Сама бабушка, конечно же, тоже звучит. Похрапывает во сне. Пришептывает молитвы или заговоры поутру да вечером. Повздыхивает всякий раз, как углядит в окно людей, которые что-то не так делают: то ли бельё вешают, то ли детей гуляют, то ли ковры выколачивают, то ли кошек кормят, то ли мебель каку привозят – неважно чего творят, главное, не так, не по-бабушкиному разумению всё это происходит, неверно.

Ночами бабушка тоже звучит. Нонче разбудила меня во втором часу ночи своим «тихим» путешествием по дому.

Первым я услыхала звук падающей металлической бабушкиной палки. Падая, палка сосчитала все рукоятки комодика, край стула, только после этого сгрохотала на пол. Я уж подскочила мчать, подымать бабушку, но её тапки зашаркали дальше, как ни в чём ни бывало, видать, палку сорочкой, мимо проходя, случайно зацепила. Лежу, прислушиваюсь дальше.

Бабушка крадётся по коридору в полной темноте. Пытается вставать на цыпочки, но не удерживается и громко роняет пятку на каждую половицу. Она думает, что крадётся невероятно тихохонько, думает, что никто ни звука не слышит. Но это в её параллельной реальности поход до уборной сквозь темень похож на ловкую разведывательную операцию, выполненную лучшим в своём деле мастером бесшумного передвижения. Так она себе надумала.

В моей же реальности, бабушкины тапки пересчитывают все половицы, те, в свою очередь громко исполняют победный марш. Бабушкино бедро врезается в коридорную тумбочку, отчего зеркало на ней начинает подрагивать и постанывать. Затем бабушкины руки долго шебаршат по дверце уборной в поисках ручки. Потом снова бабушкины тапки, на этот раз они врезаются в кошкин лоток, который мирно живёт в уголке уборной и занимает очень мало места, просто свет надо включать. Шуршанье, шуршанье, ещё шуршанье… Шлепки по керамике – это бабушка в темноте силится отыскать кнопку слива на крышке бачка. Долго не попадает, начинает стучать кулаком – попадает. Вода льётся, льётся и льётся – видно, утопила кнопку так, что той не выскочить обратно теперича.

Бабушка путешествует в обратном направлении с теми же звуками: тапком о кошкин лоток, бедром о тумбочку с зеркалом, «скрип-скрип-скруу» по половицам. Замирает у двери в мою комнату, просовывает голову в щель, бормочет:

— Как хорошо, я тихонечко сходила, она и спит. И ногами не в дверь, хорошо. Шеря, ты не жуй громко, слышь? Тебе говорю, Шеря, ночь, спи давай, чего сидишь-то?

Ушаркивает в кровать, ложится.

Теперича в темноту крадусь уже я. Надо поправить кнопку на бачке, чтоб вода не лилась понапрасну, но свет включать не хочу, чтобы не расстроить бабушку откровением о совсем даже не тихохоньком ейном шастаньи. Мои пятки, пока ещё, слава Богу, не падают вниз, крадусь на цыпочках. Вынимаю кнопку на бачке, вода стихает, одним звуком меньше. Прислушиваюсь – бабушка уже храпит.

Ворочаюсь на свой диван, укладываюсь досыпать ночь. Шеря тёмной кучкой сидит посредине ковра, водит во все стороны своими круглыми жёлтыми глазами, водит так громко, что слышно, как они в её головке-тыковке проворачиваются. Хоть выражение её глаз мне и не видно, но чуется сквозь полумрак, что осуждающе глядит она на всё происходящее. Видно, раздумывает, за что её любимая хозяйка покинула с этими двумя ебанутыми женщинами, шастающими друг за другом по ночам. Нет ответа на это, Шеринька, не ищи, спи давай, покуда тихо.

Поутру бабушка радуется, как мы все хорошо спали ночью, не мешали друг другу. Я киваю и варю нам кофе. Ну, у нас же с ней дружба, я помню.