thg1n

Артём работал на Невском у метро. Жил на Большой Морской. Там дешевле, а куришь в окно: Исаакиевский видно. Комнату снимали вместе с Машей. Ей 23, а ему 25. Держали кота.

Тот Новый Год выпал на будни. Вечером 30-го Артём шёл домой через Малую Морскую. Глазел на собор вблизи. Курил. В сквере толкался народ. Гомонили Снегурочки.

— С Наступающим, мил человек! – из толпы выделился Дед Мороз в шапке набекрень, – угости дедушку сигареткой!

Артём молча протянул пачку. Дед кивнул, снял рукавицу и угостился:

— А огонёк найдётся?

Артём дал зажигалку. Подул ветер, с деревьев посыпало. Дед завертелся, щёлкая колёсиком. Шапка, борода, рукавицы и посох – вдруг всё обернулось против вредной привычки:

— Подержи-ка, будь добр, – парню отдали громадную рукавицу. Она куснулась статическим зарядом. Снова щёлк: пыхнуло пламя. А потом деда закружил хоровод Снегурочек и других дедов. Он пропал.

Артём потоптался минуту и двинул домой вместе с рукавицей. У парадной встретил жалобного кота. В нём узнал Лёву, удравшего гулять утром. Сунул его в рукавицу, уютно вместившую полосатое тельце. Взбежал на четвёртый, обстукал подошвы, скрипнул замком и проскользнул в комнату.

Кот согрелся, мурчал. Парень подсыпал корма в миску и сел на подоконник. Курил, вглядываясь в шумную улицу. На коленки запрыгнул Лёва.

— Нашёл невесту во дворе? – спросил и провёл ладонью по шерсти. Из-под пальцев выбились искры, всё вокруг засуетилось. Машины на дороге слились в единую ленту. Заплясали облака, замигали окна домов. Небо вспыхнуло и померкло. Кот остался на месте.

— Привет, вы там уснули? – зашла Маша с сумкой продуктов. Румяная и улыбчивая. Кот шлёпнулся на пол и побежал вылизывать миску. Хозяйке он не доверял и гладить не давался.

— Замечтался, – зевнул Артём, – ты пораньше сегодня?

— Ага, праздник же.

— А завтра? – парень заметил, что бычок прогорел до фильтра. Пульнул в кофейную банку.

— Выходной. А у тебя нет разве? – Маша шуршала, разбирая сумку.

— Вых… сегодня 31-е?! – Артём посмотрел дату на чеке, – так, ладно. Я в магазин.

— Зачем?

— За всем. Я ничего не купил. Думал, сегодня 30-е.

— Тём, сейчас везде очереди! Вообще ничего не купил? – девушка глянула в пустоту крошечного холодильника, которому так радовалась полгода назад. Ушла на подоконник. Закурила:

— Ты вечно всё забываешь.

— А что ещё?! – зря спросил. Знал, что виноват. Но нет же. Через час ссоры хлопнула дверь. Он снова курил с котом на коленях. Созерцал улицу: вот Маша идёт, сердито цокая каблуками. Навстречу ей люди. Вот мужик какой-то остановил, схватил её и…

Артём прибежал только через минуту. Маша лежала навзничь с пятнами пальцев на шее. Рядом на поребрике сидел мужчина в клетчатом пальто и раскачивался, бормоча:

— Не она, а они! Ты не тони, а ты тони! О, рифма! – и захихикал.

Маша не двигалась, бледнея. Обступали люди.

Домой пьяный Артём ввалился утром. Пнул ногой рукавицу. Закурил на кровати. Уснул.

Проснулся от вони. За окном темно. Бычок потушил кот. По-пионерски. Мурчал рядом. Взлохматил его против шерсти. Из-под пальцев искры. Небо за окном моргнуло, как старая гирлянда.

— Привет, вы там уснули? – Маша с сумкой. Румяная и живая.

Кот хотел спрыгнуть, но Артём удержал:

— Привет… а сегодня 31-е?

— Ну да…

Махнул ещё против шерсти. Щёлк за окном. В комнате тихо. Щёлк-щёлк. С Машей лежат вместе. Телек болтает. Парень встал, поднял дедовскую рукавицу с пола. Та ущипнула искрой. Похоже, что кот зарядился волшебством, пока грелся внутри. Теперь его шерсть управляла временем.

— Маш, а сегодня суббота?

— Да.

— Погуляем завтра вместе?

И пошли. Вообще, в те выходные Маша гуляла одна, а Артём сидел дома, сочинял рассказ. Но разве кто-то, вернувшись в прошлое, оставлял всё по-прежнему?

День попался солнечный. Гуляли вдоль Невы. Оба живые. Даже курить не тянуло.

— Слушай, я правда забывчивый?

— Насчёт чего?

— Ну, всего.

— Ты мечтатель. Но, надеюсь, обещание помнишь!

— Какое? – хотел спросить Артём, но увидел его. Психа в пальто. Он шёл с женой и дочкой. Выглядел вполне нормальным.

— Тём, сфоткай меня! Лёд как стекло! – Маша прошла лестницу и ступила на гладь реки. Одну её лёд выдержит. А вот мать с дочкой – вряд ли:

— Миша, глянь, какая красота! Сфоткай нас также!

— Нет, сначала я! – крикнул Артём, прыгая через все ступеньки. Ушёл по горлышко. Еле зацепился за кромку. Спасли. 31-го валялся с простудой, так и не вспомнив, что обещал.

Курил, грустил. Кота не трогал.

Ближе к ночи ожидаемо поругались. Маша опять захотела гулять. Не держал. Глядел вниз с подоконника. Девушка вскоре вернулась:

— Тём, у парадной мужик в пальто, он тебя из реки помогал вытаскивать. Помнишь? Сказал, убьёт нас.

— Сейчас-то за что?!

Звонок в дверь. Оба схватили кухонные ножи. Прошли коридор под звон бокалов из комнат. Артём приоткрыл дверь:

— С Новым Годом! – в щель сунулся знакомый Дед Мороз, – не совестно тебе, мил человек?! Умаялся дедушка тебя искать! Верни рукавичку!

Парень захватил и сигареты. Курили втроём на площадке. Дед травил байки, посмеиваясь. Потом натянул рукавицы, стукнул посохом и пропел:

— Затянись-ка речка, а за нею времечко! Пусть горят любовью у ребят сердечки! – пошёл вниз, скрипя калошами, а ребята к Лёве. До курант оставалось 5 минут. Разлили шампанское у окна.

Улица гудела. Исаакиевский искрился в салюте. И Артём вспомнил, что за год жизни в Питере так и не сводил Машу в собор. А ведь обещал!

Пьяно рванулся, схватил Лёву и махнул против шерсти.

Небо моргнуло. От салюта. Время шло обычным ходом. Кот вывернулся из рук и сбил сумочку Маши. Оттуда выпали два билета: «НА КОЛОННАДУ».

Артём хохотнул, а Маша заявила с подоконника:

— С меня колоннада, а с тебя кофе с пышками! С Новым Годом!

Лёнька Сгинь

Мои родители вечно кем-нибудь наряжались. Особенно на Новый Год. И не только Дедом Морозом со Снегурочкой. Бывало и наоборот. Когда мне было 10, они притворились грабителями. Ворвались в квартиру вечером 31 декабря и стали сгребать сладости и подарки в мешок.

