Путь мужика
Весна. Птички поют. Солнышко светит. Идет мужик вдоль леса к дому. Машины мимо мужика проезжают, выхлопами в лицо воняют. А мужик довольный идет, улыбается. То ли зарплату получил, то ли водки выпил. Красота. Мужика дома баба ждет. Баба наверняка уже и пирожков напекла и самовар вскипятила. Еще довольнее улыбается мужик да присвистывает.
Дорога песчаная, обочина пыльная, машин все больше. И надо ж такому случиться: орава детей перед ним во главе с гусыней-матерью. Идут на всю ширину обочины, переваливаются, не обойти никак. Раз попробовал, второй, а они и не замечают. Одни галдят, другие рыдают.
Ну, решает мужик, на обгон. Заходит слева, теснит семейство, а сам по краешку канавы торопится пройти. И тут на тебе: прямо под занесенную для очередного шага ногу суется жаба.
– Блядь! Жаба! – выдает мужик громко.
Не специально, просто удивление захлестывает. Вот и получается, что весь детский сад за его спиной, во главе с гусыне-матерью, слышат.
Тут как в каком-то голливудском фильме с замедленной съемкой: мужик пытается не свалиться в канаву, гусыня возмущенно раскрывает рот и оттуда вылетает рев ментовской сирены, а ребятишки на разные лады, как колокольчики, напевают: «блять-блять-блять-блять-ть-ть».
Да-да. Как «бом-бом» или «дзинь-дзинь», только «блядь».
– Что ты творишь, морда твоя алкашская! – орет гусыня. – Материться средь бела дня! Позорище какое. Скотина ты невоспитанная.
– Так жаба ж, – пытается оправдаться мужик, – резко слишком!
Гусыня слушать ничего не хочет. Все также как сирена выдает:
– Да из-за таких как ты у нас на Руси все так.
И слюнями прям мужику в лицо брызжет.
– Коля, перестань жрать песок! Матвей, не дергай руку! Да не ори ты так, а то по заднице дам! Рома, только не в коровью лепеху! Фу, Рома! Фу! – отвлекается на детей гусыня.
Ну, мужик не дурак, под шумок и делает ноги от этой сумасшедшей. Бежит, уже почти добежал до дома, а в голове все крутятся слова гусыни. И так ему обидно стало: за себя, за мат, за Русь, за жабу. Так обидно, что пришлось рукавом слезу утереть (одну, скупую), чтоб баба не видела. А то еще подумает, что умер кто.
Вечер проходит – мужику обидно. К пирожкам не притрагивается. Угрюмо чай-почти-кипяток цедит. Жена не дергает, мало ли что.
Ночь проходит – мужику во сне обидно. Как он краснеет и бледнеет, пока его гусыня за одно коротенькое слово как школьника отчитывает.
Утро проходит – он снова к пирожкам не притрагивается. Жена уже вздыхает тяжело (всегда дурной знак).
– Решено! – кулаком по столу. – В Москву еду.
– З-зачем? – у бабы аж полотенце из рук падает.
– В университеты всякие поеду. Пусть там скажут, что из-за таких мудаков, как я, в стране все плохо.
– Мишань, да брось ты это. Ну подумаешь сказал кто-то что-то. С гуся вода и все.
– Не отговаривай, Любаня. Поеду. Мне надо узнать.
Очень решительно смотрит мужик на жену и кивает. Пока одевается, да бреется, баба все равно котомку собрать успевает.
– Огурчиков немножко, колбаски с хлебом положила, яйца вкрутую, чтоб не заляпался. В термосе чай, – мокро чмокает мужа в щеку, а он морщится: вот дура, до Москвы ехать-то минут сорок на автобусе.
– Не пропаду, – кивает, котомку забирает и уходит.
В Москве ветер и пасмурно. Все ходят хмурые. Мужик предложил бы дерябнуть, да не до этого ему.
Он в один университет сунулся, а там охранник ему:
– Пропуска нет? Нахер пошел.
Во втором, не дурак, говорит, мол:
– Забыл пропуск.
Усатый охранник (ну, ему бы тоже дерябнуть для настроения), смотрит на мужика:
- Куда? - бурчит, не поднимая взгляда от кроссворда..
– Так, на кафедру русского языка, – жмет плечами мужик, а сам удивляется своей соображалке.
– К кому? – ручка у охранника противно скребет по бумаге. Странно, что не рвется.
– К Иванову. У меня назначено, – улыбается мужик, уверенный в своей хитрости.
А сам пытается еще и имя с отчеством рассмотреть. Фото на стене, под ним написано, но уж слишком мелко.
– Это вряд ли. Помер он. Сорок дней сегодня.
– Может к кому-нибудь другому? Очень надо.
– Ну раз очень надо, – тяжело вздыхает охранник и нажимает кнопку. – Поднимешься на второй этаж, там направо. Кабинет 236. Только стучи громче, филологи еще те, могут не услышать.
Радуется мужик, что наконец-то узнает правду. На самом ли деле из-за мата на Руси все плохо. Бежит по лестнице, чуть не спотыкается. Один пролет, второй. Поворот и вот она нужная дверь. Волнуется мужик, вытирает руки об штаны и только потом стучится.
А за дверью музыка громкая. Будто бы гармонь, труба и гитара. Кто-то надрывается еще, орет. Ну, мужик еще сильнее стучит, разве что ручку не дергает, когда дверь наконец-то распахивается. В проеме краснеет круглое лицо, лоб весь в каплях пота:
– Вы заблудились? – перекрикивает краснолицый музыку.
– Мне б уточнить…
Мужика перебивает вопль из кабинета.
– Все надоело! Пиздец! Нахуй! Блядь! – и задорная мелодия трубы.
Мужик улыбается довольно.
– Так вы хотели что-то? – уточняет филолог.
– Узнать хотел, но уже все…
– Ну раз все, до свидания.
Кивает мужик и идет к лестнице. Спускается по ней и довольно улыбается. Раз уж такие ученые мужи, в университете работают и при этом матерные песни поют, значит не в матюках дело. Не в матюках.
Автор: Катерина Старк
Отрывок из книги "Миразмы о Стразле"
Едва мы с Финчей выблевались из домовой пасти, во двор вкатился микроб, желток на колёсах. Тыквенной сочностью раннего хорса раздразнил. Небесную солнечину в переливы и фруктовые взрывы на поверхностях своего фургона перевёл. Мы влезли в салон красной кожи, а там уже дядька Вацлав сидит, за рулём, фиолетово-чёрным и блестящим как обсидиан. Это он едва в бегемотной резню не учинил, но порыв, полный страстной деятельности, взнуздал. После в какой-то чурочной в кипящем масле кошака сварил, варварские песни распевая при этом. А ещё после-после ночью с кем-то в Геморройных аллеях столкнулся, оставив в эпицентре столкновения щепоть вражеских зубов и бордовые засохшие пятна на асфальтовой дорожке возле кучки рододендронов. Двое мобу спросили. Родным и близким звякнуть. Заплутали, мол. Дядька Вацлав надавал им звонков кулачищами в белеющие впотьмах мордицы, выделяя из них красный сок. Тариф “Копейка”. И дёшево, и сердито. Первая минута халявная. Она же последняя. Нам дядька Вацлав задумчиво заметил: “Странная гопота ныне, в очочах, с рюкзачками. Похоже, иностранцы”. А после его жене сиси разорвали. Може, бегемотики, може, повара с чурочной, може, гопники очкастые. Може, ещё кто. Будь дядька Вацлав конём, ему бы давно в ртину электрошок засунули под видом вкуснейшего овса. Такому сиси не разорвёшь. Дядька Вацлав сам кому хошь что хошь по швам пустит и вшам скормит. Вот и подвергли его сокроватницу поучительному сиськоразрыванью. Наверно так помышляли: “Тёлка-то евонная похилее будет. Сиськи ейные порвём, а он мысль ухватит”. Зафиксировали, узнали и на радостях по титям надавали, силикон в них полопав, как пузыри на воздухо-фуфырной плёнке.
Подхватили наших с Финчей корефанов общих, Порду и Мулина. Бабищ их подхватили. И прочь из города, прочь! В леса, на волю! Мы ежегадно на ночевальном пикнике веемся. Порд и Мулин пожарниками бабло квасят. Плюсом халтурки цивильные благополучия нехило нагнетают. В общем, ведут размеренную, приличную житуху, по чётким рельсовым схемам пущенную. И кроме пикников первобытных всякие страны навещают. Порда с Мулиным-то пикники и спонсируют, а мы с Финчей типа их кореша дворовые. По крайне мере, они так мыслят. Им так хочется думать на мгновение пикника, вот они и думают так. На пикниковое мгновение. Хочется им иногда понастольгировать о былой пацанской житухе. Хочется, пусть. Нас к себе звали. Пожары тушить. Явились. Взяли. Забухали. Не явились. Впредь не звали, засим не брали.
