Осторожно, небо падает
Небольшая подборка фото к посту http://pikabu.ru/story/voronezh_segodnya_13072017g_segodnya_...
Про Воронеж.
По всей России падает небо! (И немного в Украине)
Воронеж
Абакан
Саратов
Барнаул
Южный (тот что недалеко от Одессы)
Омск ?
(Произвольный порядок, прошу прощение)
#изкоментов #небо #немое
В Питере шаверма и мосты, в Казани эчпочмаки и казан. А что в других городах?
Мы постарались сделать каждый город, с которого начинается еженедельный заед в нашей новой игре, по-настоящему уникальным. Оценить можно на странице совместной игры Torero и Пикабу.
Реклама АО «Кордиант», ИНН 7601001509
Бог жуков
Я стоял на лоджии и занимался интересным делом — плевал вниз, а Коля вышел на балкон и крикнул мне оттуда:
— Приходи в гости!
— Сейчас, маму спрошу!
Я вернулся в гостиную, взял в руки зажженную свечку и пошел в спальню, чтобы спросить у мамы разрешения пойти к Коле, но мама спала на кровати пьяная вдрызг, а рядом с ней валялся, подложив руки под затылок, жилистый мужик с волосатой грудью и широкой плешью на макушке. И в трусах со слониками. Слоники на его трусах выглядели настолько по-идиотски, что я долго не мог оторвать от них взгляд. Однако в комнате неприятно пахло водкой и потом, а незнакомец громко храпел, поэтому я вышел из комнаты, так и не решившись растолкать маму.
Я вернулся на лоджию, сложил ладони ковшиком, прижал их ко рту и крикнул:
— Коля, мама пьяная, и она спит!
— Так приходи! — воскликнул Коля.
— Я не могу. Без маминого разрешения. Вдруг ей станет плохо?
— Да ты просто трус!
— Сам такой!
— Нет, ты — трус, раз не можешь прийти ко мне. Я ведь живу в соседнем подъезде!
— Ладно, — подумав, сказал я, — я приду к тебе, Коля, но знай, придя, я заряжу тебе кулаком в нос, а потом дам в ухо! Так-то!
— Вот и ладушки. Жду тебя через пятнадцать минут.
Я побежал в переднюю, снял с вешалки кожаную куртку, накинул ее на плечи, стал натягивать на ноги ботинки. В это время в прихожую, пошатываясь, вошла мать. Он смотрела на меня красными от недосыпа глазами и расчесывала в кровь голову; ее майка с надписью «end of time» была заляпана кетчупом и порвана в двух местах — там, где за майку тянул мужик в слоновых трусах.
— Ты куда собрался? — спросила мама. Она прислонилась к стене и закрыла глаза, шумно вдыхая и выдыхая.
— Я уже взрослый, — ответил я, — мне тринадцать лет, я много чего знаю и много чего повидал и имею право самостоятельно выходить на улицу и гулять, сколько захочу и когда захочу.
— Тебе только тринадцать! — воскликнула мама и, сдирая непослушными пальцами обои, упала. Наверное, в обморок.
Я осторожно спускался по лестнице вниз; проверял каждую ступеньку, прежде чем сделать шаг, и боялся. Боялся, что вдруг наступлю на одну из кошек и упаду. Котов и кошек в подъезде очень много, потому что они приходят в наш дом со всех концов города.
— Священник закрасил все окна черным, священник закрасил все окна, и теперь мы не видим луны, не видим света… — пел кто-то на третьем этаже, неумело подыгрывая себе на гитаре. Наверное, он тоже был пьян, но пел правду: все окна в нашем доме закрашены черной краской. Две недели назад приходил капеллан и сказал, чтобы все закрашивали окна, потому что скоро война, и в те дома, где окна не закрасят, бомба попадет в первую очередь. Конечно же, никто в подъезде не хотел, чтобы бомба попала в наш дом в первую очередь. К тому же у священника была черная борода лопатой и узкие очки, вызывающие доверие; мой папа сказал, что такому человеку не верить — грех. Дядя Федор, сосед, возразил; его удивило, откуда в нашей Российской армии взялся человек, который называет себя капелланом. Папа разозлился и дал дяде Федору в глаз, а потом подкараулил и пристрелил его пса, Шарика. Потом, чтобы подать пример, отец первым полез закрашивать окна и успел закрасить три или четыре прежде чем выпал, пьяный в хлам, из окна восьмого этажа и разбился насмерть. Но дело его продолжили, и теперь в нашем доме сплошь черные окна.
Выйдя из подъезда, я первым делом поежился, потому что на улице стояла осень. Вторым делом я закашлялся, потому что во дворе пахло гнилой картошкой, мешки которой свалены в кучу у третьего подъезда. Третьим делом я притронулся к голове, чтобы убедиться, что волос на голове у меня уже нет и никогда не будет. Стало обидно. В горле першило, чесались гнойные ранки на локтях, щеках и внизу живота. Вдалеке громко хлопало, и вечернее небо озарялось оранжевыми и красными вспышками. На улице никого не было; голые телеграфные столбы стояли, как призрачные часовые; соседняя хрущевка казалась многоглазым чудовищем, потому что там тоже закрасили окна. На свой дом оборачиваться и смотреть я не хотел — противно.
Перепрыгивая пустые бутылки из-под водки, пряча голову в высокий воротник, я бежал к Колиному подъезду. Там под козырьком покачивалась лампочка на длинном изолированном шнуре, а на самом козырьке сидели коты и кошки и смотрели на меня, выпучив глазищи. Кошки были тощие и ободранные.
— Бр-рысь! — крикнул я, подхватил с асфальта камень и запустил в кошек. Они даже не шелохнулись, а камень попал в оконце над козырьком и расколошматил его вдребезги. Испугавшись, я кинулся к дверям. Как раз вовремя: из окна высунулась и запричитала лысая женщина.
— Федя! Федя! — звала она.
— Что?
— Кажется, опять началось! Федя! Кажется, началось!
— Что началось, глупенькая?
— Война, Федя! Война!
— Глупенькая, ничего не началось… ну успокойся же.
— Федя! Феденька! Я так боюсь, боже, я так боюсь!
— Не бойся, милая, священник приказал нам закрасить все окна, и наш дом теперь в безопасности; война не доберется до нас. Возьми… возьми же, выпей.
— Федя! Но это водка, это опять водка, Федя!
— Я сказал, пей! И отойди от окна!
— Но Федя!
— Пей!..
Я стоял, прислонившись к сырой стене, и дрожал. Я ждал, что они вот-вот разберутся со своей водкой, со своей войной и выйдут из квартиры; увидят, что я разбил окно, схватят меня за ухо и приведут домой. А дома пьяная мама и неизвестный мужик в трусах с красными слониками; им не понравится, что я пришел не один, а в компании.
Но никто так и не вышел.
Мне открыл Коля. Он был, как всегда, неопрятен и грязен. На спортивных штанах — белые пятна, льняная рубашка серая от пыли и воняет потом. Коля — рыжий и веснушчатый; у него нос картошкой и серые глаза; длинные, как у девчонки, ресницы. Левый глаз розовый и слезится. У Коли конъюнктивит. Вроде бы. То есть это он так говорит, а на самом деле кто его знает, чем там Коля болен. К врачу он не ходил. По радио сначала говорили, что больницу взорвали, а докторов разогнали. Или разогнали, а потом взорвали — не помню. На следующий день передали, что это ошибка, никто больницу не взрывал; просто из нее выгнали всех больных, а окна закрасили в черный цвет, чтобы пилоты вражеских самолетов промахнулись и не попали в больницу ядерной бомбой. Еще через день радио заткнулось навсегда.
— Пришел? — спросил Коля, нахмурившись.
— Не видишь, что ли? — буркнул я, протискиваясь мимо друга. В квартире у Коли было тепло и пахло блевотиной. Меня аж самого затошнило. Воняло из-за приоткрытой двери, которая вела в туалет. Я поспешил отойти в сторонку.
На кухне горела свеча, в остальных комнатах было темно. Под самым потолком в прихожей, оклеенной обоями «под кирпич», висели круглые часы. Секундная стрелка дрожала на месте; я подошел ближе и увидел, что стрелки приклеены к циферблату скотчем.
— Зачем это? — спросил я.
— Что «это»?
— Стрелки. Зачем ты заклеил стрелки?
— Так надо, — ответил Коля деловито. — У меня совсем мало времени, а стрелки подгоняют его.
Длинные тени, словно призраки, носились по прихожей, и было немного страшно, и я подумал мельком, что зря ушел из дома, что надо бы вернуться, но Коля сказал вдруг:
— Я рад, что ты здесь.
Мне сразу полегчало. Не зря, получается, пришел.
— Фигня, — ответил я, стягивая куртку. — Зачем звал?
— Сейчас покажу тебе кое-что.
— Кое-что?
— Особенное кое-что!
Он привел меня на кухню, усадил за стол, а сам взял в руки свечку. С огарка ему на руку капал расплавленный парафин, но Коля даже глазом не вел. Он был стоек, как индеец, или кто там так стоек, что не обращает внимания на горячий парафин? Как мазохист, короче говоря, стоек был мой друг Коля.
— Знаешь, из чего делают парафин? — спросил Коля.
Я удивился его вопросу. Какая разница?
— Из нефти, — объяснил Коля. — Парафин из нефти и война тоже из нефти.
— Не «из нефти», а «из-за нефти», — поправил я. — И вообще хватит придуриваться.
— А что ты знаешь о жуках? — спросил он загадочным голосом.
— Много чего, — ответил я и замолчал.
— Ну? — выждав минуту, уточнил Коля.
