dolongmihail

Потом сел за стол и принялся начищать те самые четыре серебряные пули. Он полировал их тряпицей до матового, тусклого блеска. Они лежали на столе тяжёлыми, роковыми монетами — плата за выход из этой ночи. Каждый мускул его тела был напряжён, как струна. Он прислушивался. Лес снаружи замер в неестественной, зловещей тишине. Ни сверчков, ни ветра. Только огонь в печи издавал тихое потрескивание.

Иван вздрогнул, когда в печи с грохотом провалилось прогоревшее полено. Он глубоко вздохнул, пытаясь унять тремор в руках. «Всё нормально, — пытался он убедить себя. — Просто ещё одна ночь». Но он знал, что это ложь.

И в этот миг тишину разорвал звук.

Не вой. Не рык. А тяжёлый, мерный, влажный топот. Шаги. Огромные, грузные, увязающие в сырой земле. Топ… Топ… Топ… Они приближались к избе. С каждым шагом земля, казалось, слегка содрогалась, и стекло в керосиновой лампе звенело тонко-тонко.

Иван замер, превратившись в слух. Сердце молотком билось в горле. Шаги дошли до самой избы и замолкли. Послышалось тяжёлое, хриплое сопение, словно чудовищные ноздри втягивали воздух, выискивая знакомый запах. Запах страха.

Потом раздался скрежет. Медленный, ужасающий. Будто что-то огромное и тяжёлое проводило когтями по внешней стене избы, сдирая с брёвен щепу и старую краску.

Иван, двигаясь как во сне, поднялся. Его движения были вдруг поразительно чёткими и точными. Всё лишнее ушло, остался лишь голый инстинкт и долг. Он взял со стола четыре пули. Рука не дрогнула ни разу. Он подошёл к ружью, висевшему на стене. Щёлк — открылся затвор. Щёлк — первая серебряная пуля легла в ствол. Вторая.

В это время снаружи что-то уперлось в дверь. Послышался треск древесины. Массивный засов, в который он только что вложил всю свою веру, прогнулся внутрь, жалуясь тонким скрипом. В щель между дверью и косяком хлынул поток того самого тяжёлого, звериного запаха, что витал над скотомогильником.

Дверь снова содрогнулась от чудовищного удара. Послышался громкий хруст — это лопнула центральная доска. В образовавшуюся дыру, размером с кулак, пролезло нечто тёмное, покрытое слипшейся от чего-то тёмной шерстью. И в этой дыре на мгновение мелькнул глаз. Не волчий, не человеческий. Жёлтый, как расплавленная сера, с вертикальным зрачком, полным бездонной, древней злобы.

Затвор щёлкнул с финальным, неумолимым звуком.

Раздался третий удар. Самый сильный. Дверь взорвалась внутрь, разлетевшись на щепки и куски разбитого железа. На пороге, заполняя собой весь проём, вырисовываясь на фоне тёмной ночи, стояло Оно.

Существо было гибридом кошмара и реальности. Невероятно высокое, на кривых, мощных задних лапах, покрытое грубой, свалявшейся шерстью, по которой струилась тёмная жидкость. Морда, вытянутая в волчий оскал, была усеяна клочьями чего-то свежего, а из пасти, усеянной рядами ножевидных зубов, капала слюна. Но самое ужасное — в его глазах горел не просто звериный голод. В них светился разум. Древний, извращённый, наслаждающийся моментом охоты.

Оно сделало шаг вперёд, внутрь избы, подняв когтистую лапу для удара.

Иван не видел ничего, кроме этой жёлтой цели-глаза. Он не слышал своего крика, не чувствовал отдачи. Грохот выстрела оглушил всё, заполнив маленькую избушку дымом и яростью.

Серебряная пуля попала точно в цель. Жёлтый глаз погас, разорвавшись в кровавую массу. Существо издало звук, невыносимый для человеческого уха — не крик боли, а вопль абсолютной, вселенской ярости и непонимания. Оно затрепетало, схватилось за морду своими когтистыми лапами, отшатнулось назад, задев косяк двери и обломав его.

Второй выстрел, почти сразу же, угодил ему в открытую пасть. Послышался отвратительный хруст и шипение, будто раскалённый металл коснулся льда. Чудовище рухнуло на порог, забилось в последних, страшных судорогах, издавая хриплые, клокочущие звуки.

Иван стоял, не в силах пошевелиться, с дымящимся ружьём в руках. В ноздри ему ударил запах палёной шерсти, крови и чего-то невыразимо древнего, умирающего.

Судороги стали слабеть. Огромное тело стало медленно меняться, терять форму, словно воск, стекающий с горящей свечи. Шерсть втягивалась, кости трещали и ломались, принимая иное очертание. Через несколько минут на пороге, среди обломков двери, лежало не чудовище. Лежал тощий, измождённый человек с длинными седыми волосами, в лохмотьях одежды, с ужасными ранами на лице и в горле. Незнакомец.

