Автор - Аркадий Тимофеевич Аверченко

1.

Перед директором департамента стоял чиновник и смущенно докладывал:

— Мы получили самые верные сведения… Сомнений больше нет никаких! Так и лезут из земли.

— Что ж это они так… Недоглядели, что ли?

— Да что ж тут доглядывать, ваше пр-во. Дело божье!

— Конечно, божье… Но ведь и пословица говорит: на бога надейся, а сам не плошай. А вы говорите — лезут?! Что же лезет больше?

— Многое лезет, ваше пр-во… Рожь, пшеница…

— Но я не понимаю… Теперь, когда агрономическая культура сделала такие шаги, неужели нельзя принять какие-нибудь меры?

— Какие меры, ваше пр-во?

— Чтоб они не лезли, эти самые пшеницы, ржи и прочее.

— Тут уж ничего не поделаешь. Раз полезло из земли — с ним не справишься. Зерно маленькое-маленькое, а силища в нем громадная! Нет уж, видно, судьба такая, чтобы быть урожаю!

— Ну, а мужики что?

— Да что ж мужики — плачут. Сколько лет уже, говорят, не было этих самых урожаев, а тут — разгневался господь — послал.

Директор осмотрел уныло свои ногти и вздохнул:

— Мужиков жаль!

— Да-с. Сюрпризец! Вот уж правду говорят: многострадальный русский народ.

— Э?

— Многострадальный, говорю. И они многострадальные, и мы… Нам-то еще хуже, ваше пр-во! Как начнут это вагоны требовать, пробки разные устраивать, в газетах нас ругать — чистейшей воды драма.

— А может… еще и недород будет?

— Нет ни малейшей надежды. Я наводил справки. В один голос все — урожай!

— Опять эта кутерьма пойдет: бесплатные столовые, общеземские организации на местах, пострадавших от урожая, крестьянское разорение. Эх ты, русский народ!

В голосе директора послышались лирические нотки.

— Эх ты, русский народ! Кто тебя выдумал, как говорит незабвенный Гоголь… До того ты темен и дик, что от простого урожая отвертеться не можешь.

— Трудно отвертеться, ваше пр-во. Лезет.

— Кто лезет?

— Все, что в земле есть. Поверите — в некоторых местах опасаются, что и фрукты могут дать урожай!!

— Что вы говорите! Эх, хорошо говорил покойный Гоголь: урожай, кто тебя выдумал?

2.

Мужик Савельев стоял у межи своего поля и ругался:

— Ишь ты! Ишь ты, подлая! Так и прет! У людей как у людей — или градом побьет и скот вытопчет, а у нас — хучь ты ее сам лаптем приколачивай!

— Что ты, кум, ворчишь? — спросил, подойдя к Савельеву, мужик Парфен Парфенов.

— Да что, брат дядя, рожь у меня из земли лезет. И недоглядишь, как урожай будет.

— Ну? — сказал Парфен Парфенов. — Влопаешься ты, кум!

— И то! Сколько лет по-хорошему было: и о прошлом годе — недород, и о позапрошлом — недород, а тут — накося! Урожай. Пойтить в кусочки потом и больше никаких апельцинов!

— А во, брат, тучка оттеда идет. Помочить может, — на корню она, подлая, подгниет. Все лучше, чем потом по двугривенному за пуд расторговываться.

Глаза Савелия Савельева загорелись надеждой.

— Где? Где туча?..

— Во. Гляди, может, градом осыплется.

— Вашими бы устами, Парфен Лукич, — сказал повеселевший Савельев, — да мед пить!

Задрав рыжие бороды кверху, долго стояли кумовья и следили за ползущей тучей.

3.

