Время будто остановилось. Тяжелый зловонный воздух не прорезали сквозняки, пятна света не двигались по заплесневелым стенам. Даже крысы ползали еле-еле, словно пробираясь через вязкий кисель; а капли воды, срывавшиеся с потолка, летели до пола целую вечность.

Один из четверых сидящих в камере мужчин, брюнет с легкой проседью в волосах, не выдержал гнетущей тишины и спросил:

- А вас за что?..

Он запнулся на последнем слове. «Повесят», «приговорили»,  звучало одинаково паршиво.

Впрочем, все поняли его и так.

Здоровенный детина с многократно ломанным носом расплылся в жуткой щербатой улыбке:

– Ни за что, конечно.

– Ой, да ладно! – субтильный мужчина с бегающим взглядом и дергающимся веком досадливо скривился, – судье заливать надо было лучше. А теперь чего… Я вот лошадь украл.

– Лошадь? – хором переспросили щербатый и брюнет. Щербатый прищурился, от чего его лицо стало уж совсем пугающим. – А не врёшь ли ты? За такое не вешают.

– Не вешают, – тоскливо подтвердил приговорённый, – только если это не лошадь судьи.

Спустя секунду в камере раздался взрыв хохота. Непривычный, чужеродный звук эхом отскакивал от стен, пугая сонных крыс.

– Ты самый глупый дурак, каких я только в жизни видал, – отсмеявшись, сказал детина. Но конокрад не обиделся.

– Так и есть. Никогда в лошадях не разбирался. Жуткие твари! И все на одну морду. Но деньги нужны были позарез. Я и согласился, когда меня на дело позвали… Вот только коня перепутал, а когда нас застукали – все на краденных лошадей вскочили, и только их и видели.

– А ты что? Не удержался?

– Какой там! Этот черт как от табуна отделился, так тут же меня и скинул. Так задом наподдал, что я чуть шею не свернул. Хотя теперь думаю – да и свернул бы, всяко лучше чем сидеть ждать теперь…

– Сдается мне, тебя для того на дело и брали, – сказал брюнет, – небось пока тебя изловили, остальные ушли?

Конокрад горестно кивнул. Протяжно вздохнул и представился:

– Дерга́

– Дуболом, – буркнул детина.

– Богомил, – кивнул брюнет. Дуболом скривился.

– Пусть тебя так мамка кличет. Был бы Богу мил, тут бы не оказался. Люди как прозвали?

Богомил стиснул зубы, но спорить не решился.

– Шельма.

– Другое дело, – хлопнул себя по колену Дуболом. – Эй, ты! А тебя как звать?

Четвёртый мужчина не пошевелился. Он всё так же сидел на полу, глядя в зарешеченное окно. Его лицо было расслаблено, будто он отдыхал у огня в трактире, а не мерз на сырых камнях. Только длинный узкий шрам от левого глаза до правой скулы слегка портил безмятежный вид.

– Э, слышь! Ты че, оглох что ли?

– Оставь его, – почему-то перейдя на шёпот, сказал Дерга, – я тут дольше вашего сижу, а этот ещё до меня был. И я за все время ни разу не видел, чтоб он шевельнулся. Богом клянусь! Даже отлить не ходил. Не жрет, не спит. Аж жуть берет…

Дуболом презрительно дернул плечами, но отступился.

– На меня так просто жути не нагонишь. Я до того как сюда попасть, знаешь скольких вот этими руками придушил? – он взмахнул громадными ладонями, – эх, и надо ж мне было так надраться… Сидел со своими у костра, перебрал чуток, а тут облава…

На несколько секунд вернулась тишина. Думали каждый о своём.

– А я вот и правда ни за что попал, хотите верьте, хотите нет, – сказал Шельма.

– Ну да, – усмехнулся Дерга, – а прозвище тебе за красивые зенки дали.

– Да не в том дело… ну да, по мелочи я кое-что проворачивал… Но за такое петлю не примеряют. А жизнью я за любовь поплачусь.