Тишина вернулась. Слышалось лишь потрескивание огня в печи да тяжёлое дыхание Ивана Степановича.

Он подошёл к порогу, выглянул наружу. Ночь была по-прежнему чёрной, но её удушающая густота ушла. Откуда-то снова донёсся стрекот сверчка. Потом другой.

Лес снова дышал. Он был чист.

Опомнился он лишь тогда, когда земля под ногами стала мягкой и вязкой, а запах гниения ударил в нос едкой, невыносимой волной. Он остановился, охваченный внезапным ледяным ужасом. Перед ним расстилалась гиблая поляна. Земля здесь была черной, жирной, неестественной. Повсюду валялись белесые, обглоданные кости, а из почвы торчали ребра, словно остовы забытых рыб. Тут и там темнели груды шерсти и перьев, уже почти истлевшие. Воздух гудел от тучи жирных, синих мух.

Иван хотел немедленно развернуться и бежать прочь, но ноги словно приросли к этому месту проклятия. Его взгляд, скользя по этому царству смерти, наткнулся на нечто, от чего кровь застыла в жилах.

Неподалеку, почти у его ног, полувросший в черную землю, лежал человеческий череп. Он был желтовато-грязным, в трещинах, но неоспоримо человеческим. Пустые глазницы смотрели в небо, а оскал зубов казался немой, предсмертной гримасой. Рядом валялись несколько других костей — ребро, обломок плечевой кости... Кто это был? Пропавший охотник? Заблудившийся путник? Ответа не было. Была лишь тихая, всепоглощающая уверенность: его свели сюда. Подвели к этому месту, чтобы показать. Чтобы напомнить, что ждёт его самого.

По спине лесника пробежал ледяной холод. Смеркалось. Солнце уже почти скрылось за верхушками сосен, и длинные, уродливые тени поползли по поляне, оживляя кошмарный пейзаж. Сумерки сгущались с невероятной, зловещей быстротой.

Инстинкт самосохранения, древний и могучий, наконец оторвал его ноги от осквернённой земли. Он резко развернулся и почти побежал назад, к своей тропе, спотыкаясь о кочки и корни, не оглядываясь. Он бежал, чувствуя, как тот самый человеческий оскал жжёт ему спину своими пустыми глазницами. В ушах стоял навязчивый гул мух, смешавшийся с бешеным стуком его собственного сердца.

Он уже почти достиг опушки, уже увидел сквозь деревья знакомый проселок, ведущий к дому, как вдруг…

Тишину вечера, уже почти привычную, разорвал звук.

Сначала это был тот самый вой. Тот самый, что сводил его с ума все эти ночи. Только на этот раз он донесся не из глубины леса, а прямо со стороны скотомогильника. Он был не просто яростным или скорбным. В нём была теперь нотка торжества, насыщенной, кровавой радости. Зверь был там. На месте смерти.

А потом вой сменился на другой звук. Дикий, пронзительный, полный невыразимой агонии визг. Тот самый визг, который Иван слышал сотни раз за свою жизнь. Это визжал кабан. Тот самый огромный секач.

Послышался оглушительный рёв, лязг, звук ломаемых костей, тяжёлое, хриплое чавканье, и визг оборвался так же внезапно, как и начался. Наступила мгновенная, абсолютная, давящая тишина.

Ивану показалось, что он даже почувствовал в воздухе сладковатый, медный запах свежей крови.

Он больше не шёл. Он не бежал. Он летел, не чувствуя под собой ног, хватая ртом холодный вечерний воздух, спотыкаясь и падая, но тут же поднимаясь и несясь дальше. В висках стучало: «Домой! Домой!»

Он ворвался на свой участок, запыхавшийся, с выпученными от ужаса глазами, с разодранными о ветки руками. Он с силой распахнул дверь, влетел внутрь и тут же, обернувшись, всей своей тяжестью навалился на неё, щёлкнув замком. Мало. Мало этого! Он подтащил к двери тяжёлый дубовый сундук, преградив ей путь.

Только тогда он рухнул на пол рядом с ружьём, которое так и не выстрелило, и сидел, трясясь крупной дрожью, вслушиваясь в наступающую ночь. Он сидел и знал одно: там, в лесу, в темноте, на поляне, уставленной костями, сейчас происходит пиршество. И он, Иван Степанович, был всего лишь гостем на этом пиру. Гостем, который пока что сумел уйти. Но пир ещё не окончен.

А еще я думаю какой сделать финал. А вы можете помочь. 1 вариант: лесника убивает существо (плохая концовка) или же 2 вариант: лесник дает отпор твари и убивает его теми серебряными пулями. (Хорошая концовка). Ну или сделать сразу две концовки? Сначала хорошая а потом плохая как альтернатива. Что вы по этому поводу думаете?