Газета «Голос мудрости» писала в передовой статье:

«Мы давно призывали общество к более тесному единению и борьбе со страшным бичом русского крестьянина — урожаем! Что мы видим: в нормальное, спокойное время, когда ряд недородов усыпляет общественное внимание, все забывают, что коварный враг не спит и в это же самое время, может быть, продирает ростками землю, чтобы выбиться наружу зловещими длинными колосьями, словно рядом бичей, угрожающих нашему сельскому хозяйству. А потом ахают и охают, беспомощно мечась перед призраком бедствия:

- Ах, урожай! Ох, урожай!..

И нищает сельское хозяйство, и забиваются железные дороги пробками, тормозя нормальное развитие отечественной промышленности. Сельские хозяева! Помните: враг не дремлет!»

4.

По улице большого города шел прохожий.

Истомленные оборванные люди, держа на руках двух ребят, подошли к нему и зашептали голодными голосами:

— Господин! Помогите пострадавшим от урожая!

— Неужели вы пострадавшие? Может, вы только симулируете пострадавших от урожая? — спросил сердобольный прохожий.

— Де там! Хворменный был урожай!

— И много у вас уродилось?

— Сам-двадцать!

— Несчастные! — ахнул прохожий. — Нате вам три рубля. Может, поправитесь.

Рассказ Аркадия Аверченко "Апостол" написан более ста лет назад, но актуален как никогда)

"II. Однажды, когда я сидел за обедом, в передней послышался звонок, чьи-то голоса, и ко мне неожиданно ввалился дядюшка, красный от радости и задыхающийся от любви ко мне.

— А я к тебе, брат племянник. Погостить. Посмотреть, как они тут живут, эти самые наследники…

Он обнял меня, посмотрел внимательно через мое плечо на покрытый стол и — отшатнулся

— Что вы, дядя?

Он прохрипел, нахмурив брови:

— Убийца!

— Кто убийца? — озабоченно спросил я. — Где убийца?

— Ты убийца! Что это такое? Это вот…

— Кусок ростбифа. Не желаете ли скушать?..

— Чтобы я ел тело убитого в муках животного?. Чтобы я был соучастником и покровителем убийства?! Пусть лучше меня самого съедят!

— Вы что же, дядя… вегетарианец?

Он уселся на стул, кивнул головой и внушительно добавил:

— Надеюсь, и ты им будешь… Надеюсь.

Если бы этот человек приехал из Самары или какого-нибудь Борисоглебска — я бы не церемонился с ним. Но он был из Сибири.

— Конечно, дядя… Если вы находите это для меня необходимым — я с сегодняшнего дня перестаю быть, как вы справедливо выразились, убийцей! Действительно, это, в сущности, возмутительно: питаться через насилие, через боль… Впрочем, этот ростбиф я могу доесть, а?

— Нет! — энергично вскочил дядюшка, хватаясь за ростбиф. — Ты не должен больше ни куска есть. Нужно мужественно и сразу отказаться от этого ужаса!

— Дядя! Ведь животное это все равно убито, и его уже не воскресить. Если бы оно могло зашевелиться, ожить и поползти на зеленую травку — я бы, конечно, его не тронул… Но у него даже нет ног… Не думаю, чтобы этот бедняга мог что либо чувствовать…

— Дело не в нем! Конечно, он (на глазах дяди показались две маленькие слезинки) ничего не чувствует… Его уже убили злые бессердечные люди. Но ты — ты должен спать отныне с чистой совестью, с убеждением, что ты не участвовал в уничтожении божьего творения.

До сих пор было наоборот: я обретал спокойный сон только по уничтожении одного или двух кусков божьего творения. И, наоборот, пустой желудок мстил мне жестокой длительной бессонницей.

Но, так как от Сибири до меня расстояние было довольно внушительное — я закрыл руками лицо и, с мучительной болью в голосе, прошептал:

— И подумаешь, что я до сих пор был кровожадным истребителем, пособником убийц… Нет! Нет!!. Отныне начинаю жить по новому!

Дядя нежно поцеловал меня в голову, потрепал по плечу и сказал:

— Вот ты увидишь, какой прекрасный обед я закажу сейчас твоей кухарке. Через час все будет готово: мы пообедаем очаровательно!