К счастью, новогодних вещей было мало. И вскоре мама с папой сгребали всё подряд. При этом ругались, как сапожники и пахли не лучше. Напугали меня и дедушку.

Это дед Степан мне объяснил, что родители так фантазируют:

— Шутят они так, Гош. Посиди пока на кухне. Не выходи! — дед сделал телевизор громче, прикрыл дверь и пошёл играть с мамой и папой.

Хотя телевизор кричал новогодним огоньком, я слышал, как взрослые играют. Эти звуки беспокоили, но я знал, что дедушку подводить нельзя. Он не ударит, как папа. И не нагрубит, как мама. Дед убьёт видом своей маски: её за всю жизнь я видел всего дважды. Первый раз, когда украл сигареты, а второй и вспоминать не хочется.

— Ну-ка, малой, макушку дай свою, – дедушка приблизил горбатый нос и шмыгнул, а когда отвёл, то вместо лица была маска, – Поди отцу скажи, он служкой сегодня вырядился, у церкви на новую пачку собирает. Или к матери иди, она больной притворяется. Говорит, муж за пропажу курева избил до полусмерти. Оба: те ещё артисты.

Мне было 9, когда я украл папины сигареты. Дед не сдал меня, но ещё неделю носил маску чужака. Помню, самое страшное – это ощущение, что так навсегда. И дед Степан не сбросит маску, скрывающую настоящего дедушку.

Но он снял. Поэтому в 10 я смирно сидел на новогодней кухне и ждал, когда взрослые доиграют. Звуки за дверью всё нагнетались, пока не затряслась квартира и, наконец, кто-то не постучался. Гулкий стук перебил все прочие звуки, даже мой вопль: «Хватит!» Стучали так громко, что я захотел открыть окно.

На несколько секунд воцарилась тишина, потом скрежетнул замок. В квартиру вошли посторонние люди. Завели спокойную беседу, в которой я слышал только громкие ответы родителей и вздохи дедушки.

Потом остались шаги одного человека. Он щёлкнул выключателем, пролил воду в ванной, затем приблизился к кухне и вошёл. Это был дед Степан:

— Ухи-то не завянут так громко песни слушать, Гош? Давай-ка убавим — выключив звук, он сел на диван и минуту молчал. Лицо его изменилось: местами опухло и отдавало синевой.

— Деда, а мама с папой доиграли?

— Да-а-а, — протянул дед, проверяя карманы халата. Там он нашёл папиросы и впервые закурил при мне. Вздохнул.

— А что у тебя с лицом, дедуль?

— Маска новогодняя – подарок от дочки и зятя.

— Тебе больно?

— Есть малость… но коли сам играть полез. Нечего и жаловаться.

— А что это за игра?

— Названия ещё не придумал, Гош. Но милиционеры сказали, что родители твои играли не по правилам. Повезли доучиваться!

Мы ещё долго сидели и болтали о всяком. Дед курил, а я пил чай с белым хлебом.

Утром мы купили кучу вкуснятины, потратив половину дедушкиной пенсии. Все праздники ели до отвала. Родители вернулись в середине января. Выглядели почти настоящими, ни в кого не наряженными. Я обрадовался, потому что устал от игр. Хотелось семью с мамой и папой, а не фальшивыми героями.

Но скоро они начали опять. Дед часто говорил, что родители заигрались в детишек, а пора своего растить. Это обижало меня, потому что я чувствовал себя взрослым и только иногда прятался за маской ребёнка, чтобы прогулять школу или не мыть посуду. Бывало, дедушка злился на меня и сильно кашлял, пытаясь образумить. Но я отстаивал своё взрослое мнение. И тогда дедушка снова надел жуткую маску.

Мне было 11 и ощущение, что дед Степан никогда не станет прежним, стало особенно явственным. Потому что он лежал в гробу и совсем не походил на моего настоящего дедушку. Я узнал ту самую маску, которой так боялся: безразличия и пустоты.

Иногда думаю, что это тоже было игрой. Ведь со смертью дедушки родители задумались: как дальше без пенсии? Нет, наша жизнь не поменялась в миг. Но тогда мы начали думать.

Дед Степан оказался единственным взрослым среди нас. И своим уходом дал нам понять, что пора взрослеть.

Пора. Взрослеть. И перестать ненавидеть новогодние маски.

Лёнька Сгинь

С тех пор как у Мурки отнялись задние лапы – мороки с ней стало в разы больше. Поначалу мы с мамой радовались, что кошка вообще выжила после прыжка с 8-го этажа, но уже через полгода накопилась усталость. Ночами кошка елозила по полу пушистым брюхом, клацала когтями и утробно подвывала. Кошку-инвалида было до боли жалко, но со временем жалость начала перерастать в раздражение.

— Мурка, ну-ка спать! А то хвост обломаю! – бывало крикнет мама. Все двери мы держали открытыми, потому что в закрытые кошка скреблась и мяучила, что раздражало ещё больше. Грозный голос мамы, уставшей с работы, сотрясал стены нашей маленькой двушки. Кошка на минуту замирала, а потом тихонечко приползала ко мне. Я, поругавшись, поднимал её на диван и засыпал с мурчащим тельцем в обнимку.

В одном доме со мной жили Витя и Димон. Одноклассники. Бывает и так везёт. Друзья частенько заходили ко мне. В детстве поиграть в Сегу. А потом в «Герои меча и магии 3» на компьютере. Мы шумели и спорили, пока мамы не было дома. Иногда Мурка вползала и ворчливо шипела.

— А ты знал, что кошки часто вместо хозяев в окно выпрыгивают? – ляпнул Витя как-то.

— Вместо? – гоготнул Димон, – Типа у хозяина депрессия, он готов покончить с собой. А котейка такой: «Стоять! Я с этим разберусь!»

— Серьёзно! – Витя закончил свой ход в игре и подошёл к окну, – Мне батя рассказал, что у нас кошка выпрыгнула с 7-го. Я мелкий был. Не помню. Она выжила, но тоже поломалась. Мои родичи решили усыпить. Подумали, что животному незачем мучиться… а вы молодцы всё-таки…

— Ну-у, это сложный вопрос. Мурка и правда мучится. И столько мороки с ней…

— Нет! Всё правильно! – перебил меня Витя, – Понимаешь, после того случая мама тоже чуть не выпрыгнула из окна. Причём без депрессии, просто затмение какое-то нашло. Ещё бабуля жива была. Вовремя окликнула. Маму даже к бабке-знахарке водили. Та сказала, что это ведьмина кошка по нашему дому бродит. Якобы ещё с древних болот забрела. Район у нас такой недобрый. А хорошая кошка хозяев своих защищает от всякой нечисти. Мы свою защитницу сами и угробили.

Витя замолчал, глядя в окно.

— И что? – не выдержал Димон.

— А вот! – Витя распахнул окно и поставил ногу на подоконник. Мы вскочили, но друг расхохотался и напомнил, что сейчас ход Димона.

В тот день про смерть и кошек больше не говорили. Витя только добавил тихо: «Я бы тоже, наверно, попросил, чтобы меня усыпили, чем жить вот так, без задних лап».