— Они усатые, — сказал я и с намеком посмотрел на Колин холодильник: — Слушай, у тебя пожрать есть что-нибудь?
— Я съел все еще вчера. Весь вечер блевал, но все равно ел и пил, потому что боялся, что у меня будет обезвоживание, — строго ответил Коля и погрозил мне пальцем. — Не меняй тему, отвечай!
— Как это вчера? А паек? Твой папа не ходил в продуктовый ларек за пайком?
— Мой папа ходил в продуктовый ларек за пайком. Он ходил туда двенадцать раз, а позавчера пошел в тринадцатый и не вернулся. Отвечай!
— Я больше ничего не знаю о жуках, — признался я.
— Они что-то задумали, — доверительно сообщил мне Коля, присел на корточки и наклонил свечу к полу. На полу валялись мятые этикетки от водки. Среди этикеток маршировали упитанные черные жуки. Они задорно шевелили длиннющими усами и перебирали лапками со скоростью аэроэкспресса. Жуки сновали между бумажками, а иногда заползали под них и чем-то там занимались, отчего этикетки тряслись и подпрыгивали над линолеумом.
— Откуда у тебя в квартире столько жуков? — удивился я.
— Они пришли из ниоткуда, поэтому я не могу сказать тебе, откуда точно, — загадкой ответил Коля. Но я-то догадался, что никакая это не загадка, а глупость. Жуки пришли, откуда обычно приходят тараканы: из вентиляции.
От огонька Колиной свечи его лицо казалось осунувшимся и страшным.
— Они ходят туда-сюда и что-то ищут, — сказал он. — Быть может, некий жучий грааль или еще что-то; не знаю, что именно. Но если они найдут его, нам, наверное, не поздоровится.
— Кому «нам»?
— Нам всем!
— А разве есть такое слово: «жучий»?
— Какая разница?
Я долго молчал, встревоженный Колиными словами, а потом тряхнул головой и сказал:
— Коля, придурок, ты чего мелешь? Какой, на фиг, грааль? Жуки… это жуки! Они даже не разумны.
Коля горько усмехнулся, и была в его усмешке взрослая, мудрая печаль и некое тайное знание, которым я тут же захотел обладать. Я хотел обладать этим знанием целую минуту, а потом подумал, что маленький паршивец притворяется, будто что-то знает, а на самом деле ничего-то он не знает, поэтому хотеть обладать знанием мне совершенно незачем.
— Саша, — сказал Коля, — мой верный друг Сашенька, эти жуки — разумны. Может быть, ты, мозг которого подпорчен телевидением и Интернетом, и веришь, что право на разум принадлежит одному только человечеству, но я знаю, что это не так. Впрочем, ты все равно не сможешь осознать непреложность этого факта, потому что у тебя на глазах шоры, а в ушах — ватные затычки.
— Нет у меня никаких затычек, с чего ты взял, придурок?
— Это я образно выражаюсь.
— Я тебе сейчас по морде дам, чтоб больше не выражался.
Он промолчал.
Я присел рядом с Колей на корточки и прошептал ему в ухо:
— Коля, у тебя крыша поехала. Ты ничего не знаешь и не помнишь. Ты мелешь всякую ненужную чепуху. А важное, небось, позабыл. Ну-ка, скажи мне на память поражающие факторы ядерного взрыва!
— Мы закрашивали окна не для того, чтобы помнить о поражающих факторах ядерного взрыва, — отрезал Коля. — Мы закрашивали окна, чтобы, наконец, подумать в тишине о главном; сейчас нет электричества, воды и газа; отключен телефон; не стало и времени, потому что я заклеил стрелки скотчем; и это самое благоприятное время для размышлений.
— О жуках?
— И о них тоже. Посмотри. Здесь много жуков, и они все время в движении. Но на некоторых перекрестках стоят и не двигаются крупные особи с жирными белыми полосками на надкрыльях. Это координаторы. Они координируют действия рабочих жуков.
Коля тыкал свечкой в разные точки пола, а я с неподдельным восхищением наблюдал, как жуки огибают Колины тапочки и спокойно ползут дальше.
— Никак не могу понять, что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать этим, мой дорогой друг Саша, что жуки разумны. Мать твою, ты слушаешь меня или нет? Они разумны, но не так, как человек. Они — это, скорее всего, одна особь, одно огромное разумное жуковое сообщество, нечто вроде Океана в «Солярисе» Лема; и они что-то задумали.
— Не, Коля, все-таки ты спятил. К тому же «жуковое» звучит еще хуже, чем «жучье».
Коля не отвечал. Он водил свечой над полом и шептал что-то неразборчивое. Я ткнул Колю пальцем в бок, но он даже не пошевелился. Коля оцепенел, и зрачки его расширились так, что почти поглотили радужку.
— Коля, черт тебя возьми! — звал я. — Коля!
Коля не отвечал.
Я вернулся домой, где в первую очередь взял трубку, чтобы позвонить другу и убедиться, что он еще не полностью рехнулся, но в трубке не было гудка, и я вспомнил, что телефон отключен. Тем не менее я разозлился. Я долго бил трубкой о стену, но гудок не появлялся; тогда я схватил аппарат и кинул его с размаху об пол, но гудок все равно не появился; вместо гудка проснулся мужчина в трусах со слониками. Зевая и потягиваясь, он вышел из спальни. Подвинув меня с дороги, он прошел на кухню, хлопнул дверцей неработающего холодильника и принес с собой в прихожую две разнокалиберные рюмки и бутылку водки калибра обычного, ноль пять. Усевшись на маленькую табуретку рядом с трюмо, он поставил бутылку прямо на пол, налил водки в обе рюмки и кивнул мне:
— Будешь?
— Телефон отключен, — сказал я и аккуратно поставил аппарат на место.
Мужик выпил водки, почесал красными пальцами волосатую грудь и сказал:
— Раз уж я прописался у вас, надо с тобой, дружище, познакомиться. То есть я ведь сплю с твоей матерью, и это накладывает на меня какие-то обязательства; я должен помочь тебе вырасти гражданином, я должен воспитать в тебе патриотизм и еще что-то, о чем я пока не помню, потому что пьян, но обязательно вспомню, когда протрезвею.
— Я маленький еще, чтобы водку пить, — сказал я нагло и подумал, что Коле, наверно, сейчас страшно одному в квартире с жуками. Наверное, он сидит и дрожит, а я, вместо того чтобы помочь ему найти отца, сижу здесь и говорю с мужиком, у которого на мятых трусах нарисованы идиотские мультяшные слоники.
— Подростки не называют себя маленькими, — выпятив губы, отвечал мужик. — Раз ты уже достаточно взрослый, чтобы осознать себя ребенком, хлопни водки. Говорят, она помогает против радиации. Я верю в народную медицину. А ты?
— Эм-м…
Он схватил меня за руки и силой залил в мой рот содержимое рюмки. Я долго кашлял и брызгал слюной во все стороны, а потом прекратил и ухватился руками за трюмо, чтобы не упасть. В голове шумело, колени подгибались, к горлу подкатывал кислый комок.
— Мужик! — похвалил меня материн сожитель и спросил: — Какой был твой отец?
— Он был хороший, — отвечал я грустно. — Он был по-настоящему хороший, пока не пришел капеллан в форме защитного цвета, и после этого папа сошел с ума. Отец твердил, что нас спасут только черные окна. Чтобы проблемы не стало, говорил он, надо просто на нее не смотреть. Дядя, простите, меня, кажется, сейчас вырвет…
— Все мужчины проходят через это, — кивнул мужчина со слониками и хлопнул еще рюмку. — Знаешь, что хорошо в этой самой ядерной зиме? Если она наступит, конечно.
— Что?
— Снег посреди июля, — ответил мужчина. — Чистый белый снег и хмурое небо — это же такой простор для творчества! Заметил, что самые знаменитые писатели и поэты сплошь и рядом живут на севере? Знаешь, почему?
— Нет.
— Я тоже, — сказал мужчина. — Я даже не помню, что сейчас сказал.
Я кашлянул; на паркетный пол цвета горчицы упали две капли цвета кармина.
— Послушайте… мне все равно… но у моего друга пропал отец, и Коля теперь совсем один в своей комнате, следит за странными черными жуками и боится… давайте, прошу вас, давайте сходим к продуктовому ларьку и узнаем, что с ним случилось…
Мужчина выпил, почесал лысину и кивнул:
— Почему нет? Потопали. Пока пьяный — можно. Кстати, позволь представиться — Игорь. И не называй меня дядей, пожалуйста.
— Саша, очень приятно.
По небу ползли лохматые серые тучи, из-за которых украдкой выглядывали звезды; луна подмигивала ущербным глазом. Навстречу нам из тьмы выползали глыбы многоэтажных домов и дряхлые кости неработающих фонарей. Повсюду валялись перевернутые мусорные контейнеры, из которых высыпались картофельные очистки, старые упаковки, использованные презервативы, пачки из-под сигарет, яичная скорлупа, полиэтиленовые пакеты, старая одежда, дряхлые ботинки и так далее. Стояла непроглядная темень, но Игорь захватил вечные фонарики, и мы шли по мерзлому асфальту, крутили ручки, а впереди нас прыгали светлые пятнышки. Иногда они выхватывали из тьмы дохлых кошек и мертвых людей, которые скорее напоминали кукол.
— Почему в нашем доме кошки не умирают? — задумчиво протянул Игорь. Сейчас, в накинутом на темно-зеленый свитер землисто-сером пыльнике и галифе он выглядел как солдат, или даже как мушкетер, потому что у него были великолепные мушкетерские усы и пронзительный мушкетерский взгляд, только в руках, увы, Игорь сжимал не мушкет или шпагу, а фонарик и пистолет Макарова. Не знаю, откуда он его взял. Может, Игорь военный?