III.

Ha столе стояли вареные яйца, масло, маринованные грибы и хлеб.

— Мы, брат, чудесно пообедаем, — добродушно говорил дядя. — За первый сорт. Я голоден, как волк.

Он взял яйцо и вооружился ложкой.

— Дядюшка! — изумленно вскричал я — Неужели, вы будете есть это?!

— Да, мой друг. Ведь здесь я никого не убиваю…

— Ну, нет! По моему, это такое же убийство… Из этого яйца мог бы выйти чудесный цыпленок, а вы его уничтожаете!

Его глаза увлажнились слезами. Он внимательно взглянул на меня: мои глаза тоже были мокры.

Он вскочил и бросился в мои объятия.

— Прости меня. Ты прав… Ты гораздо лучше, чем я!

Мы прижали друг друга к сердцу и, растроганные, снова сели на свои места.

Дядя повертел в руках яйцо и задумчиво произнес:

— Хотя оно уже вареное… Цыпленок из него едва ли получится.

— Дядюшка! — укоризненно отвечал д. — Дело ведь не в нем. а в вас. В вашей чистой совести!

— Ты опять прав! Тысячу раз прав. Прости меня, старика!..

Кухарка внесла суп из цветной капусты.

— Дай, я тебе налью, — любовно глядя на меня, сказал дядюшка.

Я печально покачал головой.

— Не надо мне этого супа.

— Что такое? — встревожился дядя. — Почему?

— Позвольте мне, дядя, рассказать вам маленькую историйку… На одном привольном, залитом светом горячего солнца огороде — росла цветная капуста. Радостно тянулась она к ласковым лучам своей яркой зеленью… Любо ей было купаться в летнем тепле и неге!.. И думала она, что конца не будет ее светлой и привольной жизни… Но пришли злые огородники, вырвали ее из земли, сделали ей больно и потащили в большой равнодушный город. И попала несчастная в кипяток, и только тогда, в невыносимых муках, поняла, как злы и бессердечны люди… Нет, дядя!.. Не буду я есть этой капусты.

Дядя с беспокойством взглянул на меня.

— Ты думаешь… Она что-нибудь чувствует?

— Чувствовала! — прошептал я, со слезами на глазах. — Теперь уже не чувствует… Учеными ведь доказано, что всякое растение — живое существо, и если оно не умеет говорить, то это не значит, что ему не больно!.. О, как я раньше был жесток! Сколько огурцов убил я на своем веку…

Дядя тихо положил ложку и отодвинул суповую чашку.

— Мне стыдно перед тобой… Теперь только я вижу, как я был жалок со своим вегетарианством, которое было тем же замаскированным убийством… Ты прямолинейнее и, значит, — лучше меня.

Мы сидели, молча, растроганные, опустив головы в пустые тарелки.

— Но… — прошептал, наконец, дядя, задумчиво глядя на меня. — Чем же мы должны питаться?

— Молоком, — сказал я. — Это никому не делает больно. Хлеб делается из колосьев и, поэтому, жестоко было бы уничтожать его. Вместо хлеба, можно подбирать сухие опавшие листья, молоть их и изготовлять суррогат муки…

Дядя вздохнул.

— А я заказал кухарке на второе спаржу…

— Дядюшка! Позвольте мне рассказать вам историйку: на одном огороде росла спаржа… Радостно тянулась она к яркому…

— Знаю, — кивнул головой дядя. — Потом пришли злые огородники и сделали ей больно…

Он почесал затылок и сказал:

— Ну, что ж делать… Попьем молочка! Может, до сбора сухих листьев, можно с кусочком хлеба… Он ведь мёртвенький…

— Дядя! — сурово и непреклонно сказал я. — Будьте же мужественны! Ведь дело не в мёртвеньком, как вы говорите, хлебе, а в вас! Дело в чистой совести!

IV.

Он пил маленькими глотками молоко и, пораженный, смотрел на меня. А я говорил:

— Я вам беспредельно благодарен! Вы мне открыли новый мир!.. Теперь я буду всю жизнь ходить босиком.

