Как Зинка Кольку от пьянства отучала. Часть вторая
На следующий день с самого утра Зинка ушла на работу и, откровенно говоря, думать забыла об оставленном Кольке «лекарстве»: сначала приехал товар, а грузчиков не хватало — пришлось впрягаться самой; потом какая-то расфуфыренная манда позвонила на горячую линию и пожаловалась, что у Зинки в очереди больше пяти человек. Последовал втык от начальства. А под конец смены и вовсе обнаружилась в кассе недостача — сто один рубль, сорок две копейки. То Зинка «манде» сдачу мелочью выдала в отместку и увлеклась.
Словом, о водке с «смертным страхом» Зинка вспомнила уже на пороге квартиры. «Смертным страхом» тянуло аж из общего тамбура. Зайдя в квартиру, Зинка сразу почувствовала неладное. И точно — из-за открытой двери в санузел на неё с укором взирал унитаз, увенчанный варварски свернутой крышкой. По дому гулял сквозняк — дверь на балкон тоже была распахнута.
«Дура я дура! Надо было с собой брать или соседям на хранение оставить!» — корила себя Зинка и аккуратно, шаг за шагом продвигалась по квартире. Под ногами хрустели бутылочные осколки — хоть сапоги не сымай. Колька обнаружился там же, где и всегда — на диване. Но творилось с ним неладное.
Колька был разут, раздет и растерян. Сидит, глаза стеклянные, рот открыт, в телевизор пялится. А по телевизору — телепомехи одни, и смотреть на него в общем-то мало интереса. То ли дело Колька — всё тело покрывали надрезы в самых неожиданных местах: под мышками, на горле, на лице. И хоть Колька и смотрел в телевизор, руками он что-то сосредоточенно шерудил у себя в паху.
— Коленька? Ты чего, а? — осторожно позвала Зинка, — Ты что же, за раз всё выпил? Коленька, может, тебе скорую?
Коленька издал странный звук — не то вздохнул, не то хрюкнул, и наконец отнял руки от паха. В пальцах оказался плотно зажат острый бутылочный осколок. Через секунду с чавканьем, освобожденное от мошонки, повисло у Коли между ног одинокое яичко.
Тут бы Зинке, конечно, как приличной даме в обморок грохнуться, но Зина с этим обождала, взяла себя в руки и отобрала у Кольки осколок. Тот вновь как-то безразлично хрюкнул. Собрала Зинка поскорее осколки в совочек от греха подальше, да в скорую позвонила.
Приехали фельдшер с санитаром, давай Кольку ощупывать и в глаза ему фонариком светить. А Колька не сопротивляется, только хрюкает, что твой боров да в сумку к фельдшерам залезть норовит. Наконец, фельдшер молвил:
— Вы, гражданочка, почём зря беспокоитесь. Органы у вашего супруга в довольно аккуратном виде, и пузырь вполне порядочный, не протекает. А что он себе мошонку открыл, так, может, ему оно так свободнее. Извините, на стационар нынче покласть никак не можем — нет местов. Мы его вам пока пластырем заклеим — езжайте-ка в травмопункт, там ваше сокровище зашьют.
Накинула Зинка на Кольку простынку и вызвала такси. Таксист, падла такая, содрал по двойному тарифу, мол, сиденье кровью пачкать не хочет.
Плюнула ему Зинка напоследок в опущенное окошко, да пошли к хирургу. В очереди сидели долго — то в жбан кто-то схлопотал, то кого-то дворняги подрали, то дедушка, сердешный, на стремянку встал, полез на антресоли, может быть, за огурчиками или другим каким напитком, упал и поломал свою хрупкую старческую ручку. В общем, приняли Кольку едва ли не к четырем утра. Зинка его всё шевелила, в ухо дула, за волосенки дергала, а тому — хоть бы хны. Зенками только луп-луп, и хрюкает невпопад, разговаривать не могёт или не желает. Подошла их очередь. Зашили Кольку, пошутили, мол, теперь уж не выпадет. И перекись выдали — сказали обрабатывать дважды в день.
Вернулись домой под утро. Хотела Зинка дома остаться — за Колькой приглядеть, да начальство вызверилось, мол, у тебя и так отгул на отгуле — либо выходи в смену, либо пиши заявление по собственному. Делать нечего — надо на работу. Зинка дверь снаружи на замок закрыла, чтоб Колька не сбёг, и оставила ему на столе гречи с сосисками.
