Есть ученые, для которых драматические повороты биографии, риск и приключения, скажем так – ожидаемы. Это и исследователи космоса, геологи и археологи с их экспедициями, медики и вирусологи, изучающие опасные инфекции… Да много кто. Но есть научные дисциплины, в которых, вроде бы как все должно происходить чинно-спокойно. Например, языковедение. Так, да не совсем так. Хватало и у них и драм, и неожиданных поворотов судьбы. В качестве доказательства – несколько историй про отечественных ученых-лингвистов и языковедов.
Если бы в конце прошлого века преподавателей историко-филологического факультета МГУ спросили, что они пророчат своим выпускникам, скорее всего услышали бы, что у Николая Дурново все в жизни должно быть хорошо.
Юноша из хорошей семьи, старинного рода «одного происхождения с Толстыми» (согласно словарю Брокгауза и Эфрона). В числе родственников хватало высокопоставленных чиновников, включая председателя Комитета министров. Отец, правда, ни карьеры, ни состояния не сделал, отдав всего себя политической публицистике, борьбе с «пропагандой Ватикана и происками англосаксов». Но за образованием сына следил внимательно – Николай закончил с серебряной медалью гимназию ив 1895 году поступил в МГУ. Его учителями были крупнейшие русские ученые того времени: Ф. Ф. Фортунатов, А. А. Шахматов, М. Н. Сперанский.
В 1904 году Николай Дурново получил звание приват-доцента и всецело сосредоточился на изучении русского языка: за следующее десятилетие успел поработать в Харьковском и Московском университетах (его лекторские качества очень хвалили) и опубликовать 90 научных работ. В область его научных интересов входили древнерусская литература, история русского языка, и русская диалектология. Среди тем его статей – народные переделки стихов Пушкина, сказания о животных в старинной русской литературе и рифме поэтов времен Екатерины Великой.
Но главным вкладом в науку от Дурново в те годы стал курс лекций по исторической грамматике русского языка. До него историю русского языка преподавали, сосредоточиваясь на особенностях отдельных литературных памятников. А Дурново привнес в этот курс идеи своего учителя Фортунатова, стремившегося описывать историю фонетики и грамматики в системе, искать причинно-следственные связи в грамматических изменениях. А еще именно он стоял у истоков изучения диалектов языка как отдельной ветви русистики. В итоге, Дурново совместно с Дмитрием Ушаковым и Н.Н. Соколовым создал карту русских диалектов (издана в 1915 как «Опыт диалектологической карты русского языка в Европе с приложением очерка русской диалектологии»). Это первая и до сих пор общепринятая (при небольших уточнениях) классификация русских, украинских и белорусских диалектов, основанная, прежде всего, на звуковых различиях.
Это - одна из современных карт диалектов русского языка, карту версии 1915 года мне найти не удалось. Но в основе классификации принципы, заложенные Н.Н. Дурново
А вот политикой (в отличие от многих своих коллег по университетам) не интересовался от слова совсем. Работа и дом, где его ждали жена и трое детей, вот и весь круг его интересов. Типичный кабинетный ученый, унаследовавший от отца непрактичность.
Наступил 1917 год и планы семье Дурново пришлось менять на ходу. Тут-то и выяснилось, что блестящий лингвист – никакой «выживальщик»: в стрессовых ситуациях он раз за разом делал неверный выбор.
В 1918 году профессор Дурново решил, что ему и семье спокойнее будет пересидеть смуту подальше от Москвы, а тут его как раз пригласили в Саратовский университет. На деле, Дурново не смог толком заниматься научной работой, потерял во время переезда свой архив, оказался в чужом голодном городе, где не было ни родных, ни друзей. Он и его домочадцы недоедали и много болели (для дочери это, в итоге, обернулось инвалидностью). После того, как в 1921 году они чуть не умерли от голода (тот самый известный голод Поволжья в начале 1920-х) семья решила вернуться в Москву.
Его коллега по изучению диалектов, профессор Дмитрий Ушаков предложил ему войти в комитет по составлению «общедоступного словаря русского языка», создать который предложил Владимир Ленин. Но уже в 1923 году комитет был распущен (да и вождю мирового пролетариата по состоянию здоровья было уже не до языкознания). И Дурново превратился в обычного московского безработного.
Выручило то, что у него появилась возможность писать и публиковать свои работы, получая за это гонорары. На них семья и жила. В частности, он составил «Грамматический словарь» - первый в России словарь лингвистических терминов.