— Босиком? Зачем, мой друг, босиком?

— Дядя! — укоризненно сказал я. — Вы, кажется, забываете, что башмаки делаются из кожи убитых животных… Не хочу я больше быть пособником и потребителем убийства!

— Они хлопчатобумажные! Хлопок растет. Позвольте рассказать вам одну…

— Знаю, — печально махнул рукой дядя. — Хлопок рос, а пришли злые люди…

Он встал со стула. Вид у него был расстроенный и глаза горели голодным блеском, так как он пил только молоко.

— Может быть, вы желали бы пройтись после обеда по саду? — спросил я. — Мне нужно кое-чем заняться, а вы погуляйте.

Он встал, робкий, голодный, и заторопился:

— Хорошо… не буду тебе мешать… Пойду, погуляю…

— Только, — серьезно сказал я, — одна просьба: не ходите по траве… Она вам ничего не скажет, но ей больно… Она будет умирать под вашими ногами,

Я обнял его, прижал к груди и шепнул:

— Когда будете идти по дорожке — смотрите под ноги… У меня болит сердце, когда я подумаю, что вы можете раздавить какого-нибудь несчастного кузнечика, который…

— Хорошо, мой друг. У тебя ангельское сердце…

Дядя посмотрел на меня робко и подавленно, с чувством тайного почтения и страха. Втайне, он очевидно, и сам был не рад, что разбудил во мне такую чуткую, нежную душу.

Когда он ушел, я вынул из буфета хлеб, вино, кусок ростбифа и холодные котлеты.

Потом расположился у окна и, уничтожая эти припасы, любовался на прогуливавшегося дядюшку.

Он шагал по узким дорожкам, сгорбленный от голода, нагибаясь время от времени и внимательно осматривая землю под ногами… Один раз он машинально сорвал с дерева листик и поднес его к рту, но сейчас же вздрогнул, обернулся к моему окну и бросил этот листик на землю.

Прожил он у меня две недели — до самой своей смерти.

Мы ходили босиком, пили молоко и спали на голых железных кроватях..

Смерть его не особенно меня удивила.

Удивился я только, узнав, что хотя он и жил в Сибири, но имел все свойства самарского дядюшки: после его смерти я получил тощий засаленный пучок кредиток — так, тысячи три."

Соч. А. Конан-Дойля.

Мы сидели в своей уютной квартирке на Бэкер-стрит в то время, когда за окном шел дождь и выла буря. (Удивительно: когда я что-нибудь рассказываю о Холмсе, обязательно мне без бури и дождя не обойтись...)

Итак, по обыкновению, выла буря, Холмс, по обыкновению, молча курил, а я, по обыкновению, ожидал своей очереди чему-то удивиться.

— Ватсон, я вижу, у тебя флюс.

Я удивился.

— Откуда вы это узнали?

— Нужно быть пошлым дураком, чтобы не заметить этого! Ведь вспухшая щека у тебя подвязана платком.

— Поразительно!! Этакая наблюдательность.

Холмс взял кочергу и завязал ее своими жилистыми руками на шее в кокетливый бант. Потом вынул скрипку и сыграл вальс Шопена, ноктюрн Нострадамуса и полонез Васко да Гама. Когда он заканчивал 39-ю симфонию Юлия Генриха Циммермана, в комнату с треском ввалился неизвестный человек в плаще, забрызганный грязью.

— Г. Холмс! Я Джон Бенгам... Ради бога помогите! У меня украли... украли... Ах! Страшно даже вымолвить...

Слезы затуманили его глаза.

— Я знаю, — хладнокровно сказал Холмс, — у вас украли фамильные драгоценности.

Бенгам вытер рукавом слезы и с нескрываемым удивлением взглянул на Шерлока.

— Как вы сказали? Фамильные... что? У меня украли мои стихи.

— Я так и думал. Расскажите обстоятельства дела.

