пять. Вместо фамилии и имени одного из родителей — прочерк. Вместо места жительства тоже.

— В городе нет такого «ящика»! Да и вместо режимных предприятий указывают только адрес, улицу и номер строения, — удивился Семён.

Он прошёл в корпус, но дети уже крепко спали. Увы, он не всех запомнил по лицам. А будить не захотел. Завтра выяснит. Семён собрался было уходить, но остановился. Где же девочки нашли восемь одинаковых стеклянных банок? За территорию выходили что ли? А ещё он заметил, что Вера на секунду открыла глаза, а потом снова сомкнула ресницы. Вожатый подошёл к её кровати и спросил:

— Вера, а кто вам дал банки?

Девочка действительно не спала. Она прошептала:

— В старом корпусе сами взяли…

Семён вкрадчиво спросил ребёнка:

— А как вы в него зашли?

Вера, видимо, вспомнила обиды и ответила грубовато:

— В дверь, как все люди входят.

Семён быстро покинул корпус, махнул рукой Нине, мол, подожди, и бегом припустил к старому, предназначенному под снос строению. Подёргал доски на двери — они были приколочены так, что не вырвешь. Проверил окна — то же самое. «Вот врушка эта Вера», — подумал вожатый. Он вернулся в беседку и сказал Нине:

— Ох и трудный же нам отряд попался! Боюсь, наплачемся мы с ребятами.

— Да ерунда. У меня младшие братья и сестра такие же. Ершистые, а на самом деле очень славные, — возразила Нина.

— Я не стал будить девчонок. Завтра отыщем новую, прибывшую сюда не на автобусе вместе со всеми, — успокоил себя Семён.

А о Вере-врушке смолчал. Зачем говорить плохо о ребёнке? Может, в дальнейшем девочка покажет себя с хорошей стороны. Вожатый и воспитатель ещё поговорили об отряде, о том, что занять ребят на такой маленькой территории будет очень трудно, и решили почаще с разрешения начальника лагеря выводить их в лес, к озерцу, хотя Семён поначалу считал, что их работа сводится к присмотру: спать уложили, накормили, а там пусть ребятишки бегают, во что хотят, в то и играют. Нина смеялась и возражала:

— Это не отдых, а содержание в вольере, «детки в клетке».

— А почему бы не позволить ребятам поплескаться в речке? — спросил Семён.

Нина ответила:

— Тебя разве не предупредили? Олха — стремительная река, холодная и непредсказуемая. Ты заметил, что забор ограничивает лагерь только с трёх сторон? Вместо четвёртой — речка. Хотя… знаешь, завтра утром я попробую поплавать. Даже если меня снесёт течением, вернусь по берегу. Ну как так — жить возле воды и не искупаться?

— А кто меня должен был предупредить? Председатель профкома только назвал время, когда явиться к автобусам. И всё.

— У работников лагеря было собрание в Дворце культуры «Энергетик». Если бы ты пришёл, узнал бы всё сам. Но не огорчайся, я всегда рядом. И помогу, и поддержу. Значит, решили: я хорошо плаваю и завтра рискну потягаться с Олхой. А потом подумаем, стоит ли нарушать запрет на купание в ней.

Семён всю ночь ворочался на узкой продавленной койке. В непонятной тревоге частило сердце, не хватало воздуха, словно он сделался вязким. Точно такое же беспокойство он ощущал осенью, когда учился в десятом классе. Его родители работали в том же КБ, где Семён трудился сейчас. Их отправили в колхоз на сбор урожая картошки. И они не вернулись оттуда. И даже предчувствие любви к хорошенькой Ниночке не могло унять это мерзкое волнение, которое отнимало возможность отдохнуть. Или помечтать.

Семён глянул на часы: пять утра. Он вышел на крыльцо и залюбовался войной тумана с реки и лучами рассвета, которые поглощали плотную взвесь капель воды и освобождали мир для ярких лучей солнца. Настроение сразу поднялось. За спиной кто-то всхлипнул. Семён резко обернулся: перед ним стояла девочка в довольно грязной ситцевой рубашке, с волосами в колтунах, очень бледным личиком. Босая, маленькая и испуганная… Семён её не видел среди других. Или видел, но тут же забыл. Может, это та, что не ехала вместе со всеми в автобусе?..

— Ты Соснина Ира, так? — спросил он.

Девочка кивнула.

— А почему хнычешь?

— Я описалась… и ещё хочу…

— Ну так иди в туалет. Он за корпусом, успеешь добежать.

— Я боюсь…

— Чего или кого бояться-то? Беги, я здесь тебя подожду. Если тебе страшно зайти в туалет, то рядом кустики. Сейчас все спят. Так вообще-то делать нельзя, запомни на будущее. Я скажу Нине Ивановне, чтобы поговорила с фельдшером насчёт тебя.

Но Ира развернулась и ушла в корпус. Семён удивлённо поднял брови: рубашка девочки была абсолютно сухой ниже спины.

Появилась из своей комнатки Нина, улыбнулась весёленькому небу, сиявшей после дождя листве черёмух и сказала:

— Ну что, пошли на речку, пока никто не видит?

Олха, совсем лишённая мути, какая бывает в маленьких притоках Иркута, играя струями, быстро мчалась под мостками. Вода была такой же прозрачности, как на Байкале далеко от берега: дно кажется близким, виден каждый камешек, но на самом деле это обман, скрывающий глубину. Девушка уселась на мостки, спустила ноги и завизжала от холода. Но потом скинула байковый халат и сиганула вниз. Её лицо сразу же посинело, зубы застучали:

— Нич..чего себе… чистый… ль… лёд…

— Дай руку, вылезай, — обеспокоился Семён, но Нина продолжила перебирать ногами и болтать руками.

А потом вдруг поплыла по течению сажёнками. Через три минуты она скрылась за поворотом. Востряков запаниковал: а вдруг в этой Олхе есть омуты? Бросился с мостков на берег, стал пробираться под стеной черёмуховых веток. Почва стала топкой, ноги засасывало по самые лодыжки. «Конец моим новым кедам», — подумал вожатый и заторопился дальше. Он увидел Нину с закрытыми глазами, которая вцепилась во вбитую сваю с прикреплённым к ней забором. И тут же ухнул в грязь выше колен. Да он может запросто увязнуть здесь! Но глаз от Нины не отвёл, подумал: «Почему она медлит, не вылезает из воды? Может, ей плохо? Сейчас разожмёт пальцы и…» Поэтому во всю мощь лёгких заорал: «Нина! Вылезай!» Девушка вздрогнула, точно её разбудили, открыла глаза, глянула на вожатого и, подтягиваясь за сваю, быстро вылезла из воды. Подбежала к парню, схватила его за руки и потянула. Топкое место как-то очень быстро отпустило Семёна.