— Потому что дом освятил капеллан, — угрюмо ответил я. На мне была старая кожаная куртка с дырявыми карманами и джинсы, потертые на коленях — гордиться нечем. Это вам не галифе и классный пыльник.
— Чушь какая-то. Ты еще скажи, что окна, закрашенные в черный цвет, помогли. Но в дом их, кошек в смысле, тянет, это факт. И живут там припеваючи, только орут громко и друг друга жрут.
— Ну если больше нечего жрать, — буркнул я, — почему бы и нет? У котов же нет собственного продуктового ларька.
Игорь промолчал.
У ларька народу было раз-два и обчелся.
Продуктовый ларек — это натурально жестяной ларек, выкрашенный в синий цвет, с оконцем впереди, которое забрано чугунной решеткой. Перед ларьком стоят два прожектора, от которых куда-то во дворы ползут толстые черные провода. Прожектора освещают пятачок перед ларьком и собственно покупателей. Которых было двое на данный момент: у окошка стоял лохматый седой старик в драповом пальто, а за ним скучающе поигрывал тросточкой лысый парень лет двадцати. На нем были черные джинсы и черная куртка на синтепоне. На лице и руках парня краснели ранки.
Я не мог понять, зачем ему трость; может, людей по голове бить?
Мы пристроились в конец очереди.
Старик спрашивал у ларечного оконца:
— Так откуда вы берете еду?
Из окошка ему неразборчиво отвечали.
— А они откуда берут?
Снова что-то невнятное.
— А эти?
— …
— Ну вот, опять. А ВЫ тогда откуда берете продукты?
— Мать твою, дед, — возмутился парень в джинсах. — Тебе, что ли, кажется, что ты в анекдот попал? Надоел. Получи свой паек и проваливай.
Старик повернулся к нему, яростно блеснул круглыми линзами и крикнул:
— Кощунство! Кощунство!
— Какое, к чертям, кощунство? — удивился парень в джинсах.
— Чего тут непонятного? Людей вешать на столбах — это кощунство, — ответил старик и крючковатым носом указал куда-то на другую сторону улицы. Проследив за его взглядом, можно было заметить темные силуэты повешенных на столбах людей; они, люди эти, с протяжным скрипом качались из стороны в сторону.
— Что с ними? — спросил Игорь.
— Ларек пытались ограбить, — на этот раз очень внятно ответили из окошка. — Вот и умерли позорной смертью. Но вы не волнуйтесь, завтра их уже не будет, зато обещают вкусные мясные котлеты с минимальным содержанием сои.
— Здорово! — обрадовался я.
— Еще бы, малыш! — радостно крикнули из окошка.
Старик получил, наконец, свой паек, сунул его в приготовленный заранее черный пакет и собрался было уйти, но Игорь придержал его за рукав.
— Что вам угодно? — близоруко щурясь, спросил старик.
— Нам угодно найти одного человека, — ответил Игорь. — Сейчас вот этот малыш, от которого разит водкой, вам его опишет.
— Он рыжий и в веснушках, — описал я, с опаской поглядывая на старика.
— Хех, — сказал старик, булькая, — хех… хех, хех! Кхе-хе!
— Что это значит? — удивился я.
— Закашлялся я, — хрипло ответил старик, держась рукой за стену. — Плохо себя чувствую в последнее время и с каждым днем все хуже и хуже. Рыжий, говоришь?
— Да!
— Нет, не видел.
Он зашаркал по асфальту драными башмаками и вскоре скрылся за углом. Мы с Игорем проследили за ним, а когда обернулись, на нас в упор глядел парнишка с тросточкой.
— Рыжего ищете? — спросил он.
— Да, — кивнул я испуганно, подвигаясь ближе к Игорю. Тот стоял руки в боки и угрюмо разглядывал парня.
— Ты его знаешь? — спросил он.
Парень медленно кивнул:
— Был тут вчера. Или позавчера? В общем, как узнал, что с севера мародеры идут, пошел туда, отбиваться.
— Что еще за мародеры?
— Я откуда знаю? По мне, так лучше о них не помнить. Не думать и не гадать, тогда, глядишь, мимо пройдут и не заметят. Это правильная философия. Если что-то и спасет наш мир, то только она.
— Значит, на север… — протянул Игорь.
— Да вы не волнуйтесь! — подмигнув нам левым глазом, ответил парень. — Идти никуда не придется. Он вместе с двумя безумцами сдерживал переулок, у них кончились патроны, и мародеры их перебили.
— Перебили-перебили! — радостно подтвердили из ларька. — Я все видел собственными глазами. А на следующий день у нас были вкусные сосиски! И паштет! Вы продвигайтесь, не задерживайте очередь!
Игорь протянул в окошко паспорт, а я свидетельство о рождении и сто рублей; взамен нам сунули тетрадку в косую линию, где мы поставили подписи напротив своих фамилий; потом нам вернули документы и выдали по две сосиски, две круглых витаминки и картонную упаковку из-под яблочного сока. В упаковке была вода. Игорь потянул меня за угол, где мы присели на бетонную тумбу и принялись за еду. Совсем рядом поскрипывали ржавые качели, и я очень хотел покататься на них, но не решался, потому что было стыдно перед Игорем: вдруг он подумает, что я все-таки еще ребенок?
— Нет никаких мародеров, фигня это, — сказал Игорь и зачем-то достал пистолет.
— Нам соврали? Но почему?
— Все должно быть по закону, — невпопад ответил он. — Люди должны быть обеспечены пайком.
В сосисках что-то было. Что-то, что застревало в зубах. Я хорошенько разжевал кусочек и сплюнул на руку. Посветил фонариком на ладонь.
— Что там? — спросил, напрягаясь, Игорь. — Ноготь? Волосок?
— Нет, — ответил я. — Камешек.
— Обычный камень?
— Да.
— У отца твоего друга были камни в почках?
— Откуда я знаю? — удивился я и выкинул камешек.
А потом была моя квартира и спящая мама, у которой из головы выпадали волосы. Волосы оставались на подушке, а когда мама встала и провела рукой по голове, они посыпались на ковер, как осенние листья. Игорь придерживал маму за локоть; они сели на пол перед трюмо, рядом горела свечка, и они, заедая водку одной сосиской на двоих, горланили песни. Потом плакали и снова пели. Игорь говорил, что мой папа — дурак и что необходимо срочно вымыть окна, хотя, конечно, уже поздно.
Я обижался, но молчал.
Игорь кричал, что люди умирают повсюду, что еще три дня назад у ларька стояла очередь, а теперь они умирают, потому что слабые, а в этом доме еще остались живые, потому что здесь живут сильные духом люди. И никакой этот дом не особенный, а кошки бегут сюда, потому что в подвалах еще до взрыва какой-то умник разбил двадцать пузырьков валерьянки. Игорь сказал, что пистолет ему больше ни к черту и скинул его с лоджии, а потом вышел из квартиры и минут через пять привел толстого мужика с гитарой. Мужик признался, что тоже был против затеи с покраской окон, и тогда Игорь налил ему водки. Потом пришла женщина с ребенком; ей тоже налили. У ребенка была кожа ненормального желтого цвета, и он все время бегал в туалет, потому что его тошнило, а потом так и остался в туалете и не выходил, но его мать, кажется, не заметила этого и пела со всеми песню про русские березки, а толстый мужик подыгрывал на гитаре.
Потом Игорь сказал, что даже сейчас они закрашивают окна вместо того, чтобы сделать хоть что-нибудь; хотя что-то делать, конечно, уже поздно.
Мужик с гитарой оживился, поднял рюмку и сказал:
— За световое излучение.
Выпили.
Потом Игорь, действуя стремительно, разлил по новой и крикнул:
— За ударную волну!
Выпили.
Мама закашлялась, но все-таки смогла прохрипеть:
— За проникающую радиацию!
Выпили.
Женщина, ребенок которой уже полчаса не выходил из туалета, сказала, шмыгая носом:
— За радиоактивное заражение!
Выпили.
Я натянул на себя свою любимую кожаную куртку и незаметно для всех ушел.
— Я понял, — сказал я, отворяя дверь в Колину квартиру, — я понял, понял, понял, понял…
— Что ты понял? — тихо спросил Коля из кухни.
— Я понял, что ты такой же, как мой папа. Ты заклеил скотчем стрелки, чтобы остановить время, но время так не остановить; папа красил окна, и упал на асфальт, твердый камень пробил ему череп, и теперь он лежит мертвый, а окна закрашены, и проблемы не видно, но она все равно есть, есть, есть… я понял, я все понял, я…
— Не пори чушь. Иди лучше сюда.
Я повесил куртку на вешалку, а ботинки запихнул ногой под шкаф; пошевелил большим пальцем левой ноги сквозь дырку в носке и, осторожно ступая, прошел на кухню. Здесь было тихо и темно, причудливые тени все также бегали по стенам, а посреди пола сидел в позе лотоса Коля; рядом с ним стоял огарок в граненом стакане, а рядом со свечой наползали друг на друга жуки. Вернее, я сначала даже не понял, что это жуки: колышущаяся, подвижная масса, тошнотворное, коричнево-бурое желе вырастало рядом с Колей.
— Что за…? — я вылупился на невиданное зрелище: жуки строили из своих тел статую.
— Помнишь, они тут бегали, искали что-то? — спросил Коля, не открывая глаз.
— Ну?
— Клей они искали. Нашли. Я им тюбик открыл, а они измазали в нем кончики своих лап, ног или что там у них и теперь… сам видишь.