— Какие там обстоятельства! Просто я шел по Трафальгар-скверу и, значит, нес их, стихи-то, под мышкой, а он выхвати, да бежать. Я за ним, а калоша и соскочи у него. Вор-то убежал, а калоша — вот.

Холмс взял протянутую калошу, осмотрел ее, понюхал, полизал языком и наконец, откусивши кусок, с трудом разжевал его и проглотил.

—Теперь я понимаю! — радостно сказал он.

Мы вперили в него взоры, полные ожидания.

— Я понимаю... Ясно, что эта калоша резиновая!

Изумленные, мы вскочили с кресел. Я уже немного привык к этим блестящим выводам, которым Холмс скромно не придавал значения, но на гостя такое проникновение в суть вещей страшно подействовало.

— Господи помилуй! Это — колдовство какое-то!

По уходе Бенгама мы помолчали.

— Знаешь, кто это был? — спросил Холмс. — Это мужчина, он говорит по-английски, живет в настоящее время в Лондоне. Занимается поэзией.

Я всплеснул руками.

— Холмс! Вы сущий дьявол. Откуда вы все это знаете?

Холмс презрительно усмехнулся.

— Я знаю еще больше. Я могу утверждать, что вор — несомненно, мужчина!

— Да какая же сорока принесла вам это на хвосте?

— Ты обратил внимание, что калоша мужская? Ясно, что женщины таких калош носить не могут!

Я был подавлен логикой своего знаменитого друга и ходил весь день как дурак.

Двое суток Холмс сидел на диване, курил трубку и играл на скрипке. Подобно богу, он сидел в облаках дыма и исполнял свои лучшие мелодии. Кончивши элегию Ньютона, он перешел на рапсодию Микеланджело и на половине этой прелестной безделушки английского композитора обратился ко мне.

— Ну, Ватсон, собирайся! Я-таки нащупал нить этого загадочного преступления.

Мы оделись и вышли.

Зная, что Холмса расспрашивать бесполезно, я обратил внимание на дом, к которому мы подходили. Это была редакция "Таймса".

Мы прошли прямо к редактору.

— Сэр, — сказал Холмс, уверенно сжимая тонкие губы. — Если человек, обутый в одну калошу, принесет вам стихи, задержите его и сообщите мне.

Я всплеснул руками.

— Боже! Как это просто... и гениально.

После "Таймса" мы зашли в редакцию "Дэли-Нью", "Пель-Мель" и еще в несколько. Все получили предупреждение.

Затем мы стали выжидать.

Все время стояла хорошая погода, и к нам никто не являлся. Но однажды, когда выла буря и бушевал дождь, кто-то с треском ввалился в комнату, забрызганный грязью.

— Холмс, — сказал неизвестный грубым голосом. — Я Доббльс. Если вы найдете мою пропавшую на Трафальгар-сквере калошу, я вас озолочу. Кстати, отыщите также хозяина этих дрянных стишонок. Из-за чтения этой белиберды я потерял способность пить свою вечернюю порцию виски.

— Ну, мы эти штучки знаем, любезный, — пробормотал Холмс, стараясь свалить негодяя на пол.

Но Доббльс прыгнул к дверям и, бросивши в лицо Шерлоку рукопись, как метеор, скатился с лестницы и исчез.

Другую калошу мы нашли после в передней.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я мог бы рассказать еще о судьбе поэта Бенгама, его стихов и пары калош, но так как здесь замешаны коронованные особы, то это не представляется удобным. Кроме этого преступления, Холмс открыл другие, может быть, более интересные, но я рассказал о "Пропавшей калоше Доббльса" как о деле, наиболее типичном для Шерлока.

/А.Т. Аверченко/

"Сатирикон", 1908 год

Сунули мне давеча один сатирический рассказик. Вот, мол, почитай классика про актуальное искусство. И казалось бы, снобская агитка в духе этих ваших пикабушных историй, непримечательная ничем акромя легкости языка. Совершенно плоские, ведомые только меркантильностью персонажи, супергеройский главный герой. Обличение, узколобость, искажение и утрирование.
Очень не вяжется с творчеством Аверченко, насыщенным аллюзиями, сатирой и тонкими символами, не правда ли?