Целый день просидела как на иголках, пришла домой — сосиски-греча нетронуты, и темно в квартире. Она выключателем щёлк-щёлк, а он, холера в бок, не включается. Посветила Зинка своей «Нокией» и как завизжит: сидит в темноте Колька, голый, бледный, страшный и морда вся в крови. Жуёт, хрустит чем-то. Пригляделась Зинка — цоколь изо рта торчит. Визжит Зинка, остановиться не может, охрипла вся, а Колька знай себе, хрюкает.
Стала его Зинка к кровати привязывать, чтоб ещё каких глупостей не натворил. С лампочек Кольке, кстати, ничего не сделалось, ушли как в сухую землю — хоть какая-то польза с этой луженой глотки. Спать Зинка укладывалась на уголке в кухне. Оно, конечно, неудобно — изогнёшься этак в три погибели, башкой об стол ударишься и попробуй усни. А тут ещё холодильник дребезжит и из раковины тряпкой воняет. Но всё одно лучше, чем с Колькой спать. Потому что сам Колька не спал. Его уложишь, он и лежит так с открытыми глазами, и смотрит. И смотрит при этом вроде как не на тебя, а на что-то не то за спиной, не то над головой. И до того Зинке делалось жутко от этого взгляда — будто у неё за спиной не стенка с обоями драными, а какой-нибудь гнилой мертвец или чего похуже. Лучше уж так — на уголке под гул бытовой техники.
Водили потом Кольку к терапевту, так тот только плечами пожал и злорадно так сказал:
— А я говорил, культура ему нужна, театр. Доигрались! Обратите внимание, коллеги, — говорит, хотя в кабинете окромя него только Зинка с Колькой да обогреватель, — Типичный случай delirium tremens – белая горячка тобишь. Довели вы, дамочка, мужичка. Это вам не ко мне, это вам в психиатрию надо.
Повела Зинка мужа к психиатру. Тот в глаза ему так внимательно поглядел, осмотрел всего, за стетоскопом в соседнее отделение сбегал и грудь послушал. После побледнел, поскучнел даже. Достал какие-то таблетки из стола, но Кольке их не предложил — сам три штуки разом заглотил. И рассуждает так грустно:
— Вы, гражданочка, передайте там остальным в очереди, что я сегодня больше не принимаю. И вообще не принимаю. Потому что тут форменное безобразие. Я ж кто — психиатр. «Психо» — это у нас что по-гречески? «Дух», «душа». А у вашего муженька душа давно тю-тю. Он даже не дышит. И тут либо вы не по адресу — вам в морг надо, либо какой я к черту психиатр, если в трезвом виде ходячих мертвецов наблюдаю? Идите-ка вы от греха подальше, и не вносите смуту в мое бытие.
Так и ушли Трифоновы из районной поликлиники несолоно хлебавши. Но Колька не выглядел расстроенным. В общем-то Колька вообще никак не выглядел — вроде ходит, шевелится, а ведь и правда, пригляделась Зинка — неживой он. На глазные яблоки налипло чего-то, движения дерганые, как у болванчика, да и духан от него — хоть святых выноси. Тут-то до Зинки, конечно, дошло, что натворила она что-то страшное и неправильное. А хуже того — похоже, непоправимое. Привела она Кольку домой, привязала к кровати, чтоб лампочек больше не ел, и достала ту бумажку с адресом. Деваться некуда — придётся снова ехать к бабке.
Кое-как одела Кольку. Шутка ли — этакого борова в штаны втиснуть. Да он еще и не слушается — куда-то надо ему, что-то хочет, хрюкает.
— А ну лежи смирно, собачье жало! — ругалась Зинка.
Снова три автобуса — новостройки, шоссе, кладбище, будь оно неладно! В транспорте Коля вел себя смирно — Зинка догадалась ему на всякий случай глаза завязать, чтоб ни он, значит, не отвлекался на разные всяческие факторы, ни пассажиры, увидев мертвые его буркала не принялись протестовать и требовать ссадить их с Колькой на остановке. Зинке и самой было мало интереса в глаза его глядеть — пустые они, будто наблюдают не окружающую действительность, а что-то за пределами оной.
Высадились, наконец, на пустыре. Ко встрече с шавками Зинка была готова — достала из сумки палку просроченной колбасы и позвала:
— Ну-ка, эти, как вас там? Кыс-кыс-кыс!
