Это не совсем история с работы, но раз заговорил про «изделия», то пусть будет в этом цикле.

Было в Москве.

Возвращаюсь с работы на электричке. Ехать до конечной. Приезжаем, народ выходит, я в последних выходящих. Иду, вагон уже пустой. И тут на одном из сидений вижу пластиковую папку с какими то документами и ручкой. Красивой такой.

Ну, у меня сработал хватательный рефлекс, утащил я эту папку. Прихожу домой, начинаю смотреть – чо ж за счастье привалило?

….Ик….. «Протокол испытания изделия ХЗЧ/05-18», «Протокол испытания изделия…»

На всякий случай поясню: ХЗЧ - это "хрен-знает-что", а не настоящее название.)))

Мдаааа….. это я удачно нашел.

Ясно, что то, что мне прилетело в руки, если и не совсекретная информация, то уж «ДСП» точно ( «для служебного пользования», если кто не в курсе).

Читаю дальше.

В конце протокола подписи и телефоны. В том числе и председателя комиссии.

Ну, думаю, надо бы вернуть – протоколы то оригинальные, с «мокрыми» печатями, не копии.

Звоню.

Спрашиваю: Иван Иваныч (пусть будет так)?

В ответ: да, а с кем я говорю?

Я: я Артур, но вы меня не знаете, просто я вот тут в электричке нашел документы /зачитываю название/

……Пауза……

Иван Иваныч: таааак…. А не подскажете, в какой электричке?

Я объясняю.

Иван Иваныч: Артур, спасибо вам огромное, где вам удобно встретиться, чтобы их вернуть?

Я: ну давайте завтра на метро Новослободской, в центре зала, в 17.

Он: хорошо, договорились.

Завтра.

Приезжаю на работу с этой папкой, рассказываю народу, говорю: Макс (упоминался тут), сходишь со мной?

Макс: да сходить то можно, но…/разглядывает документы/ Романыч, а ты уверен, что нас там не заметут сразу же?

Я: да не, вроде нормальный мужик, по разговору….

Макс: ну ладно, давай сходим….

17 часов. Приходим на Новослободскую, спускаемся вниз, центр зала. Подходит мужик лет 50: Вы Артур?

Я: да. А вы Иван Иваныч?

Он: да.

Отдаю документы.

Он: повторите, пожалуйста, еще раз – где именно вы их нашли?

Пересказываю.Добавляю: там вроде какой-то военный сидел, в форме, но я не приглядывался сильно.

Он: ясно. Читали?

Я: ну конечно читал – как бы я ваш номер телефона еще нашел. Только все равно не понял, что вы там испытывали)))

Он: и хорошо, что не поняли, ни к чему это вам. Тем не менее /достает конверт/ - благодарю за службу!

Расходимся.

Макс (а он немного в стороне стоял, пока мы общались), подходит: ну что – не замели?

Я: не, вон даже в обмен что-то дали.

Лезу в конверт. Ох ты ж здрасьте – 500 рублей! (На дворе 2004 год, деньги довольно приличные).

И не спрашивайте меня, что потом сделали с тем, кто просрал такую документацию)))

А ручку я возвращать не стал - красивая была. Не Паркер, конечно, но все равно понравилась)))

Эмма Ивановна, санитарка, перед уходом протерла линолеум.

Дима, недовольный собой, курил в одиночестве за столом. Чего-то он не учел. Так бывает иногда в начале шахматной партии: все фигуры еще на доске, сделаны считанные ходы, но уже можно опрокинуть короля − партия безнадежна. Разговор с Антониной Ивановной ничего не выяснил. Он, собственно, не состоялся, не закончился, а когда возобновится, ни к чему не приведет − выяснится не истина, а совсем другое, не имеющее к ней отношения. Тогда зачем возобновлять его? Что это даст? Непонятно. Талантливый человек, умница. Или талант − тоже не сверхчеловек, процесс познания и у него нарушается, дает срывы? Наше познание начинается с первым вздохом. Взрыв боли − оттого, что холодный воздух ворвался в легкие − первое ощущение. Надо обладать, вероятно, чем-то большим, чем ум, чтобы процесс познания не закончился задолго до последнего выдоха... Павлов, умирая, в полном сознании, анализировал свою агонию, ассистенты под его диктовку записывали его предсмертные ощущения. Был гениален, познавал до последней минуты... А Оброчнев чуть ли не брызгал слюной, как маньяк. Позвать его сюда, повторить бред, что нес он с таким пафосом, сам посмеется над собой. Или не посмеется?

− Я вас не потревожу, доктор?

Дима обернулся. Больной, в светлой пижаме, невысокий, бородатый, улыбался ему от двери чуточку заискивающе. Священник! Что ему?

Нежданный гость шагнул к кушетке, стоявшей вдоль стены у дверей.