Скептическое хмыканье его только распалило:

– Что вы ржете... – он хотел добавить «придурки», но, покосившись на ручищи Дуболома, передумал, – я вам правду говорю! Запала на меня дочка старосты. Вот ей-богу, прохода не давала! А я как знал, что до беды она меня доведёт… А она уж как старалась... Хвостом крутила, подмигивала. Как рядом окажется – дышит часто-часто, что титьки из платья выпадают! Не утерпел я… А папаша её как прознал, так будто разума лишился… Я и каялся, жениться предлагал… Ан нет. Он у судьи в дружках оказался, вот меня оклеветали да и сюда бросили…

– Ну титьки-то хоть хороши были? – осклабился Дуболом. Шельма удивленно посмотрел на него, а потом засмеялся:

– Хороши! Мягкие, чистые. А уж под подолом! Эх, знал бы что в последний раз, я бы её ещё и не так трахнул…

Следующие полчаса все в красках расписывали своих самых горячих девиц. Хвастался даже Дерга, хоть и было весьма сомнительно, что с такой рожей ему перепало хоть раз. Но веселье постепенно сошло на нет. Осознание, что ничего похожего в их жизни больше не будет – да и вообще ничего уже не будет, снова повергло всех в уныние.

– Как думаете, долго нас тут держать будут?

– Долго, – скривился Шельма, – староста любит, чтоб народу побольше поглазеть приходило. Теперь станет ярмарки дожидаться, или ещё какого случая…

– Всегда мечтал подохнуть у всех на виду, – проворчал Дуболом, – чтоб тоскливо не было…

Шельма видел мало радости в том, чтобы обделаться на глазах у толпы, и потом еще сутки-двое болтаться в петле, пока не натешится местная шпана, но его мнение вряд ли кого-то интересовало. Он бросил взгляд в угол. Четвертый заключенный сидел в той же позе. И правда – жутковато. Но раз Дерга с ним ночевал, то и сейчас вряд ли случится что-то плохое?

Нелепость страха заставила Шельму усмехнуться. Его вздернут со дня на день. Так может лучше бы его придушил во сне этот странный мужик?

***

Раскат грома был такой, что вздрогнул даже Дуболом. Шельма и Дерга давно вжались в каменную кладку и перестали делать вид, будто им не страшно.

Хорошо не бояться грозы, сидя у очага в трактире, в компании добрых друзей и с кружкой хмельного. А кто упрекнет в трусости осужденного на смерть, измучанного холодом, темнотой и ожиданием?

Каждый порыв ветра заливал камеру потоками воды, словно на улицу выходило не крохотное зарешеченное окошко, а вовсе не было никакой стены. Очередная молния ударила в дерево, растущее недалеко от башни. Ствол вспыхнул, несмотря на ливень.

– Кара небесная, – взвыл Дерга, – спаси и сохрани! Врал! Я всё врал!

– Что – врал? – рявкнул Дуболом. Ему все сложнее становилось не давать слабину и казаться храбрее, чем он был на самом деле.

– Я сам решил коней своровать! На мясо! И с мясником с соседнего села договорился, и племянника сговорил мне помочь!

– И что? –Дуболом хотел пожать плечами, но вместо этого дернулся от очередного раската.

– А то! Как нас сторожа заметили и собак спустили, кони перебесились. Племяш упал, и по нему  пробежались. До сих пор не знаю, выжил ли! Бросил я его там! И меня не просто лошадь скинула! Она оступилась и ногу сломала, судье её прирезать пришлось!

Молния разогнала темноту и осветила лицо Дерги. Он плакал, крепко зажмурив глаза.

– И я чутка приукрасил, – хрипло выдавил Шельма, – дочка старостина не то чтобы очень меня хотела… Сам я на неё заглядывался, да отбрила она меня… А я дождался, пока староста по делам уедет, ночью к ней в спальню залез и снасильничал… Думал, не расскажет никому – позор ведь… Я так не впервой девок портил, молчали все – а иначе кто их замуж-то возьмет?.. К иным и не по разу захаживал… Вот только эта хитрей меня оказалась – когда уж началось, она притихла, и я решил – всё, не противится она больше, расслабился, а она меня укусила, пнула, да на помощь позвала…

Будто удовлетворившись признаниями, гроза начала отступать. Шельма и Дерга скрючились по разным углам и не шевелились.

А вот Дуболому не спалось. Каяться сверху сказанного ему было не в чем – он давно промышлял разбоем.