Очередной Новый Год мы с мамой встречали вдвоём. Втроём, считая кошку. Мне было 15, и я злился, что друзья не позвонили, как обещали. Ещё Мурка жаловалась больше обычного. Мама решила на время запереть её в туалете:

— Послушаем президента и выпустим, а то все нервы истреплет.

На экране появился Кремль, и мы разлили шампанское, когда из прихожей послышались знакомые клацающие звуки.

— Мам, ты дверь плохо закрыла? Мурка выползла.

— Да вроде, нормально. Ладно, пусть ползает, пока не пищит.

Мы сидели на кухне, где горели только гирлянды и телевизор. Через приоткрытую дверь из прихожей на меня смотрела пара горящих глаз. Они двигались по полу, как и положено глазам кошки. Мы звякнули бокалами. Отпив, я придумал желание для курант: «Встретить следующий Новый Год в другой компании!» И слушал речь президента, поглядывая в прихожую.

Муркины глаза медленно ползали по полу, помаргивая. Клацали когти. Бормотал президент. Я ел бутерброд с икрой, запивал шампанским. Вдруг что-то стукнуло в дверь туалета. Кошачьи глаза шарахнулись в сторону, а потом поползли вверх по стене. Стук повторился. Глаза грохнулись на пол и убежали в сторону моей комнаты.

Я вскочил, разбив бокал. Мама выпалила:

— На счастье! – и засмеялась. Президент всё говорил. Я включил свет в прихожей, открыл туалет: там мяукала Мурка, всё такая же без задних лап.

Тогда я прошёл в свою комнату: ощупал взглядом, держа вспотевшую руку на выключателе. И увидел горящие глаза под потолком на гардеробе. Они увеличивались. В темноте было непонятно: то ли существо, обладавшее ими, растёт, то ли торопливо надвигается на меня.

Рука не слушалась. Несколько секунд я стоял недвижимо и ждал, когда эта тварь меня проглотит.

Вдруг ноги коснулось что-то пушистое. Внизу послышалось мяуканье, снявшее паралич. Щёлкнул выключатель. Ослепил электрический свет. В комнате никого не было. Только Мурка жалась к ноге.

— Сынок, ты куда сбежал, я… – мама запнулась, – почему ты на подоконнике? Сын! Всё будет хорошо!

Не помню, как я попал на подоконник и открыл окно, но только с приходом мамы ощутил холодный ветер. И только тогда я понял, что едва не шагнул из окна 8-го этажа.

Тут же спрыгнул обратно в комнату. Обнял маму. Мы посмотрели в открытое окно: запускали салют. Я взял Мурку на руки. На душе потеплело. Стало ясно, что хорошо встретить Новый Год именно в этой компании.

Позвонили в дверь. В глазок я увидел Димона, открыл и радостно крикнул:

— С Новым Годом!

— И тебя, – Димон не ответил радостью, – а ты чего не отвечал? Мы тебе звонили весь вечер.

— В смысле? По телефону?! А что не зашли? Всё хорошо?

— Нет. Витя выбросился из окна.

В больницу нас привёз Витин отец. Всю дорогу досадовал, что не успел выпить со всем этим. Хотя пах перегаром. Возможно, вчерашним. Или прошлогодним, как принято шутить в такое время.

Витя каким-то чудом выжил. Лежал в травматологии. Весёлый охранник пропустил нас посреди ночи, видимо, тоже верша новогоднее чудо. Витя спал, когда мы зашли. Рядом сидела его мама с белым котёнком на коленях:

— С Новым Годом, ребята! С Витюшей всё хорошо! Знаете, я курила у подъезда, когда увидела всё… дома не курю! Подбежала, а он прямо в сугроб упал. Единственный сугроб во всём дворе. Дворники накидали днём. Представьте, я подбежала к сугробу, а там мой Витя! Живой! И говорит: «Мама, если что с позвоночником, то усыпляйте! И заведите уже кошку!» И ещё в скорой бормотал, а этот котёнок… он сам ко мне подбежал…и, понимаете… Витя-то цел-целёхонек! Только пара синяков и испуг! Господи… Чудо!

Она ещё долго верещала, а я смотрел в кошачьи глаза. И понимал, что это самый лучший Новый Год в моей жизни.

Лёнька Сгинь

Всё интересное в жизни кончилось, и дед Панфил решил повеситься. Решив так с вечеру, он скрутил верёвку в петлю, натёр мылом, как полагается и улёгся спать. Твёрдо решив, что поутру совершит то, что задумал.

Ночью Панфилу приснилась покойная бабка. Она гадала на картах и звала к себе за стол. Этот сон ещё больше уверил суицидального деда, что пора кончать с жизнью.

Всё же, встав утром, он по привычке вышел в огород, расположенный под окном его квартиры на первом этаже. Поливая из лейки грядки, подивился, как покраснели помидорки. Затем вдруг понял, что хочет по нужде и что вообще не тем занят. Швырнул лейку поперёк грядки. Ушёл.

— И то, правда, – пробормотал он, опустошая нутро, – засиделся я тут. Только жилплощадь занимаю. Пора и молодым дать пожить.

Дед Панфил жил один в однушке, которую когда-то делил с бабкой. Успели они обзавестись и детьми: двое сыновей погодок. Но те давно съехали. Старший был женат и с ипотекой. Младший холостой и снимал квартиру. Считай, что оба с петлями на шеях.

Дед умылся, расчесал волосы, усы и бороду. Почистил зубы, подстриг ногти. Даже набрызгался одеколоном. И двинул на кухню, где на крюке вместе с люстрой уже висела заготовленная петля. Панфил подёргал её несколько раз. Та держалась надёжно. Тогда дед приставил табуретку и…

— Смотри-ка! Вот же зараза! – сурово процедил Панфил, глядя на потолок. Он даже не обратил внимания на трезвонящий телефон, а поспешно нацепил свою всегдашнюю кепку и вышел в подъезд старой хрущёвки. Там преодолел на хрустких коленках с полсотни ступенек и деловито забарабанил в дверь квартиры, что располагалась ровно над его жилищем:

— Заливаете! Ну, куда это годится деда-то заливать?! Эх, молодёжь! Отворяй ворота!

Квартира не отзывалась. Тогда дед решил постучать пяткой. Опёрся спиной на дверь и провалился в чужую жилплощадь. Теперь старые волосистые уши различили плеск воды, бьющей по чему-то звонкому вроде колокола или бубна. С горем пополам Панфил поднялся на ноги и двинулся в сторону очага звука.

Дверь в ванную комнату была приоткрыта, оттуда сочился электрический свет, разливаясь по блестящей луже, в которой старику не хотелось промочить тапки. Он разулся в прихожей, снял кепку, как подобает гостю. И пошлёпал босиком. Вода оказалась горячей, но в меру. Мозолистые подошвы сдюжили.

— Есть кто?! Хозяева-а-а! – силился перекричать плеск Панфил и не решался заглянуть внутрь ванной. Он знал, что квартиру уже давно сдают, и здешние люди переменчивы, разношёрстны.

В раздумьях дед потёр шею и вспомнил, что с самого утра собирался повеситься, как нормальный человек, а тут эти "понаехавшие" всё испортили. Это воспоминание привело его в некое подобие ярости, и старые пятки шумно прорезали водяное расстояние. Седая голова сунулась в дверь. В первую секунду Панфил икнул, увидев костлявую старуху в чёрном плаще и с косой. Та, вроде бы, даже вздрогнула, услыхав живое существо. Но зловещий морок быстро исчез.