Но собаки почему-то бросились врассыпную с жалобным подвизгиванием, как кутята. Зинка так удивилась, что совсем забыла про Кольку. А тот — всё ещё с завязанными глазами — упал на четвереньки и неловко, выпячивая зад, погнался за дворняжками. Одна отстала — то ли лапка у нее была хроменькая, то ли она от природы своей собачьей слабенькая. Колька нагнал её в два прыжка — как огромная жаба, дворняжка только пискнула.
— Стой! Куда, куриная голова! А ну вернись, падла такая! — ворчала Зинка на бегу.
За широкой Колькиной спиной ей было никак не видать, что муженек вытворяет с несчастной собачонкой. Одно было верно — судя по капустному хрусту и вялым подергиваниям лапок, шавке пришел безоговорочный, несомненный каюк. Колька обернулся на голос — на окровавленный подбородок налипла шерсть, челюсти что-то сосредоточенно измельчали.
— Фу! Брось! — Зинка звонко хлестнула Кольку по губам, на землю шлепнулось полупережёванное собачье ухо, — Ну ты совсем чтоль? Ты хоть знаешь, чем они питаются? А если заразу какую в дом принесешь? Эх, вставай, горе ты луковое…
Так, с грехом пополам добрались до уже знакомого Зинке «пряничного» домика. Гостеприимным он уже не выглядел: наличники ощерились острыми щепками, в оконцах метались багровые огни, а стоящий у калитки Петя — опять без футболки — угрожающе чистил финкой свои длинные ногти.
— Это откуда это к нам такую красивую тетеньку замело? Забыла чего? — жеманно, уперев руки в боки, спросил тощий.
— Да я… — Зинке стало неловко. Видать бабка прознала все о её затее. У, шельма старая! — Мужу нездоровится. Хотела к Матушке вот…
— Долго ж ты собиралась. Вон уж, — Петя кивнул на Кольку, — муженёк-то твой Богу душу отдать успел. Или ещё кому… Там разберутся.
— Да как же ж? — со слезой отвечала Зинка. Решила покаяться. — Я всё по инструкции — один в один как она, а оно вон…
— Не реви. Для меня бабьи слёзы — тьфу! Вода, а не слёзы. Иди, в ноги кинься Матушке, глядишь и выручит…
И Петя отступил в сторону, давая проход.
В Матушкиной каморке тоже было вроде всё то же самое, но по-другому. Недобро смотрели закопчённые иконы, чадили лампадки, к запаху капусты и ладана примешался еще какой-то едва заметный смрад — стылый, тяжелый, как в погребе или в могиле. Матушка Софийская сидела, сгорбившись, в кресле — вся напряжённая, наэлектризованная, как из трансформаторной. Глазища жёлтые насквозь сверлят, костлявые пальцы скребут ногтями по подлокотникам. Матушка больше не выглядела милой старушечкой, скорее, походила на облысевшую от старости сову. И Зинка почему-то очень чётко ощутила себя дрожащей мышью. Едва она раскрыла рот, как Матушка ехидно спросила:
— Так что, хошь знать, за что меня Софийской прозвали? Хошь, нет?
И Зинка поняла, что меньше всего хочет знать о происхождении этой не то клички, не то фамилии; сжалась вся, стараясь казаться меньше. Одному Кольке все было нипочём — он вертелся на месте и тыкался башкой в угол.
— Так присядь, и послушай.
В тот же миг Зинке на плечи будто мешок пыльный с картошкой взвалили. Да не один, а этак трояк. Колени подогнулись, и она плюхнулась на провонявшую клопами тахту. Хотела что-то сказать, но во рту пересохло, язык прилип к небу.
— Не перебивай старших, — наставительно сказала Матушка. — Так вот, Софийское — не фамилие мой, а прозвище. Село было такое — Софийское, вот я сама оттуда…
Угрожающий тон сменился старушачьей ностальгирующей напевностью; казалось, сейчас прозвучит «вот я в молодые годы...»