Но все-ж таки это был честный разбой. Безоружных они не убивали, без нужды даже морды лишний раз не били – так, слегка, на потеху и без злобы. А уж добрых женщин так и вовсе никогда не трогали.

Не то чтобы ему совсем никогда не доводилось насильничать – всякое бывало. Но то на трактах да в трактирах. Добрая женщина туда сама не сунется, что ей там делать? Такие дома сидят. А коли шляешься по лихим местам – так жди беды…

Уходя в «отряд», Дуболом оставил дома мать и троих сестёр. И когда о них вспоминал, будучи при деньгах, передавал весточку и подарки. И ему совсем не по нутру оказалось узнать, что какой-то прощелыга вроде Шельмы может взять и обрюхатить одну из сестер среди ночи…

Он бесшумно поднялся, сжал и разжал кулаки. Терять ему нечего. Если он сейчас свернет этой гниде шею, дважды его все равно не вздернут. А если ещё и труп изуродовать, жути нагнать – люди заговорят, и, глядишь, кто-то передумает по чужим постелям промышлять…

Дуболом навис над Шельмой страшной тенью. А все-ж таки как-то гадостно убивать спящего. Но затей они драку – прибежит охрана, разнимут…

Холодная тяжелая ладонь легла на плечо так внезапно, что он подпрыгнул. В темноте камеры он не сразу понял, что случилось, и сердце трусливо пропустило пару ударов.

– Не стоит мараться, – хрипло сказал четвертый заключенный, – все мы тут своё получим, никто от петли не уйдёт. Как станет он визжать да дергаться – тут-то люди и задумаются. А придуши ты его сейчас – скинут его в канаву, да делу конец.

И хоть чертов молчун был прав, Дуболому захотелось назло огрызнуться – в отместку за постыдный испуг. Но ледяная ладонь была тверда и крепка, а почти черные глаза на бледном лице больше подходили призраку, чем живому человеку. Дуболом заворчал и отступил. А когда вновь глянул на странного заключенного – тот сидел в той же позе, что и все время, будто и не вставал вовсе.

***

Никто не любит ждать.

И самый ленивый в плену у вынужденного безделья рассуждает, чем бы он мог сейчас заняться. Люди деятельные так и вовсе изнывают от тоски, становясь ворчливыми и вспыльчивыми.

Никто не любит ждать, даже если ждать приходится смерти.

Возможно, если бы в камере было чуть более сносно, им бы захотелось оттянуть неизбежное. Но тюремщики не считали разумным возиться с почти мертвецами, поэтому ведро воды и кусок черствого хлеба один раз в день – это всё, на что могли рассчитывать пленники.

Отхожее ведро давным-давно переполнилось, а когда Дуболом со злости вылил содержимое через решетку в коридор, пятеро охранников его крепко побили, повозив напоследок мордой по разлитым нечистотам.

Голод, холод и зловоние доводили не меньше, чем отчаяние. Ежедневная грызня стала обыкновенным развлечением, а напряжение между Шельмой и Дуболомом росло день ото дня.

– Скажи спасибо, что смердит от тебя хуже, чем от выгребной ямы, – процедил сквозь щербатые зубы Дуболом, – а то бы я тебе, гниде, давно уже лысого присунул и поглядел бы – пожаловался бы ты охране, или позора забоялся.

– А я-то гадал – что ты ко мне прицепился, – огрызнулся Шельма, – а ты, оказывается, до мужских задов охотник. Вот и неймётся тебе, что я по девкам ходил – сам-то небось не можешь!

На этот раз вряд ли бы обошлось без драки. Дерга метнулся к стене, не желая быть задетым в чужой склоке, даже молчаливый четвертый заключенный еле заметно повернул голову в сторону шума. Но вдруг в коридоре раздались шаги.

Разгоряченный от спора Шельма вмиг побледнел. Никто не приходил к ним просто так – только раз в день, принести хлеб и воду. Но сегодняшние сухари уже разошлись, а значит…

Ожиданию конец.

Все трое растерянно переглянулись. Секундное облегчение сменилось ужасом.

Ну и что, что камера холодна, а стены сплошь покрыты плесенью. Ну и что, что ежедневного сухаря не хватило бы и ребенку, а вода в ведре была мутной и отдавала тиной. Зато они были живы. Но скоро – не будут.