Я видел.
Это была рука, самая настоящая человеческая рука, сотворенная из движущихся, карабкающихся друг на друга жуков. Рука покачивалась над полом и все время меняла форму; пальцы двигались, сгибались, а потом жуки сложили их вместе и протянули Коле раскрытую ладонь для рукопожатия.
— Здорово! — прошептал Коля, открыв один глаз, нормальный. — Знаешь, что я придумал? Мы с тобой, Саша, будем богами для этих жуков. Мы дадим им рай, а потом отберем.
— Че?
Коля осторожно протянул руку и легонько пожал ладонь. Не отнимая руки, он открыл другой глаз, розовый и гноящийся, и сказал:
— У вас, жуков, логика хромает. Мы не сможем дать рай вам всем, потому что жратвы мало, а вас много; вас должно быть… — он жутковато улыбнулся, — …немного меньше.
И крепко, до мерзкого хруста, он сжал свою ладонь в кулак.
Автор: В. Данихнов
Дешифратор WannaCry создан
Чтобы уберечься от вируса-вымогателя WannaCry, нужно не так уж много — установить необходимые обновления для Windows (или специальный патч для систем, которые более не поддерживаются) и соблюдать простые правила безопасности в Сети. Однако что делать, если компьютер уже пострадал от вредоносной программы, и файлы на нём оказались зашифрованы, а их резервных копий нет? Платить киберпреступникам эксперты по безопасности категорически не советуют — во-первых, эти действия будут только поощрять злоумышленников; во-вторых, нет никакой гарантии, что таким способом можно действительно вернуть доступ к информации, и перечисленная сумма (а это не менее $300) не окажется потраченной зря. Впрочем, на сегодняшний день уже существуют программы, которые позволяют дешифровать закодированные вирусом данные без уплаты выкупа. Одна из них называется WannaKey, но работает она только под Windows XP. Французский исследователь Бенджамин Делпи (Benjamin Delpy) создал на её базе собственный инструмент, который называется WannaKiwi и подходит не только для Windows XP, но также и для Windows Server 2003 и Windows 7. Кроме того, теоретически приложение должно работать на Windows Vista, 2008 и 2008 R2.
Принцип, по которому действует WannaKiwi, аналогичен алгоритму WannaKey. Он основан на том, что после активации вредоносной программы простые числа ключа шифрования сохраняются в компьютере, и WannaKiwi может их найти и по ним восстановить сам ключ. Однако, чтобы это сработало, необходимо применить WannaKiwi как можно скорее после заражения, и при этом не перезагружать компьютер. Если данные условия не будут соблюдены, то необходимые для «реконструкции» ключа компоненты, скорее всего, окажутся перезаписаны, и утилита Бенджамина Делпи окажется бессильна.
Впрочем, пока борцы за компьютерную безопасность искали «лекарство» от WannaCry, вирусописатели также не сидели сложа руки. На днях исследователи обнаружили новый «штамм» вредоноса, который использует тот же механизм распространения, что и пресловутый WannaCry, наделавший немало шума больше недели тому назад. Ему дали название EternalRocks, и он также основан на эксплойте EternalBlue, созданным Агентством национальной безопасности США, но попавшим в руки хакеров. При этом EternalRocks использует ещё шесть инструментов, в том числе EternalChampion, EternalRomance и DoublePulsar. Как утверждают источники, все они также были разработаны в АНБ, и благодаря ним новый вирус сможет распространяться быстрее и поражать большее количество компьютеров. Правда, пока найденные образцы не представляют какой-либо угрозы, так как не содержат в своём коде деструктивных элементов, таких как, к примеру, шифровальщик файлов. Однако это не значит, что впоследствии злоумышленники не смогут удалённо запустить данные механизмы на заражённых машинах.
Девушка по имени Сердце
- А ты не плачь, - говорил следователь. - Ты же хотела стать героем? Герои не плачут.
Следователь бесился, оттого что раннее утро, а ему приходится возиться с этой идиоткой - без толку всё! - и глотал растворимую бурду из картонных стаканчиков, стаканчик за стаканчиком... а мог бы дома вальяжно смаковать роскошный кофе, сваренный доньей Исабель - она никогда не доверяла кофе прислуге, это бы ее конек, ее шик, напоминание о юности, проведенной в Париже. Хотя это и бросало легкую, почти незаметную, но все же тень на репутацию супруги, следователю нравилось по утрам пить "настоящий парижский кофе", а вечером с пристрастием выспрашивать у доньи Исабель, как ей удалось сохранить невинность в рассаднике разврата. Утро сложилось не лучшим образом, хотя ночной улов оказался огромным, это не радовало следователя. Ему досталась дура, с которой невозможно было разговаривать вообще. Раздосадованный, он от души произносил дежурные гадости.
- Герои не плачут. Потому здесь и не бывает героев, нечего им тут делать. Как какой герой сюда попал - так весь и вышел, понимаешь?
Она не знала, что это вранье, она не знала. Ее звали Корасон Моралес, ей было двадцать. Она уже не хотела быть героем, ее корчило от страха. Но деваться было некуда. И она плакала, горько и безнадежно, а следователь бесился, снова бесился, потому что она плакала - и ей было не до него.
Как будто все уже случилось. Она оплакивала себя и все, что должно с ней произойти, как свершившийся факт - испугать ее было нечем.
Она плакала и плакала, что бы с ней ни делали. Она кричала, когда к ее соскам прикручивали проволоку и жужжало магнето. Она теряла сознание в пытошной, приходила в себя в камере - обводила всех перепуганным, неверящим взглядом, вздрагивала, замирала... И снова плакала.
Ее сознание проделывало путь иголки по виниловой дорожке: почти незаметная выщербинка, царапинка тоньше ангельского волоса - и всё начинается с того же места, игла не в силах покинуть осточертевший закоулок мелодии, один и тот же мелкий кусок бытия повторяется и повторяется без конца.
Плача, она спрашивала Хосефу, медицинскую сестру, что же делать, если она забеременеет.
Она плакала даже во сне.
Она плакала столько, сколько не плакал еще ни один человек во всем мире. Неизвестно, откуда в ней взялось столько слез. Даже не то удивительно, что она смогла столько времени жалеть себя и сокрушаться, а то, что в ее организме набралось столько соленой воды, что она не умерла от обезвоживания за неделю нескончаемых рыданий. Ее слезы оставались такими же солеными, горькими, едкими и в конце этого срока. Они проточили тайные русла в плоти мироздания, подмыли берега, разъели заслонки между мирами.
Она проснулась, не переставая плакать, от осторожной щекотки: нечто неуклюжее и насекомое, ростом с большую мартышку, робко, но настойчиво касалось ее руки, тщательно выбирая места, не истерзанные проволокой, не обожженные сигаретами и горячим воском. Это нечто было настолько странным и нереальным, что на мгновение Корасон даже перестала плакать. Впрочем, между одной слезой и другой промежуточек оказался невелик, не более обычного, они ведь не текут непрерывно, а как хорошие водители, соблюдают между собой дистанцию. Так что вторая ненамного отстала от первой, со стороны было и вовсе незаметно. Но нечто насекомое коснулось заостренным коготком щеки Корасон между этими двумя слезами, показывая, что пауза отмечена и принята им на свой счет. А еще насекомое нечто кивнуло три раза, и Корасон решила, что это, скорее, некто, раз может понимать человеческие чувства и отвечать на них осмысленными сигналами. Некто насекомый, неуклюжий, изящный и, насколько Корасон могла разглядеть в сумраке - зеленовато-дымчатый, был слегка похож на гигантского богомола и очень сильно напоминал Чужого.
- К-кто ты? - всхлипывая, спросила Корасон.
- Вам мое имя не скажет абсолютно ничего, - отклонил ее вопрос Насекомый. - Здесь, где вы, о нас не знают, даже не подозревают о нашем существовании.
- Ну, я бы не была так уверена, - возразила Корасон, вытирая щеку об остатки блузки на плече.
- Это неважно. Зовите меня, как хотите. Я пришел для того, чтобы вести с вами переговоры.
- Поразительно, - сказала Корасон, обливаясь слезами, - я все-таки сошла с ума и принимаю тебя за порождение фантазии. Нет, сеньор, я тебе ничего не скажу, понял? Прикинься ты хоть феей-крестной, хоть Микки-Маусом! Это галлюцинации? Что за гадость ты подмешал мне в воду?
- Нет-нет, - пылко возразил Насекомый. - Я не имею отношения к происходящему здесь. Пожалуйста, дайте мне сказать до конца.
- Ну говори, чертова жужелица, - разрешила Корасон и горестно вздохнула.
- Утихомирьте ее кто-нибудь! - раздался голос из противоположного угла. - Мало что ревет без умолку, так еще и заговариваться начала. Как будто одна тут сахарная...
- Что тебе, Одалис? - отозвалась Хосефа. - Девочка бредит.
- И что? Она думает, ей хуже всех?
- Она ничего не думает, Одалис, а ты не можешь знать, кому здесь хуже. Никто не может знать. Постарайся заснуть, она же не громко...
Одалис, ворча, устроилась на своем одеяле, медицинская сестра, приподнявшись на локте, какое-то время вглядывалась в Корасон, но тоже легла. Корасон слушала, как слезы глухо стукают, падая на ее одеяло, как будто она роняет горошины в темноте. Вдруг скрипучий голосок прозвучал прямо над ее головой.
- Я вынужден был скрыться. Но теперь я позволю себе продолжить свою речь, толком еще и неначатую... Прошу вас, выслушайте меня не перебивая, а лучше - спрашивайте сами, только тише, умоляю, чтобы нас не прервали снова.