− Я сяду сюда, − сказал он и не садился, точно ожидал возражения, потом все же сел.

Дима толком не видел его до сих пор, хотя уже дважды просвечивал. Фамилию его − Гай − запомнил, а имя-отчество забылось. Сейчас при дневном свете он мог разглядеть дынеобразное лицо, удлиненное бородой, тонкий нос с горбинкой, небольшие прячущиеся глаза под темными бровями; на лбу, покатом и широком, две кровеносные жилки, начинаясь у залысин, симметричные, дугами врезались в межбровье; ворот куртки, поднятый, прикрывал косичку, а под бородой чернела лента к нательному кресту.

Священник не знал, с чего начать разговор, ждал поощрения.

− Как себя чувствуете?

− Полегчало мне, доктор. Святые вы, врачи, люди. Дай вам бог здоровья.

Губы у него были яркие, красивые.

Как к нему обращаться? Товарищ − нелепо. Батюшка − пусть Скопцова с ним заигрывает. Гражданин − слишком по-милицейски.

− Как вас зовут?

− В сане я − отец Александр, а в миру − Александр Иванович.

− Значит, чувствуете себя лучше, Александр Иванович?

− Как вам сказать. Облегчение чувствую... Антонина Ивановна, святой она человек, сделала мне прокол, после него наступило облегчение. Хочу и вас спросить, доктор... Бок у меня болит, кашель донимает, жар не спадает, а лечение втуне. Не рак ли у меня?

− Будь у вас рак, Александр Иванович, мы направили бы вас на операцию.

Священник приложил пальцы к губам, дышал прерывисто. Как его разобрало! Перетрухнул не на шутку!

Был он вообще испуганный какой-то, худенький, с цыплячьей грудью и христосоподобным лицом; в глазах − правый, от перенесенной, видно, болезни, был подпорчен и меньше левого − светилась грусть.

Говорил он по-русски правильно, но с украинским акцентом, с характерным мягким «г» и твердым «е».

Они, медики, в своем кругу называли его «попиком»− на «попа», по их мнению, не тянул: ни солидности в нем, ни стати.

− А машина эта способна рак определить?

«Машина»! Дима критически осмотрел аппарат: экран, никелированные салазки, трансформатор в углу, толстые кабели на подвесках, узкий стол, тумблеры, рукоятки. Усмехнулся:

− Способна.

− Святые вы, врачи, люди, − повторил священник.

Юродствует по привычке? Задабривает: «святые люди». Обрить бы ему эту благочестивую бороду, так совсем молодым окажется. Какого он года?

− Не парадоксально ли, доктор? − проговорил отец Александр, точно удивляясь пришедшей ему в голову мысли. − Человек окружил себя машинами, изобрел свое подобие, думающего робота, а ищет бога.

Как врач Дима выслушивал от больных не только ответы на дежурный свой докторский вопрос: «Что болит?»

Объясняя иногда, почему нельзя ему болеть, ради кого и ради чего ему непременно надо сейчас быть здоровым, заметив сочувственный взгляд, пациент удивительно легко раскрывался, выкладывал свои радости и огорчения, философствовал, высказывался о самом себе, о своем характере, хвалил или хулил своих близких, открывал интимные вещи. Каждый это делал по-своему, в зависимости от темперамента и культуры.

Дима был слушателем терпеливым. Человеку, полагал он, надо дать возможность высказаться, выкричаться даже − это ему только на пользу с точки зрения терапии.

Отца Александра он тоже настроился слушать сочувственно, по-докторски, но замечание о роботе и новых богоискателях насторожило в нем естественника-полемиста.

− Кто же ищет? − поинтересовался он.

− Многие. Думаю: не возвратится ли все на круги свои?

− Пока что машины помогали людям освобождаться от религии.

− Пока что... Я простяк, живу среди простых людей, беседую с ними немало, ибо хочу знать, чего их душа жаждет. Роботы спутники, атомные бомбы − все это, хоть они и знают, что это есть, представляется им чудом, к ним не относящимся. Непонятно и страшно. Согласно и светских теорий, невежество и страх − колыбель веры.

− Невежество это относительное. У любого рабочего теперь или деревенского − по меньшей мере восьмилетка.

− Образование. Что под этим понимать? Образованных много, просвещенных единицы.

− Да, для вас, церковников, один Вольтер опасней сотни вузов.

Отец Александр пересел на край кушетки, произнес тихо и доверительно:

− Я пастырь овец православных.

− Вот видите, сразу испугались. А религия − во Франции ли, в России ли, католическая или православная − она повсюду построила ложную модель мира. И повсюду морально устарела. Давно уже.

Отец Александр левой рукой собрал на груди края куртки, точно защищался от проникновения ереси.

− Это как понимать?