Увидев, что конвоиров всего трое, Дуболом мрачно усмехнулся. Чтобы вздернуть его у всех на виду, им придётся сильно постараться!

Немного приглядевшись, он нахмурился. Мало того, что стражников было только трое, так еще и один из них был совсем тщедушным и еле волочил ноги. И только когда они подошли поближе, стало видно, что это и не стражник вовсе.

– Принимайте гостя.

Ускоренный пинком, в камеру влетел тощий юноша. Лицо его было разбито, правую руку он неловко прижимал к себе, а когда испуганно засеменил к дальней стене, стало заметно, что он подволакивает ногу.

Поняв, что казнь опять откладывается, Дуболом испытал жгучее разочарование. И, сознавая нелепость ситуации, мрачно усмехнулся. «Надо же как. Судьба ко мне сегодня и передом, и задом, а всё не тем фасадом…».

Затравленно оглядевшись, юноша вжался в стену и закрыл глаза – не иначе ждал, что его снова будут бить. Вид у него был настолько несчастный, что даже не терпевший слабаков Дуболом сжалился.

– Э, болезный. Не дрейфь, не заслужишь – не обидим. Тебя-то за что? Цыпленка задавил?

Дерга и Шельма истерически засмеялись. Не столько из-за шутки, сколько от напряжения.

– За убийство.

Это прозвучало настолько нелепо, что смех быстро стих. Шельма скривился:

– И кого же ты на тот свет отправил, заморыш?

– Отца.

Шельма захохотал.

– Во дела! Была у меня однажды бабенка – взамуж хотела. Уговаривала, обещала мне сына родить. А я и тогда чуял, что так себе это счастье, а теперь-то и подавно знаю! Вырастишь на свою голову, а он тебя к праотцам пошлёт!

– Странно, что такого как ты родная мать к праотцам не отправила! – процедил Дуболом, – не иначе рука у неё дрогнула!

Перепалка возобновилась. Но без прежней злости – скорее от скуки.

– Ты это… Не обращай на них внимания, – сказал Дерга, – они каждый день собачатся. Видать, боятся в петле при всем честном народе обделаться, вот и грызутся, надеются что один не выдержит да другого на тот свет отправит. Да только разве найдётся дурака, лишний грех на душу брать? И старых с лихвой в достатке… Как зовут-то тебя, убивец?

– Неждан. – Юноша, поняв, что бить его больше не будут, смелее огляделся по сторонам.

– Я – Дерга. Вон тот, с пудовыми кулаками – Дуболом, а злобный хлыщ – Шельма.

– А вон тот? – спросил Неждан, пристально глядя на мужчину в углу.

– Да дьявол разберет. От него и слова не…

Неждан вдруг вскрикнул, вскочил, и быстро, как только позволяла покалеченная нога, поковылял к молчаливому заключенному.

– Вран! Это ты! Я тебя узнал, да как же ты… И за что тебя?

Юноша остановился, озадаченный отсутствием реакции.

– Знакомец твой, да? – Спросил Шельма, прекратив перепалку. – Ты это… не тронь его, без толку. Мы от него за всё время и слова не дождались. Умом тронулся приятель твой.

У Дуболома было своё мнение на этот счет. Но делиться подробностями ночной беседы он не стал.

– А откуда ты его знаешь? И как, говоришь, звать его?

– Вран, – растерянно ответил Неждан, – он после ранения в охране у нас был… Как – умом тронулся?

– Оо, – протянул Шельма, – не иначе к нам благородных господ привалило? А кто ж ты есть, парень, что у тебя охранники были?

Поняв, что сболтнул лишнего, Неждан сник. Но ясно, что от него так просто теперь не отстанут:

– Воеводы я сын.

– Это которого? Ярополка?

Юноша кивнул. Дерга, слышавший несколько баек про свирепого вояку, присвистнул.

– А не брешешь ли ты? Как же ты, ершова кость, его одолел?

Неждан поднял лихорадочно блеснувшие глаза.

– Во сне прирезал.

Повисла неловка пауза. Дерга криво улыбнулся и спросил:

– Во сне, говоришь… И что, нам тоже теперь бояться?

– Вам – нет, мотнул головой Неждан, не заметив иронии, – а его – было за что.