- Так ты будешь сам говорить, или мне расспрашивать?
- И то и другое, и то и другое, в той пропорции, какая будет удобна вам!
- Я ничего не понимаю, - созналась Корасон, вытирая слезы волосами.
- Я все объясню!
Он объяснил. В соседнем мире, одном из тех, что поближе, близился конец света. И Корасон могла бы спасти этот мир и всё его население, просто пожертвовав им свою жизнь.
- Я знаю эту сказку, - криво улыбнулась Корасон. - Я соглашусь спасти вас, а вы за это спасете меня. Не верю.
- Это не сказка, - печально возразил Насекомый. - И мы не можем вас спасти. Никак и ни за что.
- Конечно, - кивнула Корасон. - Это непременное условие. Если я буду знать заранее, что спасусь, жертва не будет иметь силы. Ага.
- Нет, нет! Всё совершенно не так, поверьте. Если бы вы могли быть спасены здесь, мы ни в коем случае не стали бы препятствовать. Мы только потому и смеем просить вас о помощи, что вы обречены.
- А какая же мне тогда выгода от этого? Зачем мне... - тут Корасон прекратила плакать и воззрилась на Насекомого округлившимися глазами. - Это точно? Это правда-правда? Никак-никак? Я погибну?
- И очень скоро. Мы же все проверили. Вас расстреляют еще до рассвета. Времени осталось совсем мало. Я слишком долго не мог разбудить вас. Каждая минута драгоценна.
Корасон вытерла глаза руками.
- Я ведь ничего не сказала им, а? Я ничего не сказала?
Насекомый потупился.
- Еще не сказали... Но может так случиться... что в последний момент... Вас повезут в грузовике, глаза завязаны, за город, там поставят на краю оврага. В первый раз они будут стрелять мимо. Потом предложат вам...
- И я?..
Насекомый отвернулся.
- Ну, что? Что?
- Вы же понимаете... А потом они все равно вас убьют. Вы же понимаете.
- Так. Я понимаю.
Корасон разглядывала свои колени, синяки и ссадины на них, потом подняла руки, повертела их перед лицом. Она теперь не плакала.
- Так чего ты хочешь от меня?
- Мы не можем вас спасти, но вы можете спасти нас. И вам это ничего-ничего не будет стоить. Хуже от этого не будет. Вам не придется терпеть никаких дополнительных неудобств.
- Что такого в моей жизни, что моя смерть может вас спасти - и каким образом?
- У вас говорят: "когда умирает человек - умирает целый мир". Вы такие огромные существа... Огромные! Несказанно великие! Вы сравнимы с целым миром! Со Вселенной!
Корасон обвела взглядом спящих соседок по камере.
- Да уж. И что?
- Если вы скажете, просто скажете, что отдаете свою жизнь за спасение нашего мира...
- Я... Я как-то думала отдать жизнь за наше дело. За свободу. За товарищей.
- Нет, послушайте, это прискорбное недоразумение. Это невозможное дело. Вы не можете отдать жизнь за своих друзей - они так же велики, как и вы. Исключено, исключено, им вы помочь не в силах! А нам - да, можете. Вполне. Вашей жизни будет достаточно для спасения целого мира.
- Мне казалось... что для такого великого свершения... нужен подвиг. Жертва. Как у Христа. Что-то такое. Страдания...
- Разве вы мало страдали?
- Но не за вас ведь.
- Нам зачислят. Это тоже. Это может усилить эффект.
- Но сначала я предам их. Сдам их палачам.
- Знаете... я тут подумал... Я мог бы затуманить вам разум таким образом, что вы оказались бы неспособны... Просто неспособны. Я не могу милосердно убить вас - это разрушит условия, необходимые для успеха... для спасения нашего мира. Но я могу, уже после того, как вы посвятите свою смерть нам, в качестве бескорыстной жертвы...
- Какая же это будет бескорыстная жертва? Мне это выгодно.
- Да, в общем и целом, да. Но выгода незначительная! И не имеющая отношения к нашему миру! Вы все равно умрете для нас, за нас. А я просто... просто спою вам колыбельную. Сразу после первого залпа. Как будто вы сошли с ума от страха. Это будет... просто мой личный подарок. Никаких сделок.
- Как-то всё глупо. Несуразно, - Корасон ощупала вымокшее от слез одеяло. - Я так устала. Говоришь, уже скоро?
- Очень скоро, очень! Пожалуйста...
- Да ну тебя. Ты ненастоящий. Тебя и вообще нет.
- Почему же? - обеспокоено скрипнул Насекомый.
- Нелепо.
- Это вам кажется, что нелепо, - скрип его перешел в почти ультразвуковой визг, Корасон с трудом разбирала слова. - А у меня там... У нас там кладки, понимаете? И миллиарды лет неповторимой, несравнимой ни с чем, единственной во Вселенной культуры. У моего последнего выводка еще не затвердели панцири, понимаете? Ваше появление было таким... таким чудом! Если бы вы знали. Словно в ответ на наши стенания и сокрушения, вдруг, живой водой в мир уже мертвых пролились ваши слезы. Капля за каплей, тонким ручейком... и наконец - бурным потоком, как будто рухнула плотина - какое очистительное безумие овладело нами! Если бы вы знали!
Отдайте, отдайте нам вашу жизнь. За вами идут, и больше она вам ни на что не пригодится. А мы... мы будем чтить вас как спасительницу мира. И вы не станете предателем здесь. Ваши друзья, те немногие, что уцелеют, не проклянут ваше имя. А?
- Что-то здесь очень и очень нелепо. В чем твоя ложь, таракан?
Насекомый снова потупился.
- А вы не передумаете?
- Я еще даже не согласилась.
Насекомый скорбно зашелестел хитиновыми пластинами.
- Вот честно?
- Честно.
- Вы и так ничего бы им не сказали.
- Твою мать, кусок дерьма! Да как же ты смел?
Корасон попыталась схватить хитинового монстра за шею, но руки плохо слушались ее. Насекомый легко уклонился, а затем подошел ближе и положил легкие лапки ей на грудь.
- Если бы я не сказал этого и не открыл вам затем правду, вы не согласились бы. Мы проверяли.
- А теперь соглашусь, да? - прошипела Корасон.
- Да.
- Это почему же, интересно?
- Потому что вам больше нравится, чтобы был смысл. Мы вам его даем. Ваша смерть действительно, не только на словах, будет ненапрасной. Можете считать, если хотите, что умерли родами. А мы - ваши выжившие дети.
Он умильно сложил лапки перед грудью.
- Всю жизнь мечтала, - нахмурилась Корасон, прислушиваясь к шагам в коридоре. - Идут, что ли?
- Да.
- Ладно, я скажу. После первого залпа.
- Нет, умоляю, до него! Вдруг второго не будет? Вдруг они сразу?..
- Ты сказал, что вы проверяли?
- Но ни в чем нельзя быть уверенным!
- А как насчет моей смерти? Вдруг меня можно спасти? - нехорошо сощурилась Корасон.
- Тогда погибнем мы.
- Значит, можно? Это возможно?
- Уже нет... Простите...
Дверь распахнулась.
- Корасон Моралес! Хосефа Торрес! Нери Ринальди! На выход.
- Все равно, все равно никто кроме нас не смог бы этого сделать. В реальности вашего мира вы обречены... А нам нет смысла вас спасать - мы погибнем.
- Трупоеды. Стервятники.
- Разве? Если бы вы не проплакали всю Вселенную насквозь...
Корасон завернулась в одеяло: из одежды на ней оставались только обрывки блузки. Насекомый проворно юркнул под него, обхватил тонкими лапками бедро Корасон и продолжал свою речь.
- Если бы вы не проточили слезами границы, вы даже не узнали бы о нас! Вы умерли бы всё равно, как вы не понимаете? Зачем нам спасать чужака, когда гибнет наш мир, наши кладки, наше потомство, любовь, всё. Да, мы не такие. Мы совсем другие и любовь у нас другая, но...
- Я поняла тебя, трещотка. Берите эту хренову мою жизнь, я отдаю ее вам. Всё. С концами. А теперь дай мне хоть умереть спокойно. Отстань.
- Я обещал вам колыбельную!
- Пошел ты. Обойдусь.
Уже в шаге от двери Корасон стряхнула его и попыталась раздавить ногой, но он с треском и шипением увернулся и скрылся в темном углу.
Следователь отшвырнул очередной скомканный стаканчик. Ничего, сегодня ему, скорее всего, посчастливится успеть домой к утреннему кофе. От этих толку не будет. Медсестра - кремень, плакса окончательно рехнулась, да толку от нее никакого и не могло быть. Скорее всего, просто трахалась с этим типом, а знать ничего не знала. Попала под раздачу случайно. А остальные и так выжаты досуха. Можно спокойно ехать домой и не травить уже себя этой гадостью. Голова болит невыносимо, но это скоро пройдет. Душ, побриться, кофе по-парижски... и долго-долго спать. После этой чистки подполье нескоро оправится. В конце концов, почему бы ему не взять отпуск и не слетать в Париж самому? Чтобы донье Исабель нечем было колоть глаза мужу-деревенщине. Пожалуй, так он и поступит, именно так. Мужчина в семье должен блюсти свое место. Давно пора.