− А так. Вот аппарат. УРД-4 называется. Он недавно с завода, а морально устарел.

− Это вещь конкретная, доктор, и понятная. А область веры − непонятное. Не потому ли искусство тяготеет к абстракции, что сознание немощно перед разрывом конкретностей?

− Сознание немощно? С чего вы взяли? Да оно проникло туда, куда вам и не снилось. Не сознание немощно, а вера.

− Это звучит парадоксально.

− Ой ли! Бог образен − следовательно, ограничен пределами и конечен. Абстракция же устремляет мысль человеческую в бесконечность.

Отец Александр поерзал на кушетке, усмехнулся. Разговор явно развеселил его, доставлял удовольствие.

− Вам, доктор, палец в рот не клади.

Дима тоже улыбнулся.

− В церкви много народу? − спросил он.

− Не пустует... И молодежь приходит. Правда, много меньше. И привлекает ее больше ритуальная сторона. Истинно верующих мало.

− Ну вот, сами себя и опровергли: человек ищет бога, а истинно верующих мало. Не бога он ищет, а развлечения.

− Нехай будет по-вашему, доктор, − уступил отец Александр.

Чехарда у него в голове. А сам-то истинно верует? Или борода, этот благостный вид − лицемерие, и ничего больше? Не стар ведь еще?

− Какого вы года, Александр Иванович?

− Двадцать шестого.

− Это да! Вот уж не думал, что человек двадцать шестого года может быть попом.

Отец Александр поморщился.

− А что, «поп» − это оскорбительно?

− Не столь оскорбительно, сколько в насмешку говорится. До девятнадцатого века слово это имело смысл положительный, но тщанием писателей русских преисполнено ныне иронии.

− Писатели, значит, виноваты?

− Я их не виню, к слову было сказано.

− И не читаете?

− Отчего же? Я светской литературы много читаю.

Конечно, ведь учился грамоте. На уроке, может быть, он рассказывал когда-то срывающимся от волнения голосом о сожжении Джордано Бруно, о Кровавом воскресенье и попе Гапоне, об отлучении Толстого от церкви. Учительница похвалила, поставила пятерку. Интересно, в силе ли эта анафема сейчас? Сколько лет прошло.

− А Льва Толстого тоже читаете?

− И Толстого.

− А вам можно? Анафему с него сняли?

Отец Александр соображал: к чему такой вопрос, нет ли в нем подвоха?

− Не ведаю, доктор. Не скажу с определенностью. Думаю, что нет. Толстой велик как художник, но в вопросах веры был не силен. Да ему-то все равно.

− Далеко не все равно − в смоле кипеть или райские напевы слушать.

Отец Александр не уловил или не захотел уловить насмешки.

− Мы того не ведаем, где он, в раю или в аду. Здесь суд церковный, человеческий, а есть еще и суд божий.

Он замолчал и смотрел настороженно. «Суд божий», «светский», «вопросы веры» и вся эта схоластика в рентгенкабинете, на полном серьезе.

− Александр Иванович, вы и об электронных машинах знаете, и о спутниках, и о физике. Как же вы верите?

Отец Александр покивал головой, точно предвидел этот вопрос.

− Вера не здесь, доктор... − он вскинул правую руку и коснулся ею лба. От резкого движения закашлял, поднялся, вытер рот платком и сделал несколько шагов к аппарату. − Вот выйду иногда из дому, стою у крыльца и смотрю на звезды... − Он взглянул как-то виновато на Диму, при этом сделал еще шаг и прислонился плечом к экрану. − Закрою глаза и говорю себе: «Нет бога!»

Произнеся это раздельно, он закрыл глаза, словно повторял про себя немыслимое кощунство. Брови его сошлись, складки между ними дрожали, синие жилы вздулись; он будто терпел боль.

− Да вы садитесь. Вот сюда, − сказал Дима, показав на стул обочь стола.

Отец Александр сел, потрогал пальцами губы, разволновался.

− С вами, доктор, как на исповеди... − пошутил он, беспомощно улыбаясь. − В палате лежишь, лежишь, разговоры кругом о болезнях, а то и похабные вовсе, а голова гудит от разных мыслей. Предчувствие мое, что не выйду отсюда.

− От плеврита, Александр Иванович, в наше время не умирают.

Даже совестно кормить его дежурным докторским утешением. А верит он, должно быть, искренне. Понимает, что смешно, а верит. Надо же, бросать вызов ночному небу: нет бога! И все-таки верить.

Дима присмотрелся: у самой кожи борода и усы были не каштановые и не вьющиеся, а жесткие и светлые, как солома.

Отец Александр поставил локоть на стол, поднес пальцы ко рту, прикусил указательный зубами, как это делает человек, напряженно думающий над чем-то, но, спохватившись, отнял его ото рта, спрятал руки между колен, подался вперед, сведя плечи, виновато улыбнулся.