В ванне одиноко сидела девушка, покрывшая голову металлическим тазом и обхватив его пальцами с красивым маникюром. Сверху по выпуклому днищу бил напор воды. Разлетались брызги. Девушка то и дело вздрагивала.

Панфил цокнул вставной челюстью и приблизился:

— Совесть-то твоя где? Деда старого заставляешь плясать босиком, – он закрутил шаткий вентиль и в образовавшейся тишине потянулся за тазом. Но мосластая рука едва коснулась пузатого металла и отпрянула. Дед потёр ладони, потом протёр глаза. Он мог поклясться, что секунду назад получил по пальцам костистой дланью Смерти.

Впрочем, Панфил в свои 75 не верил в мистическую сторону природы. Хоть и размышлял о том, что после смерти нас ждёт нечто большее, чем черви. Но только не весь этот чёрно-белый маскарад с крыльями, рогами и прочим реквизитом.

А девушка оказалась буйной:

— П-шла отсюда, кому сказала?! – таз взвинтился вверх и брякнул по лампочке. Света не стало. Сварливо осыпалось стекло.

— Ишь ты, фердыбобина какая, – присвистнул Панфил.

— Что?! Дед? А где она? — девушка заозиралась, попыталась встать, но звонко скользнула ногой и окунулась в ванную по самую макушку. Торопливо вынырнула, всплеснув руками, — не... не топи, дедуль!

— Да больно надо, — Панфил почесал бороду и собрался уходить.

— Нет! Не бросай! Я что-то сделаю с собой…

— Ну, приехали, — дед покачал растрёпанной головой, вздохнул, и взялся за половую тряпку: стал выжимать её прямо в ванну с девушкой и снова окунать в мокроту пола, — ведро хоть принеси... да лампочку поменяй.

Движения старика были методичны и плавны, не смотря на всюду сопутствовавшее им кряхтение. А в ванну он выжимал не потому, что хотел досадить девушке, а потому что таз, упав, расколол раковину.

— Дедушка, я сама приберусь. А вы пойдите на кухню посидите, чаю попейте. У меня и вафли есть. Спасибо, что зашли. Вы меня спасли!

— Ну... коли так, то Панфилом меня зови, девонька. Пойду, чайник поставлю.

— А я Диана! Очень приятно! — при этом девушка поднялась на ноги вся мокрая и скрюченная. Тяжёлый махровый халат тянул к полу узкие плечи.

Планировка этой квартиры точь-в-точь повторяла дедовскую. И даже кухонный уголок располагался таким же образом. И даже. Петля. Она тоже висела здесь на крюке люстры. Только узел был неуклюжим. Ненадёжным. Панфил инстинктивно потрогал горло, вздохнул пару раз. Организм вроде бы работал, как надо. Тогда он кивнул сам себе и стал хозяйничать на чужой кухне.

Вскипятил чайник, погрыз вафель. Посмотрел в окно на свой огород, прицокнул вставной челюстью, заметив брошенную лейку. Потом, вынув челюсть, стал споласкивать. В этот момент вошла Диана. Дед беззубо улыбнулся девушке и вставил челюсть:

— Ну, рассказывай, Диана. Как жизнь идёт молодая? Почему о смерти думаешь?

— Не сказать, что сильно молодая, дедуль...

— Панфилом называй, мне приятней будет.

Девушка села за стол, поправила сырые волосы. Теперь на ней было жёлтое платье с короткой юбкой, на запястьях виднелись блеклые рубцы. Всё остальное показалось Панфилу безупречным. Диана закурила:

— Мне 30, а всё никак не найду себя. Родители далеко живут. Да и старые уже... почти как вы, дедушка. Ой, простите, Панфил.

— Да уж на ты, давай. Какие тут вы, когда оба в двух шагах от смерти...

— Это да... хотя вы ещё огурчиком смотритесь. То есть... ты.

— Ага... помидорчиком.

Диана вдруг раскраснелась:

— Почему?

— По кочану… и по капусте, – дед рассматривал кухню, особо не слушая собеседницу.

Многое здесь напоминало о Смерти. Но какой-то неумеючей и глупой. Рядом с плитой стоял пустой пузырёк детского снотворного «Баю-Бай». На подоконнике виднелись отпечатки женских ног, которые потемнели, видимо, от хождения по внешнему отливу. На втором-то этаже. Даже рубцы на венах девушки. Они были поперечными, а Панфил отлично знал из интернета, что это в корне неверно.

Наконец, дед не выдержал. Рассмеялся в бороду и тут же закашлялся:

— Огурчик… он, как вырастет, то чаще всего лежит. А я говорю помидорчик. Потому что висит! То есть... висю! О, как!

— Как это?

— То-то и оно, – ещё непонятнее заключил дед и, глубоко вздохнув, уставился в окно смотреть на горизонт. Боковым зрением он заметил, что на подоконник прилетела какая-то крупная птица и принялась легонько постукивать клювом. Скосившись на неё, Панфил увидел, что это крошечная Смерть стукает косой по стеклу.

Дед подскочил:

— Засиделся я! Небось, не будешь больше хулиганить?! А, красавица?

— Я думала… ты посидишь ещё, – Диана снова раскраснелась, говоря «ты» деду.

— И рад бы, да пора. Свидание у меня, птичка вон напомнила.

— Как?! – девушка тоже подскочила, – Вы её видите?! То есть… ты…

— Есть такое, – Панфил поцокал челюстью в замешательстве, – то есть, постой-ка. Кого ты видишь?! Птичку?

— Смерть!

— Ересь какая-то, – дед сел, – я думал, у меня это старческое.

— А я себя шизофреничкой считала!

— Так… ну, здесь крепко подумать надобно! А думается мне лучше всего за поливкой! Так что…

— Можно мне с вами?! Э-э-э… с тобой! Можно? Панфил! Мне страшно здесь одной!

— Эх, леший с тобой! Идём!

— Хоть бы и леший! Лишь бы не старуха с косой!

Вместе они спустились на первый этаж и зашли в квартиру деда Панфила. Там обнаружился его младший сын. Вадим. Он скрутил верёвку с люстры и шлёпал ей себя по коленкам, сидя на табуретке. За его спиной стояла мрачная старуха в чёрном плаще. Дед с девушкой онемело остановились в прихожей. Сверху ещё капала вода, усугубляя мертвенную тишину.

— Здравствуй, Вадик! А это Дианочка, спасительница моя! И соседка сверху, – дед опомнился и заулыбался, – Знакомьтесь тут, а я пока пойду помидорки полью!

— Погоди, пап! А что это за верёв… – тут взгляд Вадима остановился на Диане и уже не мог с неё сойти, – а у вас водопровод течёт? Может, я посмотрю?

Всё вскоре разошлись, позабыв о смерти. Дети поднялись наверх. Панфил неспешно вышел в огород, полил грядки, поразмыслил о жизни, подёргал сорняки. Затем, вернувшись домой, застал там старуху с косой. Та сидела на диване в комнате, мешая колоду карт. Дед Панфил заулыбался:

— Вот так и знал ведь, что не только червей Смерть принесёт.