Что надо успеть за выходные
Выспаться, провести генеральную уборку, посмотреть все новые сериалы и позаниматься спортом. Потом расстроиться, что время прошло зря. Есть альтернатива: сесть за руль и махнуть в путешествие. Как минимум, его вы всегда будете вспоминать с улыбкой. Собрали несколько нестандартных маршрутов.
Про чувство юмора
Ну штош, лига тупых так разрослась, что в ней даже есть место для моей истории.
Вернёмся во времена когда я был юн, красив и прекрасен глуп и авантюризм ещё не покинул меня.
Я всегда любил юмор, черный юмор, розыгрыши и прочее. Чаще всего к розыгрышам я готовился, продумывал тактику, подготавливал почву чтобы все было слишком правдоподобно.
1 апреля. К нему я решил подготовится, я задумал просто триумф (триумф, ага, долбоеб) и тема коснулась именно черного юмора, правдоподобного, чтобы человек вообще поседел от такой шутки.
Было мне что-то в районе 20 лет, и у меня была девушка. Добрая и достаточно сердобольная, и этим я решил воспользоваться и пошутить (пошутить ага, дебил ты, сказочный).
За несколько дней ДО я начал жаловаться на здоровье (она как раз в медицинский хотела поступать), мол так и так, сам не знаю что может быть такое, вроде кушаю хорошо, за здоровьем относительно слежу. За 24 часа я почти не выходил на связь (в планах было слегка привлечь внимание к моей проблеме так, чтобы она совсем забыла про 1 апреля), а потом, ближе к обеду я написал ей:
- Привет. Знаю что вел себя странно эти дни, совсем пропал. Я вчера пришел из больнички, врач сказала что у меня рак, неоперабельный. Она удивилась как я вообще ещё хожу и отправляю воздух нашей планеты.
...
Она прочитала, молчала может минут 20, затем слезы, сожаление, разговоры что медицина вытаскивали и более тяжёлых, что справимся.
На тот момент мне казалось это дико смешным, что вот розыгрыш состоялся, и результат превзошел вообще все ожидания, я ей и говорю "первого апреля никому не верь)))ыы))!)". Итог ?
Итог, ну помимо того, что со временем я понял какой же я олигофрен и шутки у меня через чур тупые, да, она меня бросила в этот же день, через час после как я сказал про розыгрыш.
Мораль проще чем трусы в горошек, не играйте чувствами тех, кто дорожит вами
Ответ Nemolodoj в «Женщина с большой ...»
Я однажды в междугороднем автобусе с бандой карманников ехал. Причём водила был с ними заодно! Я вам сейчас не шутки шучу. Пиздюком ещё был. У меня то воровать было нечего,но было не по себе естественно. Рейс ещё был странный,первый раз на такой попал. Не прямой,а с заездом во все автовокзалы по пути. И пассажиры менялись постоянно,кроме самих карманников само собой. Я в общем на одной из остановок обрисовал ситуацию охраннику в кафе,или на заправке,уже не помню. Попросил позвонить,куда следует. В итоге патруль дпс нас остановил,а водила просто сказал,что всё нормально,и их уже разоблачили и высадили. Вот такая вот история.Остаток пути ехал,очковал.
Заметки в духе декадентства
Печорин, Онегин... Как все надоело. Путешествовать? Все любят путешествовать. Но от себя то не отпутешествуешься. Хотя, если не ограничиваться географической поверхностью, а разверзнуть прочие мерные пространства: ретроспективные, интернетные, либидные там, да и заблудиться к ебеням. Но и блуждать уже надоело.
Просыпаться по утрам мне надоело еще в детском саде, всем надоедает всё, кроме того, что объясняет эффект Куллиджа. Ясен пень по легенде, американский президент Калвин Куллидж с женой приехал на птицеферму. Что там забыла главная чета страны - отдельный вопрос.
Жена удивилась на количественную разницу между курами и петухами, и спросила у фермера - а как каждый петух справляется с таким большим поголовьем кур? Фермер с гордостью - каждый петух может под сотню раз сделать то, для чего его здесь держат.
Скажите это мистеру Куллиджу, - намекая неизвестно на что, попросила первая леди.
А это одна и та же курица? - спросил в свою очередь президент.
нет конечно, у него их десятки.
скажите это миссис Куллидж.
В общем смысл такой - вы удивитесь своей потенции если у вас будут сменяемые партнеры.
Обычная мечта самца - заиметь свою деревеньку, городок или страну) и иметь там кого захочешь в любое время и любом месте. Нормальная такая виртуальная мечта, хотя некоторым султанам такое удавалось.
Один такой имел от 4 жен и сонма наложниц 888 детей. Любил математику наверно, какое ровное число получилось. И решили дотошные немцы подсчитать сколько же надо иметь половых актов в день для такого подвига (привет Гераклу). Компьютерная модель и всё такое и получилось - от 0,87 до 1,43 раз в день 32 года подряд. Это получается если день не трахался, то на следующий выдавай на-гора 2,3 раза и т.д. Непонятно с девочками, которых от наложниц при рождении душили акушерки. Входили ли они в модель. А почему душили? Султан не мог их прокормить? Он как отец должен был не только их кормить но и следить за их честью, что слишком заморочно. Нет чела, нет дела. Поэтому в исламе стремятся пораньше отдать замуж, пусть муж перебдевает.
Не договорили. 13
Он прикладывался на Её коленки под тенью шепчущих горклым брожением лип, когда ждали на лавках перед отделом ГИБДД. Он падал не понарошку, зарываясь в сладкие, вчера им же намытые в ванной волосы, на Её плечо, закрывая глаза и сразу просыпаясь. В этот важный день знакомила и сближала со своей частью жизни –друзьями, бойкими шутками и досчастливым прошлым. Женя, сломанный носом честный, громкий мат, его гарем. В шутку, благоверные Галя, Даша и Катя когда- то давно, ещё в студенческие годы, называли парня супругом, чтобы отмести любые попытки знакомства с нежелательными мужчинками, Евгений же был обеими руками за возможность всем своим варяжьим видом транслировать топорность и отпугивать.
Отмечали Её права как свои, блюдце, водка, ритуалы, сигареты, громкий смех с культурным стыдом за животное поведение после полуночи во дворе и железное равнодушие к последствиям. Макдональдс, снова крики, пьяные пляски на дороге под заводной девичий хор.
Вспоминал на второй глоток кефира.
- любимый, я еду через две недельки домой. Насовсем. Встретишь же?
- ягодка моя, самая сладкая, чего за вопросы, как обычно ведь?
- милый, я же говорила, раньше, поезд в пять часов прибывает. Ты забыл…? И в эти выходные я тоже не приеду.
- нет, маленькая, не забыл, просто подтупливаю, не бухти, записал, в семнадцать ноль два, ага?
И наконец-то, выжданное, выстраданное их рационное питание по выходным закончится. Она увольнялась! И теперь была только его. Перед приездом готовился, как на коронацию, буквально вылизав всю квартиру, музейно расставив по своим местам всё бездомно валявшееся на столах, в прихожей, прибрался в ящиках, сдобрил цветы пульвелизатором, вымыл пол под холодильником, постирал занавески и даже разложил по своим местам вилки и ложки.
Но всего один звонок фатально, насквозь прострелил, как стрелой сердце, всю оставшуюся сыгранную жизнь, колода событий выпала безвозвратно смешалась, нарушила весь порядок.
На следующий день, в пятницу, Сеня как раз только закончил драить ванную, паузно стоял на, никогда не бывшим таким чистым, балконе, сигаретный дым портился в носу чётким запахом хлорки. На личный телефон позвонил Генка.
- здоров, Сень, ты деда когда видел?
- куку, ёпта, так позавчера, с Пулькой гуляли, а чего?
- да бабка звонила.
- так чего звонила-то, рассказывай, не тяни за яйки. – занято и радостно от Её приезда поторапливал Сенька.
- да хуй знает, нервничает, ушёл с Пулькой вчера и нету до сих пор. Она думала, в деревню уехал, а Дюша говорит, не было со среды, и Любка тоже не отвечает.
- мда. Нехорошо пахнет. У Любки были дома?
- да нет ещё, вот обзвон пока всех, минут двадцать назад набрала-то.
- ну, поехали по списку, ты бабку опросил?
- да, должен был Пульку после вас отвезти и домой, ужинать и уже на съёмник. Вот типа думала, не заезжал домой, а сразу проехал.
- понял, ну значит поехали от времени. Человечка маленького он домой отвёз?
- так неизвестно, ты последний их видел, получается.
- ну, всё, обзванивай всех и через час, нет, напиздел, полтора за мной. Я доделаю тут всё и съездим, если не найдётся.
- добро.
