В городе Ульмграде, затянутом вечными сумерками, которые жители называли «высоким сезоном туманов», время текло по спирали, всегда возвращаясь к одному и тому же промозглому вечеру. Воздух был густым от запаха влажного камня, речного ила и чего-то ещё — сладковатого, как тление давно забытых букетов в склепе. Городом правили не мэр и не городской совет, а негласная иерархия тех, кто обитал в особняках на Западном холме. Аристократы. Их боялись и им завидовали. Они редко показывались при ярком свете, предпочитая бледный лунный свет и мягкое сияние газовых рожков. Говорили, у них нежная кожа. Говорили, они ценят уединение. Говорили многое, но вслух — никогда.

Эмиль был стар. Его век истлевал вместе с фотобумагой в пропитанном химикатами подвале его же лавки «Серебряный Обскур». Он был последним аналоговым фотографом в Ульмграде, алхимиком, заставлявшим проявляться призраки света на желатино-серебряной эмульсии. Его мир пах уксусом, гипосульфитом и пылью. Мир был чётким, составленным из градаций серого, подчинённым законам оптики и химии. Он верил в плёнку, как священник в писание. Цифра была ересью, мгновенным, бездушным ничто.

Всё началось с заказа. Престижного. Графиня Элеонора фон Хеллстрём, матрона самого древнего клана на холме, пожелала иметь свой портрет, исполненный «в старинной, благородной технике». Посыльный, бледный юноша с бездонными глазами, передал конверт с авансом — монетами столь старыми, что их патина казалась вросшей в металл.

Съёмка проходила в салоне особняка фон Хеллстрём. Комнату освещали лишь несколько свечей в массивном канделябре. Эмиль, ворча, устанавливал свою крупноформатную камеру на треногу. Графиня восседала в кресле, облачённая в бархат и кружева. Она была прекрасна в том мрачном, вневременном смысле, что от неё веяло холодом вековых склепов и дорогими духами, перебивающими запах камфары. Но даже в полумраке Эмиль отметил странности. Её кожа была слишком безупречной, словно фарфоровой маской. Движения — слишком плавными, почти безжизненными. А глаза… в них не было бликов. Ни единой искры отражённого свечного пламени. Как у куклы.

Он сделал несколько кадров. Щелчок затвора звучал как выстрел в гробовой тишине. Графиня улыбалась беззубым ртом, и эта улыбка не достигала глаз.

Вернувшись в лабораторию, Эмиль погрузился в знакомый ритуал. Красный фонарь. Проявитель. Стоп-ванна. Фиксаж. Он с наслаждением вдыхал едкие пары, слушая, как его старые кости поскрипывают в такт его движениям. Он вынул первую пластину и замер.

В проявителе, как призрак из небытия, проявлялось не лицо прекрасной графини. Нет. На пластине, в мельчайших деталях, запечатлелось нечто иное. Сидящая в кресле фигура была скелетообразной, обтянутой пергаментной, потрескавшейся кожей. Глазницы — бездонными провалами. Кисти рук, лежащие на подлокотниках, больше походили на когтистые лапы хищной птицы. Это была мумия. Древняя, иссохшая, одетая в лохмотья когда-то роскошного платья. Но самое ужасное было в её осанке — она сохраняла ту же надменную, властную позу, что и живая графиня.

Эмиль отшатнулся, задев банку с фиксажом. Жидкость пролилась, зашипев на полу. Он решил, что это брак. Помутнение эмульсии. Галлюцинация от паров. Он проявил вторую пластину. Третью. На всех — одно и то же. Иссохший труп в кресле, чьи черты, если всмотреться, угадывались в мумифицированном черепе. Это была графиня. Её истинная форма.

Ужас, холодный и липкий, пополз по его позвоночнику. Он вспомнил слухи. Их бледность. Их ночной образ жизни. Боязнь солнца. «Вампиры», — прошептал он. Но не те, из романтических баллад, полные демонической силы и страсти. А эти… это были дряхлые, вырождающиеся реликвии, скрывающие свою немощь под покровами иллюзий. Их сила была не в физической мощи, а в иллюзии, в гипнозе, в той системе страха, что они выстроили. И его плёнка, его честная, бездушная химия, срывала с них последние покровы.

Эмиль стал мишенью. Сначала это были намёки. Подброшенная в почтовый ящик дохлая крыла мышь. Шёпот из телефонной трубки, когда он поднимал её — нечеловеческий, сухой, как шелест высохших листьев. Потом в его лаборатории кто-то побывал. Не было ничего украдено. Но все его фотографии, все архивы были аккуратно перевёрнуты лицевой стороной к стене. Это было предупреждение. Молчаливое и неоспоримое.

Он попытался говорить. Сходил к начальнику полиции, толстому, самодовольному человеку, который с насмешкой осмотрел его плёнки.
— Видите ли, мастер Эмиль, — сказал он, отодвигая пластину, — игра света и тени. И ваше… гм… возрастное воображение. Графиня фон Хеллстрём — уважаемая дама. Не стоит сеять панику.

