О ТРЕЗВОМ ВЗГЛЯДЕ
В 1925 году попивающий писатель-эмигрант Александр Иванович Куприн поделился со своей первой женой Марией Карловной Куприной-Иорданской, оставшейся в Москве, впечатлениями от жизни в Париже:
Ты совершенно права, мой ангел Машенька: существовать в эмиграции, да ещё русской, да еще второго призыва — это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц. В прежние времена, ты сама знаешь, я сторонился интеллигенции, предпочитая велосипед, огород, охоту, рыбную ловлю, уютную беседу в маленьком кружке близких знакомых и собственные мысли наедине… Теперь же пришлось вкусить сверх меры от всех мерзостей сплетен, грызни, притворства, подсиживания, подозрительности, мелкой мести, а главное, непродышной глупости и скуки. А литературная закулисная кухня… Боже, что это за мерзость!
Почему-то прелестный Париж (воистину красота неисчерпаемая!) и всё, что в нём происходит, кажется мне не настоящим, а чем-то вроде развёртывающегося экрана кинематографии. Понимаешь ли — я в этом не живу. Это всё понарошку; представление. Знаю, что когда вернусь домой и однажды ночью вспомню утренние парижские перспективы, площади — звёзды, каштановые аллеи, Булонский лес, чудесную Сену под старыми мостами, древние дома, пузатые от старости, Латинского квартала, визгливые ярмарки, выставки цветов, розы "Багатель", внутренний двор Лувра, и всё, всё, всё, — знаю, что заплачу, как о непонятой, неоценённой, ушедшей навсегда любви.
Теперь всё чаще и чаще возвращаюсь воспоминаниями к Москве, к моей прежней, детской Москве, раньше как будто забытой мною совсем. Боль и тоска по родине не проходят, не притерпливаются, а всё гуще и глубже… Пять лет в изгнании. Пять лет! И это в то время, когда полной, сознательной жизни остается "всего ничего", как говорят гдовские кухарки. Пять лет, пропавших у собаки под хвостом.
А всё же не поеду. Звала меня очень Лидуша, пел Масленников, ты вот советуешь, тебе я всего охотнее верю. Последний был милый передатчик твоего письма. "Работать для России можно только там. Долг каждого искреннего патриота — вернуться туда". В этой фразе много верного, но всё-таки это — фраза. Там теперь нужны коновалы, фельдшеры, учителя, землемеры, техники и пр. пр.
Что я умею и знаю? Правда, если бы мне дали пост заведующего лесами Советской Республики, я мог бы оказаться на месте. Но ведь не дадут?
Ну, положим, я приеду. Предположим, что с меня заживо шкуру не сдерут, а предоставят пастись, где и чем хочу. Скажем, вернут мне гатчинский клочок, или, лучше, по твоей доверенности на аренду, дадут хозяйничать в Балаклаве… Но ведь этими невинными занятиями не проживёшь. Надо будет как-нибудь вертеться, крутиться, ловчиться. Ты скажешь — писать беллетристику. Ах, дорогая моя, устал я смертельно, и идёт мне 54-тый. Кокон моего воображения вымотался, и в нём осталось пять-шесть оборотов шелковой нити… Да-с, захотели мы революции, как кобыла уксусу. Правда: умереть бы там слаще и легче было.
Куприну всё же позволили вернуться в 1937-м. Растерянному, больному, несчастному и жалкому. Пост заведующего лесами не предложили. Надоумили написать несколько текстов, восхвалявших советскую власть, и на контрасте с жерновами, которые как раз перемалывали коллег, позволили умереть самому, всего через год.