Сеня положил трубку и состроил гримасу. Но никаких страшных мыслей не зачалось, дед и безответственность – слова несовместимые в одном предложении. Домыл окна на балконе, покурил ещё раз в чистоте и стал одеваться, написал своей милой, что из эфира может выключится на время какое-то, вдруг телефон сядет, чтобы не беспокоилась. Забота.
Вышел на улицу, сел в машину, открыл окно на полную и закурил ещё одну, нервность водителя настраивала на задумчивость.
- Ген, заебал, выдохни, дед же, сейчас приедем – сидят, чай пьют.
- да Сень, дай-то бог, ёпт.
- выдыхай, родной. Как дела расскажи лучше, чего у тебя с дипломом? Сдался?
- да, сдался, пятёрка. – растягивая, глазами искал одобрения.
- во, молодца, будешь нам корыта строить, а не это вот – постучал по старой, доживающей своё, четвёрке – говно баклажановое.
- ой да, сейчас. Куда хоть нахер, колёса менять пойду вон у рынка на подъёмнике.
Пока ехали, болтали о постороннем, Сеня спрашивал то про учебу, то про профессию, то про весь Политех в целом, помятуя откуда его любимая женщина «родом», но, не забывая о дедовой бабке – спрашивал всё-таки краем слова результаты опроса. С каждым метром всё глубже составлял картинку. Лицо нахмурилось сильнее и превратилось по старой привычке обстоятельств и условий в полноценную рабочую рожу со сжатыми скулами.
Он начинал понимать – что-то нечисто и невозможно. Всё слишком криво и непонятно. Доехали до садика, всё разузнали, да, был, вчера, забрал, без эксцессов, весело, с шутками своими, глазами щурыми, бровистыми.
Подъехали к подъезду дома.
- ну, я же говорю, чай пьет сука старая и телефон наверно сел. – ткнул на стоящую на парковке у дома дедову машину.
- и у Любки…сел?
- да не дрейфь, стропило, пойдём, глуши.
Генка заглушил машину, нейтралка, ручник, полез в бардачок, пистолет.
- нихуя себе, эй, уася, ты почему такой сильнай, да!? Ты чего, Ген, нахер тебе волына, ну-ка мне хоть покажи, чего такое?
- да это так, на всякий случай. Это газовый.
- ну, хуя, а сейчас-то зачем?
- пусть будет, пойдем.
- пиздец, ты Рэмбо, а гранаты есть? – пытаясь подшутить и поднять настроение задумчивому Генке – ты ключи от Любы взял? Бэтмен хуев?
- взял-взял. – побряцал доказательством из кармана.
Вышли в надутом состоянии, попытки не удались, были слишком натужны, смех не получался. Домофон, лифт, кнопка, дверь, ключи, замок.
Открыв, они скривились оба чисто механически. Смрадный запах сладкого и тошного бросился в нос. С чем-то смешанный, спёртый, как ждавшая хозяина собачонка от нужды распустился на руки. Генка рванул внутрь, но не успел сделать и шага, Сеня его схватил за шкирку майки и дёрнул назад.
- сидеть, сука! Не лезь, блять! – рявкнул, как плёткой по стене.
- да ты ахуел!
- не лезь бля! Здесь пасись! – и быстро, в часть секунды, пока тот не успел сообразить и среагировать, в один шаг квартира, дверь, замок, щеколда. Откуда-то вдруг вспомненная пламенная ярость мгновенно зажгла и буквально материлизовала живого, осязаемого Карлоса. Он стоял в коридоре квартиры, опершись плечом на стенку, рутинно приставив ножку, почему-то во фраке и прикуривал длинную, тонкую сигарету. Повернулся, глазами Сене в лицо.
- Гена, не лезь, дай я, стой там, позову – из квартиры – Гена, не ходи сюда. Постой там. Я быстро.
- Сеня, да ты ахуел, ты чего блять делаешь, открой дверь, хули ты творишь?!
- Гена, я открою, подожди, верь мне, Гена!
- сука ты поганая, я сейчас выломаю нахуй.
- не выломаешь, сам знаешь, дверь новая, вместе ставили – уже поменяв стиль слов, медленно и протяжно говорил Сеня, интуитивно успокаивая напарника – потерпи, мой хороший, верь мне. Верь мне, Гена!
Упёрся лбом в дверной глазок, остывал, тормозил собственное сердце и уговаривал весь мир оказаться другим прямо сейчас, слушал, как там нервничает и потихоньку начинает осознавать всё Гена. Сам он всё понял, но не хотел, молился, первый раз в жизни, чтобы тут сейчас всё стало по-другому, чтобы не было, чтобы не случилось, чтобы неправда.
- слушай, да пусти его, с кем он тут не знаком? – прозвучало сзади от стены голосом давно мёртвого спутника.
- как ты здесь? Откуда? Здравствуй? – первый раз увидел его, можно было за руку поздороваться, чуть дёрнул машинально свою правую, но остановился, быть же не может, глупости. В приглушённом свете ярко горела точка сигареты. Тоже достал, закурил.
- да, привет, давненько не виделись, совсем меня позабыл. Ну, пойдём? – приглашая, указал Карлос на комнату и стал рассказывать, как видел всё и был свидетелем, показывал на следы – аккуратно, под ногами, тут вот, слева, там. Дед пришёл с Пулькой, а мама-люба вмазанная с корешом. Дружок в приходе, мамашка почти поставила. Дед схватил её, тяжело сунул в зубы, Пулька закричала. Мамашка вон тем кувшином сначала по голове ему, он поплыл, за занавески, встал, она ещё, аккуратно, стёкла, разбила. Дед всё равно встал, схватил вазу вот эту, цветы с Пулькой помнишь, собирали? Вот они лежат, ммм, полевые, пахнут даже ещё, не хочешь? – Карлос наклонился, поднял цветок и втянул носом от лепестков – по голове вазой, сразу потерялась, на кореша своего вмазанного упала, тот очнулся. Пулька на маму запрыгнула защищать от деда, телом закрыла. Очнувшийся вот этими ножницами Пульке ровно в ухо и сунул. Дед уже на мужика, а он и его вот, под ребро два раза. Вылез из-под них. В крови весь, майку вот скинул, в ванной накапал, помылся, в гардеробе твою только сменную нашёл, остальные бабские, надел и ушёл. Полчаса и нету, я тебе не скажу, как выглядел он, да это и не важно. Вот они все тут лежат, Пулька сразу, не мучилась, дед ещё покряхтел и тоже. Любаха последней, пробовала Пульке голову держать, чтобы не текло, до телефона не могла добраться, не отпускала, кричать не получалось. Твоё всё. На. Забирай. Всё сам. Молодец. Всех спас, да? Как там? Бэтмен хуев? Поди, впускай, пусть видят все. Спаситель ёбаный.
Сеня стоял, смотрел, забыл про сигарету, обожгла пальцы, отбросил, ещё одну.
- окна приоткрой, дверку тоже и запускай-запускай своего подопечного, пусть на труды твои посмотрит, порадуется, такие достижения, посмотрит, какой ты умница.
- да, окна, это верно, это я да, сейчас.
- на балконе не забудь.
- да-да, помню. Надо ещё ключи от машины взять сейчас. Дедова там под окнами? Не знаешь?
- ага, вон она, пошли, покажу, вон-вон, у горки, видишь?
- ключи в кармане, да?
- ну а где же, только осторожно, зеркало ещё разбили.
Не думая, будто выйдя из себя и создав какого-то другого, третьего Сеню, который там вот это вот всё потом переживёт. Остался только простой «рабочий-Сеня» – делать, не думать, не помнить, не знать, не спрашивать, делать. Молча. Вытащил ключи из джинсов, дверь, замок, молча. Гена рванул внутрь, увидел всё, закричал благим матом, высоким, эхо запрыгало по лестнице. Ступени, домофон, сигнализация, ручник, первая, вторая, третья, нейтралка, вторая, третья, четвёртая, нейтралка, ручник, домофон, лифт, ключи, кровать.
Не раздеваясь, просто упал в неё, единственную не убранную перед приездом Милой, размятую и взброшенную. Проснулся ночью, туалет, холодильник, вино, закурил, сел на кухне. Напротив сел Карлос.
- слушай, включи свет хоть, чего в темноте-то сидеть?
- не хочу. Хочу так.
- ну, сиди, дальше-то чего делаем?
- пьём. А что?
- слушай, да ничего, всё в порядке у тебя? Ничего не хочешь сделать? Позвонить может куда-нибудь?
- нет, не хочу. А должен?
- да, собственно, нет, конечно. Всего лишь шесть жизней убил, мелочи, да?
- это не я, это ты. И всего три.
- кто? Я?!? И всего три?!?! Да ладно? А этих, трёх, кто считать будет? Бухгалтер, блять?
- этих не я, это не мои, это не ко мне.