***

После подселения пятого приговоренного, время в камере потянулось медленнее прежнего. Даже Дуболом с Шельмой почти перестали переругиваться.

Почему-то осознание того, что и господа могут оказаться в петле, радости не добавило. Ко всему прочему, Неждан почти сразу заболел и слёг, разрывая тишину приступами надсадного кашля.

Глядя на него, становилось особенно тошно. Ведь в сущности, какая разница – помрёт ли он здесь, или там, толпе на потеху?

Только Шельму не тревожила болезнь юноши. А когда однажды утром в очередной раз принесли сухари, но Неждан не смог подняться и взять свою долю, Шельма схватил его кусок, и вызывающе глянул на остальных: захочет ли кто-то драться ради хлебного огрызка?

И тут случилось странное.

Вран, за все эти дни так и не переменивший позы, поднялся на ноги и подошёл к остальным. Дуболом, забиравший его паёк практически с первого дня – по праву самого крупного в камере, молча протянул горбушку обратно и грозно зыркнул на Шельму.

Тот нехотя отдал вторую порцию, но от шпильки не удержался:

– Надо же, и месяца не прошло, как проголодался. Может и поговорить с нами изволишь?

Вран молча вернулся на своё место, припрятав сухарь, и не двигался до самой ночи.

Когда сокамерники затихли, и только Неждан иногда сотрясался от кашля, Вран встал. Привычно размялся, начиная с шеи и заканчивая потягиванием всего тела, попил воды из ведра. Размочил сухарь, и бесшумно подошёл к лежащему на полу юноше.

– Ешь.

Неждан с трудом разлепил глаза. Поняв, что происходит, он встрепенулся и сделал попытку подняться.

– Ты не сошёл с ума!

– Не больше, чем обычно. Не шуми и ешь.

Неждан послушался. Как всегда.

– Почему ты сделал вид, что не узнал меня? И всё время молчишь?

Вран отклонился назад, блеснув черными глазами.

– А зачем? Все здесь… мы кончим одинаково. Нет смысла знакомиться, заводить дружбу или вражду. Это будет мешать, когда придет день.

– А почему помогаешь?

Вран пожал плечами.

– Нет нужды тебе отправляться туда раньше, чем суждено.

– Ты всегда мне помогал.

Не было смысла ни отрицать, ни подтверждать очевидное.

– Я разочаровал тебя? Тем, что сделал?

Неждан приподнялся на здоровом локте, пытаясь разглядеть в непроницаемом лице хоть тень одобрения или осуждения.

– Бог рассудит. За всё. И тебя, и меня. А теперь – спи.

– Как ты учил?

– Нет. Просто спи.

Дождавшись, пока юноша затихнет, Вран вернулся на своё место.

«Хорошо, что он не разучился спать нормально, в отличие от меня. Жаль только, что закончим мы оба одинаково…».

Пятнадцать минут дремы – пятнадцать – на краю между сном и явью, с открытыми глазами. Всегда собранный, на взводе, готовый к действию.

Как тяжело было этому научиться!

А у Неждана получилось быстро. Вран даже удивился тогда – откуда у мальчишки, не знавшего улицы, такой талант?

Потом он узнал, откуда. Лучше б не знал.

Не случись той поездки, всё могло бы закончиться совсем по-другому. Но Ярополк рассудил: раз Вран не может сражаться в полную силу, пускай едет к нему в имение. Восстановится, позанимается с его сыном. «Поучишь мальца ума-разуму».

Оказалось, что в эти слова они вкладывали совсем разные смыслы.

Поначалу Вран был жутко недоволен заданием. Его самолюбие все ещё горело огнём от нелепого ранения, он жаждал отмщения. Но приказ есть приказ.

Маленький Неждан был похож на дикого зверька. Вечно насупленный, недоверчивый, настороже. Вот-вот готовый укусить.

Вран решил, что это не его проблема.

Захочет воеводич учиться – пожалуйста. Нет – так он ему не нянька, бегать за пареньком он не станет.

Как ни странно, именно равнодушие подстегнуло любопытство мальчишки. Поняв, что его не собираются ни к чему принуждать, он начал следовать за Враном по пятам. И однажды подошёл сам.

– А почему ты никогда не спишь?

– Я сплю.