Они вернулись к мосткам, осторожно слезли и, придерживаясь за них, забултыхались в воде поплавками, смывая с себя грязь. Потом девушка предложила вожатому раздеться и вытереться своим халатом, но Семён отмахнулся: тренировочный костюм из синтетики прекрасно высохнет и на нём ещё до конца близкой зарядки. А вот кеды жалко…

Едва Нина вошла в комнату, как раздался её тихий крик. Семён, который было взял полотенце, кинулся к ней. Девушка испуганно смотрела на свою койку. На ней, на сложенном одеяле, белела свёрнутая простыня. А в этом кругу лежал рисунок: девушка, у которой не было половины головы и ниже подпись: Пономарёва Нина Ивановна, 1946 — 1966. «Очень похоже на те надписи, что делают на могильных памятниках. И вообще, вчера постели у мальчишек очень напоминали что-то печальное, связанное с потерями… похожее на Вечный огонь у братских могил», — подумал Семён. И тут же ему в голову стукнул гнев: Нина тоже уловила зловещую символику чьего-то хулиганства и подняла на вожатого налитые слезами глаза. Он попытался успокоить девушку:

— Не расстраивайся. Взрослые себя иногда с плохой стороны показывают, а тут пионеры. Давай рассуждать: сделать это могли только девочки, пока мы купались. Они не довольны проигрышем, и больше всех — Вера. Цель ясна: тебя нужно расстроить в той же степени, что и Веру, — до гнева и слёз. Придавить страхом, отравить жизнь ожиданием смерти. Но этого они не достигнут, так ведь?

— Конечно, — сказала девушка и провела рукой по роскошным ресницам. — Что могут дети знать о жизни? Уж точно не то, что часто своя смерть не страшна. Больше всего я боюсь за братьев и сестру. И за папу. Он нас один воспитывает. И я не обижена на выходку Веры. Она всего лишь балованный ребёнок. Девчонки много мне о ней нашептали, хотя я пыталась заставить их замолчать. Более того, её обиду понимаю. Городские подружки с родителями разъехались на курорты. А Веру спровадили в самый плохой лагерь.

— Мы будем разбирать этот случай при всём отряде или беседовать с Верой?

Нина вздохнула и ответила загадкой:

— Нет, конечно. Снег тает на тёплой ладони.

И посмотрела на свою маленькую ладошку с мозолями от стирок на большую семью, чистки картофеля, мытья квартиры и прочих забот.

Семён неожиданно для самого себя нагнулся и поцеловал эту заботливую ладонь. И вовсе не из-за любовного притяжения. Наоборот, с тем чувством, с которым бы поцеловал руку матери, если бы она была жива.

— Вот видишь, снег уже растаял, — засмеялась Нина.

Она шутливо вытолкала вожатого из комнаты, но Семён ухитрился захватить с собой зловещий рисунок

- Зажигалку в стену бросил... дебил, - едва слышимым шёпотом бубнил Максим себе под нос. - Это ж додуматься надо было. Теперь он точно знает, что я внутри. Ещё пацан этот... Точно глюк какой-то. Появился из ниоткуда и исчез в никуда. Может быть и это всё мне мерещится? Это с чего вообще со мной такое происходит? Вроде бы всё нормально с головой у меня... Когда выберусь отсюда, нужно будет к врачу наведаться. А если не мерещится? Откуда мне знать, что меня следующим в этот колодец не сбросят? Буду гнить там с тем телом и хрен, кто меня найдёт. Хотя... у меня же машина недалеко от деревни. Драный Жальник. Наверняка их забавы, да и о машине тоже, наверняка, в курсе. Надо же было так вляпаться. Занесло в глухомань и, по классике жанра, связи нет никакой. Как быть? Нужно с кем-нибудь ездить и остальных в известность ставить...

Из размышлений его вырвал скрип половицы за дверью. Кто-то осторожно наступил на неё в коридоре.

Максим замер, вжавшись в стену. Его взгляд упал на захламлённый угол, где, среди всего прочего, виднелся ржавый массивный лом. Он не думал, действуя на инстинктах. На цыпочках, затаив дыхание, он подкрался и поднял его. Холодный, шероховатый металл придал ему призрачное ощущение контроля над ситуацией. Хоть какое-то оружие. Хоть какая-то защита.

- Против лома - нет приёма, - прошипел он, глядя на дверь, приняв боевую стойку.

Максим долго простоял, занеся своё оружие для удара, который обрушится на пришельца мгновенно, как только створка распахнётся. Послышался скрип, потом ещё и ещё... Дверь не думала открываться. Напротив, шаги спешно отдалялись под какой-то неразборчивый шёпот.

Через несколько секунд снова воцарилась тишина. Максим, спустя ещё несколько мучительно долгих минут, не выдержал, чувствуя, что нервы его уже на пределе.

- Кто там?! - выкрикнул он, и его собственный голос прозвучал каким-то чужим. - Чего тебе от меня нужно?!

Ответом ему было лишь гулкое эхо, разносившееся по пустым коридорам. Максим не шевелился, сжимая лом белеющими пальцами, прислушиваясь к каждому шороху.  Но снаружи всё стихло. Ни единого звука, от чего в ушах снова зазвенело.

«Струсил, - мелькнуло в голове. - Значит, у меня есть шанс»

Эта мысль придала ему немного уверенности. Парень больше не чувствовал себя загнанной дичью. Теперь он был вооружён. Теперь он мог дать отпор.

Осторожно, стараясь не скрипеть старыми половицами, он вышел в коридор. В нём царила темнота, тишина и пустое забвение. Никого. Только пыль на полу и спутанные следы.

Максим двинулся вперёд, держа лом наготове. Каждая тень ему казалась притаившимся врагом, каждый скрип, или шорох - его шагом. Он, наконец, прошёл лабиринт коридора, который казался ему бесконечным. Здесь точно было больше поворотов, чем он помнил. Или опять галлюцинации? Так, или иначе, блогер, всё же, нашёл выход на лестничную площадку и устремился вниз.

Воздух за пределами корпуса не принёс облегчения. Он был тяжёлым, влажным, обволакивающим, как болотные испарения. Казалось, даже звёзд на небе стало меньше, а те, что светили, делали это неохотно, и тот свет словно будто поглощался уличным мраком.

Парень осмотрелся по сторонам и замер. Недалеко, в стороне леса, лился тёплый живой свет. Кто-то разжёг костёр? Надо бы проверить. Наверняка это был тот человек, что следил за ним, выслеживал. Издевался, запугивал. Хочет убить.