- да, сейчас блять, не твои, а чьи? И дед твой, и пулька, и Любка. Всё твоё, сука, сколько взял, столько и положи.
- я не брал, это ты, и не столько. Куда положи?
- на весы, родной. Ты взял три, все три из тебя и вычлось.
- но я не брал. Это ты. И ты брал плохие. А эти хорошие.
- а кого ебёт? И те живые были, и эти. Были. А ты убил и убил ты.
- нет, это не я, это ты. Дай сигарету, у меня далеко.
- какой я!? Придурок, я – это ты! Нет никаких «нас», есть только ты! Кури, конечно. Может водочки ещё, вам, господин?
- да, это можно, это водочки будет да, это хорошо. Как же нас нет, ты вот сидишь, я курю.
Рабочий-Сеня встал, морозильник, водка, вино, сигареты. До утра просидел молча, Карлос уходил, возвращался.
- слушай, ещё может подлить? А то заканчивается, у барина, у спасителя Христа закончилось вино, да быть не может, на ещё. – и поставил на стол ещё две полные бутылки такой же ледяной водки и прохладного вина.
- спасибо, можно сигарет ещё?
- слушай, конечно, простите великодушно, сам не сообразил. Что-нибудь ещё?
- нет-нет, спасибо. Больше ничего.
- телефон вам, сир, не надо? Никуда позвонить не хотите? Спросить что-нибудь?
- нет-нет, спасибо. Ничего больше.
- как скажете – и исчезал снова, до дна новых бутылок.
Тело просидело так около трёх суток, не вставая со стула, спал уткнувшись, просыпался, снова пил. Под ним то образовывалась, то застывала и высыхала лужа, оставляя на плитке пятно с каждым разом всё рыжее. Сидел, пил и курил, периодически споря. Вся действительность из общих пазлов складывалась в цельную, недроблёную картину. Имена медленно начинали сливаться.
- слушай, как нам дальше-то?
- а что?
- а у нас скоро женщина приедет, любит нас, телефон скоро лопнет от звонков и Её, и Генки, и бабки, и Валерки с Димкой, и всех остальных. Я тебя в курс дела введу быстренько – у нас пропущенных уже почти три сотни. Мы Димке обещали помочь, ещё Валерка зайти хотел. А мы тут. Вот. Ссымся.
- нет-нет, это не к нам. Это они к нему.
- ай, как блять, удобно, ай, блять какие мы фантазёры. Это к кому «к нему», ну-ка расскажи, я послушаю.
- это к Есению, а не ко мне.
- ай, маладца, ай, как хорошо, хуяк и не наше, да? Это всё не мы делали, всё кто-то другой?
- да, конечно, я вот пью только.
- ну-ну. Собирайся, уёбок. Всё твоё, бери и неси, сука.
- а можно водочки ещё? И у меня вот сигареты кончились?
- собирайся сука! – и на стол с силой шлёпнулись две пачки сигарет, пустой пузырь упал и оказался полным.
Прошли ещё сутки, сидел, так же курил и спорил. Дым в квартире стал на столько плотный и тяжёлый, что дышать становилось практически невозможно. Сеня не соглашался со всем произошедшим, но потихоньку, тот, вышедший из Сени Сеня начал возвращаться, впитываться вместе с Карлосом во что-то наконец-то единое. В того Сеню, которому всё это теперь нести и понимать, чувствовать и жить дальше. Или не жить. И как?
- сами Геночке, помнишь, про бумеранги пиздели, зло там возвращается, в десять раз больше, блять, и всю это философскую хуйню?
- не хуйню, мы всё верно ему тогда говорили.
- слушай, ну, тогда на, хаваем. Нам бумеранг прилетел, мразь.
- это не мой бумеранг, я не делал столько, мы хорошее делали только, это всё ты виноват.
Ещё через какое-то время мочевой пузырь не смог излиться, нижняя половина тела онемела полностью, ниже пупка Сеня ничего не чувствовал. Попытался встать, но онемевшие ноги, живот, спина – все разом отказались выполнять хоть какие-то функции, но пережатый, видимо, канал мочеиспускания и прямой кишки полностью расслабились. Всё съеденное, выпитое, переваренное и готовое к спуску прорвало люки, только получив свободу. Кишечник, завидуя мочетоку, расслабился вместе и выбросил всё содержимое прямо в намокшие трусы. От случайности произошедшего и осознания нерабочего тела Сеня сел снова на стул, испугавшись упасть на пол. Раздавил содержимое, рефлекторно, резко попробовал ещё раз встать, но не смог и, потеряв баланс, падая, схватил скатерть и вместе с ней, спахнув всё со стола, упал под стол. Руками на осколки стопки и бутылок, бисером разлетевшийся пепел, скомканные бычки, смятые пачки, намокшая ткань.
Укрылся ей и снова безвольно уснул.
Отдыхал таким лежачим способом около двух дней, не меняя позы, прилипший к полу, насквозь пропотевший, мокрый и грязный в паху, едко пахнущий. Все нерабочие конечности медленно вернулись в строй, сквозь бред сна Сеня видел, как его укрывали по очереди скатертью.
Первой была Она, в глазах Её были слёзы и страх.
Вторым был дед, читался только укор и глубокая печаль.
Пулька плакала, удивленные блюдца не знали как помочь.
Люба, ресницы её, почему-то пораженные демодекозом, гноем и плесенью, склеились, глаз не было.
Валерка отвернулся.
Димка красной паутиной рваных капилляров явно демонстрировали омерзение вперемешку с предательством.
Открыл свои от звонка в дверь. Смог встать, медленно переступая по стенке добрался до глазка, там стояли двое последних. Звонили, стучали, ногами. Сеня не открыл. Захотелось помыться, наполнил, залез в ледяную ванну, вылилось через края, пролежал до зубной дрожи. Вылез, вытерся, голым скурил палку на балконе и уснул ещё раз. Сон был долгий и мутный, через него пробивался то Карлос, во фраке, то Она, то Димка, Валерка, родители, дед, Пульки. Через ровно сутки, опять проснувшись ночью, он был уже собран, весь в одном, Карлоса больше не существовало. Существовал только Уткин Есений Олегович, полный всех своих ошибок, ответственностей и последствий.
Осознание всего произошедшего за несколько лет прошло в кровати. Не больше чем за пять минут он всё вспомнил, принял и понял.
- как теперь нам всем жить?
- хуево жить, баланда, холодно и пиздят. Давай собираться. – заставлял сам себя.
38. В ваших гниёт морковь.
Свинцово-ржавое ощущение, как скребущая скрипка, воющая от скорби. Случайная его жизнь и боль от принятия. Хотелось выгнать её из дома, из своей кровати, из головы, выгнать и не помнить остатков мерзкого, гнилого понимания себя. Выбросить разорванные дикой пьяностью картинки, всё это, как будто ошибочно и не с ним произошедшее. Выбросить.
Но было никак. Отвратительный запах квартиры, себя, кухни, спёртого табака. Стыд от испражнений в свои же штаны, от наивной попытки обмануться, замениться. Сене казалось, что попал в сырое, прошитое тугим ветром и мокрыми, прелыми листьями воскресное утро октября, а не тёплое, лучистое лето. Когда умирает всё. Всё, что буквально недавно пело и цвело, летало и разливалось – теперь откалывается и скелетствует, гниёт и обгладывается.
Она. Ждущая его, подарившаяся ему, почти спасшая от всей грязи, растворившаяся в их мечте, отдавшая сердце. Она была не его. Нельзя было ради такого «Есения» не только возвращаться из Москвы, но и вообще, в принципе, нельзя было его знать. Он не мог с таким внутри смотреть в Её глаза, даже воображаемые. Он не боялся или стыдился, а просто не мог позволить изгадить такую «Её» нахождением себя рядом.
Ещё пульки две, скорее всего в таком глубоком шоке, что Есений им был нужен, как воздух. Но как он в их глаза теперь будет смотреть, виноватый.
Безнадёга сжимала и сдавливала, заставляя от ненависти к самому себе всё закончить. Он ненависти за предательство Пулек, за предательство Милой и самой любви, как высшего дара.
- с крыши? – спросил Сеня сам себя вслух. Но сразу вспомнился Олег и его пример. Глаза живых родителей, которых унесёт с собой, если решится, гарантированно добавит к трём и трём ещё минимум двоих. Выхода не было, ответственность существует, чтобы тянуть, как Олег свой крест. Сдаться получалось нельзя.
39. Бумеранг.
Сеня встал, ещё раз сходил в душ, оделся в чистое. Паспорт, карман, хотел написать Ей, позвонить, встретиться, всё объяснить, но вовремя остановился. Диалог самого с собой теперь вёлся совершенно по-другому, специально вслух, как подтверждая двуединство и Карлоса и Сени, соборность полного человека.