— Всё верно, Панфил, – усмехнулась темнота капюшона, – козырь: пики. За тобой должок. Обещал за сына умереть поутру. И не сдержал. А тут ещё и невеста нарисовалась и тоже вся в долгах, как в шелках. Отыгрываться будешь?!

Дед почесал голову и сел за стол:

— А чего ж не сыграть-то? Ты помидорки мои пробовала? Ой, какой вкусный с них рассол!

Помнится, тот год Панфил всем жаловался, что весь урожай пожрала тля или ещё какая напасть. Соленьями не угощал, на чай не приглашал. Помнится, всё ходил, да про сына младшего хвалился. Потом внуку радовался, нянчился.

Через год помер, радостный и беспечный. Всё в жизни видавший.

Бог весть, от старости или от частых игр с костлявой. Но в кармане у него лежала неполная колода игральных карт. В ней не хватало червей. Так и похоронили с ней.

А Смерть в той семье больше не видели, потому что некогда было думать о ней. Шла жизнь.

Лёнька Сгинь

Я живу внутри четырёхлетнего мальчика. Мне нельзя говорить. Отчасти потому, что мальчик не знает о том, что такое я. А ещё, потому что взрослые запрещают ему думать обо мне.

Мальчика зовут Илья. Иногда мне кажется, что каждый день я расту вместе с ним. А потом он обжигает палец, рвёт колготки или топчет муравейник. Тогда он плачет, и становится ясно, что мне пока рано проявляться по-настоящему.

— Сынок, не забегай на дорогу! – мама до сих пор не чувствует меня внутри Ильи. Она видит только глупое дитя, неспособное отличить проезжую часть от газона.

В светловолосом мальчике действительно полно энергии. Её трудно контролировать. И даже я теряюсь в ней.

Илья бежит за бездомной собакой. Та пересекает шоссе. Мальчик предусмотрительно остаётся на газоне, ждёт маму. Сев на корточки, разглядывает сандалии под звуки проезжающих машин.

— Куда ты убежал?! Я же просила не бегать на дорогу!

— Там собака. Пойдём за ней, мама!

— Мы идём домой. Ты не слушаешься!

Она хватает запястье сына. Ему не больно и не обидно. Просто жаль, что больше не увидит собаку. Но так решила мама.

Я молчу. Мне пока запрещено говорить.

Илье шесть. Он учится читать. Мама удивлена, что сын сам попросил его научить. Это впервые говорю я. Мальчик начинает осознавать меня.

В книге говорится о семье, где есть отец, мать и сын.

— А где наш папа? – спрашивает Илья.

— Он в другой семье.

— Там он нужнее? – мальчик запускает маленькую ладонь в свои порусевшие волосы. У него теперь такая привычка – копаться в волосах, когда думает. В этом – я.

Мама кивает и смотрит вокруг. Мы в комнате в коммунальной квартире. За стеной семья, где мать, сын и отец, который регулярно бьёт мать. Илья иногда слышит это. В такие моменты я прячусь ещё глубже. Мне не нравится показываться чужим взрослым.

Обо мне может знать только мама. И папа, если бы он существовал. Но его нет. А значит – не существует.

Илья пытается читать дальше. Там отец сажает сына на плечи.

— На сегодня хватит, – решает мама. Сын легко соглашается, хоть у него и остались вопросы. Я помогаю мальчику промолчать. Я чувствую, что мне больше не запрещено говорить. Но иногда лучше молчать.

Мама решила, что на сегодня хватит. И точка.

Вот Илья в первом классе. Здесь народ совсем не тот, что был в детском саду. Мне приходится проявляться чаще. Это выматывает.

По вечерам мальчик всё рассказывает своей маме. Та жалеет его, прижимает к груди. Я растворяюсь в материнских объятьях. Затем новый школьный день – я снова просыпаюсь. Однажды я не успеваю проснуться, и мальчик получает кулаком в нос. Против нас второклассник из неблагополучной семьи. Мне не очень-то и хотелось просыпаться для этого верзилы. Вернее, это Илья не хотел меня тормошить. Он решает вопрос по-другому.

На следующий день в школу приходит мама и всё улаживает. Теперь на переменах второклассник только злобно наблюдает за Ильёй. Его фамилия: Туркин. Я хорошо её запомню.

— Сдохнешь! – заявляет Туркин при первой же встрече. И ничего не делает. Мама усмирила этого дикого кабана.

Пятый класс. Илья теперь учится с другими детьми. Его перевели за хорошие оценки. Это похвально, но и унизительно.

В старом классе были ребята, достойные перейти в лучший класс вместе с нами, но не за хорошие оценки, а за то, что они хорошие люди. Мама говорит, что хороший человек — не профессия. И, кажется, она даже сумела объяснить нам с Ильёй значение этой фразы:

— Есть способности, которые можно оценить в цифрах, и в них ты преуспел, сынок. Так и продолжай стараться в школе. А твои хорошие друзья пусть ими и остаются. Жизнь сама покажет, кто из них действительно хороший.

— А Туркин? Он всегда будет плохим, мама?

— Надеюсь, что нет. Ему не повезло с родителями. Может, повезёт в другом.

— Это мне не повезло с ним. Вчера опять докопался на перемене. Я из-за него рукав порвал на толстовке.

— Как? На новой?! Так, я завтра иду в школу!

Илья молчит. Ему хочется самому разобраться со своим врагом, но вот мама предлагает решение, которое уже раз сработало. И причина не в нём самом, а в порванной толстовке. Он объяснит это ребятам. Так лучше — решает он и молчит.

И я молчу.

Илья в седьмом классе. Его оценки заметно ухудшились. Он считает, что в этом виноваты соседи по коммуналке. Там отец начал пить и теперь бьёт мать чаще и сильнее. Их сын старше Ильи на 5 лет и иногда заступается за мать.

Однажды перед сном Илья идёт по коридору коммуналки и замечает, что соседская дверь приоткрыта. Из неё доносится женский хрип, перемежающийся с раздражённым шёпотом отца семейства:

— Удавлю, тварь! Тихо! Будешь ещё спорить?!

— Бать! Я голодный. Пусти её! Некому ужин будет готовить.

Отец разражается хохотом. Дверь отворяется. Оттуда вываливается бледная женщина с кровоподтёками на шее. Кашляет, глядя сквозь Илью. Уходит на кухню стучать сковородками.

На следующий день Туркин ловит Илью с его другом у выхода из школы:

— Чё, как мамашка твоя? Ещё не сдохла?

Друзья игнорируют. Идут мимо. Туркин движется следом:

— Слышал, что твой папашка со шлюхами любил отдыхать. Так и обрюхатил случайно одну.

Илья останавливается, а его друг идёт дальше, делая вид, что засмотрелся на часы. Я хорошо запомню его спину, удаляющуюся в серость осени. Да. Жизнь сама покажет, кто из них действительно хороший.

Илья оборачивается к обидчику:

— Ты урод! — толкает Туркина в грудь. Верзила сразу же отвечает ударом с колена в пах. От острой боли мой мальчик сгибается, осаживается на землю. Враг бьёт в ухо ладонью, наваливается сверху, давит Илье на горло локтем:

— Ещё что-то скажешь, падла?! — изо рта его несёт желчью, а на шее видны кровоподтёки, похожие на соседкины.