– Нет, не спишь, я видел! У тебя все время глаза открыты! И даже когда закрыты, ты всё слышишь!

– Это зовется «сон воина».

Неждан долго переминался с ноги на ногу. Но потом решился:

– Научи!

Вран тогда удивился – почему изо всего воинского дела парня заинтересовал именно чуткий сон? Не бои на мечах, не рукопашная. Не стрельба из лука на худой конец, а сон?

Но вникать не стал. Мало ли что у детей на уме…

***

– Доброго здоровья, господа!

Стражники захохотали. Для них это была очень смешная шутка.

– Вы ни за что не поверите, как вам сегодня повезло! Ну… кому-то из вас. Староста решил, что для увеселения пять трупов – многовато. Да и хлеб в этом году уродился, выделят вам еще несколько краюх. Но кому-то всё же придется развлечь гостей ярмарки. Не хотите ли попробовать угадать, кому?

Дерга и Шельма побелели. Дуболом мрачно уставился на охранников, оценивая свои силы. Впрочем, против десятерых шансов не было даже у него.

Неждан лежал на полу без сознания. Дуболом ему завидовал – если парня решат казнить сегодня, он и не почувствует. А стража с ним ещё и намучается, в попытках запихнуть безвольное тело в петлю.

Вран и бровью не повёл. Дуболом уже знал, что по ночам, когда бывший вояка думает, что все спят, он ходит по камере и пьет воду. Но разговаривать он по-прежнему ни с кем не стремился. Дуболом никак не мог решить, это его больше злит, или вызывает уважение?

– Пойдёшь ты и ты.

Дерга взвыл.

– Почему я? Почему вот не он хотя бы, он же все равно почти труп?

– Вешать покойника – себя не уважать. Сможет пойти в петлю своими ногами – пойдет. А помрет, так и делу конец. Ну, давай, живо! Скажу сразу: кто будет дергаться, того мы все равно повесим. Только предварительно так отделаем, что сам подохнуть захочет. А попытаетесь сбежать – изловим, а на ногах пальцы пообрежем.

Дуболом понимал, что все сказанное относится не к тщедушному Дерге, а к нему.

Ну и ладно.

Петля петлей, а быть битым перед казнью не больно-то и хотелось.

Разве что уже у толпы на виду…

***

– Почему ты отдаешь мне свой хлеб?

Неждан посомневался, но доел второй сухарь.

Несколько дней назад он был уверен, что умрет. Он хотел умереть. Но молодость взяла своё, а теперь тело настойчиво требовало еды.

– Мне этого всё равно не хватит, чтобы насытиться. А так – я не чувствую голода уже с третьего дня.

Если бы Шельма не спал, то обязательно нашел бы что сказать. Его невероятно злило, что Вран не только не разрешает отобрать долю Неждана, но стал забирать и свою. Шельма надеялся, что после казни Дуболома этот сухарь отойдет ему.

– Как думаешь, долго ещё ждать?

– А какая разница?

Неждан помолчал немного, а потом быстро-быстро зашептал:

– Я не хочу умирать! Не хочу! Да, я убил отца. Но ты не знаешь, за что! Он заслужил это,  заслужил! Всем стало только лучше – мне, маме, слугам, дружине! Почему я должен из-за этого умирать?

– Потому что не вызвал его на бой.

– Я не смог бы его одолеть!

– Смог бы. У тебя талант. Пусть не сейчас, через несколько лет…

– Он убил бы её за эти несколько лет! Тебя там не было! Ты не видел, что он с ней делал! А его отправили в отставку. Никаких походов, всё время дома! Ты не представляешь, на что похоже было её лицо! Он уже никого не стеснялся – ни меня, ни людей… Давай сбежим! Я знаю, что ты умеешь! Что тебе эти замки или охрана? Если кто и может отсюда уйти, это ты! Разве я заслужил смерть? Или ты? Разве ты хочешь смерти?

Вран встал и отошёл в свой угол, усаживаясь в привычную позу.

– Нас судили. Закон есть закон. А за остальное… Бог тебе судья. И мне – тоже.

Тихие, отчаянные всхлипы разбудили Шельму. Он недовольно посмотрел на плачущего Неждана и перевернулся на другой бок.

***

Он никогда в жизни не был так голоден и зол.