- лишнее, без нас Ей лучше будет, нахуй Ей все эти раскаяния, оправдания, ещё слёзы. А ведь ради нас вернулась, спала с нами, звонила, будила. Да, лишнее.
Магазин, пешком, литр кефира, пачку сигарет, сел в дедову машину. Пахло тёплыми воспоминаниями, выжал кислые слезы, завёлся, первая, вторая, третья, четвёртая, вторая, третья, нейтралка, ручник, сигнализация, вышел, кнопка у ворот. Сеня уже знал, что откровение его должно быть сразу и до конца, пока он не передумал, пока силы воли и решительности хватало, никаких друзей перед, никаких родителей, никого кроме откровения и решения, пока чужие глаза с уговорами не стянули на другой путь, не засомневали, не дали прощения.
- слушаю.
- день добрый, к майору Диверцеву.
- по какому?
- личному, открывай, ему передашь, пусть спустится.
Толкнул дверь, зашёл внутрь, прошёл отключенный металлоискатель.
- Сень, ты где был? Исхудал весь! Все обыскались тебя! У меня весь отдел на ушах стоит! Твои иглосъёмные весь город, блять, перевернули! Баба какая-то приходила с друзьями твоими, заявление написали о пропаже! Мать рыдала! Ты чего вообще!
- пойдём, майор, поговорим.
- погоди я сейчас, твоим хоть позвоню, что живой!
- нет, прямо сейчас пойдём и поговорим. Мне, блять, сейчас, очень надо.
- ладно-ладно, поднимайся на второй, тридцать пятый у меня, выгонишь там в коридор, я следом – майор, правда, был весь радостный и заведённый, не догадывался. Думал, новость радостную Сеня принёс, откопал что-нибудь, пропадал по работе или не мог, конспирировался.
Сеня поднялся, выгнал, сел, закурил, взболтал коробку кефира, открыл. Думал только о Ней. Правильно ли, всё ещё сомневался, качался туда-обратно как в шторм последнее дерево на берегу. С остальными уже ничего не изменишь, а с Ней можно было. Как-то исправить, сделать, выстроить, починить, объяснить, вылечиться...
Но давил. Был просто недостоин быть рядом с такой женщиной, даже думать подобное в своей чортовой голове. Первый глоток, второй, третий. Всё проносилось, сливалось листками маленькой книжки в единый мультфильм. И вот оглавление, издательство, год.
- Сень, я всё, команду дал, сюда летят твои, ну давай, трави! Куда пропал-то хоть? Выпьешь? – майор резво зашёл в кабинет, закрылся, зачем-то стянул пожелтевшей казённой занавеской летние окна, достал из сейфа початую бутылку коньяка, булькнул ей, демонстрируя – давай не стесняйся, сейчас девчонки лимончика притаранят! Давно мы с тобой не виделись, рассказывай, чего ты хмурной какой?
Сеня включил свой плёночный диктофон и всё вывалил.
Такие огромные жизни уместились всего в пятнадцать минут прямой речи. Сеня говорил, курил, прихлёбывая кефир, исполнял.
Вернул бумерангом сделанное зло.
Не договорили. 12
Самое комичное было в том, что говорила она максимально уверенно, обычно и со знанием дела, интонацией буквально озвучивая знаки препинания с нужными и громкими ударениями. Шаблоны Сени и деда лопались, они еле сдержали смех. Происходило внезапно, срабатывало как триггером – фразами из анекдотов либо стихов, либо вопросительных предложений, ситуаций. Первый раз они ошалели, услышав на вопрос – «заечка, ты куда?» заливистый, громкий на весь зоопарк и совершенно не подозревающий наготу, крик – «коту под хуй да муда!». На них оглянулся кипящими фарами весь зал с кассой, на лбу у деда и морщины расправились и седина, казалось, порыжела от стыда. Объяснили, как смогли, что такие слова говорить нельзя и только взрослые так умеют – человечек очень сильно расстроился. По привычке подумала, что её ругают, и с полчаса ходила поникшая. Пульки водили за руки между собой, не отпуская, как напитывали обратно счастьем и радостью, забирая и вытягивая эту расстроенность, молча воспитывали, научали.
Второй раз был в машине, дед посигналил кому-то на дороге, тонкий голосок моментально отреагировал сзади – «Ссышишь!? Тюлень ёбаный! В рот мазанный!». Дед, от неожиданности ударив по тормозам, почти воткнул пассажиров носами, Сеня повернулся назад настолько быстро и широко открытыми, почти лопнувшими о шока глазами, что маленькая буквально вжалась в сиденье и как черепашка спрятала голову в беззащитные плечи. И сразу всё поняла сама и по выражению лиц, и по реакции сестёр. Те сразу как под защиту с обеих сторон заслонили, облепили, но сами испугались не меньше, понимая сказанное и предвкушая гнев за подобную лексическую конструкцию.
Но фарш обратно не провернуть, а бороться с этим надо, решили, пусть Пульки ей говорят по-своему как-нибудь, по-детски, что можно, что нужно, а что нельзя произносить. Воспринимала от них критику без обид, лояльно, понимала и больше не повторяла, старалась.
35. Гори огнём.
Сеня болтал сообщениями, исчерпывал забытую, снова зажжённую. Город Москва Ей сильно импонировал, зацепил, покорил и бесповоротно влюбил в себя. Нравилось абсолютно всё: живой, постоянный поток, бессонная суматоха, комфорт и ухоженность, чистота на улицах. Вся помпезность и величавость шести полос в одну сторону наглухо забитых миллионами лошадиных сил после провинции своей красотой внешней, сверхней пленили как фантиком. Пока ещё временная командировка, что-то типа испытательного срока в несколько месяцев, только началась, обещанный работодателем явный карьерный рост был слишком зазывной и лакомый, настораживал, но подкупал.
Да и сама хотела сбежать из родного города. Хотела без оглядки от обыденности и тоски, от пустоты и бесполезности нахождения, от монотонного и ненужного, умершего, безвоскресшего. Не могла понять себя, не чувствовала счастливой, не находила ни магнитов, ни земли под ногами, ни работы, ни людей вокруг, всё осточертело и, собрав всю волю в горстку, Она решилась на революцию. Со стороны не глубоко близкого и случайно лишнего Сени казалось, однако, Москва стала не радикальным бунтом, а просто другим панцирем. Спрятавшись туда, некогда было и думать, и чувствовать, и экспериментировать, и развиваться. Но Она бродила по городу, впитывала бешенность, красоту, гигантизм, всё заражало. Кипела, кипела по-новому, ярко, горячо – это казалось главным. Всегда под рукой теперь был эксперимент над собой, риск чужбины, попытки что-то изменить, добавляющий к собственной самооценке пару жирных галочек «смогла».
Такой выход и нужен был, выбросить, стереть, хирургически вырезать отмершее. Но Сенька недоверчиво читал между строк сомнения переезда. Где-то очень-очень глубоко внутри. Как специально задушенные, затравленные в корне, чтобы не сбить прямоту, чтобы не увести в сторону, чтобы остаться на пути победной атаки, и пожар революции не стих. Как затылком чуешь глаза чужие, Сеня видел сквозь мутное стекло поезда – ноги колосса из глины, это не сработает, это не навсегда. Будто в работе были сомнения, для Евы обещались слишком яблочные условия. И ездить туда-сюда всё равно придётся постоянно, семья, здесь оставленная, брат, матушка, друзья навсегда не отпустят. Да и жить в съёмке можно только понарошку, чемодановое постоянство уже надоело, и соседи, и бельё, ванная, чужие стены, звуки, волосы в раковине, запахи.
Стал залихвастски уверен, что и тут тоже его благородного самонадеяния и синдрома спасателя хватит. Не потратит. С запасом. Помочь Ей, направить, поддержать и, если уж он целые жизни выдёргивает из героина, или забирает, определяя, кому можно, а кому нет – то раздуть мятеж уверенности в завтрашнем дне проблем не составит, легко сможет и за Неё выбрать, что Ей лучше, где и, может, с кем.
Договорились.
- хоть увидеться что ли, а то одними смсками неинтересно.
- я только в пятницу буду, поезд поздно вечером, очень.
- ну, не страшно, давай, я встречу, не проблема.
В назначенный день подтвердил намерения, ещё раз время уточнил, заботливо вспомнил, что дома, наверное, вообще ничего нет съестного, неделю не было хозяйки, откуда там?
- удиви, а вообще я бы поела.
- легко!
Зашёл перед такси в ларёк, купил пива две бутылки Её любимого, по пути заехал в «ресторан» быстрого питания, взял коробку нагенТцев, бургеров, картошки, скупил всё хоть раз Ею упомянутое. Встретил на перроне. Обнял. Далась.
- карета ждёт, давай сумку, вижу, тяжёлая.
- нет, я донесу, лёгкая. – ответила холодно и самостоятельно, чуть выбитая из колеи неожиданной близостью.