Вот, отчего он такой.

Илья только хрипит. Пытается освободиться. Я дёргаюсь внутри, не в силах помочь. Издали доносится крик завуча:

— Туркин! А ну шпана! Дядю в школу вызову!

Шпана вскакивает и уходит, пятясь:

— Да он знаете, чего про мою маму наговорил! А она умерла, между прочим! Знаете, как обидно!

Завуч, цокая шпильками, приближается к поверженному Илье:

— Подъём! Подъём! Он правду говорил? Лучше не связывайся с ним. У него дядя непутёвый. Только пьёт и могилы роет на кладбище.

— Я понял, — Илья отряхивается, трогает горло, — спасибо, что помогли. Я про маму Туркина ничего плохого не говорил, но лучше бы она не рожала... — это я выхаркивую распирающую ненависть. Илья давится обидой и густой слюной с железистым вкусом.

— Лучше не связывайся. Его жизнь уже наказала. Мама его жива. В тюрьме только, — завуч качает головой и идёт обратно к школе.

Позже Илья узнаёт, что мать Туркина убила своего мужа, села в тюрьму, а сына оставила с братом-пропойцей.

Весной девятого класса нас с Ильёй мучает один вопрос: идти дальше или поступать в техникум?

— Я в технарь пойду, — заявляет друг Ильи, когда-то бросивший его на растерзание Туркину. Мой мальчик усыпил меня, чтобы дать другу ещё один шанс. Но я никак не могу простить предателя. Это мучает нас обоих.

Илья запускает пятерню в волосы:

— Я девятый еле-еле без троек вытягиваю. Дальше точно поплыву. А чем лучше технарь хоть?

— Ну, считай, в 19 уже с профессией будешь, а не просто хорошим человеком, — друг достаёт сигарету, предлагает нам.

Нет. Нельзя идти за ним опять. Предавший однажды, будет предавать всегда. Илья отказывается от сигареты:

— Зато, если потом в институт идти, то целых два года теряешь. В технаре же четыре курса!

Друг глубокомысленно затягивается:

— Не теряешь, а получаешь отсрочку. От армии!

Мы на четвёртом курсе техникума.

Друг теперь окончательно стал бывшим, связавшись с компанией панков и алкашей. А за собой утянул ещё нескольких друзей. Мне чудом удалось спасти Илью.

Три года пьянок по прокуренным подъездам не дались даром. Мой парень теперь соображает значительно хуже и едва успевает за ходом учёбы. Впрочем, большинство окружающих нас людей вели похожий образ жизни. Поэтому теперь мы просто перестали быть среди лучших.

Нас поглотило большинство. Илья начал осознавать это совсем недавно. Как же долго мне пришлось стучаться здесь внутри. Казалось, что обо мне совсем забыли. Но вдруг летом мой парень поднялся против разведённого соседа, который последнее время срывался на нас и на маму.

Соседу крепко досталось. Илья собрал волю кулак и наконец проявил меня по-настоящему.

Вскоре мой парень решил бросить пить и заявил об этом всем друзьям.

Теперь он один наедине со мной. И только теперь мы понимаем, что выросли вместе.

* * *

Институт давно позади.

У меня есть дочь, которой скоро пора идти в школу.

Вот, я взрослый. И может быть, я — личность. Впрочем, это слишком громко даже для моего возраста.

Я иду с дочкой за руку по зелёному лету. Мимо проходит Туркин. Как обычно в это время. Мы никогда не здороваемся, а только киваем друг другу. Лицо его всегда сосредоточено. Руки мозолисты и темны. Интересно, отчего? Надеюсь, он не копает могилы на кладбище, как его дядя. Надеюсь, сажает деревья или строит дома. Надеюсь, что стал хорошим человеком. Пусть это и не профессия.

Надеюсь. И чувствую, что внутри меня по-прежнему живёт маленький мальчик, который не знает, что такое. Я.

Лёнька Сгинь

С тех пор, как умерла бабушка, дед Тихон стригся не чаще раза в год. Видимо, так он поминал свою супругу, исправно стригшую его при жизни. Из-за дедовских странностей мне хорошо запомнилось то время.

— Съезжу на кладбище и заодно подстригусь, — как всегда, дедушка бросил эту фразу всем домашним, уже облачившись в пальто и стоя в прихожей. Говорил он дежурно, будто не чаял, что в семье ещё интересуются делами без году покойника.

— А можно с тобой, дедуль?! — мне было 10, когда я впервые попросился на прогулку со своим хмурым дедом.

— Малой ты ещё, — буркнул он, стоя ко мне вполоборота и поправляя седую прядь, – вот Гоголя выучишь стихотворение – там и покумекаем.

— Но он же не поэт! – этот аргумент я крикнул в безучастную дверь. Дед ушёл.

Родители на кухне звякали вилками. Переговаривались осторожными голосами. Дедушкино поведение заставляло их думать нехорошее. Сойти с ума страшно и теперь. А в то время психические заболевания лечить не умели вовсе.

— Опять под вечер на кладбище едет. Странный стал до ужаса. Надо будет утром тоже маму навестить, всё-таки пять лет, — моя мама вечно ездила вслед за дедом на кладбище. Не знаю, чего она хотела там обнаружить. Но однажды вернулась и за чаем рассказала, что на бабушкиной могиле выросли жёлтые ирисы, которые та очень любила при жизни. Дед Тихон только кивнул.

— Рыночным бабкам на потеху, – процедил отец, отхлёбывая из кружки, – завтра всё разворуют.

Дед, подумав, снова кивнул. Во всей его позе, действиях и кривовато подстриженной голове чувствовалась потерянность. Видимо, он уже отцеплялся от этого мира.

— Чудно тебя стригут, дядь Тиш, – усмехнулся отец и обтёр губы печеньем, – сзади особенно. Проси в следующий раз, чтоб хоть зеркало второе приставляли – затылок посмотреть.

Опять дед нерешительно кивнул и, помолчав минуту, ушёл с кухни. Родители тоже молчали, глядя, как полуторагодовалая сестра Дашка то и дело вскрикивает и лупит ладонями по столу.

Выждав пять минут, я пошёл следом и столкнулся с дедом Тихоном в коридоре. Он провёл ладонью по ёжику волос и прошептал:

— Наконец-то, малой! Я думал, в пыли окочурюсь покамест тебя жду. Айда гулять!

Стояло обеденное время. Суббота. Мы наспех собрались и вышли. На улице было по-майски тепло. Дед повёл стариковским шагом в сторону окраины:

— А ты чего, малой, к деду потянулся? Родители не заругают?

— Не знаю, дедуль. Их не поймёшь с тех пор, как Дашка родилась. Всё им не нравится. За всё ругают.

— Ты к сестрёнке-то не ревнуй. Пустое это, – дед достал Приму, закурил и сунул вторую сигарету за ухо, – знамо дело, меняется всё, когда дитятко растёт в семье. Тут и старикам пора место уступать.

— Как это?

— Ну, так. В квартире. Комнаты-то три всего. Правда, другое место занять придётся. Зябкое и сырое. Зато к любимой поближе.