Первого залпа она ждала почти спокойно. Ненастоящая смерть - маленькая отсрочка. Быть готовой. Не испугаться. Нельзя. Она уже оплакала себя - негоже мертвым возвращаться, правда? Только вздрогнула невольно от громкого звука - и тут же принялась считать секунды, которые надо переждать до окончательной свободы. Слез уже нет, совсем кончились, за чем же ей спрятаться от страха? Колыбельную, говоришь, таракашка? Корасон едва шевелила губами:
Palomita blanca
Pico de coral
Cuando yo me muero
Quien me va a llorar
Белая голубка
Коралловый клюв
Кто обо мне заплачет
Когда я умру
Некто насекомый осторожно коснулся ее души - и белая голубка с алым сверкающим клювом и сизыми глазами распахнула крылья над ее головой и заплакала горько-горько. Второго залпа Корасон не услышала.
Мать-Родильница
Мальчишкой я любил бродить в поисках приключений по развалинам города. Наш поселок находился всего в нескольких километрах от окраины, где уже начинались, серыми столбами перечеркивая небо, многоэтажные дома; так что дойти туда было - плевое дело. Мы с ребятами бегали по пустынным и узким улочкам, перекликаясь друг с другом; забредали в мрачные, как пещеры, подъезды, откуда тянуло многовековой вонью; а иногда, осмелев, проходили вдоль и поперек весь дом-лабиринт и рисовали на клочке бумаги его карту. И всегда мне казалось, что стоит сделать еще шаг - и случится что-нибудь невероятное, ужасающе непоправимое... миновать очередной угол в переходах лабиринта - и увидеть громыхающий костями скелет, с ног до головы увешанный электрическими приспособлениями... свернуть за угол - и увидеть человека с песьей головой... и угрожающий рев, и прыжок, и клыки вонзаются в горло...
Прошло чуть ли не тридцать лет, но сегодня мне кажется, что я тот же мальчишка, готовый в любую секунду замереть от страха - но теперь бредущий по улице в одиночестве. Ни звука, ни шороха... даже лая диких собак, из-за которых я обычно ношу с собой ружье, вот уже пару часов не слышно. И, может быть, как раз поэтому мне было особенно не по себе.
Стемнело. В воздухе появился едва ощутимый запах дыма и чего-то еще трудноопределимого, связанного с присутствием человеческого жилья. Я прибавил шагу. Очень заманчивой (не то слово) показалась возможность ночевать не на холодном полу, поминутно вздрагивая от пригрезившегося шороха, а хоть в каком-нибудь подобии постели, предварительно наевшись горячего.
Из окна первого этажа, на две трети забитого досками, показалась струйка дыма. Я шагнул в темноту подъезда, и запах еды - какой, неважно, главное, что горячей - окутал меня облаком, сопротивляться которому не было сил. Мне показалось даже, что я слышу женские голоса и детский смех... но нет, только показалось, очень уж сильно было желание их услышать.
Я поднялся по ступенькам и постучал в сколоченную из необтесанных досок дверь. Добрых пять минут пришлось дожидаться, пока откроют. Мрачная женщина со спутанными волосами, закрывавшими пол-лица, провела меня в комнату и жестом указала на связку соломы в углу; поджав ноги, я сел. Значительную часть комнаты, между прочим - большой, занимала неуклюже сварганенная печь, в которой потрескивали поленца и кипело что-то на редкость ароматное, как утверждал мой голодный нюх. Женщина молчала; за все время с момента, когда она открыла мне дверь, я, кажется, так и не услышал от нее ни слова. Всю прелесть ее пышных форм было трудно оценить из-за грязных лохмотьев, в несколько слоев покрывающих тело; босые ноги были тоже грязны, а обстановка затхлого помещения и впрямь напоминала запустение пещеры - впрочем, к грязи я давно привык. На бетонном подоконнике примостился неестественной худобы мальчонка с землистым, как истрескавшиеся стены, лицом. На вид ему было лет девять-десять. Прислушиваясь к бульканью похлебки в котле, я думал о странности положения, в котором оказался. Женщина даже и не собиралась спрашивать, кто я и откуда; впрочем, непохоже, чтобы здесь тяготились моим присутствием. Я был для них - вроде пустого места или вещи, подобранной на улице; хотя и это слишком смелый вывод, потому что по молчанию женщины вряд ли можно что-нибудь заключить. Немая она, что ли? Я механически достал из заплечной сумки сухарь и принялся его жевать.
Женщина пошевелилась, невнятно приказала что-то мальчонке. Тот поднял веки, соскочил на пол и голыми руками достал из печи котелок - густой пар валил из него, норовя обжечь мальчишке лицо, но тот, похоже, ни на пар не обратил внимания, ни на жар раскаленных стенок котелка, от которого мгновенно покраснели руки. А вместо этого, поставив котелок на низкий грубый стол, как ни в чем не бывало принялся разливать кушанье в деревянные миски.
Похлебка ароматно пахла травами; главным компонентом, разумеется, был картофель, а уж всякая там морковка, лук и укроп - только приложение. Мяса здесь и не ночевало, но для меня сейчас этот ужин оказался вкуснее самых изысканных блюд.
Учуявши запах, в комнату вбежали друг за другом три взъерошенных ребятенка, пол которых по причине лохматости невозможно было определить с первого взгляда, а по росту они казались близняшками. Я заметил, что они куда больше похожи на мать, чем первый мальчишка: светлые редкие волосы на его шишковатой головенке росли словно бы нехотя, у близняшек же - черная спутанная шевелюра, из-за которой не видно глаз.
Детишки уселись за стол и деловито принялись хлебать из мисок, а я, преодолев непонятную робость, спросил у матери:
- Это всё - твои дети?
- Н-нет, - ответила женщина глухо и с удивлением, словно бы сама к своему голосу прислушиваясь. Но, слава богу, не немая.
- Старший не твой?
- Да.
- Он приемыш?
Женщина подняла на меня мутно-серые глаза, и я невольно поежился под этим взглядом.
- Он - сын ЕЕ. Оригинальное известие. Можно подумать, я ожидал услышать, что пацана произвел на свет мужчина.
- Она - это кто?
Женщина отвела глаза:
- Матерь. - И сказала она это таким голосом, что мне почему-то расхотелось спрашивать.
- Остальные дети - твои?
- Да.
- А муж у тебя есть, красавица?
- Нет...
- Ушел - или погиб?
Женщина не ответила.
После ужина она, взяв свечу, отвела меня в другую комнату и, указав на лежащую в углу охапку соломы, сказала:
- Здесь - спи.
Я не возражал.
Приятно было ночевать в спокойствии и относительном тепле. И, несмотря на сырость, уснул я быстро.
Разбудили меня солнечные лучи, проникшие сквозь перекрытое осколком стекла прямоугольное отверстие - остальная часть окна была забита досками. Я вышел в большую комнату. Худой мальчонка сидел на полу, сомкнув острые колени, и напевал себе под нос что-то монотонное. Я приблизился к женщине, стоявшей у печи, и попытался всучить ей пару медных монеток, но женщина молча покачала головой и отстранила мою руку.
Что ж, ничего удивительного: им здесь в этой глуши и деньги-то не нужны. Натуральное хозяйство...
Я присел на солому.
- Сколько ему лет? - спросил, кивнув на мальчонку.
- Два лета минуло, - медленно ответила женщина.
- Сколько? - Я не поверил.
- Два лета. Они все быстро вырастают. ЕЕ дети. - Теперь я уже не сомневался: "ее" прозвучало с неподдельным благоговением.
- Ты хочешь сказать, что у нее много детей?
- Больше, чем домов в окрестности...
Женщина не врала. Женщина не была, по-видимому, сумасшедшей.
Я бросил взгляд на мальчонку - тот покачивался из стороны в сторону с монотонностью идиота - и медленно направился к двери наружу.
Поселок на краю старого города был относительно большой: две сотни семей, не меньше. Все они жили, естественно, на первых этажах; маленькие отверстия в окнах стандартно перекрыты осколками стекол. Я бродил вдоль домов, подсчитывая окошки жилых этажей. На улицах по-прежнему было тихо - хотя, конечно, еще раннее утро.
Останусь здесь, по-видимому, на несколько дней. Для Института сведения о таком необычном социуме могут представлять немалую ценность. Довольно интересная психология... Хотя - какой там Институт, какие там социологические исследования в ситуации, когда люди находятся почти на грани выживания... Даже наши родственники и те уверены, что мы занимаемся ерундой.
Вопрос: кто такая ОНА? Абстрактное ли понятие... здешняя ли богиня... или просто человек, вернее - существо... я это выясню.
Огороды тянулись за "спортивным комплексом", за торчащими среди буйной растительности "трибунами" и "вышками" - так назывались эти уродливые сооружения в старину... Женщины уходили на огороды спозаранку и возвращались, сгибаясь под тяжестью мешков с картошкой. Как на подбор неопрятные, малообщительные и крепко сбитые, вроде моей хозяйки. Полтора десятка коротких фраз - вот все, что мне удалось вытянуть из них за прошедшие несколько дней.
И при каждой "красавице", шла ли она на поле или с поля, неизбежно имелся хотя бы один ребенок Великой Матери - тощий, редковолосый и со взглядом идиота... Кто бы она ни была, она и впрямь была неутомимой роженицей, эта таинственная Мать. Во всяком случае, таких детей по всему поселку несколько сотен, одинаковых, как птенцы из одного гнезда, и различающихся разве что полом и возрастом - самые младшие из работающих в поле выглядели лет на семь, а старшие - на пятнадцать... хотя моя хозяйка утверждала, что им на самом деле от полутора лет до пяти, а до шестилетнего возраста они не доживают.