- чего с настроением? Кто испортил?
- да ничего, я спать хочу.
- ну, через десять минут дома будем, поедим и спать ляжем, не проблема же. – пытался заразить бойкостью Сеня.
Дома, поели, болтая, выпили пиво, легли. Помня, что спать очень хочет и устала, и пузо, теперь набитое, решил не приставать. Да и сам был выжжен за неделю, ограничился хозяйски брошенной на неё рукой под одеялом. Утро было прекрасным, солнечным, вставать им совсем никак не хотелось, но уже было нужно. Поднялись, выпил кофе на балконе. Ещё поболтали, но как-то несильно клеилось, заряженное потихоньку садилось, но батарейки у него было много, Сеня мог с лёгкостью не экономить. И не пытался, он буквально, и правда, светился. Улыбками, глазами, голосом – грел вокруг. Такое состояние было слишком необычно для обоих, рождало немой вопрос в Её глазах о причинах. А он свысока, снисходительно и гордо просто лучился и не хотел объяснять примат своих, столь явных всему миру, побед.
Вечером был запланирован день рождения у его брата, у Неё в том же заведении просто встреча с подругами, обязательно решили пересечься и как-то совместить праздники – ежегодный с новотрадиционным – «измосковным». После уехали опять к Ней домой, тёплое похмельное утро, мягкая нежность в постели, полусонный день вместе на диване, вечером проводил обратно на работу, посадил на электричку, помахал, покурил, дождался, пока тронется состав.
Телефон брякнул Её сообщением, запомнилось оно до конца и не отпускало, как прощение за всё, как новый лист их книги, глава, но совсем не связанная с прошлым.
- иногда, сидя в поезде, бывает непонятно, ты это едешь или на соседней платформе поезд двигается в противоположную сторону. Я сейчас так же. Спасибо, что твоя платформа на месте, не уезжай без меня больше, пожалуйста, хотя бы чуточку. – Сеня с минуты три перечитывал это сообщение. Ледяная броня, когда-то нацепленная для боя с грязным миром, бесчувственная, толстая растаяла. Пулька, конечно, лёд подтопила, но сообщение его разбило вдребезги, без шансов на восстановление. Он испытал первый раз за всю дорогу истинное понимание и желание жизни, жизни вслух, жизни не зря, с признанием, с благодарностью, широкой, жизни с кем-то, увидел этот банальный свет в конце, яркий и железный, звонкий, бесспорный и пахнущий шпалами.
Он и пошёл на него, свернуть было невозможно.
Пульки же, все подружившись, и приняв к себе в обойму скорби третью, как ещё одну сестрёнку, постоянно радовали то оценками, то дед хвалил бытовым взрослением, то сама мама-Люба своими победами заражала новообретённую мелочь. Осознанно и мотивированно слезла с иглы, и, в общем-то, всё начиналось очень хорошо, с потенциалом и стойкой надеждой.
Вся бригада иглосъёмных, конечно, знала не понаслышке, как срываются наркоманы, как могут с ничего вдруг взять и вмазаться, спустить по вене весь прогресс. Но тут вроде и в церковь пошла, и в ребёнке участвовала, и на работе все отзывались хорошо, и дома порядок, видно было, что стыдится прошлого, хочет его забыть, исправить. У неё это прекрасно получалось, дежурства были уже совсем редкие, раз в неделю, буквально чтобы проверить и с мелкой повозиться, книжки ей почитать, уже больше не для неё даже, а из-за ребёнка. Сеня научился заправлять утром Пулькины волосы в резинку, узнал, что нет различия между овсянкой и геркулесом, по запаху научился определять, какой компот давали на полднике в детском саду, различать в грабливых руках и набелевших луковицах голов смыслы рисунков. Он почти хотел целовать хрустящие пятки ребёнку вместо будильника, участвовать в широко-отверстой душе маленькой жизни.
Через всего пару месяцев после нагенТцев уже вполне постоянного и горящего печатного диалога, стабильных еженедельных встреч с рейса и обратно, комплиментов, ухаживаний, тёплых слов и заботы типа «покушал ли мой сладкий?», у Неё было собеседование. Как бы следующий круг, ещё одна проверка стойкости и намерений. Делился со своими – Валеркой, Димкой. Больше, конечно, со вторым, первый в дамах не понимал и не разбирался, хвастаться не получалось.
- Настя. Сейчас в половину десятого идёт на собеседование. Будет сейчас решаться: останется или нет и так далее. Вот – писал другу – Я ей говорю уже несколько недель, чтобы и оставалась, и удачи, и давай-давай, работа крутая.
- так-так.
- а сам думаю, бля, нахуй я это говорю? Девочка удивляет каждый раз в плюс, я тут в те выходные валялся в кровати, а она на бла-бла-каре договаривалась в Москву уехать, билеты чего-то там не понял, не было что ли.
- ну.
- хуя. Я давно не слышал такой грамотной речи. И вкусной какой-то, прям даже завтракать захотелось, мне, прикинь, завтракать!
Голос Её лился мягкой карамелью, казалось бы, такая обыденная и навсегда простая, совершенно рутинная вещь, договориться о поездке. Но эта Её речь, учтивая и тёплая, запросто могла договориться на кругосветку. Любой бы согласился вот прямо сейчас, лишь бы слышать этот голос, слушать Её, как оперу до мурашек, наслаждаться.
Сеня носил странноватое ощущение – давно знаешь человека, уже много лет, но как только поворачиваешься к нему и лицом, и он к тебе, как только просто помогаешь ему или думаешь, что помогаешь, как только становишься для него основой или надеешься на это – меняется вообще всё. У них это происходило медленно, но слишком уверенно и последовательно, как-то по-взрослому, будто с обеих сторон по шагу, по очереди. Через какие-то несколько месяцев Она для него стала целью, правилом, сутью долга. Сеньором на всю жизнь, будто прошедшим через Её руки оммажем и теми тёплыми, мохнатыми, когда-то согревшими эти руки перчатками во внутреннем кармане куртки, под сердцем.
Пусть приторным, но светом, смыслом, ради которого стоило сделаться нормальным человеком, а не срываясь ночью, помогать каким-то чужим, с мухами. Целью, которую можно увидеть не через дни или недели, а годы, и годы эти прожить счастливо, смотря на Её журчащий смех, скромный, в ладошку, с уютным немым весельем у камина, или широким и шумным, как майский дождь.
У Сени никогда не было этого смысла, он, всю уже прожитую, хоть и небольшую, но увесистую жизнь, двигался по течению. Никогда не напрягался и всегда уходил от ответственностей за маму, за папу, за родных, за себя, за свои мысли и действия. Никогда не шёл против своей воли или мировоззрения, никогда не делал ничего «не про себя» и не стеснялся этого эгоизма, считал его вполне разумным и логичным. Ненужность и безжеланность любых действий, от него ожидаемых, удобно оправдывал неискренностью исполнения, а потому, бессмысленностью и лицемерием.
Но не с Ней.
Ей он писал на буднях, когда там, далеко Её нервы скрипели или настроение портил кто-то из коллег своей тупостью, кто-то из начальников квадратностью и наивностью, кто-то из соседей каплями в туалете или разбухшим в мыльнице.
- все твои проблемы – мои, просто здесь я могу ещё решать их, помоч, а там…далеко, не хватит меня на целую Москву. – и так он желал, чтобы все эти туда-сюда отправки, через окно вагона по телефону прощания, счастье порциями закончились, чтобы Она его была, полностью, каждый день после работы. Но сам ставился на паузу, заставлялся молчать, порой не сдерживался, проскакивал требующим, волевым, хотелось притянуть навсегда и только к себе, навсегда.
- «помоч», гыгы – и всего один ржущий смайлик смазывал всю героичность сообщения и упрощал. И так каждый раз. Её тяжёлое Сеня растворял словами приятными, мечтами. А Она его смайликами, поцелуями, объятиями.
Делился с друзьями своим этим несдержанным, хозяйским, присвоенным.
- не смешно, я как представлю, что отношение применяется к ней грубое, меня аж, блять, переворачивает всего.
- пусть увольняется, другую работу, здесь найдёт у нас, – советовали парни.
- сегодня звонила вся в слезах, мог сказать ей, но ответственности ссыканул. И она как бы бросила Москву? Тут бы осталась – а не нашла бы ничего или за копейки. Я, один, конечно, нас вытащу деньгами, но всегда ж чувствовать буду, если что, вину, если вдруг чего-то.
Все эти опасения и страх за будущее не его, а Её, за их будущее, пугали холодной моросью по спине. А вдруг он не сможет? Вот случится так, что его не хватит или он где-то ошибётся, сильно или много. Насыплет больше или не положит нужного, не справится. Были ночи, когда от мыслей этих он не мог уснуть и убивал по пачке сигарет. К утру приходилось идти в круглосуточный за новой, воздух свежий отрезвлял, и наступал, конечно, сон, но мысли никуда не засыпали.