Вся ярость, весь страх и отчаяние сконцентрировались в одной точке. Вот он. Сидит там, греется, как ни в чём не бывало. Максим даже не услышал какого-то неразборчивого усталого бормотания, когда подкрался к врагу едва ли не на расстояние удара.

Это был он. Источник его бед. Сидящий у кромки леса, наслаждаясь теплом костра. Ублюдок в порванной на спине чёрной куртке с капюшоном. Ссутулившись он вольготно расположился на пеньке, роясь в рюкзаке. Наверное, пожрать захотел. Мразь.

Дальше единственной мыслью Максима была - уничтожить. Убить эту тварь, пока эта тварь не убила тебя. Ярость вытеснила разум куда-то на задворки сознания.

Человек у костра, будто почувствовав неладное, резко замолк. Его спина напряглась и он медленно, словно каждое движение давалось ему с огромным трудом, обернулся.

Максим не стал ждать, пока тот поймёт в чём дело. Он сделал последний стремительный рывок и изо всех сил, со всей ненавистью и страхом, обрушил лом на голову поворачивающейся фигуры.

Раздался глухой, влажный хруст и фигура безвольно завалилась на землю так, что одна рука его оказалась в костре.

Но блогер не остановился. Адреналин, ярость, смешанные с пережитым ужасом требовали продолжения, закрыв глаза красной пеленой. Он навис над обездвиженным телом и снова занёс лом.

- Добегался! Тварь! Мразь! Сдохни! - кричал он, разрывая тишину ночи.

Удар. Ещё один. Ещё. Максим не просто бил. Он выбивал из памяти каждый скрип половиц, каждый шёпот за дверью, тень в дверном проёме. Он этим ломом точно выковыривал из себя этот ночной кошмар, и с каждым ударом его охватывало не чувство вины, а дикое, животное ликование. Хотя мужчина у его ног давно перестал подавать признаки жизни, лишь подёргивая ногой каждый раз, когда металлический прут в очередной раз с силой опускался на то, что осталось от головы. Парень бил до тех пор, пока хруст не сменился мягким чавкающим звуком. Пока густое смолянистое тёмное пятно не стало растекаться по такой же тёмной земле, сливаясь с тенями высоких дубов.

Он тяжело дышал, стоя на коленях. Его руки, куртка, всё было залито чем-то тёплым и липким. В нос ударил тошнотворный запах жжёной человеческой плоти вперемешку с чем-то сладковатым. На языке стойко чувствовался вкус соли и меди. То ли кровь брызнула ему в рот, то ли он разгрыз собственную губу в исступлении. Было не важно.

Блогер отбросил окровавленный лом. Он сделал это. Он победил. Слава богу, это закончилось. Он отполз от того, что осталось от преследователя, и прислонился к дереву, глядя, как огонь пожирает руку трупа, оголяя белую кость. Его же руки тряслись, но уже не от страха, а от дикой усталости.

Максим сидел так несколько минут, глядя на костёр, который потихоньку начинал угасать. Пламя становилось всё меньше и свет уже не бил в глаза, едва освещая пространство вокруг.

*****************************************

Шок постепенно отступал вместе с дикой яростью. Их место внутри заполняло отвращение к самому себе. Он только что убил человека. Размозжил ему голову. Он был убийцей.

«Он бы сделал то же самое с тобой, - напомнил ему внутренний голос. - Это был маньяк. Ты защищался».

Да. Именно так. Он защищался. Этот тип сбросил кого-то в колодец, гонялся за ним по лагерю, запугивал, издевался... Он получил по заслугам.

Мысли прояснялись, возвращаясь к насущным вопросам. Что теперь делать? Бежать? Звонить в полицию? Идея имеет место быть, но связи здесь нет. Да и как он объяснит труп в лесу? Его слово против?.. Это какой-то бред. А если найдут и тот труп в колодце? Его же тоже подошьют в дело. Как доказать то, что это не он убил их обоих?

И тут его осенило. Если этот маньяк был настоящим, то и мальчишка тоже. Тот самый пионер. Бледный, как мел. Он ведь куда-то исчез. А что если он просто спрятался? Испугался? Он же ребёнок, который вполне мог быть следующей жертвой.

Жгучее чувство вины пронзило Максима. Он бросил мальчика одного в этом аду и даже не вспоминал об этом. Какой же тварью нужно быть, чтобы списывать всё это на галлюцинации?

«Ладно, - он посмотрел в сторону обезображенного тела. - Сначала надо с этим разобраться. Нельзя так оставлять».

Циничная логика этого места диктовала свои правила. Он вспомнил глухой всплеск в колодце. Да. Колодец был идеальным решением. Бездонная тёмная могила, которая будет хранить свой секрет.

С большим трудом Максим заставил себя шевелиться, принявшись за работу. Он навесил на себя рюкзак убитого, подобрал лом, обошёл место преступления несколько раз, выискивая всё, что могло бы его выдать. Внимание привлёк фотоаппарат, лежащий рядом с трупом. Он наскоро включил его, мельком пролистав фотографии.

- Ублюдок, - с ненавистью прошипел Максим, когда увидел на экране знакомый ракурс.

Он сам делал такую фотографию из одного из корпусов. Вид из окна, который открывал практически весь лагерь. Но самым раздражающим, от чего кровь внутри снова закипала от злости, было то, что на снимке был сам Максим, вдалеке, делающий фото колодца.

Взвалив на плечи основной груз, он схватил тело за ноги и потащил его к центральной площади. Оно было, на удивление, тяжёлым, хотя, скорее эта тяжесть была от усталости. Пока он тащил его, мягкая ткань его собственной куртки зацепилась за острый сук, раздался короткий, неприятный звук рвущейся ткани. Максим лишь злобно выругался про себя, не останавливаясь, оставляя за спиной тёмный, влажный след на зелёной траве.

Дотащить труп до колодца оказалось адской пыткой. Каждый шорох, каждый хруст сломанной ветки заставлял парня замирать, ожидая нового нападения. Но прислушиваясь, каждый раз он слышал лишь мёртвую тишину.

Максим остановился у сруба, переводя дух. Не без труда он сбросил с него массивную крышку, открыв чёрную зияющую пасть. Запах застоявшейся воды ударил ему в нос. Он не глядя сбросил вниз сначала вещи, включая фотоаппарат. Лишние улики ему точно не нужны. Затем, собрав последние силы, перевалил через край остывающее тело. Что-то маленькое, выскользнувшее из руки трупа, с глухим стуком ударилось об ботинок блогера, но он этого даже не заметил. Мертвец кувыркнулся в темноту и через секунду, со знакомым всплеском, исчез в глубине.