Они неплохо работали на поле, дети загадочной ЕЕ. Пожалуй, интенсивней и плодотворнее, чем их приемные матери... Не раз, выходя на огороды, я натыкался взглядом на согнутые спины ребятишек, торчащие там и тут, - и ни разу не заметил, чтобы хоть одна из них распрямилась. И мешки эти птенцы Матери таскали, судя по виду, тяжеленные... Зато женщины умели и отдыхать, посудачив друг с другом, над чем-то посмеявшись... молчаливыми, понятно, они бывали только со мной.
Единственной во всем поселке, кто не дичился меня, была моя хозяйка, Таисия. И я расспрашивал ее - ответы получал хоть и не исчерпывающие, но интересные.
- Кто она, ваша Матерь? Где живет?
- Я покажу тебе. Потом. Не сейчас.
- Какая она?
- Ты увидишь. Она - Великая.
Больше ничего вытянуть из нее не удавалось.
Судя по всему, Матерь была что-то вроде мутанта невероятной плодовитости. Мутанты - здесь? За тысячу километров от центра Катастрофы? Гадать можно сколько угодно, пока не увижу. Как же часто она рожает - один ребенок в несколько суток? И сколько пищи ей требуется? Что-то невероятное... Быть может, Матерь не одна - их несколько?
Последний вопрос я задал моей хозяйке - и получил ответ отрицательный.
Ночь. Тусклый огонек свечи.
Несколько дней во мне боролись желание и естественная брезгливость - но, наконец, желание победило. Полгода без женщины - не шутка...
От ее мягкого, в жирных складках, тела пахло грязью и травами; я сходил с ума от этого запаха и мял упругое тело - Таисия вскрикивала. Мальчишка у стены, поджав под себя ноги, смотрел на нас круглыми немигающими глазенками - вряд ли он понимал, что происходит. Дети Матери не умеют говорить. Они вообще не очень-то понимают людскую речь... кроме приказаний.
Похотливое пламя свечи. Ночь.
- Где ваши мужчины, Таисия?
- Мужчины? - проговорила она с удивлением, словно бы прислушиваясь к себе.
- У вас почти нет мужчин. Я видел в вашем поселке сотню женщин - и из них всего несколько, ну от силы десять, имеют мужей. Зато мальчиков много. От кого вы рождаете детей, Таисия? Молчание.
Каждый вторник, когда смеркалось, женщины водили на улице хороводы и, задрав головы к небу, хриплыми голосами горланили что-то насчет своей любви к Великой Матери, дающей жизнь всему живущему, и бесконечной благодарности к ней. На песню это было похоже мало, на стихи - тоже; но, в конце концов, много ли поэзии требуется от непритворного религиозного чувства?
Каждый вторник... То есть за десяток дней моей жизни здесь - уже два раза.
- Таисия, расскажи про Матерь. Когда она появилась? Откуда взялась?
- Она была всегда. Земля и Матерь - едины.
И я услышал легенду о прародительнице всего сущего, Величайшей Матери, из чрева которой вышли земля и небо; вечные, как горы, дома и живущие в них люди. Но утомилась Матерь, рождая и творя из рождаемого бесконечное разнообразие форм по своему усмотрению, и ушла в другой мир, оставив здесь своих дочерей - подобных ей, но меньших, и приказав им блюсти эту землю и заботиться о людях. И с тех пор живут Великие Матери в разных уголках земли, окруженные заботой и почитанием. Им служат, как служили бы их родительнице-богине, а за это Матери одаряют своих верных дочерей, отдавая им плоть от плоти - в услужение...
Конечно, все это было изложено не так гладко и простыми, грубыми словами, Таисия то и дело ненадолго замолкала и морщила лоб, пытаясь выразить свою мысль - и рассказ затянулся на добрых полчаса... но все равно легенда была любопытная, и я подумал, что фольклористам Института она пришлась бы по душе... если бы у нас были фольклористы.
"Она была всегда". Стало быть - с того времени, как существует этот социум. Может быть, с самой Катастрофы пятнадцать десятков лет назад.
В этот дворик между трех изъязвленных временем стен я как-то раньше не заглядывал. Здесь была свалка, место для отбросов. Сюда сносили, по-видимому, весь мусор из окрестностей - только пищевой, потому что другого и не ведали. И только кости - остальное находило применение на огородах. Груды, горы костей - маленьких, расколотых, обглоданных, почти потерявших свою форму... Сладковатый запах защекотал ноздри, в дальнем углу дворика рылась парочка упитанных крыс. Я сделал еще с десяток шагов - и замер. Эту кость я узнал бы с полувзгляда, слишком уж много пришлось повидать на своем веку. Бедренная кость младенца. Неправдоподобно маленькая, словно игрушечная. Я сделал еще шаг. Детские кости - теперь уже было ясно, что это они - валялись здесь повсюду. И пирамиды отбросов были сложены именно из них. Позвонки, ребра... голени... разжеванные, перемолотые. И осколки черепа. Тонкие, как лист бумаги. В диаметре он был - сантиметров пять, наверное. Даже у новорожденных таких не бывает...
Я зашатался, тошнота подступила к горлу. Шаг назад... другой... повернулся и почти бегом направился к своему дому. В скверное место я попал, однако. Надо убираться - может быть, не сегодня, вот-вот сумерки наступят... тогда завтра, на рассвете. Реально вроде бы бояться нечего: мне не сумеют причинить вреда, даже если не испугаются взрослого здорового мужчину... те, кто привыкли пожирать младенцев... Сплю я всегда чутко, да могу прекрасно и всю ночь бодрствовать... Но тем не менее страх, в котором было что-то иррациональное, овладел мною.
Господи, как же все просто! Великая Матерь действительно была благодетельницей этого поселка, она давала им скот на пропитание и рабочую силу. Обычного скота здесь никогда не заводили - хлопот много, да и зачем? Одно земледелие плюс уход за Великой Матерью; интересно, чем же они ее кормят, ведь если прикинуть, сколько она производит... но нет, не будем об этом, об этом потом... В каждой семье - по ребенку Матери: дешевый труд, и дожидаться, пока вырастет, недолго... а еще чаще съедают сразу новорожденных... и съедают "рабочий скот", когда он достигнет старческого возраста - жестковато, конечно, но и то мясо... Сколько же это всего получается - в месяц ли, в день? Плодовита Великая Матерь! Но нет, и об этом подумаем после.
Едва я переступил порог квартиры, Таисия метнулась ко мне, как зверь бросается на добычу, и серия хищных и горячих ласк ошеломила меня; не успел я опомниться, как мы уже лежали на грязном полу и я целовал ее, целовал неистово. Когда все закончилось, Таисия встала и, сноровисто обертываясь в свои лохмотья, сказала:
- Я ухожу к Аглае. Она сегодня готовит мясо. Пойдешь?
- Нет, - хрипло ответил я. Конечно же, я не забыл всего, что видел; даже в эти безумные минуты не забыл.
- Жаль, - сказала Таисия, пошатываясь, будто пьяная. - Мясо - это вкусно. Ты уверен? (Я кивнул.) Жаль. Тогда поешь похлебки - там в печке стоит.
Продолжая пошатываться, она надела верхний из своих слоев (как только ей под ними не жарко?) и неторопливо вышла. Я прилег на постель в углу. Ну что ж, по крайней мере, ясно, что Таисия мне зла не желает. А там посмотрим... В конце концов, до рассвета осталось всего около трети суток.
Стемнело. Я встал и, чиркнув спичкой, зажег свечу. Вернулся в угол и сел на постель, завороженно глядя на пламя. Сердце сжималось как бы в предощущении чего-то сладкого и тревожного. В круге света на столе лежали крошки, оставшиеся от моего сухаря; там орудовали тараканы. Вездесущие тараканы. Они гуськом поднимались по ножке стола, и теперь в маленьком кружке света не было, кажется, даже видно стола под бурой шевелящейся массой. Кажется? Фантазия разыгралась, мать ее... Тараканьи усы - стрелки часов - отмеряли вечность. Интересно, есть ли у тараканов своя Великая Матерь? И как часто они плодятся, и сколько тараканов бывает в одном выводке?
На улице послышались женские голоса. Я очнулся от своего оцепенения и, достав из объемистой сумки ружье, положил его рядом с собой на постель.
Таисия вошла, напевая песню, слов которой было не разобрать. Глаза у нее были пьяные - я почти видел это, несмотря на темноту.
- Как дела? - спросил я. - Хороший был ужин?
- Хороший, - ответила Таисия и, сев, прижалась к моему плечу. Какое горячее тело - очень горячее. - Хороший суп, бульон из трех родившихся... Нам выделили их с сестрой Аглаей на пару, но у сестры печь побольше, вот она и сказала: я приготовлю. Я наелась, дети наелись, малый наелся... Жаль, что тебя не было. А ты съел похлебку?
- Похлебка, - проговорил я. - Ах да, похлебка. - Я встал и направился к печке.
Густой картофельный отвар сегодня показался мне невкусным - может быть, потому, что остыл. Я прилег на лежанку, ощутил прохладный металл ружья. Главное, что ружье под боком... под боком... Мысли путались, и слипались глаза. Таисия сидела у меня в изголовье, положив руку на затылок. Я чувствовал, что засыпаю. Но спать нельзя, ни в коем случае нельзя. Где ружье? Вот оно. Нельзя, нельзя...
Она сидела на каменном полу, и громадная рыхлая туша каждые несколько минут содрогалась, извергая из себя младенца. Электрический свет заливал все пространство огромной комнаты - откуда здесь, сейчас, в нашей нищей современности взялось электричество? невероятно! - и в этом свете слабо шевелились, как червяки, красно-розовые тельца и не кричали... нет, они были слишком малы, чтобы кричать по-настоящему... а только пищали пронзительно, и ползли, и ползли... Их увлекала с собой волна, расширяющаяся от НЕЕ к стенам комнаты, и они ползли, и умирали от непомерных усилий и тесноты, превращаясь в посиневшие трупики, и тогда новый слой, появившийся из недр чудовища, покрывал их сверху, и снаружи оставалось вновь - только красно-розовое...