С каждой неделей чувства к Ней всё быстрей росли, как стебли китайского бамбука, и всё сильнее протыкали плоть страхом за возможные ошибки.
- мне тётушка сегодня гостинчик передала, целую тушку индейки. Двенадцать кило мясища, приготовить попробую, будешь?
- будешь, конечно, пиши быстрее, телефон садится.
- всё, пошёл готовить, раз десять сделаю перед тобой, чтобы точно было вкусно.
- ты мой самый сладкий кулинар! – улыбалась она смайлами.
Первым вопросом каждое утро стал не «где мой кофе?» условно, а «с добрым утром, любимая» в воздух, если Её не было рядом.
Всё это вперемешку с постоянными Её сообщениями в телефоне, обменом фотографиями, эмоциями, событиями, выходными, поездами. Они считали часы и минуты перед встречей в пятницу, он увидел это романтичным и всегда писал
- всего какие-то десять часов и двадцать три минутки. И я тебя всю зацелую, пойду пока ужин нам приготавливать.
И Её воскресенскими, поздними
- спасибо за выходные, милый, я уже опять к тебе хочу.
Всё сдобренное смайликами, многоточиями и скобками, скоростью ответов в обе стороны, экраны их телефонов специально не выключались, не сворачивались окна диалога, чтобы сразу прочитать, быстрей ответить, продолжить, ещё, больше, давай, скорее, где там.
Сквозь всю зиму без оглядки, с Её всеготовой заботой и нестихающей жаждой быть рядом, лаской и объятиями под шкурой уже убитого медведя неприступности.
- сладкий мой, ты покушал? Чего ты молчишь? Как работа? Чего сегодня делать будешь?
Новый год вместе, ожидания с предпраздничным планированием и переживаниями за верность выбранного подарка, радости от того, что Она угадала, что он попал, не ошибся, как доказательство, пятёрка за экзамен на знание друг друга.
- ты ведь со мной его встречать будешь, правильно? – Её пауза ответа, его нетерпеливое – Мыться убежала что ли, чудо моё, уже двадцать минут тишины. Или думаешь?
- да, сладкий, буду и нет, не в душ.
- хочу в душ с тобой, обнимать тебя всю тёплую.
- мммм.
- со мной это хорошо, это вообще прекрасно, уруру!
В один вечер Сеня подумал, всё, оборвалось, погибло, умерло, его оставили и бросили, размазали и предали, всю теплоту такую невозможную в принципе, всю мягкость и любовь расстреляли первой СМСкой и, как дуплетом, контрольные.
- меня оставили.
- ку-ку…
- всё, даже на смс не ответишь, если так?
Он час переваривал прочитанное. Думал как, куда теперь и что делать, курил. Столько не курят, семнадцать, как нервная малолетка, чуть не плача от переизбытка противоположных – любви, предательства, прощения, самолюбия, холода, цели и результата. Оборвал свою паузу, соврал.
- милая, денег не было на телефоне. Я, как и обещал, поддержать тебя при любом выборе – так и сдержу слово. Всё хорошо, не волнуйся, не думай и не жалей ни о чем, с твоим телом, мозгами и лаской – бородатых мудаков вокруг будет безумно много, я не один, найдёшь лучше.
- сладкий, ты чего? Я сейчас еду обратно, в прострации, в шоке, что меня одобрили и у себя оставляют работать. Я не думала, что возьмут…
- я был уверен, что это твой личный выбор…неверно понял, видимо. На какое-то время там останешься работать или с переездом полным? – уже успокоенный отдалением данности тупика продолжил что-то спрашивать и чуть меньшим градусом нервничать. Приехала, разобрались, продолжилось.
Он уже не мог ставить себя на паузу, длить пытку, изглодал свирепой жаждой быть с Ней, хотеть каждый день, видеть каждое утро рядом. Бурей переливалось, топило, давило. Каждое, как Цицерон перед казнью, Сеня просыпался в неуверенности настоящности сказочного происходящего. Хотеть каждый день. Хватать. Хотеть. Жаждать. Целовать всё громче.
Происходящее в постели не было всего лишь животным сексом, назвать это какими-то пустыми буквами – не наполненными ничем кроме физики – даже в голове звучало подло и неуместно, оскорбительно. Квадратная тайна совершенно рваной плоскости, событие, несравнимое степенью ощущений и громкотой чувств ни с чем пережитым ни до, ни после. Всё случалось слишком ярко и слишком разно, как вновь, но всегда изливаясь, он дрожал как пробитый эпилептик, сокращался всем телом. Решил, они не сексом занимались, а любовью, поэзией плоти. Только вспоминая об аромате Её шеи и плеч Сеня уже стыдно прятал руки в карманы и разравнивал по поясу. Застывшие в памяти картинки свивающихся языков пламени, моменты, сюжеты их кроватные стёрли все шаблоны поисковых запросов в интернете, обычный путь мышки и пристрастия – сайты стали не нужны. Сначала он пользовался памятью, пережёвывая с закрытыми глазами, а потом и вовсе перестал. Не хотел разменивать всего лишь лёгкое опьянение онанизма на чистый героиновый приход, самый первый, который невозможно испытать снова таким же, за который, в жажде найти хоть сколько-то близкое, каждый наркоман готов отдать всё. Однако, и это правило они умудрились нарушить. Злобный яд каждые выходные полз по венам алой змеёй страсти и отчаянного удовольствия. Выдаивание себя в принципе не ровнялось с такими мурашками.
Ласковые волны Её нежных рук, изогнутая струной спина, сладкие поцелуи, объятия, глаза, грудь. Вся горячая, внутри, снаружи Она кипела похотью и желанием. Её белая скользкая патока доказательством удовольствия сочилась из набухших, требующих своего наркотика губ, тонкий женский стон, сначала тихий и мягкий, расходился громовым шёпотом, нарастал, кричал и заставлял лопнуть.
Оказывается, можно рыдать от громкости момента.
Как-то раз Сеня был настолько выжат и так сильно взорвался, что казалось, сердце выскочит и лопнет. Он боялся дотрагиваться до собственного запястья, гонка между пузатыми часами и пульсом еле закончилась в его пользу.
Её виртуозный рот с языком вытворяли с названной «конфетой» такое, что живот в истерике искрился от напряжения, Сеню коротило словно током в самые кости. Тело, плотно набитое мясом и страстью после, в антрактах, теряло способность не только говорить, но даже дышать, весь испившись, он растекался по Её животу, спине, рту и ногам, по всей сцене. Иногда лежал и с кровати наблюдал, как Она идёт лисой из ванной, походкой чистого греха или быстро семенит к нему под нагретое одеяло сквозь прохладную комнату, от этой разницы многое зависело, выдавало настрой.
Лютое нетерпение вечеров в пятницу выжигало Сеню дотла. Волнующийся из-за беззащитности красоты маленькой разбойницы и навсегда поражённый далёким Её теплом, как будто греющим всех вокруг зазря, томимый безысходной грустью старшеклассника он стал высчитывать не только часы и минуты, но дни и секунды между прощальными словами через окно поезда и обратного «милый, я села». Секунды между этими запятыми он и правда складывал калькулятором, ставил будильники, таймеры, смотрел на монитор телефона и мечтал о Ней обратной.
Сеня редко изменял в телефонной книге имена контактов, как правило, вбитое туда, оставалось до следующей смены случайно разбитого или залитого водкой аппарата, но Её контакт приходилось менять часто.
Сначала там была эта официальная незнакомка, строгая сестра, с нотками требовательного материнства сквозь заботу – Анастасия Владимировна. Потом, через первое романтическую встречу у Ленина под пальцем перезвалась уже просто, без эксклюзива, Настей. Чтобы придать хоть какую-то особенность через несколько месяцев, после окончания Ею университета обросла прибавкой «не студентка». С каждым этапом следующим их отношений и знакомства всё ближе и глубже переименовалась в земляничку.
В какой-то из периодов близкого, но временного общения Сеня взял Её с собой в лес к шумной компании у костра пить яд и есть мясо. Потерялась. Ночью. Про, тогда ещё Настю, Сеня и знал немного, и не придавал значения Её особенностям, не догадывался, что такой сюрприз может случиться. На уши поставлен был весь лагерь, Димка был готов уже вызывать МЧС и милицию, Валерка будто мгновенно протрезвел и носился по лесу совершая панику и разные махания руками. Крики, фонари, логистические прочёсы хвойных с оврагами, звонки – ничего не помогало. Через полтора часа пьяность пропала как не было, голоса сели, ноги промокли по колено, а нашедшаяся просто собирала в пять утра землянику на полянке.