Блогер стоял, опираясь о влажное дерево сруба, чувствуя, как трясётся всё его тело. Руки были липкими от крови. Он хотел вытереть их о мох на срубе, но передумал. Оставлять лишние следы тоже не хотелось.

«Мальчик, - пронеслось в голове. - Вероятно он в этом же корпусе. Ждёт, пока всё закончится. Нужно его найти».

Максим осмотрел чёрные провалы окон, тяжело вздохнул, взвалил крышку обратно на сруб, и отправился внутрь корпуса. Вспышка надежды заставила его забыть об усталости, которая валила с ног. Он должен помочь ребёнку. Вытащить его отсюда.

Но на пороге его охватили сомнения. А вдруг у того маньяка был сообщник? Нужно быть настороже. Нужно быть готовым дать отпор в любую секунду. Парень остановился у двери, наклонился и подобрал небольшой камушек. Лучший способ - создать шум и посмотреть реакцию.

Максим ещё раз посмотрел на табличку у входа «ДРУЖБА», невесело хмыкнул.

- Не сломается... - пробубнил он, проведя по ней окровавленной ладонью, и ступил за порог.

Он зашёл в знакомый холл, на цыпочках поднялся по лестнице на третий этаж. Дверь комнаты, в которой он хотел ночевать, была приоткрыта.

Максим замер в нескольких шагах от неё, прислушиваясь. Ни звука. Он прицельно бросил камень в щель, но звука не последовало. Значит, он упал на что-то мягкое... или на кого-то.

Сердце сжалось и он поспешно отдалился от комнаты, притаившись в углу лестничной площадки, вжавшись в стену, стараясь слиться с темнотой. Его взгляд неотрывно наблюдал за мрачным прямоугольником двери. Сейчас он жалел о том, что выбросил лом в колодец так рано.

Пару минут ничего не происходило. Никто не вышел и это было странно. Если там кто-то есть, то почему не реагирует? Может быть, если есть сообщник, то он видел, что стало с его напарником? Вероятно, теперь он тоже боится. Теперь мы охотимся друг на друга, ожидая, кто первым ошибётся?

Эти мысли отвлекли Максима от наблюдения и он услышал шаги, сопровождающиеся скрипом половиц. Мальчик? Или нет? Что если он раньше найдёт того пионера? Что тогда? Может, ну его на хрен? Может, лучше вообще свалить из этого проклятого места? Тогда этот ублюдок точно заявит в полицию о двойном убийстве. А может даже о тройном. Особо тяжком убийстве.

Эта мысль вытеснила все остальные. Внутри снова закипела злоба, перемешанная с животным страхом. Максим вышел из укрытия, включил свой фонарь, и направился вглубь коридора, постепенно ускоряя шаг, превозмогая усталость. Он больше не прятался. Он устал быть жертвой. Теперь он - охотник.

Блогер перешёл на бег, но упёрся в знакомый тупик. Тяжело дыша, он опёрся на стену, снова прислушался. Тишина. Оглядел запертую дверь перед собой, прислонился к ней ухом. Тоже ничего. А вдруг здесь и не было никого? Послышалось? Нужно проверить комнату, вдруг мальчишка прячется там?

Максим спешно удалился обратно. Лишь в самом помещении, где он хотел устроить ночлег, вспомнил, что сам прятался за той дверью, у которой только что стоял. Снова мысленно назвав себя дебилом, он решил вернуться и тщательнее всё проверить. Он открыл дверь, но внутри его встретила та же куча тряпья, которую он разбросал и поломанные стулья. Всё на своих местах. Даже следы на полу только его. Значит, никого здесь не было. Точно послышалось.

После по коридору прогремел хлопок, за которым послышались быстрые шаги. Максим последовал на них уже менее охотно, подумав, что у противника, вероятно, есть пистолет, иначе что это было? Хотя, и это уже можно списать на игру воображения.

Он ещё немного покружил по этажу, постоял в раздумьях, тыча фонарём в каждый угол, зашёл в холл, и пошёл на лестницу, не найдя больше ничего, кроме старых отпечатков подошв на полу и разбитой зажигалки. Пора убираться из этого места.

- Бред какой-то, - прошептал он себе под нос, с силой проводя рукой по лицу. - Совсем крыша поехала. Ищешь кого-то... того, кого, скорее всего, и не было никогда.

Парень вышел в коридор и, уже не скрываясь, спустился вниз.

- Не было тут никого, - пробормотал он, остановившись у выхода. - Всё это стресс. Галлюцинации, чтоб их.

Он распахнул дверь и вышел. Ночной прохладный воздух немного освежил его разгорячённую голову. Максим сделал несколько шагов по направлению к воротам, к дороге, которая вела прочь отсюда. К спасению. И замер.

На краю, у самой кромки леса, стоял, вперившись в него взглядом, тот самый мальчик. Он был неподвижен, лицо его казалось ещё бледнее, а галстук в лунном свете был чёрным. Вся решимость, убраться из лагеря восвояси, моментально испарилась. Жалость, вина и желание всё исправить вдруг затопили его. Ему показалось, что пионер продрог от холода, и хотел, было, предложить ему свою куртку, но осмотрев себя, испачканного в крови, в кусочках разбрызганных мозгов, передумал.

Максим наскоро разжёг небольшой костёр и уселся на пенёк, позволив, наконец, усталости взять верх. Он жестом пригласил пионера к огню и тот медленно, бесшумно, встал напротив.

- Кто ты, всё-таки, такой? - наконец, спросил Максим, после долгого молчания. Он пристально смотрел на мальчика, всё больше сомневаясь в том, что перед собой видит. - Ты моя персональная галлюцинация? Тебя же нет здесь. Откуда ты взялся? И что тебе от меня нужно?

Мальчик, по своему обыкновению, растянул губы в бездушной улыбке и, видимо, сжалившись над угнетённым разумом, решил удостоить его ответом.

- Ты так ничего и не понял, - холодно сказал он, но губы его не шевелились.

От Максима эта странность не ускользнула, но страха уже не было.

- Что ты имеешь в виду?

- То, что говорю, - холодным тоном ответил пионер, усевшись на траву, не издав этим движением ни единого звука. - Нам не покинуть этого места.

- Это ещё почему? - удивился блогер.

- Потому что для каждого здесь приготовлен персональный ад за нарушенный покой, - голос мальчика вдруг исказился, став грубым, даже хриплым, как у глубокого старика.

- Покой? - теперь по спине Максима вновь пробежал холодок от полного непонимания.

- Именно. Люди думали, что можно спокойно уничтожить древние захоронения и построить на останках своих предков лагерь.

- Какие захоронения? - переспросил блогер, глядя на восковое лицо пионера. - Что ты имеешь в виду?