Эта фраза врезалась мне в память, хоть я её тогда и не понял, вертя глазами за пролетающими майскими жуками. Дед шёл степенно, источая дым, а мне хотелось бегать. И всё же я притормозил:

— Деда, а расскажи про бабушку. Красивая она была молодой?

— Знамо дело! И талантливая! Бабуля твоя такие причёски мне выделывала, что потом и сама не рада была, какие красавицы за мной бегают.

— А почему ты от них бегал, дедуль?

— Ну, а как же, малой?! Погоди, ты про что вообще? – дед совсем сбавил шаг и уставился на меня. Я и сам толком не знал про что я. В мои 10 мне всё ещё хотелось сыпать вопросами. Задавать бесконечные почему:

— Папа говорит, что на мужика должен быть спрос и что не надо этого стесняться.

— Может и должен, – подтвердил дед и пошёл дальше всё той же потерянной походкой, – только отец твой дурак, если этот самый спрос удовлетворяет. Я за ним давно слежу. И матери твоей давно уже… а, пустое, — махнул он рукой, — Ты не поймёшь, малой. Так вот, бабушка у тебя золото была. Да и есть она, вот здесь. Понимаешь? – дед Тихон приложил левую ладонь к груди, а затем закурил вторую сигарету.

— Понимаю. То есть бабушка теперь в тебе. А ты, значит, теперь талантливый, как она?

— Ну, не так чтобы...

— И причёски делать умеешь?!

— А зачем? — дедушка хохотнул, — Мне жена делает. Хоть и покойная.

— Как это?

— Подрастёшь-узнаешь.

— Папа так тоже говорит...

— Ну-ка! Ты меня папкой не меряй! Он у тебя жив-здоров и спрос на него вон какой! Прости, Господи! А дед твой уже с костлявой подружкой под руку гуляет!

— Знаю, дедуль. Не сердись! — на самом деле, я не знал, кто такая костлявая подружка, и очень хотел спросить, но сдержался.

Эта короткая перепалка только сдружила нас с дедом. Ещё час мы гуляли молча, а потом стали говорить обо всём на свете. Дед Тихон даже рассказал мне о своей первой любви.

Прошло лето.

Нам в школе задали написать сочинение о том, как провели каникулы, и я решил рассказать о своём родном дедушке Тихоне. В то время читал я мало, ещё и стеснялся всего. Но учительнице чем-то понравилось моё сочинение, и она попросила прочитать его вслух перед всем классом.

— Да ты, похоже, влюбился в деда! — никто не осмелился выкрикнуть этого на уроке. Зато на перемене я имел большой успех.

— Гуляет со стариками!

— Дедушкино чадо!

— Геронтофил! — это слово вконец меня размазало. Я слышал его впервые в жизни, но не мог ассоциировать себя с чем-то подобным. Слово напоминало какую-то болезнь. Помню, как чуть не расплакался. Это чувство, разбухающее в горле. Оно мешает говорить и даже дышать.

Дома мне не хотелось ни с кем общаться. Особенно с дедом.

— Малой, чего такой хмурый?! Айда гулять, пока тепло!

— Нет, у меня много уроков.

И так ещё и ещё, пока он не отстал. Детский ум бывает очень упорным. Мне так жаль, что я не проводил с дедушкой последние дни его жизни. Хоть и мог. Но я рад, что в конце учебного года и в годовщину бабушкиной смерти моё любопытство победило над упорством.

— Съезжу на кладбище и заодно подстригусь!

— А с тобой можно, дедуль? — я хорошо запомнил число: 17 мая. Начало и конец нашей дружбы продолжительностью в один год. Дед Тихон пригладил седую прядь и спросил:

— А стих выучил? Гоголя?

Я кашлянул и пошёл чеканить выученное стихотворение Гоголя, которое сумел найти в библиотеке:

«К тебе, о Матерь Пресвятая!

Дерзаю вознести мой глас,

Лице слезами омывая:

Услышь меня в...»

—Погоди-погоди, — перебил дед, — какая ещё матерь?! У него же хорошее есть. Бабуля твоя любила очень. И под стать погоде: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром...» Ну и так далее. А ты... матерь какая-то. Ладно, пошли!

— Но дедуль, это же Тютчев! — я высказался только перед самым кладбищем,— Мы его учили, но я другое стихотворение выбрал.

— Ну вот, опять другое. Да и Бог с ним! Здравствуй, милая! Вот внука привёл повидаться.

Дед поздоровался с бабушкиной фотографией на памятнике. Подошёл стереть пыль рукавом. А я ощутил сотни маленьких лапок, бегущих от затылка к сердцу. Мурашки.

Бабушка смотрела на меня. Есть такое свойство у любой фотографии. Если при съёмках смотришь в объектив, то зрителю впоследствии всегда будет казаться, что твой взгляд нацелен именно на него. Но одиннадцатилетний мальчишка, впервые попав на вечернее кладбище, был захвачен пристальным вниманием умершей бабушки. А может и правда…

— Дедушка! Мне кажется, что...

— Погоди, малой, давай помолчим чуток, — дед не оборачивался на меня. Иначе, я уверен, он бы спутал меня с покойником. Так я был бледен. Узловатая ладонь прошлась по сорнякам на могиле. Вырвала несколько. Ирисов там давно не было. Потом ладонь скользнула под старую потрескавшуюся вазу:

— Это товарки никогда не берут, — дед Тихон обернулся ко мне, держа в руках парикмахерские ножницы, — стоили месячной зарплаты! Канадские! А бабки боятся брать. Только до цветов охочие. Здесь твой папка прав. Поможешь мне... милая? — последние слова он произнёс, глядя куда-то за меня. А потом начал стричь себя сам. Без всякого зеркала.

Сыпались волосы. Из дедовских глаз катились слёзы, а я всё никак не мог пошевелиться и читал его сиплый шёпот по губам: «Виски прямые тебе, Тиша?» «Подстриги, как в прошлый раз» «Не крути головой, ухо пораню!» «Знаешь, ты стриги меня всегда так! Всегда одинаково. Чтобы я запомнил каждое движение твоих рук!»

В тот раз мама приехала на кладбище не наутро, а ещё затемно. На такси. Она нашла деда Тихона в обнимку с надгробной плитой. И меня, всё также стоящего и слушающего... Я до сих пор верю, что услышал тогда голос бабушки.

Деду Тихону стало плохо на кладбище. Мама с таксистом дотащили его до машины. Он умер по пути в больницу. У меня появилось несколько седых волос в одиннадцать лет. Через год родители развелись.

Давно я не вспоминал эту историю. Просто сегодня 17 мая. Вот и вспомнилось. Бог весть, сколько лет утекло с тех пор. Жениться успел. Детей двое. Внуки. Как туман седой стал. Оброс весь. Надо бы Дашке позвонить. Пусть подстрижёт меня, как всегда. А потом, глядишь, внучат соберём и прогуляемся деда с бабкой навестить.

Пусть детишки знают свои корни и учатся цветы сажать.

Лёнька Сгинь

У пса на боку зияла широкая плешь. Поэтому он сразу стал противен Диме.

Светловолосый мальчишка с этим чудищем на поводке завалились в кабину лифта ровно посередине спуска — на пятом этаже. Нельзя же посылать людей без причины. Впрочем, Дима твёрдо решил, что в следующий раз так и сделает. А пока:

— Ты что же за собакой не следишь? — Дима использовал назидательный тон, потому что ему было почти 40, а мальчишка выглядел лет на 11-12.