− Дурная привычка. Мать рассказывала, когда уходила в поле, бросала меня, грудного младенца, одного дома, я лежал в люльке, сосал палец. Не поверите, доктор, в детстве я о боге не думал. Родители у меня были верующие, да не фанатики. Так, перекрестятся к случаю. И я, глядя на них, крестился. А в войну уж сам. Начнет бомбить − в яму, как зверь, забьешься, страх тебя колотит, тут бога и вспомянешь: «Спаси, господи!» И крестишься.

− Вы были на войне?

− Кого ж она, подлая, не обездолила? В сорок первом угнали меня в Германию. Попал я со своим большим дружком Гришкой Рудем в Восточную Пруссию. Держались мы друг за друга крепко, двоюродными братьями себя выдавали, чтоб не разобщили. Куда он, туда и я. Определили нас в Карлсхаген, к фрау Гольц. Нас, советских, немцы звали «ост». Были мы, как рабы: коров доили, свеклу в поле обрабатывали, а когда собирали, то нарочно секли ее, чтоб в негодность пришла, − какая-никакая, а все помощь нашим.

Он смущенно хохотнул, удивляясь, что и такое было в его жизни, вытянул руки из-под стола, поставил локоть па стол и снова прикусил указательный палец. Зубы у него были крупные, ровные, красивые.

Дима достал сигарету, помял ее, сунул было в рот, да, взглянув на гости, отложил ее.

− И как? Сходило с рук?

− Не всегда. Фрау Гольц полицая вызовет, тот орет: «Ост! Саботаж!» Двинет в морду и уедет. Кормили худо. Гришка Рудь подбил меня на побег, бросились мы тикать с хутора, забрались в товарняк, который шел на восток. Все бы хорошо, да на одной станции застряли надолго, а Гришке невтерпеж стало по малой нужде. Я его и так, и так упрашивал: «Зажмись ты, жлоб несчастный». Не вытерпел... Вы меня извините, что такое непотребное рассказываю, да вот из-за чего иногда недоля достается...

Диму поначалу удивил этот переход с высокого стиля на бытовую речь, но тут же мелькнула мысль, что иначе и быть не может. Про события, не относящиеся к делам веры, священник рассказывает языком того простого парня, каким был в войну.

− Шел, на лихо наше, по путям фриц, увидел: из вагона течет − ползун в сторону и вы-волок нас, − продолжал отец Александр. − А за побег − концлагерь. А там ад, и о нем сказано: «Господь бог создал человека, а сатана измазал его калом и тиной...» Да, говорю вам, доктор, нелегкая моя доля. Достаток пришел в последние годы, и то ненадолго.

Жить в достатке − значит ли то жить счастливо?

− Для кого как.

− В сорок шестом году вернулись домой. Молодые мы все − учиться надо. Поехали в область, в Винницу. Учиться хочу − смерть моя. Гришка в милиционеры тянет − там и жратва, и одежда казенная. В милиционеры я не хотел, не люблю этого. Мне с моей семилеткой одна дорога − в педтехникум, а как жить на одной стипендии? Иду я по улице и плачу. Плачу: учиться охота, а материальной возможности − никакой. Смотрю − церквушка стоит. Открыта. Дай, думаю, зайду, чем черт не шутит. Перекрестился и вошел. Навстречу мне священник. «Хоть в попы, что ли, податься!» Это я со зла так подумал тогда. Я и спросил: «Как, батюшка, на попов учатся?» Выпытал он, кто я, откуда, растолковал, к кому обратиться. Взял я от него письмо и поехал в Киевскую семинарию. Проучился четыре года, работу получил, зажил в достатке, да по укрупнению церквей места лишился.

− И вас укрупняют?

− Укрупняют... Пришлось в чужие края подаваться. Народ у вас тут приветливый, мягкий, и природа не такая уж суровая. Да вот забылся по прошествии стольких-то лет, не остерегся и простыл крепко...

Он снова прикусил палец, смотрел в стол, брови его были подняты, точно сам удивлялся своей жизни.

Дима еще раз отметил про себя разности его речи − два опыта сосуществовали в ней, не продолжая естественно друг друга, а впритык, как два бруска свинца и золота,− лишь немногие слова, взаимно проникшие в пограничные зоны, скрепляли их. Замечал ли эти два облика сам священник?

− Исповедался вам, доктор, и на душе полегчало, − сказал он, подымаясь. Так машина эта у меня что определяет?

− Выпот в плевру.

− Простуда, значит?

− Простуда.

− Это еще терпимо. А то страх на меня напал. Жить-то хочется. Спасибо, вы меня успокоили. Слабый я какой-то. Пойду, прилягу.

− Отдохните, − сказал Дима. − Лечитесь и лишнего не переживайте.