Время шло, а устроиться на постоянную работу не получалось, сильно мешала «аристократическая» фамилия и упрямое нежелание интересоваться политикой, теперь уже в советском формате. И тут ему подвернулась четырехмесячная командировка в Чехословакию, но без семьи. Оказавшись в Праге, Дурново решает стать «невозвращенцем», хотя контактов с коллегами не утратил. Больше того, в декабре 1924 года его избирают членом-корреспондентом Российской Академии наук (которая через несколько месяцев преобразовалась в АН СССР).
Впрочем, за границей жить оказалось ненамного проще. Он приехал туда без сбережений, и остаться решил, не имея перспектив трудоустроится. Я уже говорил, что Николай Дурново был человеком совершенно непрактичным? Так, перебиваясь с одного случайного заработка на другой, он прожил в эмиграции несколько лет.
Главным результатом той поры стал написанный им учебник по истории русского языка для студентов университета Брно. Да и то, опубликовать удалось только первый том. А про второй известно немного, не ясно даже был ли он в виде готовой рукописи или только набросков.
К концу 1927 года стало ясно, что семью к нему не выпустят ни под каким соусом, а жить вдали от жены и детей было совсем не весело. И Дурново принимает еще одно судьбоносное для него решение – вернуться в СССР. Ему предложили работу в Минске и даже выбрали академиком только что образованной Белорусской академии наук.
Правда, от своих коллег профессор был не в восторге: «Они безграмотны, не понимают настоящей науки и только роняют имя белорусской Академии наук… Их белорусский патриотизм часто выливается в форму нелепого и вредного шовинизма».
При этом Дурново не учитывал, что клеймо «эмигранта» никуда от него не делось, и зря. В 1929 году ему об этом напомнили, заодно припомнив, что он родственник царского министра: уволили с работы и исключили из Белорусской Академии наук.
В 1930 году Дурново в третий раз возвращается в Москву, снова без работы и почти без денег, да еще и с клеймом «неблагонадежного». После долгих мытарств ему удалось устроиться лектором-внештатником в НИИ языкознания, но уже через год по распоряжению создателя «нового учения о языке» Николая Марра, институт был закрыт.
Единственным источником доходов стали гонорары за статьи, которые продолжали выходить в Чехословакии. Добавились и бытовые невзгоды: конфликты с соседями по коммуналке, инвалидность дочери, отсутствие постоянных источников заработка у всех членов семьи. В общем жили бедно и тесно. В свои пятьдесят с небольшим Дурново, по воспоминаниям современников, выглядел как старик, причем, старик слегка опустившийся. Не удивительно, что и новых статей написать почти не удавалось.
Впрочем, нельзя сказать, что он совсем деградировал, нашлась бы работа по специальности, глядишь и восстал бы из пепла бытовых проблем. Но жизнь приготовила ему новый поворот.
Еще в Чехословакии он познакомился с бывшим белым офицером, а затем – эмигрантом Михаилом Скачковым. В Чехословакии Скачков зарабатывал переводами с чешского на русский, а еще – выполнял поручения знаменитого советского разведчика Дмитрия Быстролетова. За что, в 1926 году получил разрешение вернуться на родину. В 1930-е годы он работал в Главлите и снова сошелся с семьей Дурново, больше сдружившись даже с старшим сыном профессора Андреем. А в 1933 году Скачкова арестовали. И в ходе следствия он дал показания об антисоветских настроениях отца и сына Дурново (дескать, тот в Праге демонстративно ел белый хлеб и говорил, что в Совдепии был лишен этой возможности). Сыграло свою роль и то, что старший сын, Андрей Дурново, в отличие от отца гордился своим дворянским происхождением и дружил с такими же потомками старых родов – Трубецкими, Голицынами, Урусовыми.
В ночь на 28 декабря 1933 г. отец и сын Дурново были арестованы. Тогда же арестовали еще несколько человек. Так начиналась московская ветвь «дела славистов» (в Ленинграде несколько языковедов были арестованы еще в сентябре 1933-го).
Вскоре следствие заявило, что в стране была создана фашистская организация «Российская национальная партия», которая вела «контрреволюционную деятельность». Деятельность, правда, согласно материалам дела, сводилась к неким «собраниям» на квартире у профессора Сперанского, отправке корреспонденции за рубеж и намерениям свергнуть советскую власть.
Следствие возглавлял заместитель начальника Секретно-политического отдела ОГПУ Генрих Люшков. Через несколько лет он сбежит к японцам, прихватив с собой секретную документацию и будет расстрелян после разгрома Японии в 1945 году. Но в 1934 году он был «на коне», дело успешно шло к суду, большинство арестованных ученых, не устояв перед напором следователей, подписывало нужные протоколы. Было бы неправдой сказать, что они делали это под пытками, в основном давление оказывалось психологическое: убеждали, что, подписав бумаги, получат условный срок, ну и будут уволены. А упорные поедут лес валить. Дурново принял предложение, сочтя, что ему – и без того безработному и неблагонадежному терять уже нечего – и подписал.
