Близился День святого Валентина. К нему я была равнодушна, но мне нравилась его атмосфера: нарядные девчонки, светящиеся от предвкушения, конфеты в красивых пакетиках, шарики, открытки, многозначительные взгляды… Только один день в году школу отпускала угнетающая атмосфера долга и необходимости, уступая место празднику.
Праздник не ахти какой, но в году явно не лишний. Светлый, радостный – во имя любви и чувств.
В сам день Х весь корпус, даже будучи полупустым, с раннего утра пропитался надеждами и ожиданием.
Одноклассница Света, с которой мы дружили, торжественно вручила мне валентинку. Я отдала ей свою. С собой Света, превозмогая мороз и гололед, принесла ватман, который теперь гордо стоял на столе. Я знала, что это стенгазета ко дню освобождения города от немецко-фашистких захватчиков. Света умела рисовать, о чем проболталась классной, и с тех пор стенгазеты стали ее прямой обязанностью.
Первым уроком стояла биология, профильный предмет, который вели директриса и ее муж. Обоих я любила до беспамятства с первой недели обучения под их твердой верной рукой.
Зашедшая в класс одновременно с директрисой Рита, увидев свернутый ватман, сразу воодушевилась и приготовилась восторженно пищать. Света рисовала очень красиво.
- Это к Валентину, да? – не таясь спросила Рита.
Такого директриса упустить не могла: она сразу потеряла интерес к своим конспектам, вздернула брови и строго попросила в ее присутствии этот ужас не упоминать.
- Вы вообще знаете, что это за праздник? – спросила она.
Я знала, что лучше промолчать, Света замялась. Но Рита, не понимавшая, кому и что не следует говорить, наивно захлопала глазами и промямлила что-то про День Влюбленных.
Суть дальнейшего монолога, занявшего все время до начала урока, сводилась к трем строкам:
- Это же богомерзкий праздник! И к славянам он не имеет никакого отношения, эта грязь пришла с Запада. Вы знаете вообще, кто такой Валентин? Это священник, который благословлял браки геев! Это недопустимо! Тем более праздновать его в такой великий день, как день освобождения вашего родного города!
Все было куда грубее и жестче. Подошедший за материалами учитель, третий биолог, послушал с минуту и сразу охотно продолжил лекцию. Бессмертная классика: о веяниях Гейропы, о пропащей молодежи и воспитании, которое безвозвратно утеряно.
Одноклассники приходили, с ходу вникали в ситуацию и спешили спастись в коридоре. Как истуканы стояли только мы со Светой. Света боялась вставить хоть слово, а я понимала, что станет только хуже. Мама всегда просила с больными людьми не ссориться. А меня с моими либеральными взглядами, зелеными волосами и, о ужас, третьим проколом в ухе и так не любили.
Настроение было… подпорчено.
Когда мы вышли из кабинета, стало лучше. Но после четвертого урока, на большой перемене, всех заставили собраться в актовом зале. Я в открытую выла, представляя, что там будут говорить.
Когда все расселись, директриса обвела зал суровым взглядом, демонстративно подняла валентинку, зажатую в руке, и поведала страшную историю о том, что бесстыжие пятиклассники (уж в их-то возрасте пора понимать!) посмели подарить ей это непотребство.
Она топала ногами, махала руками и кричала, что не потерпит этого в своей школе. Грозила вызовом родителей, если увидит у кого-то в руках открытку. Ученики любовались ими в коридорах, и ее это бесило.
После этого буря стихла, и сценарий продолжился. Вышли на сцену одетые в военную форму дети, заиграла грустная музыка, махнули красным флагом, и танец начался…
Я не вникала в происходящее на сцене. В школе жила идея. В школе могли заставить. В школе учились дети, которых можно заставить. В школе работал хореограф, которому за что-то нужно было платить деньги.
Подскоки, валяния… Форма на детях. Я не была особо взрослой, мне было четырнадцать, но меня коробило. Традиции продолжали жить даже несмотря на то, что их понимание давно потерялось. Действо ради действа.
Я смотрела на поникших пятиклашек; по себе знала, что директриса может орать урок напролет. Я смотрела на учеников, прячущих валентинки, как что-то грязное и неприемлемое. Я смотрела на поникших девушек: в платьях, несмотря на морозный февраль, на каблуках, утомляющих ноги, с завитыми локонами и стрелками – кривыми, но так старательно наведенными. Буквально чувствовала, как праздник умер окончательно.
Я не возлагала надежды на праздник – но он был наш. Никто не имел права отменять его, отбирать и запрещать. Мы имели полное право жевать конфеты и дарить валентинки в свободное от уроков время. С подростками нельзя кнутом – они злятся, обида крепнет. Конфликт не решен. Впоследствии директриса будет не раз рыдать на наших уроках, спрашивая, почему мы не уважаем ее и не любим. И самое страшное в том, что даже скажи мы – она бы не поняла.
Никто не был с ней согласен. Все смотрели с неприкрытой ненавистью, мстя за испорченную атмосферу молчаливым укором.
Почему нельзя было его перенести? На тринадцатое или пятнадцатое? В чем заключалась сложность?
Ученики моего возраста и старше еще помнили, как в пятом классе мы украшали большую коробку из-под обуви бумагой, сердечками и блестками. Как кидали туда валентинки пару дней до – украдкой, тайком. Как потом доставали их все разом и передавали друг другу. Никто не знал, от кого тебе пришла открытка. Интрига и трепет. Мы помнили это и искренне не понимали, почему тогда было можно, а сейчас – нет.
Уходили облитыми помоями.
Последним уроком стояла математика – не самый легкий предмет. Я в ней никогда не блистала, но добросовестно старалась. Иногда даже получалось идти наравне с отличниками.
Мы расселись, грустные, озлобленные и морально уничтоженные. Людмила Владимировна села за стол, одела очки, сложила руки на журнале – верный признак того, что она собиралась говорить – и начала очень тихо:
- Ну что, мои дорогие, сегодня у нас хороший, хоть и не очень теплый, день. Замечательный светлый праздник. Знаете, в жизни каждого человека должно быть что-то такое хорошее и доброе. В жизни будет хватать неприятностей, и я хочу, чтобы в такие дни вы могли расслабиться и отдохнуть. Это же День Влюбленных, а любовь – прекрасное чистое чувство. Я надеюсь, что все вы обязательно его испытаете…
Она легко улыбалась, получала улыбки в ответ. Людмила Владимировна никогда не жалела пяти минут урока, чтобы сказать нам, что все может и будет хорошо.
Ей было все равно, что там скажет директриса. Она не устраивала конфликтов, просто не пересекалась с ней. Ее кабинет математики на втором этаже был нашим собственным Ватиканом.
На улице было минус десять. Весь урок мне казалось, что там весна и светит солнце.