— Знакомое название, поди? Кладбище, с которого ты землю своровала — тоже Софийское. Не прочла на входе? А знашь, как оно образовалось? Я тогда ишшо молодая, видная баба была, всю округу врачевала. Кому что — кому роды принять, кому хворь отшептать. Никому не отказывала. Потом Гражданская война началась. Неподалеку белый отряд разбили, так я раненых у себя в подполе сховала и выхаживала. Компрессы, шины, травки всякие — они меня матушкой называли. Даже влюбился в меня белый офицер, Ванюша его звали, души во мне не чаял. Только скоро пришли краснопузые и давай местных спрашивать — где, мол, контра недобитая прячется? А эти сукины дети на мою хату указали. Повытягали тех, кто на ногах держался с Ванюшей вместе — и к стенке, а хату спалили с ранеными вместе. Меня стрелять не стали, но тоже знатно покуражились. И хоть бы одна падла слово сказала — нет, молчали, смотрели, радовались, что им на орехи не досталось. С тех пор вот, как и ты, бездетная.
При этих словах и Зинки почему-то болезненно свело судорогой внизу живота. Подумала — «Просрочку больше ни в жисть». А бабка продолжила:
— Никто с того села в живых не остался. Всех за неделю покосило — кому ногу в мялке смолотило, кто с пьяных глаз об угол убился, кто отравился, а кого в лихорадке скрутило. Никого не пожалела, ни деток, ни старичье — всех сгноила. Все Софийское — на корню. Легче было не на кладбище везти, а новое учредить. Так и сделали. И погост этот — мой. А ты, глупая баба, пришла, не напросившись, за моей спиной черные дела творить…
Казалось, Матушка раздувается от ярости при каждом слове. Потянуло сквозняком, задрожало пламя в лампадках, вновь заплясали тени, и Зинка какой-то внутренней чуйкой поняла, что источники этих теней не в комнате, а там, под землей, на Софийском кладбище. Взмолилась Зинка:
— Погодите изуверствовать, Матушка! Я ж не со зла, я ж мужа спасти... У меня на карточке еще тыщ двадцать осталось, я Коле на реабилитацию откладывала… Всё принесу, отдам, только не губите!
Старушка, вздувшись, застыла, точно камень на склоне, решая — остаться на месте или обрушиться гибельной лавиной. Наконец, опустилась, растеклась в кресле, выдохнула устало, сдувая жуткие тени.
— Ой и дура ты, Зинаида! Знала б ты, в какой калашный ряд своё свиное рыло сунула…
— И ничего не свиное! — обиженно возразила Зинка.
— Цыц! Слушай внимательно. Я тебе только потому помогаю, что вижу — любишь ты своего мужика, костьми за него ляжешь. Я б за Ванюшу тоже легла, да толку? Коли тела нет, так и возвращать некуда. Не спасла, так хоть ты своего спасешь, — матушка поскребла подбородок, оглядела как следует Кольку и вынесла вердикт, — Мёртв он у тебя. Убила ты муженька, Зинаида.
— Да как же мёртв? Вон у него и руки-ноги шевелятся…
— То невелика радость. Без души тело-то быстро в негодность придёт, а душу ты-то как раз и изгнала, Зинаида. Я тебе зачем сказала раз в неделю по мерзавчику давать, а? Чтоб смертным страхом потихонечку от зеленого змия отучать. И землицу брала не абы какую, а от опойцы, чтоб, значит, муженек твой все тридцать три удовольствия цирроза прочувствовал. А ты ему с чьей могилы землю дала?
— С Дрозденко Егора Ефимовича, героя-ликвидатора, — смущенно ответила Зинка.
— То-то же. И не чекушечку, а сразу литр с четвертью!
— Да я ж прятала…
— Не спорь! Вылакал-то он все разом! А теперь представь — Егор Ефимович перед смертью с полгода раком мучался — все тело в опухолях и метастазах, сам врачей просил, чтоб ему помереть дали. А ты все эти полгода — в водку и мужу на стол. Его душенька такого страху смертного натерпелась, что и выпорхнула вон. А тело-то вон оно, здоровое да живое, но без души — пустышка.
— И что ж теперь делать?
— Что делать? Тело есть, надобно таперича душу вернуть, чтоб привесть, так сказать, организм в равновесие.
— Вернёте? — спросила Зинка.
— Я? Да ни за что. Я если туда сунусь — уж не вернусь. Много кто меня там ждет, да, поди, не с хлебом и солью. Нет, милочка, сама набедокурила — сама разбирайся. А я подсоблю чем смогу.
— А что делать мне?
— Езжай домой, и за благоверным следи, покуда не поранился, — Колька в этот момент как раз лакал масло из лампадки, совершенно не обращая внимания на опаляющий щетину огонёк. Зинка за шкирку его оттянула, — Я к утру с Петей подъеду. И подумай заодно — готова ль ты за таким мужиком в ад спуститься.