Но в суде их ждал неприятный сюрприз. Условным сроком отделался только Сперанский, за которого ходатайствовал брат – врач кремлевской больницы. Дурново же был приговорён к десяти годам лагерей как «контрреволюционер» и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения. А вот его подельник, профессор Афанасий Селищев, так ни в чем и не признавшийся получил только пять лет лагерей. Всего по делу было осуждено больше 70 человек. Вместе с отцом на пять лет в Соловки был отправлен и Андрей Дурново. Все они были впоследствии реабилитированы, причем произошло это еще до распада СССР.
В августе 1934 г. в Соловецкие лагеря прибыл с инспекционной поездкой генеральный прокурор СССР И. А. Акулов. Он велел им дать письменные показания нескольким наиболее известным заключенным. В их число попал и Николай Дурново. Его показания сохранились и уже в конце прошлого века были опубликованы. Ученый был достаточно откровенным, возможно, кривить душой не позволяло воспитание, а может, снова решил, что хуже уже не будет.
Он писал: «Я не отрицаю своего несогласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти, своих связей с профессорами Якобсоном и Трубецким, некоторыми русскими политическими эмигрантами в Чехословакии и Югославии… признаю, что я не только лично отрицательно относился к Советской власти, но и не скрывал своего отношения в разговоре с другими лицами… Но я решительно заявляю, что ни о какой организации, ставившей своей целью свержение Советской власти, никаких разговоров не было… Не помню, чтобы кто-либо возлагал какие-нибудь надежды на интервенцию. Лично считая интервенцию изменой не только Советской власти и пролетариату, но и нации, я бы непременно стал возражать и должен был бы это запомнить».
Но от него и других заключенных ждали другого – заявления, что они осознали свою вину и твердо встали на путь исправления. Тем, кто догадался написать что-то в этом духе, заменили лагерь ссылкой. Дурново остался на Соловках. В силу возраста и слабого здоровья, профессор был зачислен в инвалидную «сторожевую роту», фактически же – в основном описывал рукописи местного музея. Сильно осложняло жизнь то, что он начал слепнуть.
О дальнейшей его судьбе скупо говорят два официальных документа. Первый - «Выписка из протокола заседания Особой тройки УНКВД по Ленинградской области от 9 октября 1937 г.», где значится: «Дурново Николая Николаевича расстрелять. Лично принадлежащее имущество конфисковать». И приложенный листок с отметкой о приведении приговора в исполнение 27 октября 1937 г. Второй документ - справка, составленная УАО КГБ при Совете министров Карельской АССР уже в 1964 г., согласно которой: «На лиц, находящихся в заключении в Соловецкой тюрьме или Соловецких ИТЛ, предварительное расследование по делам не производилось, а по агентурным материалам или справке по старому следственному делу выносились на заседание Особой тройки, которая и выносила свое решение». Дурново попал во вторую категорию – ему пересмотрели приговор по старому делу (без дополнительного расследования) и заменили заключение расстрелом.
Такой же приговор по схожей схеме вынесли ряду других заключенных Соловков, в том числе знаменитому философу Павлу Флоренскому. А через несколько месяцев, уже в рамках ежовской «чистки» чекисты Апетер и Раевский, возглавлявшие эту «особую тройку», сами были арестованы как «враги народа». Но Дурново к тому времени уже погиб.
Страшная судьба ждала и детей ученого. Еще в 1936 году в результате несчастного случая погибла его дочь-инвалид. В январе 1938 года был расстрелян старший сын Андрей (чей срок подходил к концу, но, как и у отца, приговор был пересмотрен «тройкой»). А через несколько месяцев был арестован и расстрелян и последний сын Евгений (ранее из-за ареста отца и брата он не смог поступить в вуз после школы и работал затейником в одном из столичных парков отдыха). Осталась на свободе только жена, умершая от водянки в годы войны.
Отец и сыновья Дурново были реабилитированы при Брежневе, в 1960-х годах. А в 1969 году в СССР даже издали его учебник по истории русского языка, написанный в Чехословакии. Но вплоть до 1990-х его имя даже в научной среде старались не вспоминать, хотя, классификацией диалектов пользовались. В общем, жизнь Дурново стала яркой иллюстрацией поговорки «Если вы не интересуетесь политикой, это не значит, что она не заинтересуется вами».
Справедливости ради, были среди лингвистов и те, кому революция 1917 года принесла, наоборот, позитивные перемены. Об этом, в следующий раз.