- Эта земля была не просто кладбищем. Это жальник. Здесь покоились наши предки ещё до крещения Руси.  Это место было для них вратами в Навь, в мир предков. Местом силы, тишины и покоя. - Он сделал паузу, словно прислушиваясь к потрескиванию костра. - Затем пришли другие. С новым богом и новыми порядками. Они объявили наши обряды бесовскими, курганы - погаными. Уже после это священное место превратили в христианскую скудельницу, хороня в этих местах безродных путников, нищих и самоубийц, нарушая все старинные обряды.  Здесь больше не горело погребальных костров. Священные рощи вырубили, погребальные урны разбили. Кости предков, которые веками хранились здесь, смешали с землёй и другими телами. Место силы осквернили и врата в иной мир захлопнулись. Горе, боль и тоска множества душ, лишившихся покоя, пропитали эту землю. Теперь она жаждет отмщения каждому, кто этот покой нарушает.

Максим слушал, как заворожённый. Его собственный ужас теперь казался чем-то незначительным и мелким перед этой древней силой.

- Прошли века. Люди забыли. Но потревоженные души - нет. Не должен литься детский смех в столь скорбном месте. Было много пропавших ещё на стадии строительства, но жажда наживы была сильнее, чем чувство ответственности за чужие жизни низших слоёв. Местные старожилы предупреждали каждого, кто решался посетить эти захоронения, но люд нынче не суеверен. Сам лагерь просуществовал день. На следующее утро он был пуст, вернее, всех их пленила эта земля и они тоже скитаются в поисках дороги в Навь. И ты тоже пришёл сюда с целью наживы. Не так ли?

Максим сглотнул и часто закивал. Он не видел смысла увиливать от ответа перед этим существом, хотя всё ещё не понимал, в чём заключается его собственный ад.

- Я же вижу ворота, - дрожащим голосом, почти шёпотом выдавил из себя блогер. - И не вижу препятствий, которые могли бы меня остановить по пути к ним.

В ответ призрак рассмеялся и растворился в воздухе, обдав парня кусачим морозом.

Максим механически накинул на себя капюшон и из него, ему на колени, выпал тот самый камушек, который он забросил в комнату. Холодная волна осознания начала стремительно накрывать его. Тот мужчина у колодца, тот труп, та тень в щели под дверью, следы на полу, треск ткани на спине и, в конце концов, тот вопрос от мальчика - «Ты снова здесь?»... он дрожащими руками выудил из рюкзака фотоаппарат, открыв недавние снимки и ему показалось, что он чувствует, как седеют волосы.

Тот самый снимок из окна с видом на лагерь, где он вдалеке фотографирует колодец, заляпанную кровью табличку. Да, именно его собственной кровью с его же рук. Но самое жуткое было не это. В дверях стоял он сам, сжимая лом в руке и смотря куда-то вдаль.

- Это просто бред. Не может быть. Сумасшествие, - бормотал он, склонившись над рюкзаком, не веря ни глазам, ни ушам, ни собственному разуму.

Он отбросил от себя технику, словно это горячий кирпич. Затем посмотрел на костёр и новая ужасная мысль окатила, как ледяным душем. Он же даже огонь разжёг в том же месте. А где были угли от старого костра? Почему не обратил внимания на это раньше? И зажигалка... Парень залез в карман, достав свою зажигалку, которую совсем недавно разбил о стену и с силой сжал её в руке.

Максим хотел закричать от отчаяния, но ком в горле не дал. Встать и бежать? Да. Иначе, если он всё понял правильно, скоро его тело снова окажется в колодце. Он медленно обернулся, чтобы убедиться в том, что его не преследуют и...

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в досках, резал глаза. Максим то и дело щурился, пытаясь поймать в объектив идеальный ракурс. Пыль висела в воздухе густой взвесью и каждая частица подсвечивалась ярким лучом, словно на сцене, передавая всю атмосферу заброшенного пионерлагеря «Дубрава».

Единственным увиденным признаком жизни на многие километры был старик, копавшийся в земле у крайнего дома деревни. Блогер тут же его заприметил, не забыл сделать пару снимков, и направился к нему, предвкушая услышать какую-нибудь стариковскую байку про проклятое место.

- Здравствуйте!

Старик медленно выпрямился, опираясь на лопату, и уставился на Максима мутным недоверчивым взглядом, нахмурив брови, от чего морщины на его лице казались глубже.

- Чего надо? - хриплым голосом спросил  местный житель, выплюнув соломинку из губ.

- Я фотограф, - улыбнулся Максим, показывая камеру, - хочу сделать статью о вашем лагере. Может, расскажете что-нибудь о нём? Я был бы рад послушать его историю.

Старик молчал так долго, что блогер уже было решил, что тот его не расслышал.

- Уезжай, парень, - наконец выдавил дед. - Нечего тебе тут делать.

- Да я же просто поснимаю немного и уеду. Ничего трогать не буду.

- По мне хоть по кирпичикам разбери лагерь этот, - он ткнул черенком лопаты в его сторону и сунул в рот новую соломинку. - Может быть, такие, как ты сюда ездить перестанут. Нечистое это место. Разворачивайся и уходи, я тебе говорю, пока не поздно.

Максим внутренне усмехнулся. Деревенские суеверия. Он их просто обожал. Именно они придавали таким местам нужный шарм.

- И что же в этом месте нечистого? - спросил блогер, надеясь выудить байку.

- Стекло битое кругом валяется и кирпич сыпется, - старик окинул пришельца недобрым взглядом, нервно покусывая сухой стебель. - Ты с такими вопросами можешь идти, куда шёл. Некогда мне лясы точить, да и всё равно не поверишь. Говорят тебе, что нечистое место это, значит - нечистое, и нечего туда соваться. А коли жить надоело, то сходи, да проверь, что там.

Он громко сплюнул, развернулся и, не проронив больше ни слова, заковылял к своему дому, небрежно бросив лопату на землю. Максим лишь пожал плечами. Отличная цветная деталь для статьи. «Местные жители верят в то, что в лагере обитает нечисть». Просто находка. Подписчики это обожают так же, как и он сам.

Так блогер и оказался в «Дубраве», неустанно щёлкая фотоаппаратом. Солнце постепенно клонилось к закату, обливая золотом руины. Тени становились длиннее, зловещее.

Лагерь встретил его облезлыми, проржавевшими насквозь воротами, на которых едва держалась кривая звезда, и пронзительным скрипом массивных навесов. Аллея, усыпанная прошлогодней листвой, вела к главной площади с покосившимся флагштоком. По бокам теснились потемневшие корпуса с выбитыми стёклами. Воздух пах влажной землёй, грибами и чем-то ещё, напоминающим старый подвал.