Когда Дуболома увели на казнь, он обрадовался вдвойне: из-за того, что забрали не его, и потому, что это был именно Дуболом. Бесноватый дурак отчего-то взъелся на него – того и гляди вмажет своими кулачищами, а разве сладишь с таким…

Но оказалось, что без ругани с этим болваном ждать смерти невыносимо.

Сопливый юнец после болезни стал неразговорчив, разве что ревел иногда по ночам, от чего становилось еще поганей. А Вран, этот странный ублюдок, раздражал сильнее день ото дня.

Шельма, увидев что глаза Врана закрыты, тихо подошёл к нему.

Может, придушить его, да и дело с концом? Некому будет заступиться за мальчишку…

Шельма разглядывал Врана. Может тот когда и был воином, но голод сделал свое: исхудавшее тело не внушало опасений. Если сделать всё быстро и тихо…

Помявшись немного, Шельма отступил. Он никогда не признался бы в этом даже себе самому, но гораздо больше боевого прошлого Врана, пугали его странные черные глаза и способность часами сидеть неподвижно. Бесова кровь…

Есть и другой способ заполучить паёк.

Пока Вран спит, он, Шельма, потолкует с пареньком. Тихо, как он умеет. Вряд ли это будет сложнее, чем усмирять строптивых девиц… А в убедительных уговорах Шельме не было равных…

Но он не успел и притронуться к Неждану. Едва он протянул руку, как что-то сбило его с ног. Дыхание перехватило, тело пронзила острая боль, а сознание окутала тьма.

Неждан с опаской смотрел на бесформенную темную кучу в углу, гадая – жив ли?.. Могут ли у живого быть так вывернуты ноги и руки?

Вран тяжело дышал, словно после долгого бега.

– Что, любуешься? Всё считаешь, что мы не заслужили смерти? А знаешь ли ты, почему меня прозвали Враном?

– Из-за черных глаз? – нерешительно спросил Неждан. Он никогда не видел своего наставника таким взбешенным.

– Из-за глаз, да. Только не моих, а тех, которых я выкалывал. Я же не рассказывал ещё, как я к твоему отцу в дружину попал.

До него я увязался за Ратибором. Мне тогда было тринадцать. В боях я, конечно, не участвовал, но всегда мечтал. Как покрою себя кровью и славой, добуду имя. А до того – драил котелки, помогал по лагерю, и учился где только мог. Не один год я за ними таскался и завидовал тем, кто постарше.

И вот – мой первый бой. Хоть я и повидал много раненых и умирающих, оказалось, что калечить кого-то самому – это совсем другое. Я выстоял, но после блевал так, что думал Богу душу отдам. Воины постарше посмеивались, говоря, что так со многими бывает. Не обмочился – и то славно. Они относились ко мне как к мальчишке! Я и был мальчишкой…

Шли месяцы, сила моя росла, и умение – тоже. Но для всех я оставался пареньком, что драил котелки да заблевался после первого боя. И я решил начать всё с начала.

Каких усилий мне стоило попасть к твоему отцу в дружину – и говорить не стану. Зато я был полон решимости показать себя во всей красе.

Я дрался как безумец. Если можно было не просто проткнуть противнику брюхо, а покалечить его – отсечь руку, или ногу – я выбирал именно это. Всем, кого мне удавалось сбить с ног, я выкалывал глаз или оба. От меня шарахались даже свои. Вот как я добыл себе имя. И вот чего стоит моя слава.

– Ты был на войне, – тихо сказал Неждан, глядя на Врана широко распахнутыми глазами, – нельзя уйти на войну, и вернуться святым.

– Святым? – Вран усмехнулся. – На войне ты убиваешь за своего господина. Я убивал за себя. Чтобы у всех на устах было моё имя, чтобы стать первым в дружине. Чтоб у врагов тряслись поджилки только при одном упоминании обо мне. Мне удавалось так жить удивительно долго.

А потом случилось то, что должно было. Если хочешь выжить в бою – надо использовать каждую возможность, а не искать случая нанести какое-то определенное увечье. Мне попался достойный противник – с твёрдой рукой и холодным рассудком. От него я и получил то ранение, да и морду он мне рассек напоследок, даже когда уже я уверен был, что он не жилец.