И рука замерла с ножом в воздухе.

На влажной, почти чёрной земле, в обрамлении тёмно-зелёного мха, отпечатался след.

Сначала Иван улыбнулся. «Волк», — подумалось ему. Но улыбка тут же сползла с его лица, сменившись лёгкой досадой. Волки в их лесах не водились уже лет двадцать. Браконьеры, вырубка, болезни — популяция сошла на нет. Он, как лесник, знал это лучше кого бы то ни было.

Он отставил корзинку и присел на корточки, внимательно рассматривая отпечаток. И по спине его медленно пополз холодок, не имеющий ничего общего с утренней свежестью.

След был огромным. Не просто большим, а чудовищным. Расплющенная лапа с отчётливыми вмятинами от четырёх когтей, впившихся в грунт с такой силой, что на дне ямок проступала спрессованная глина. Пятый палец, словно большой человеческий палец, но увенчанный тем же звериным когтем, оттопыривался сбоку. Иван невольно приложил свою ладонь к отпечатку. След был почти в два раза больше.

Это не было похоже на след медведя — там иная форма, иная постановка. Это был именно волчий след. Но такого зверя Иван не видел за все свои шестьдесят лет. Сердце его застучало тревожно и гулко, отдаваясь в ушах. Он поднял голову, инстинктивно вглядываясь в чащобу. Лес молчал. Даже дятел замолк.

Он нашёл ещё один отпечаток, шага через три от первого. И ещё. Цепочка уходила вглубь лесной чащи, в самую непролазную гущу, куда даже он, опытный лесник, забирался неохотно. Шаг был невероятно широким, размашистым, будто зверь не шёл, а плыл над землёй, едва касаясь её.

Иван больше не собирал грибы. Он вернулся домой, в свою избушку на опушке, с полной корзинкой, но с пустой душой, целиком занятой одной мыслью. Весь вечер он перебирал в голове старые книги, рассказы охотников, байки дедов. Оборотень. Волколак. Нечисть. Эти слова, от которых раньше отмахивались как от суеверия, теперь обретали зловещую тяжесть.

Ночь прошла тревожно. Ему чудились шорохи за ставнем, скрипы половиц, не имевшие причины. Он ворочался, прислушивался к привычным ночным звукам, но теперь каждый из них казался приглушённым, притаившимся.

А на следующую ночь это случилось.

Сначала всё было как обычно. Стемнело. Лес погрузился в свой ночной режим жизни. Иван уже начал убеждать себя, что всё это показалось, что след был случайной игрой природы, деформацией почвы. Он пил чай на крыльце, глядя на бархатную тьму между деревьями.

И вдруг… всё замерло. Сверчки прекратили своё стрекотание разом, будто по команде. Затих даже ветер. Наступила абсолютная, давящая тишина, словно весь лес затаил дыхание.

И тогда это донеслось.

Сначала это был низкий, глубокий стон, идущий из самой глубины земли, из преисподней. Он был таким густым, что, казалось, висел в воздухе физической тяжестью, давя на уши, на виски. Стон перешёл в протяжный, леденящий душу вой. Он не был похож на вой обычного волка — в нём не было тоски или зова сородичей. В этом звуке была древняя, дикая ярость. Нечеловеческая скорбь. Ненасытный голод. Он был настолько громким, что стёкла в оконных рамах избушки тонко и жалобно задребезжали.

Вой повторился, уже ближе. Казалось, чудовище выло прямо на опушке, невидимое, стоя в кромешной тьме и смотря горящими глазами на огонёк в окне лесника. Иван вжался в косяк двери, чувствуя, как по его спине бегут мурашки, а волосы на затылке шевелятся. Рука сама потянулась к старому ружью, висевшему на стене, но он понимал — против того, что издаёт такой звук, свинец может оказаться бесполезен.

Вой длился, казалось, вечность. Он пронизывал насквозь, входил в самое нутро, шевелил там самые тёмные, первобытные страхи, о которых городской человек давно забыл. Он был зовом. Зовом дикой, неукротимой природы, которая помнит вкус крови и ужас жертвы.

А потом всё стихло. Так же внезапно, как и началось. И через несколько секунд снова застрекотали сверчки, поднял ветерок, и лес будто выдохнул, попытался вернуться к нормальной жизни.

Но для Ивана Степановича нормальной жизни больше не было. Он стоял на пороге своего дома, вцепившись в косяк белыми от напряжения пальцами, и смотрел в чёрную прорву леса. Он знал — тишина Соснового Бора была обманчива. В ней теперь жило Нечто. И оно знало, что он здесь. И оно только что дало ему это понять.

Охота началась. И он был уже не охотником.

Вечером планирую дописать 2 часть и выложить.