Максим методично обходил территорию, щёлкая затвором. Его фотоаппарат ловил каждый луч, освещающий царящий хаос, каждую тень, наводящую необъяснимую тревогу. Он даже уже придумал заголовок: ««Дубрава»: пионерский ад в забытом богом углу». Подписчики должны быть просто в восторге.

Парень остановился у старого колодца на центральной площадке. Сруб был почти цел, накрытый массивной деревянной крышкой. Блогер сделал несколько кадров, заметив в объективе что-то неестественное. Что-то, что выбивается из общей картины царства забвения и разрухи.

У самого основания колодца, в редкой траве, лежала чёрная газовая зажигалка. Максим, по-прежнему насвистывая, сфотографировал её, не удержался и поднял. Гладкий прохладный пластик был липким от влажности. Парень чиркнул - тёплое пламя тут же зажглось.

- Ну надо же, - усмехнулся он. - Кто-то тут недавно шастал.

Блогер проверил зажигалку, немного повертел её в руках, ухмыльнулся.

«Так это ж твоя, - весело напомнил внутренний голос. - Видимо, выпала, когда рассматривал сруб».

Остановившись у одного из корпусов, он сфотографировал вход, у которого красовалась табличка «ДРУЖБА». Взгляд скользнул по буквам и он заметил, что на букве «Д» виднелось тёмное смазанное пятно.

- Дружба крепкая... не сломается... - тихо пропел Максим, глядя на небо.

Солнце садилось стремительно. Пора было выбираться к машине. Однако вид из окна самого уцелевшего корпуса на закат был слишком эпичным и он бы точно казнил себя, если бы не сделал этот кадр. «Ещё один снимок. Последний на сегодня», - думал он про себя, забираясь на третий этаж.

Он сфотографировал аллею, тонущую в багровых сумерках, и лишь опустив камеру понял, насколько на самом деле стемнело. Лес вокруг почернел, превратившись в сплошную непроглядную стену. Идти обратно по незнакомой тропе в полной темноте...

- Чёрт! - выругался он вслух.

И тут же пришло решение. А почему бы и нет? Он ночевал и не в таких местах. Заброшенный цех химзавода, например. А тут просто старый лагерь. Чистый воздух, никаких бомжей. Отличное место для ночёвки. К тому же, не так же просто он спальный мешок с собой постоянно таскает. Он же Максим Орлов, а не трусливый школьник. Странный старик с его суевериями... Да ну его к чёрту.

Он выбрал самую чистую, на его взгляд, комнату в корпусе, поджёг спиртовую таблетку, чтобы согреть чай, и расстелил спальник на полу в бывшей комнате воспитателя. На стене ещё висела табличка «Отряд «Орлята»». Дальше было оторвано. Наверное, там был девиз отряда юных пионеров.

«Забавное совпадение», - напомнил о себе внутренний голос по поводу названия отряда.

Ночь опустилась на лагерь, как тяжёлое одеяло. Тьма за выбитым окном была абсолютной, словно живой. Максим допил чай, залез в спальник и попытался уснуть. Но сон не шёл. Было слишком тихо. Он только сейчас понял, что уже давно не слышал ни насекомых, ни птиц, ни зверей... ни, даже, ветра, что весь день шуршал листьями. Только стук собственного сердца стоял в ушах.

Но было что-то ещё. Сначала он принял это за обман слуха, порождённый гробовой тишиной. Но нет. Снаружи, во тьме, явственно слышался какой-то шорох. Неясный, отдалённый. Словно кто-то большой и неуклюжий возился в сухой листве.

Максим замер, пытаясь вырвать хоть какую-нибудь информацию из этого звука. Шорох тут же прекратился. Его сменил приглушённый скрежет, а потом странное шуршание, будто по гравию волочили что-то тяжёлое.

Блогер медленно, стараясь не стучать зубами от страха, выбрался из спальника и подкрался к окну. Он затаил дыхание, вглядываясь в густой мрак.

Ничего. Абсолютная чернота. Звуки внезапно стихли, и наступившая тишина показалась ещё страшнее. Казалось, она длилась вечность и ещё чуть-чуть. Он уже готов был сойти с ума, но потом, наконец, увидел источник звука.

Внизу, у колодца, в сгустившихся сумерках, двигалась тёмная фигура. Она, сгорбившись, волокла по земле что-то неподъёмное, издававшее тот самый шум. Максим вжался в стену, сердце заколотилось так, что казалось, будто оно сейчас переломает ему рёбра.

Фигура замерла у сруба колодца на несколько мгновений, раздался сухой треск, и спустя несколько долгих мгновений - тяжёлый всплеск, от которого кровь застыла в жилах. Он не сводил глаз с загадочной фигуры за окном. Та выпрямилась, обернулась... и словно бы посмотрела прямо на него, в его тёмное окно.

Парень резко отшатнулся и вжался в угол. Сердце застучало уже где-то в висках.

- Ты снова здесь? - раздался тихий, но абсолютно чёткий детский голос где-то рядом.

Максим, готовый провалиться сквозь стену, медленно осмотрел комнату, боясь дышать.

В паре метрах от него, в тёмном углу напротив, стоял мальчик лет восьми, не больше. Бледное, невыразительное лицо, чистый алый пионерский галстук, ярким пятном горевший в полумраке ночи. Он не хмурился и не улыбался, просто смотрел на Максима пустыми тёмными глазами.

Время словно замедлилось. Секунды растягивались в мучительные минуты. Парень стоял, упираясь в свой угол, не в силах пошевелиться. Он чувствовал, как ледяной пот стекает по спине. Тишина за дверью теперь была угрожающей. Куда делся тот тип у колодца? Он всё ещё там? Или уже ушёл? Заметил ли он движение в окне? И что вообще у него на уме?

Взгляд Максима снова метнулся к мальчику. Тот тоже стоял неподвижно, словно восковая фигура. Почему он такой спокойный? Может быть это нормальная реакция на стресс у детей? Или он ненормальный ребёнок?

Эта немая сцена длилась немыслимо долго. Максим почти физически ощущал чьё-то незримое присутствие за тонкой дверью. Он не дышал. Замер, боясь даже моргнуть, пристально уставившись в приоткрытую щель.

- В смысле? - сорвавшимся на выдохе голосом спросил блогер, инстинктивно хватаясь за фотоаппарат. - Ты... ты, вообще, кто? Откуда тут? Тебя родители, наверное потеряли?

Мальчик не ответил. Его губы лишь слегка дрогнули в подобии улыбки и он уселся на холодный пол.