Давайте разбираться.

Дьяволы, ведь как известно, любят мелочи. А посему постараемся снять, такссзать, заношенные очки общественных стереотипов, и уже с собственной лупой в тонких пальчиках попробуем разобраться о каких дьяволах нам настолько с виду поверхностно ведал "писатель, сатирик, драматург и театральный критик, редактор журналов".

Характер художников:
Достаточно стеснительные молодые люди. Не имеющие нахрапистости, нахальности и прочих навыков втюхивания присущих торгашам, аферистам и коммивояжёрам, но моментально раскрываются при разговоре об искусстве.

Им крайне неловок и непривычен разговор о деньгах. Цена для них просто одна из мер оценки творчества. Они готовы на любые скидки.
— Семьсот… чего?

— Ну, этих самых, не важно
Они уважают своих клиентов, ищут индивидуальный подход к каждому, не отказывают собеседнику и в совместном творчестве.
— Не хотелось бы, — поморщился художник. — Это нарушает самоопределение артиста. Ну, да что с вами делать!
Совершенно не глядят свысока набивая себе цену в попытке облапошить бедного раззяву. Не унижают того своим тайным знанием творческих тенденций, но напротив, очень дружелюбно идут с ним на контакт.

Характер ГГ:
Человек далекий от выставок, современности и культурной жизни
— Это вот и есть выставка нового искусства? — спросил я.
Человек крайне лживый отвечающий на искреннюю симпатию циничным притворством

— Серьезно, вам наша выставка нравится?

— Сказать вам откровенно?

— Да!

— Я в восторге.
Хамит остротами неуместными в дискурсе произведения, заранее, и не пытаясь разобраться, ставя под сомнение художественную насыщенность произведения
— И верно. На кой черт, действительно, свинье глаз? Пятая нога есть — и довольно

Только лишь гнет линию всеведущего едкого циника. Нисколько не замечая при том что все его высказывания исключительно жестокая бесполезная колкость и деньги. Не составляет мнение, не копается в образах, не дискутирует с автором.
Ему это не нужно. Но что же тогда ему необходимо. Для какой цели он поехал в это неприятное для него место, похихикать над непонятным? Отнюдь, и об этом нам расскажет сцена вторая.

Заманив наконец двух доверчивых деятелей в свой альков без приветствий, знакомств, бесед и прочих реверансов автор учиняет над ними расправу,
Насилие сексуальное,
— Нет, чего там пальто. Вы совсем раздевайтесь
Насилие социальное,
— Как же так, не раздеваясь, можно вымазать ваше тело малиновым вареньем?
Необузданное ни моралью, ни законом, ни человечностью стремление нанести вред здоровью,
— Есть вы будете особый салат, приготовленный из кусочков обоев, изрубленных зубных щеток и теплого вазелина
Насилие физическое,
— Держите голову им, а я буду накладывать в рот салат… Стой, брат, не вырвешься
Воспитание терпящей жертвы,
— Как жаловаться? — яростно заревел я. — Как жаловаться?!
Принуждение искажением социального договора,
— Вы мне говорили — я вас слушал. Теперь моя очередь…
Стремление утвердится подавляя беззащитную перед ним душу,
— я тоже хочу самоопределиться…
Желание наказать.

Наказать за что, из-за чего? Этого автор не говорит прямо, дозволяя нам самим стать судьями. Может это неприятие героем современности и вырожденный консерватизм, да субъективность возведенная в абсолют. Может зависть к молодости и страх собственной бессмысленности. Может садизм дозволенности, стремление хайпануть среди своей волчьей стаи. Или простое оргиастическое развлечение пресыщенной тусовки не имеющее к искусству отношения. Сегодня это молодые таланты, завтра пьяный извозчик, послезавтра сиротка Марфуша - бедная рыночная торговка.