— Почему обязательно ад? — обиженно поинтересовалась Зинка.
— Потому что рай попы выдумали, чтоб десятину собирать.
Петя возник будто из ниоткуда и, обдавая табачным духом, проводил Трифоновых к калитке.
***
Звонок в дверь раздался в пять утра. Зинка открыла. На пороге были Матушка Софийская и Петя — опять без рубашки. Неужто так и через город ехал? В руках у него был большой железный кофр с красным крестом на боку.
— Виделись, — коротко кивнула ведьма, повернулась к помощнику. — Раскладывайся, Петя.
Тот раскрыл чемодан, и выпростал из него кюветы с шприцами, упаковку ампул, достал какой-то громоздкий аппарат. Просипел:
— Где тут у вас розетка?
— А зачем она для колдовства-то? — удивилась Зинка.
— Не для колдовства, а для дефибриллятора. Или ты думала, я тебя чаем отпаивать буду? — раздраженно ответила Матушка.
— А дефибриллятор-то зачем?
Петя и Матушка остановились, посмотрели на Зинку с укором.
— Ты что думаешь, милая, я руками помашу, слова волшебные скажу и всё? Нет уж, чтоб попасть на тот свет — надобно помереть.
— Да вы не ссыте, Зинаида Павловна, — вмешался Петя, — я вам укольчик сделаю, вызову фибрилляцию желудочков, сердечко и встанет, а вы прямо там вмиг окажетесь. Через пять минут я вам — р-р-раз — адреналинчику, и дефибриллятором добью, и вы сразу на свободу откинетесь.
Зинка сглотнула. Умирать почему-то ужасно не хотелось. Хитро прищурилась бабка:
— Как, милая, не передумала?
Зинка обернулась на диван, где обретался Колька. Через повязку было не видать его страшных мертвых глаз, и весь он был такой знакомый, домашний, родной. Дырка на носке, вытянутые коленки у треников, расплывшаяся татуировка «ВДВ 1994» с самолетиком, нос картошкой. «А хоть бы и пил!» — подумала Зинка, — «Лишь бы вернулся». Вспомнила, как познакомились; как он её в кино водил на последний ряд и уворачивался от пощечин, пока лез под блузку; вспомнила, как смотрели на них, гуляющих вместе, местные бабоньки — с изнывающей завистью; вспомнила, как Колька кроет – жарко, истово. Покачала головой:
— Не передумала. Давайте, Матушка, мужа моего выручать, а то мне к восьми на смену.
— Тогда кофтёнку сымай и на пол ложись.
Скинула Зинка кофту, осталась в одном лифчике — как назло, самый замызганный надела, аж самой совестно.
— И бронежилет свой снимай.
— Тут мужчина, — смущенно пробормотала Зинка.
— Я больше не мужчина, — просипел в ответ Петя, — Меня можете не смущаться.
Зинка легла на холодный линолеум, заерзала — видать, не все осколки убрала. Сверху нависло бабкино лицо. Широкие ноздри казались выскобленными глазницами.
— Слушай и запоминай. По ту сторону я тебе ничем не помогу. В место ты идешь опасное, темное. Будут пытаться тебя там оставить — и те, кто любят, и те, кто ненавидят. Есть и коренные обитатели – с ними лучше вообще не встречаться. Но ты, главное — цель свою помни и к ней иди. Как Кольку найдешь, чем хочешь завлекай, всеми правдами и неправдами уговори его пойти с тобой. Своей волей пусть идет, иначе не сработает.
— А чего б ему не пойти? — удивилась Зинка.
Старуха мотнула головой, точно вспомнила что-то ужасно неприятное.
— Всяко быват. У тебя там — пять минут, не больше. Души из преисподней возвращаются с рассветом, а он уж скоренько. Слушай песню петуха — он как звонки в театре, его и по эту, и по ту сторону занавеса слышно. Раз пропоет — время еще есть, два — надо спешить, а на третий тебя уж и возвращать пора. Все поняла?
— Ну…
Зинка не успела договорить — что-то тонкое, острое ужалило её в шею.
— Как комарик укусил! — утешил Петя.
Тут же грудак стиснуло будто обручем, в сердце словно вогнали острый кол. Стало нечем дышать, глаза провалились куда-то в череп и падали-падали, словно в тёмный тоннель. А следом упала и сама Зинка.
***
Автор - Герман Шендеров