Максим немного успокоился, отбросив сразу все мысли о мистике, однако, сковывающий нутро животный страх никуда не делся. Где-то рядом бродит убийца и есть вероятность, что он прекрасно его видел, поэтому нужно скорее убираться отсюда.

- Я тебе помогу, - пробормотал он, точно чужим сиплым голосом, смотря на мальчика круглыми от ужаса глазами. - Здесь ходит какой-то псих. Не хотелось бы, чтобы он нас увидел.

В этот самый момент что-то маленькое и твёрдое упало сверху ему в капюшон куртки, висевшей на дверце покосившегося шкафчика. Максим, парализованный страхом, не обратил на это внимания. Когда способность хоть как-то соображать к нему вернулась, он, спотыкаясь о разбросанные вещи, нащупал куртку, судорожно натянул её на себя и услышал быстрые удаляющиеся шаги в коридоре. Не помня себя, блогер запихнул руку в карман, нащупывая фонарь... но включать его не решился, надеясь, что до сих пор остаётся незамеченным.

- Поиграем? - прозвучал сухой, равнодушный голос мальчика, словно отовсюду.

- Да... - автоматически, почти не думая, ответил Максим. - В прятки.

И, не дожидаясь ответа, тихо выглянул из комнаты, жестом приглашая мальчика за собой.

******************************************

Мальчик молча развернулся и зашагал вглубь коридора. Его бледная шея с алым галстуком мелькала в темноте, как маячок. Максим, не раздумывая, поплёлся следом. Он сжимал фонарь так же судорожно, как и хватался остатками разума за ускользающую реальность.

Они двигались по тёмным лабиринтам корпуса под скрип половиц, который звучал под его ногами, как ружейные залпы в гробовой тишине. Однако пионер, как мысленно его прозвал блогер, шагал бесшумно, словно не касаясь пола.

- Куда мы идём? - прошипел Максим, но тот в ответ лишь поднял руку, призывая к тишине.

Страх накрыл блогера новой волной, но вместе с ним проснулось и жгучее любопытство. Он замедлил шаг, пытаясь хоть как-то осмыслить абсурдность ситуации.

- Стой... Подожди, - Максим упёрся в дверной косяк, чувствуя, как подкашиваются ноги. - Ты... ты, всё-таки, кто? Откуда ты здесь появился? Тебя кто-то привёз?

Он не чувствовал угрозы с его стороны, но это мистическое появление в углу комнаты... Может быть, он был там всё это время? Тогда почему молчал? И сам Максим этого пионера почему не видел? Может, и правда всё это чья-то дурацкая шутка? Если так, то это совсем не смешно.

Мальчик остановился. Он плавно развернулся, обратив к парню своё пустое лицо. Алый галстук, казалось, светился изнутри, отбрасывая багровые блики на острый подбородок.

- Я всегда здесь, - ответил пионер без интонаций.

- Что значит «всегда»? - Максим снова почувствовал противный липкий холод, бегущий по спине. Его взгляд скользнул по тёмным дверям коридора, и ему почудилось, что в каждой щели притаилась по паре таких же пустых глаз. - Лагерь же заброшен. Больше полувека назад. Тебя... тебя ж тогда и в помине не было.

Губы мальчика вновь дрогнули в том же самом подобии улыбки, которая не несла в себе ни тепла, ни радости. Это больше было похоже на выученную бездушную гримасу.

Максим резко выдохнул. Галлюцинация. От усталости, от страха, от этой давящей тишины. Мозг просто генерирует самые жуткие образы из обрывков увиденного: пионерский галстук на дереве, надпись на стене... отказываясь принимать всё, что он видит за действительность. Он судорожно потёр глаза, ожидая, что видение рассосётся, исчезнет само по себе. Но пионер не исчез. Он по-прежнему стоял на месте, не шевелясь.

- Ты не настоящий, - пробормотал Максим, больше для себя, вцепившись в эту мысль, как утопающий за спасательный круг. - Я, возможно, что-то съел... или всё это от стресса. Ещё старик этот запугать пытался. Может быть вообще всё это он подстроил?

- Я такой же плод воображения, как и твой страх, - ответил мальчик и голос его вдруг приобрёл какие-то холодные ноты.

- Что ты такое? - выдохнул блогер, инстинктивно приложив руку к груди.

Мальчик не ответил на вопрос. Он просто развернулся и растворился в темноте коридора, словно его и не было. Остался лишь запах затхлого застоявшегося воздуха.

- Эй! Постой! - шикнул Максим, но в ответ прозвучала лишь гнетущая тишина.

И тут за спиной, с другого конца коридора, до него донеслись чьи-то шаги. Уверенные, влажные, тяжёлые. Они не были похожи на бесшумное шествие призрачного пионера. Это был кто-то большой. И точно живой. Кто-то, кто не скрывал своего присутствия.

Сердце Максима ёкнуло и застучало с новой силой. Ледяной ужас, гораздо более понятный и земной, чем встреча с мальчиком, сковал его. Тот, кто сбрасывал труп в колодец идёт сюда. И эта мысль обдала холодом ещё сильнее. Дальше за него говорил инстинкт, который кричал только одно: бежать.

Он рванул в противоположную от шагов сторону, вглубь лабиринта тёмных коридоров. Собственные шаги оглушительно грохотали по скрипучим половицам, выдавая его с потрохами. Максим налетел на что-то твёрдое и обвалившееся - вероятно, на груду кирпичей, вывалившихся из стены - и едва не упал, больно ударившись коленом об острый торчащий край. Резкая боль пронзила ногу, и он сдавленно крякнул, кусая губу, чтобы не закричать.

Шаги позади ускорились. Теперь в них слышалась не просто уверенность, а целеустремлённость. Преследователь точно знал, где он.

Максим, хромая, допрыгал до ближайшей двери и ввалился в комнату. Это был какой-то подсобный склад, где смердело мышиным помётом и пылью. Он захлопнул дверь, нащупал щеколду - старая, ржавая, но, на удивление, рабочая. Защёлкнул её, и этот щелчок показался ему невероятно громким.

Парень прислонился к двери и поджал колени, пытаясь заглушить стук собственного сердца, отчаянно хватая ртом спёртый воздух.

Снаружи шаги приблизились. Через мгновение они были прямо за дверью. Макс замер, вжавшись в стену, молясь, чтобы древесина выдержала в случае нападения.

Шаги остановились. Послышалось тяжёлое, хриплое дыхание, прямо по ту сторону двери. Затем - глухой удар. Не в дверь, а, вероятно, в стену рядом. Затем было какое-то шуршание... словно кто-то, опёршись на оголившуюся кладку, переводил дух.

Максим невольно опустил взгляд и увидел в щели под дверью яркий свет фонаря. И в этом свете на мгновение появилась тень того, кто стоял вплотную к двери.