Сообщения от Неё приходили с настолько высокой частотой, что сам лог диалога в вотсапе при синхронизации с облаком и копировании зависал. Стандартный их звук иногда делал обидно, хватать быстрее телефон, искать по карманам, срочно, читать, ответить. А экран всего лишь светился требами и вопросами от каких-то чужих, других, не тех. Поменял звук на персональные шлепки, на диктофон записанные, по Её сочной заднице, чтобы не пропустить, отличить сразу, вспомнить, улыбнуться. Затем, с той же логикой, последовал и звонок. «Гори огнём твой третий Рим» Сплина полностью соответствовал желаниям и жаждам. С новым телефоном пришлось менять все сызнова, будильники, ярлыки, уведомления, синхронизации. Открыв настройку поменял Её контакт на «маленькую».
Им не нравились их имена, это обычное Анастасия, Настя – совершенно не подходящее Ей, не соотносимое. Лишние буквы по краям, как будто ширили больше нужного и ударение это, на конец, совсем не шло строптивому, колючему со всеми и покладистому, ватному только с ним характеру. Не шли и лицу, слишком ровному и красивому, выразительному, слишком необычному в сравнении с именем.
Его имя всегда тоже как будто имело двойника и выговаривалось слишком долго, слишком ломано и куцо, почти легендарное «Есений» на фоне строгого отчества и дешёвой фамилии смотрелось и вовсе смешным. А вот прилагательные милый-милая, любимая-любимый как-то сразу к ним приклеились и всегда смущали своей пересахаром, надладостью друзей вокруг, родных. Или случайных, рядом в обычной жизни, услышавших вдруг разговор по телефону. Но это стало так обычно и нормально, что любые другие обзывания, будто специально выделяли обращение, намекали на серьёзность и нешутливость цели и темы разговора. Конечно, он, фантазируя, придумывал ещё какие-нибудь ситуационные. Тёплые – родная, маленькая. Игривые - сладкая, жопка, любимка. Владеющие – моя девочка, моя ласковая, моя горячая. Но смысл позывных был только в разнообразии. Всегда это было в радаре «милой».
36. Не выломаешь.
Стал пропадать Карлос.
Ему совсем не оставалось места.
Он был больше не нужен.
Все мысли, требующие обрамления в более менее сносную речь и выслушивания были теперь Её. Не возникало больше внутренних диалогов, все комментарии из вокруг, эпитеты, сравнения, эмоции любые мгновенно или сообщением, или речью, или просто объятием делились и дарились Ей. Карлос стал прошлым, каким-то давним и старым, давно бывшим, теперь лишним и ненастоящим, выдуманным. Скорость их жизни теперь была столь велика, что предыдущая Сене казалась как случайной, как прошедшей только для того, чтобы привести к Ней. Всё теперь состояло из Неё и Пулек. И деление это было так хорошо, приятно и славно, что ему пришлось выдумать новое слово
– «постахуенно» – это когда «ахуенно» уже было, но стало ещё лучше, а названия для этого нету. Бывают слова недостойные вещей или событий. Состояния, не имеющие лингвистических аналогий.
Никаких грязных бешеных приливов ярости и пламени с того приобретения третьей Пульки и нагенТцев Сеня больше не испытывал. Никакой случайной грязной злобы, никаких мыслей дурных и зависти, никакой черноты, сердце как светом стало вычищено, до блеска, до звона добра и радости, радости и ещё радости. Больше там ничего не было.
Он всё ещё вёл свою иглосъёмную команду, но с меньшим энтузиазмом и отверженностью. В глазах парней читалось нарастающее недоверие и, он честно отказался от лавр создателя, владетеля правом, распоряжения. Эта слава и ласка своего самолюбия тоже стала лишней, он завоевал Её, Пулек – выше чести быть не могло. Взгляд его на ребят был чуть сверху и, одновременно сразу стыдным, если замечался за собой. Иногда, если нужен был совет или штиль эмоций, холодное, незаинтересованное и неоправдывающее мнение на какие-то ситуации, Сеня помогал бывшим однополченцам, но телефон его «рабочий» всё реже звонил и, в конце концов, вовсе затих, разрядился и был отложен куда-то глубоко в ящик.
Потихоньку расцвело лето, зеленью и пьяными рассветами радовало по выходным пару до слёз влюбленных. Она спала у него под махровой полосатой простынью, если он куда-то вставал – сразу замерзала и заматывалась гусеницей. Он у Неё вальяжно на спине, сцепив за головой руки замком и раскидав ноги по обеим половинам постели.
Сколько ни пытался вслушиваться внутрь и звать Карлоса – тот не отвечал. Бывало, Сеня на балконе за сигаретой всё ждал и ждал собеседника, думал, листал прошлое, искал голос. Но его не было слышно, он перестал возражать, обращаться. Ни советов, ни комментариев мирской жизни. Он больше не раскрашивал матом, не подготавливал грубости, не реагировал свирепой злобой, не тыкал в плечо вызовом.
Но внезапное онемение не вызывало ни паники, ни страха, ни даже удивления. Как-то само по себе оказалось, что цвета ярче Её света не существует. Теперь не было смысла в существовании роли Карлоса, и актёр, будто просто вышел со сцены, исчез за плотной тканью кулис. Закончил свой номер и аккуратно, бесслышно щёлкнул дверью гримёрки.
37. Такси.
- мелкая, давай быстрее, такси внизу.
- я сейчас, почти.
- блин, да хорош уже, ты почти, а машина внизу.
- не хорош, фотка одна будет на чёрт знает сколько лет, сейчас буду.
- маленькая, ты самая красивая даже с самого утра, без краски этой, давай одевайся уже, ёпрст, хватит малеваться.
- это я для тебя красивая, а менты – не ты, и там я не как у всех, с кривой рожей, должна быть.
- ага, блять, для ментов, значит, готовишься, да? Вот так вот?
- дамилый – в одно слово, как обычно у Неё получалось склеить – Иди вниз уже, сейчас спущусь.
- нет, чмокни сначала.
- да иди!
- нет, чмокай, – она вышла из ванной с ресничной кистью.
- ой, фу, не надо, потом поцелуешь, а то некрасивая какая-то.
- вот засранец, иди сюда.
- неа, я размалёванных не целую, гыгыгы. – и Сеня выпрыгнул из квартиры. Чуть пробежал до лифта, предвидя игру, но за ним никто не гнался. Вызвал лифт, не стал дожидаться, оставил Ей, прыжками сиганул через ступеньки, покинул подъезд уже бойко с папиросой в зубах, к машине.
- две минуты, сигарету и едем.
- хорошо, я тогда туда отъеду. – кивнул головой водитель на площадку у дома. Сеня кивнул в ответ и стал подробно раскладывать работу руля, внешний вид машины, активно демонстрируя участие и полный контроль за процессом. Уже почти докурил и заволновался, что так долго, достал телефон, звонить, но дверь запиликала домофоном и ягодка выбежала. Не накрашенная.
- миииилая, ну ты чегоооо. – намеренно размазывая гласные по вопросу.
- иди целоваться сюда и поедем.
- в машине начмокаемся, пойдём.
- нет, иди. – настаивала. Сеня подбежал, схватил, поцеловал и пронёс в руках пару шагов со ступеней лестницы, через хи-хи и весёлую улыбку они пошли в машину. Дверь, даме, сам с другой стороны, сел, сцепили руки комочком, телефоны.
- ты вина купил?
- ага, в магните оставил, чтобы не замёрзло. – заранее захмелел своей повернутой мордой.
- ну, милый!
- блин, потом опять не понравится тебе и будет неделю в холодильнике стоять, всё равно со мной же пойдёшь.
- так я не хотела ходить, чтобы времени больше было, я же тебе каждый раз говорю какое вкусное.
- на что тебе времени больше, мы ж доставку хотели.
- а я подумала, что лето сейчас, денег…лучше…в магазин.
- мелкая, я тебе чего про деньги говорил? Хорош уже.
- ладно. Сходим вместе тогда. Мне муж ещё пишет, ждёт в гости с жёнами.
- посмотрим, давай к вечеру решим, у меня ещё башка до сих пор побаливает, вчерашнее было какое-то совсем пьяное. И хорош тоже про мужей с жёнами, бесишь, жопа, я ж ревную!
- да помню, привыкла, блин, так Олега звать с моими дурами. И да, я тоже как мятая, не будем много.
- так – сказал уже шёпотом на ухо, в густые джунгли тепла и сладковатого шампуня, аккуратно – ты со вчера ещё мной мятая – и поцеловал аккуратно в шею.
Они ехали получать Её права. За эти сутки было много всего. День и ночь были перегружены эмоциями и событиями, права, любовь, обед, любовь, друзья, вино, друзья, любовь, снова вино и снова любовь. С пятничного вечера по воскресное, все сорок восемь часов вместе, не отпуская друг друга за руку. Похмелье через пот на постели и крики, через отдых в полусне перед фильмом.