Вероятно вы все еще не удовлетворены. "Что за отсебяшные набросы, высасывания и глупые придумки" — воскликните вы. "Замечательно," — отвечу я, — "вы уже готовы искать. Взглянем на позицию автора"

Автор:
Автор любит художников - заставляет сострадать им
— Ушли, объятые страхом…
Делает их человечными, позволяя говорить глупости, творить чудачества.
Их руками создает искусство прямо в рассказе. Смотрите какие темы он берет для экспозиции: декаданс в "сумерках", различия и слияния культур в "американце". Техногенность и экология

— три жестяных трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала... Масса воздуха

Голод как извечный сателлит людей творчества

— Я с вами на извозчике поеду, — попросился левый. — А то, знаете, мелких что-то нет.

— Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете?

И опустим, пожалуй, тут уж совсем мистическую отсылку к "Голубому салу" Сорокина :)

Автор берет темы извечные, актуальные и по сей день, воплощает их в картинах художников с тщательностью маститых символистов и с их же небрежностью. И при том не накладывает на произведения авторских прав, делая их детищем героев. Самовыражаясь от лица прогрессивной молодежи. Искренне признает их место в МХК и тут же с изящной скромностью не пытается придать им статус откровений:
— А как жаль, что подобное произведение непрочно… Какой-нибудь там Веласкез или Рембрандт живет сотни лет

И, наконец, самая мякотка. То, чем отличается серьезное многослойное произведение Аверченко от зощенковских глупеньких пырпырганд. Кульминация

Молодые люди стояли рядышком передо мной на коленях, усердно кланялись мне в ноги и, плача, говорили:

— Дяденька, простите нас. Ей-Богу, мы больше никогда не будем…

— Ну, ладно. Целуйте мне руку и извиняйтесь.

Как опытный охотник Аверченко ведет нас в удобное ему место и с хирургически бесстрастной жестокостью производит единственный выстрел, несколькими словами обнажив страшную суть конфликта мещанства и арта.
Молодые люди не просто изнасилованы и избиты, они сломлены. Искренне извиняющиеся перед буйнопомешанным, бесполезным скотом за свои попытки созидания. За стремление развивать и вкладывать в общество. Быть полезным и ценимым. За доверчивость и человеколюбие.


Не стану докучать вам, уже утомленным, далее банальностями в духе "отчего же у героев нет имен", "живые люди мерзее дохлых крыс" и маханием подносом перед вашим носом. Напомню только название сборника, в котором вышел сей прелестный рассказик:
«Караси и щуки. Рассказы последнего дня»
а уж кто тут щука зубастая и гдѣ ѣсьмъ докон последнести - решайте сами.

Доброго вечера, читайте внимательно

- Здесь живет Громов?

- В таком случае вы туда попали. Подходцев! Ведь мы вчера не были пьяны! И не скандалили?

- Нет!

- Так чем же объяснить появление этого вестника горя и слез?

Все трое встали, сдвинулись ближе.

- Вот вам тут бумага из управления. По распоряжению г. управляющего губернией издание сатирического журнала "Апельсин" за его вредное антиправительственное направление прекращается.

Трое пошатнулись и, не сговариваясь, как по команде упали на пол в глубоком обморочном состоянии.

Это была наглядная аллегория падения всего предприятия, так хорошо налаженного.

Околоточный пожал плечами, положил роковую бумагу на пол и, ступая на носках, вышел из комнаты.

- Почему ты, Клинков, - переворачиваясь на живот, с упреком сказал Подходцев, - не предупредил меня, что мы живем в России.

- Совсем у меня это из головы вон.

- Ну, что ж... Теперь, если приснюсь тетке - буду умнее.

Громов несмело сказал:

- Что ж, господа... Если праздновали рождение - отпразднуем и смерть "Апельсина"...

* * *

В этот день пили больше, чем обыкновенно.