Он отшатнулся, зажав рот ладонью, чтобы не выдать себя даже стуком зубов. Его глаза забегали по комнате в поисках укрытия, второго выхода, да чего угодно! Но в тусклом лунном свете виднелись лишь сломанные стулья и небольшая груда почерневшего тряпья. Не весть что, но попробовать затаиться можно.

Блогер на цыпочках, стараясь не дышать, перебрался в угол и зарылся в эту кучу прохладной, пахнущей плесенью, ткани. Из своего укрытия он видел только узкую полоску комнаты и дверь.

Тень у щели исчезла вместе со светом. Шаги снова зазвучали, но теперь они удалялись. Неторопливые и всё такие же тяжёлые. Сначала громко, потом тише, затем совсем стихли где-то вдалеке.

Максим сидел, не шевелясь, ещё несколько минут, не веря своему счастью. Он ушёл. Прошёл мимо. Не проверил эту хлипкую дверь. Облегчение волной накатило на него, и он впервые, за последние пол часа, спокойно выдохнул. Тело задрожало от выброса адреналина. Парень медленно выбрался из тряпичной кучи, отряхиваясь. Рука непроизвольно потянулась в карман куртки за зажигалкой, чтобы хоть как-то успокоить нервы привычным действием. Ему нужно было выбираться. Сейчас. Пока тот... пока он не вернулся. Вряд ли так повезёт в следующий раз.

Парень осторожно, миллиметр за миллиметром, отодвинул щеколду. Скрип снова показался ему оглушительно громким, от чего он зажмурился. После Максим прислушался. Тишина. Высунув голову в коридор, он осмотрелся. Никого. Только густая, непроглядная тьма.

И в этот момент с улицы донёсся свист. Всё та же самая мелодия из рекламы, которую он сам насвистывал... Получается, что за ним следили весь день и явно не планируют отпускать.

От этой догадки кровь застыла в жилах. Это была явная ловушка. Тот, кто это делал просто издевался над ним.

Но что остаётся делать? Сидеть в этой комнате до утра? А дальше что? Нет. Макс сделал выбор. Он побежит прочь отсюда, вглубь лагеря, подальше от этого свиста. Найдёт другое место, чтобы переждать, другой корпус.

Он рванул вперёд и через десяток метров коридор упёрся в тупик - завал из обломков кирпича и старой мебели. Пути не было. Свист на улице внезапно оборвался и снова послышались шаги. Теперь они шли навстречу. Быстро, целеустремлённо.

Максим в панике развернулся и помчался в другую сторону, к развилке, по направлению к звукам с улицы, там, где было окно. Ведь даже выпрыгнуть из него сейчас казалось не такой уж плохой идеей. Это же всего лишь третий этаж. Он добежал до центрального холла, где когда-то собирался отряд пионеров, и замер, прислушиваясь. Шагов не было слышно. Они стихли так же внезапно, как и свист. Лишь следы обуви на пыльном полу в лунном свете давали понять, что кто-то здесь был совсем недавно.

Неподалеку, почти у его ног, полувросший в черную землю, лежал человеческий череп. Он был желтовато-грязным, в трещинах, но неоспоримо человеческим. Пустые глазницы смотрели в небо, а оскал зубов казался немой, предсмертной гримасой. Рядом валялись несколько других костей — ребро, обломок плечевой кости... Кто это был? Пропавший охотник? Заблудившийся путник? Ответа не было. Была лишь тихая, всепоглощающая уверенность: его свели сюда. Подвели к этому месту, чтобы показать. Чтобы напомнить, что ждёт его самого.

По спине лесника пробежал ледяной холод. Смеркалось. Солнце уже почти скрылось за верхушками сосен, и длинные, уродливые тени поползли по поляне, оживляя кошмарный пейзаж. Сумерки сгущались с невероятной, зловещей быстротой.

Инстинкт самосохранения, древний и могучий, наконец оторвал его ноги от осквернённой земли. Он резко развернулся и почти побежал назад, к своей тропе, спотыкаясь о кочки и корни, не оглядываясь. Он бежал, чувствуя, как тот самый человеческий оскал жжёт ему спину своими пустыми глазницами. В ушах стоял навязчивый гул мух, смешавшийся с бешеным стуком его собственного сердца.

Он уже почти достиг опушки, уже увидел сквозь деревья знакомый проселок, ведущий к дому, как вдруг…

Тишину вечера, уже почти привычную, разорвал звук.

Сначала это был тот самый вой. Тот самый, что сводил его с ума все эти ночи. Только на этот раз он донесся не из глубины леса, а прямо со стороны скотомогильника. Он был не просто яростным или скорбным. В нём была теперь нотка торжества, насыщенной, кровавой радости. Зверь был там. На месте смерти.

А потом вой сменился на другой звук. Дикий, пронзительный, полный невыразимой агонии визг. Тот самый визг, который Иван слышал сотни раз за свою жизнь. Это визжал кабан. Тот самый огромный секач.

Послышался оглушительный рёв, лязг, звук ломаемых костей, тяжёлое, хриплое чавканье, и визг оборвался так же внезапно, как и начался. Наступила мгновенная, абсолютная, давящая тишина.

Ивану показалось, что он даже почувствовал в воздухе сладковатый, медный запах свежей крови.

Он больше не шёл. Он не бежал. Он летел, не чувствуя под собой ног, хватая ртом холодный вечерний воздух, спотыкаясь и падая, но тут же поднимаясь и несясь дальше. В висках стучало: «Домой! Домой!»

Он ворвался на свой участок, запыхавшийся, с выпученными от ужаса глазами, с разодранными о ветки руками. Он с силой распахнул дверь, влетел внутрь и тут же, обернувшись, всей своей тяжестью навалился на неё, щёлкнув замком. Мало. Мало этого! Он подтащил к двери тяжёлый дубовый сундук, преградив ей путь.

Только тогда он рухнул на пол рядом с ружьём, которое так и не выстрелило, и сидел, трясясь крупной дрожью, вслушиваясь в наступающую ночь. Он сидел и знал одно: там, в лесу, в темноте, на поляне, уставленной костями, сейчас происходит пиршество. И он, Иван Степанович, был всего лишь гостем на этом пиру. Гостем, который пока что сумел уйти. Но пир ещё не окончен.

А еще я думаю какой сделать финал. А вы можете помочь. 1 вариант: лесника убивает существо (плохая концовка) или же 2 вариант: лесник дает отпор твари и убивает его теми серебряными пулями. (Хорошая концовка). Ну или сделать сразу две концовки? Сначала хорошая а потом плохая как альтернатива. Что вы по этому поводу думаете?