Я проснулся.
Серый рассвет проник в комнату. Я лежал, связанный по рукам и ногам, и ощущал слабость в каждой клеточке своего тела; я был сейчас - не сильнее младенца. Опять же - как все просто... Меня опоили снотворным, можно было догадаться. Я скосил глаза на Таисию.
- Что ты... собираешься... делать? - спросил едва слышно.
Она улыбнулась и нежно провела рукой по моим волосам.
- Не беспокойся. Ты ведь хотел увидеть Великую Матерь? Ну, так ты ЕЕ и увидишь. Мне очень жалко, правда. Я не хочу, чтобы ты покинул меня, но теперь ты станешь частичкой ЕЕ, а так лучше.
Две темные фигуры появились из дальнего угла, еще не тронутого солнцем, - и как я их раньше не заметил? Две копии Таисии, почти такие же, как она.
- Не затягивай, сестра, - сказала одна из фигур. - Пойдем.
- Погоди, Аглая. Дай мне проститься, я ведь его люблю. Слышишь? Я люблю тебя, ты хороший, но я сделаю то, что должна...
- Зачем? - спросил я.
- Матери нужна твоя плоть. Матери нужны мужчины, хоть иногда, иначе она рожать перестанет. Я бы сама хотела отдать себя Матери - но нельзя.
Она говорила задумчиво и словно бы по-книжному - я не улавливал в ее голосе интонаций прежней Таисии.
Я откашлялся.
- Скажи... когда вы приведете меня к Матери, я должен быть в сознании? То есть не спать, чувствовать себя нормально?
- Да, - с ноткой удивления подтвердила Таисия. - Матерь примет тебя именно таким.
- Хорошо. Тогда - может, ты дашь мне немного отвара? Я чувствую слабость, я не готов к ней... к этой встрече...
Поленца в печи слабо потрескивали.
Таисия кивнула:
- Я разогрею...
- Нет времени, - возразила Аглая.
- Это его последнее желание, - сказала Таисия. - Пожалуйста.
Минуты шли.
Таисия достала из печки котелок с отваром и, усадив меня на постели, принялась поить из ложечки, изредка - в перерывах между глотками - поглаживая меня по плечу. О, какими горячими, какими ласковыми были эти прикосновения!
Живительное тепло растекалось по телу. Отвар Таисии был удивительно бодрящим, я это помнил. Слабость прошла, как не бывало.
- Ты напился? - спросила Таисия.
Я кивнул.
- Поверни меня, пожалуйста. - Сейчас я видел только Таисию, но не Аглаю со второй приятельницей.
Таисия очевидно недоумевала - но просьбу выполнила. Теперь в поле моего зрения попали все трое. И тогда, глядя своей подруге прямо в глаза и применив всю силу воздействия, я сказал ей:
- Отойди от меня. Замри вон там, дальше.
Она подчинилась.
- И вы - стойте, не двигайтесь.
Женщины окаменели, их глаза сделались неподвижными, как у кролика под взглядом удава.
- А теперь - ты, Таисия, развяжи меня. - Она подчинилась опять.
Ощутив себя свободным, я принялся растирать затекшие руки. Потом собрал вещи, закинул сумку за спину и взял ружье. Женщины по-прежнему не шевелились.
- Пойдем со мной, Таисия. Ты покажешь мне, где живет Великая Мать.
Да, я попросту не мог уйти отсюда без того, чтоб хотя бы увидеть ее напоследок. Теперь, когда опасаться нечего.
Мы вышли на улицу. Когда нам встречались женщины, я смотрел на них долгим взглядом и отдавал приказание - и они замирали на месте, ожидая, пока мы пройдем мимо.
Таисия привела меня в спортивный комплекс, к двухэтажному зданию в тени высоких деревьев. Темными коридорами мы прошли в глубину здания и остановились перед проемом, и Таисия сказала:
- ОНА - там.
- Стой здесь, - ответил я и вошел в огромный зал. До Катастрофы здесь был, очевидно, бассейн - такое искусственно созданное углубление с водой, в котором купались люди, потому что обычных водоемов им отчего-то недоставало.
Я сделал шаг, другой. Остановился. Зал был хорошо освещен солнцем через пролом в стене, и по телу моему пробежала крупная дрожь. То, что сидело там, на дне бассейна, на глубине пяти метров подо мной, не было человеком. Оно не было даже мутантом - не бывает таких мутантов. Никогда. И я почувствовал, что, сколько я ни проживу, я не смогу подробно описать хотя бы для себя то, что я увидел, даже рассказать кому-нибудь про ЭТО в подробностях...
ОНО повернулось и медленно двинулось к моему краю бассейна, с трудом волоча гигантскую тушу, таща на себе десяток младенцев, бессильно повисших на десятке грудей... Копна волос полностью закрывала лицо, и были эти волосы - словно огромная грязная охапка соломы, разве что черная.
И я услышал - да, буквально услышал, - как ОНО царапается в дверцу моей души, и понял, что ОНО тоже обладает очень неслабым гипнотическим умением, правда - бессознательным... и что ЕМУ нет даже нужды поднять на меня глаза, чтобы это умение проявить.
И я понял еще, насколько нелепыми и детскими оказались все мои мысли насчет мутантов - здесь, за тысячу километров от центра Катастрофы. Нет, ОНО не было мутантом. Мутант, хотя бы отдаленно напоминающий человека, не смог бы рождать несколько сотен детенышей в год... на корм сотням семей и им же в услужение... Такой мутант не мог бы, получая пищу лишь изредка, без конца производить материю, бессчетное количество материи... Он не мог бы пожирать мужчин, оплодотворяясь ими, и держать под гипнотическим контролем целый социум. Какие сумасшедшие завихрения Духа и Материи происходили здесь, в этом бассейне? Какие невероятные условия должны были осуществиться в нашем потрясенном Катастрофой мире, чтобы создать ТАКОЕ... свести воедино Дух и Материю - в шелковой прохладе кровати, имя которой - Мироздание?
Волосы зашевелились и встали дыбом у меня на голове. Я чувствовал, всей кожей своей чувствовал - сверхъестественное. Странное чувство, смесь восторга и отвращения, овладело мною.
Мы искали, тысячи лет искали богов за пологом небес, в космических просторах - и никак не ожидали, что бог родится у нас, на Земле.
Я взглянул себе под ноги, на то тысячегрудое, что роилось внизу, и, не давая себе опомниться, радостно шагнул в бездну.
Как это, оказывается, просто - отдать себя, отдать без оглядки. Здравствуй, Великая Матерь. Прими и прости.
Марина Маковецкая
Роковая ночь (юмор, спойлер-разгадка в комментарии)
С самого раннего возраста я был злостным скептиком. Я оставался им далее тогда, когда череда таинственных исчезновений всколыхнула наш тихий омут. Память прежних поколений сохранила множество свидетельств подобных явлений, однако рациональный ум, извиваясь, всячески противился признанию сверхъестественной силы, которая могла необъяснимым образом навсегда вырывать таких как мы из привычной реальности и унести в неведомые дали. Однако, прямое столкновение с необъяснимым способно творить коренные метаморфозы с самыми закоренелыми реалистами.
В одну из ночей произошло событие, которое я с содроганием буду вспоминать до конца моих дней. В ту роковую ночь, когда многие жители должно быть видели десятый сон, все вокруг озарила яркая вспышка, кажется у самого горизонта зажегся гигантский маяк. Я пытался успокоить себя наивными мыслями, что это просто ранний рассвет, или что мне это просто снится, и продолжать заниматься своими делами, однако ноги, казалось, сами повели меня из моего уютного убежища на улицу, вперед к источнику зловещего сияния. Чем дальше я шел, тем больше встречал соседей, очарованных дьявольски манящим свечением и, также как и я, не желающих ему противиться. Может это и был насущный стадный инстинкт, может, неосознанное любопытство, ну а может быть, что за наши невидимые ниточки дергал таинственный небесный кукловод — этого я не знаю до сих пор. Наконец, вся наша немая колонна вышла на берег нашей местной речушки, из которой мы так не любили вылазить в детстве. Я заметил, что многие соплеменники, идущие впереди пропадали из моего поля зрения, будто поглащаясь соблазнительным светом. Эта учесть, возможно, ожидала и меня, но... Как только из поля моего зрения выскользнул ряд, идущий передо мной, я неожиданно для себя оступился обо что-то. Боже правый, это были чьи-то внутренности! Страшная догадка осенившая меня, словно вырвала мое сознание из под власти демонического луча и дала возможность оглядеться: весь берег был завален изуродованными частями тел: мои друзья дружно шли на убой, ступая по чьим-то оторванным конечностям, покрасневшим головам, неясным обломкам скелетов. И тут зарево как будто притупилось: прямо из темноты в мою сторону дернулась отвратительная гигантская конечность, состоящая из невообразимого числа сочленений! Все, что я мог — это медленно пятиться, спотыкаясь об останки себе подобных. Один раз исполинский хищник даже ухватил меня за шею, но одернувшись всем своим естеством, я все же выскочил и сумел скрыться. Той ночью я оказался единственным выжившим свидетелем кошмарной вакханалии, ночь наполнилась предсмертными криками мольбы угодивших в эту западню. Заклинаю вас, братья, никогда не смотрите на берег по ночам! По ту сторону райского свечения скрываются самые жуткие из котлов ада!