И вот меня отослали к тебе в имение. Я тогда уже и думать забыл, каково это – жить в доме, спать на постели, есть не из котелка… А с детьми-то я и вовсе дела никогда не имел. Ты был забавным. Поначалу я с тобой возился по приказу да от скуки, а потом… – Вран махнул рукой, не в силах подобрать правильные слова, – потом понял, что жизнь – это не только кровь и смерть. Да только зря я это понял… Ни к чему оно мне было. Нет с того света возврата, но это я сейчас знаю, а тогда…

Когда Ярополк вернулся вас навестить, я очень удивился, почему ты ему не рад. Я и до того много чему удивлялся – почему тебя так интересует сон воина, почему мечу ты предпочитаешь ножи, почему часто вздрагиваешь… А потом я всё увидел. И ничего не сделал.

– Так ты знал? – Глаза Неждана наполнились слезами. Он будто стал на несколько лет моложе, отчаянно походя на того мальчишку, которым Вран его впервые увидел.

– Знал.

– И делал вид, что все нормально?

Вран кивнул.

– И больше того: считал, что поступаю правильно. Что не моё это дело…И Ярополк знал, что я всё понял. Иногда мне кажется, что он только потому и позволил мне с тобой продолжать заниматься.

Неждан уже не слушал. Он обхватил себя ладонями, будто его знобит.

– А я всё думал… сказать тебе или нет?.. Боялся, что если скажу – ты убьёшь его, и тебя бросят в тюрьму… И всё надеялся, что ты однажды сам заметишь – мои синяки, или мамы… и спросишь. И тогда бы я точно рассказал… Каждый раз, когда вы приезжали – ждал… – Он вдруг поднял глаза на Врана и спросил:

– За что ты здесь?

Вран обнажил зубы в невеселой улыбке, больше похожей на оскал.

– За то, о чём ты так мечтал. В очередном походе Ярополк взял пленницу с сыном. Мальчишкой чуть помоложе тебя. И насиловал ее у ребенка на глазах, а я его должен был держать. Я уже не впервой видел, как он обходится с пленными. Сам не знаю, что со мной случилось… В общем, накануне боя Ярополк вдруг не смог командовать. Потому что был очень, очень сильно бит.

Неждан вдруг рассмеялся, представив, как сильно удивился отец, когда Вран его ослушался. Вран сплюнул себе под ноги.

– Мальчишка. Как был ты мальчишкой, так ты и остался, да и я умом не далеко от тебя ушёл. Ярополк валялся в бреду, меня, связанного, оставили в лагере… Как думаешь, без воеводы и без лучшего бойца, легко ли дружине в бою пришлось?.. Меня повесят как предателя. Не только за то, что на командира руку поднял. За то, что дружину свою подвёл…

Нет с того света возврата, кто хоть раз убивал – уже сам одной ногой там. Кровь всегда притянет кровь. Даже сейчас… хотел я кончину со спокойным духом принять. И что? – Вран с отвращением кивнул в угол, где лежал скрюченный Шельма, – всё еще считаешь, что я не заслужил смерть? Или ты её не заслужил – проливший кровь того, чьё семя тебя породило, кто кормил тебя все эти годы и давал кров, кто десятки лет возвращал женам живых мужей, а детям – отцов?.. Того, кто не пускал войну на родные пороги?

Под утро Шельма пришёл в себя. Он боялся стонать и не решался поднять глаз.

Неждан забылся тревожным сном, и не слышал, как идут стражники по коридору.

Но даже если бы слышал, вряд ли бы различил то, что сразу уловило чуткое ухо Врана: стражников было слишком много, чтобы просто нести хлеб и воду. Их было даже больше, чем пришло тогда за Дуболомом. Вран усмехнулся: боевая слава и здесь нашла его.

Когда охранники подошли к камере, они смотрели настороженно и мрачно. Все понимали, что в конечном итоге Вран отправится в петлю, но никому не хотелось на своей шкуре испытать, какую цену он за это возьмёт.

Вран поднялся и в последний раз посмотрел в зарешеченное окно. С серого неба сыпался мерзкий противный дождь. Не такого прощания ему бы хотелось.

Хотя в жизни вообще редко получаешь то, что хочешь. Но гораздо чаще – то, что заслужил.