Эмиль понял: система была совершенна. Они купили или запугали всех. Полиция, чиновники, соседи. Их экономика страха работала безупречно. Валютой в ней были жизнь и забвение. Они предлагали долголетие (иллюзорное) в обмен на покорность, и уничтожали тех, кто видел правду.

Он нашел неожиданного союзника в лице юной служанки графини, Анны. Девушка с глазами, полными слепого ужаса, принесла ему свёрток. Это были фотографии, сделанные предыдущим, «исчезнувшим» фотографом. На них — другие аристократы. И на всех, в крошечных, едва заметных деталях, проступала их истинная сущность: трещинка на щеке, сквозь которую виднелась не кожа, а пергамент; палец, на снимке больше похожий на фалангу скелета; тень, отбрасываемая не человеком, а сгорбленным, костлявым существом.

— Они не пьют кровь, как в сказках, — прошептала Анна, дрожа. — Они пьют… жизнь. Саму её суть. Энергию. Они как пиявки на теле города. А своё обличье… это их слабость. Их стыд. Если город узнает, что они не прекрасные и могущественные, а дряхлые мумии, их власть рухнет.

Последний акт начался с визита личного секретаря графини, господина Вальтера. Он был вежлив, безупречно одет, и его глаза были столь же мёртвыми, как у хозяйки.
— Графиня обеспокоена, мастер Эмиль, — сказал он, сладко улыбаясь. — Она слышала, вы… нездоровы. Видите то, чего нет. Она предлагает вам свою помощь. Клиника. Тихий уход. Взамен она просит лишь ваши архивы. Все негативы.

Эмиль понял, что «клиника» — это метафора. Место, откуда не возвращаются. Он отказался.

Той же ночью они пришли за ним. Он сидел в своей лаборатории, держа в руках негатив с изображением графини-мумии. Он знал, что бежать некуда. Двери и окна были заперты, но он знал — это не помеха. Он слышал, как скрипят половицы наверху, хотя там никого не могло быть. Слышал тихий, сухой шелест, словно по дереву ползли мешки с костями.

Он совершил последний акт алхимика. Он не стал уничтожать негативы. Вместо этого он зарядил старый проектор и направил его на белую стену лаборатории. Он вставил ту самую пластину. Затем он взял банку с азотной кислотой — реактивом, который он использовал для тонирования отпечатков.

Дверь в подвал бесшумно отворилась. На пороге стояла графиня Элеонора. Но теперь её иллюзия трещала по швам. Сквозь прекрасные черты проступало иссохшее лицо мумии. Её платье висело на костлявом каркасе. За ней теснились другие тени — её свита, такая же древняя и безжизненная.

— Отдайте плёнку, старик, — её голос был сухим шепотом, исходящим из пустой грудной клетки.

— Нет, — ответил Эмиль. Его голос дрожал, но рука была твёрдой. — Ваша сила — в тайне. А я — фотограф. Я делаю тайное явным.

Он щёлкнул выключателем. На стене, огромное и неоспоримое, проявилось изображение. Ужасающая, в мельчайших деталях, мумия в кресле. Искажённое маской уродства подобие графини.

Они вскрикнули. Но это не был крик ярости. Это был стыд. Чистый, животный, многовековой стыд за свою немощь, за свою истинную, тленную природу. Они зашипели, отшатываясь от света проектора, как от солнца.

В этот момент Эмиль выплеснул на них кислоту.

Это не убило их. Как можно убить то, что уже давно мертво? Но кислота разъела их иллюзию. Бархат и кружева вспыхнули и почернели, обнажив иссохшие, чёрные конечности. Их «кожа» задымилась, скукожилась, открывая взгляду истинную, жуткую натуру — сборище древних, обугленных мумий, корчащихся от боли, которую они не чувствовали веками.

Они отступили, уползая в тень, унося с собой своё поруганное достоинство.

На следующее утро лавка «Серебряный Обскур» стояла запертой. Эмиля больше никто не видел. Но по городу поползли новые слухи. Кто-то нашёл на мостовой возле его дома обугленный клочок бархата, пахнущий тлением и кислотой. Кто-то видел, как аристократы с холма стали появляться ещё реже, а их ставни теперь были закрыты наглухо.

А в тёмной комнате, на столе, лежали несколько идеально проявленных отпечатков. На них не было ни мумий, ни вампиров. Только старый фотограф, сидящий в своём кресле, смотрит прямо в объектив с выражением спокойного, горького триумфа. И если всмотреться в его зрачки, в этих крошечных, чёрных точках, можно было разглядеть, с помощью сильной лупы, отражение. Отражение иссохшего, уродливого чудовища, застывшего у него за спиной с поднятыми когтями.

Правда никуда не делась. Она просто ждала своего часа, как изображение на плёнке, погружённой в проявитель. Рано или поздно, она выйдет на свет. И Эмиль, старый алхимик света и тени, стал частью этой правды — вечным напоминанием о том, что даже самое древнее зло боится одного: беспристрастного объектива.