— Что? Слюнявит? Дик, фу!

— Слю... слава те... нет. Болячки у него смотри какие!

— А... ерунда, — мальчишка потрепал пса за ухо, будто никогда не слышал о лишае и прочей собачьей заразе, — Заживут! Просто я его неделю назад домой взял. То есть... папа разрешил. А знаете почему?!

Диму передёрнуло, когда мальчик той же рукой, что трогал собаку, поправил себе волосы. И всё-таки уточнил:

— Почему же?

— Мне кажется, у Дика было великое прошлое. Он выступал в цирке или на выставках. Просто ему потом не повезло. Потерялся или что-то с хозяевами случилось. Папа тоже поверил, что Дику нужно дать шанс!

Пёс держался по-дворняжьи и выглядел не лучше, но Дима не имел привычки обижать незнакомых детей и пробормотал:

— Возможно-возможно...

— Глядите, как он слушается команд!

Но лифт приехал. Пёс рванул в открывшийся зёв, едва не вывихнув хозяину плечо. Мальчишка дёрнулся за поводком и стукнулся лицом о край двери. Ойкнул. Прислонил к губе «дворняжью» руку и исчез. Дима вышел следом.

На улице звенел май. Всюду сновали люди, втягивая тёплый воздух. Небо круглилось ультрамарином. Дима кивнул этому миру и побежал трусцой. Бегал он каждое утро уже Бог весть сколько лет.

— Оттого и выгляжу в сорок на все сто, — Дима любил пошутить с цифрами. При знакомстве с женщинами или в компании коллег. Он вообще любил и умел считать. И успешно пользовался этим в ремесле менеджера по продажам.

Ноги пружинили по знакомому маршруту, а глаза скользили по очертаниям встречных девушек. Диму по-прежнему тянуло на двадцать с плюсом. И в свои неполные сорок успешный менеджер справлялся с обработкой целевой аудитории. Вот только романы получались скоротечными. И Дима винил в том вовсе не разницу в возрасте, а...

— Пап! Принесёшь мне логатку в следующий раз? — дочери менеджера было 5 лет. Она путала буквы при произношении, этим раздражая отца:

— Принесу, когда научишься внятно говорить. Всё, пока! Лена, девочка логатку просит. Не разберу, лопатку или рогатку...

— Хорошо, я разберусь. Спасибо, что зашёл. Она о тебе каждый день спрашивает. Приходи почаще, ладно? — они развелись больше двух лет назад, но Диме по-прежнему казалось, что Лена смотрит на него, как на мужа.

Бывшая пара вышла в прихожую.

— Ладно... — менеджер накинул пиджак.

Дверь в квартиру скрипнула. Вернулся с работы нынешний сожитель Лены. Подмышкой он держал какой-то замусоленный пакет и то и дело поправлял волосы, прикрывая лысину. Но первым делом Диме в глаза бросился омерзительный шрам: оплавленная кожа вокруг левого глаза. Смотрелось жутковато и делало сожителя похожим на ветерана Вьетнама.

— О, привет... Э-э-э...

— Привет, Дмитрий! Рад видеть! Гриша! Ты снова забыл! — он улыбнулся, при этом повреждённый глаз уехал в сторону. Мужчины пожали руки.

— Да, извини, Гриша. Надо куда-нибудь записать, — менеджер достал мобильник, там последним набранным высветился номер Лены. Немного подумав, он дописал название контакта: Лена Гришина. Все трое улыбчиво переглянулись, — Вот и славно! А что в этом мрачном пакете?

— Ах да! Принёс DVD-проигрыватель с работы. Рита попросила, чтобы мультики смотреть.

— Серьёзно? А онлайн не проще?

— У Риты целая гора дисков, которые ещё ты покупал. Она хочет смотреть именно эти мультфильмы, — Дима не понял, зачем Лена проговорила это дрожащим шёпотом. И почему Гриша опустил глаза. Математический ум плохо считывал чувства. Но было некогда разбираться:

— Ясно, ну здорово! Ты же охранник...

— Системный администратор...

— Точно, поэтому и уволок проигрыватель...

— Вообще, его списали, тут надо кое-что почистить. А так он рабочий. У нас вообще компания приличная. Никто не ворует, всё по-честному. Кстати, нужен ещё один админ. Посоветуешь знакомых?

— Хмм... надо подумать, — Дима вновь пожал руку охранника... то есть системщика. И, кивнув бывшей жене, выбежал на лестницу барабанить каблуками до самого первого этажа.

Свободно вздохнул он только на улице, покинув протухший подъезд хрущёвки. И тут же усмехнулся Гришиной просьбе: «Странный, неужели всерьёз надеется, что кого-то посоветую или ещё хуже сам пойду?» При этих мыслях Диме даже захотелось отряхнуть пиджак. Делая это, он вспомнил наряд Гриши: стёртые джинсы и вытянутый свитер а ля Стив Джобс.

— Да уж, наверно, хорошие деньги заколачивает, раз одевается, как владелец самой успешной компании в мире! — менеджера ещё долго смешила эта невысказанная шутка. Поэтому в кафе на встречу с клиентом он явился в великолепном настроении.

Переговоры оказались достаточно жёсткими. Дима даже заподозрил еврея в собеседнике. Но фамилия слишком подкупала простотой: Иванов. Этот простак Иванов ужал Диму до... да Бог его знает, Дима не сумел придумать сравнения. Директор прямо-таки кудахтал сиплым петухом при каждом новом Димином звонке о подвижке цены. Но быть клюнутым Дима не боялся. Поэтому звонил-звонил-звонил...

— Ты сильный переговорщик, Дмитрий! — говорил подвыпивший Иванов, разбрасывая деньги попрошайкам на привокзальной мостовой. Дима провожал его на поезд, подсчитывая: «Вагон, разумеется, СВ. Часы... Hublot! Господи! И как сорит подаяниями. Так всё раздаст, что выторговал!»

А Иванов хвалил:

— Тебе надо своё дело открывать! Мы лучшими партнёрами станем, Дмитрий! Ну, или ИП организуй, есть у меня одна мыслишка...

Две пары пьяных ног шаркали к вокзалу. Мысли мужчин плескались в перспективах будущего. Масляные взгляды скользили по обликам вечерних девушек. Взаправду, Дима только изображал пьяного. Он толком и не пил. Научился этому искусству за годы переговоров. Посадив Иванова на поезд, он трезво оценил перспективы уже конкретного вечера и пошёл на абордаж проплывающей каравеллы.

Только спустя месяц Дима узнал, что той каравелле ещё не было 18. С тех пор начались «кое-какие проблемки». Впрочем, девушка продолжала делиться своими ресурсами, то есть дарить «любовь». В обмен требовала снабжения. Всё настойчивее.

Менеджер расценивал эти отношения, как долгосрочное взаимовыгодное сотрудничество, не питая иллюзий насчёт платонической любви. Постоянные ссоры из-за абсолютной разницы во взглядах виделись Диме обычными препятствиями, которые неизбежны на пути. Правда, преодолевать их приходилось 2-3 раза в день. Так незаметно проскочил год, а следом и второй.

Однажды, ссорясь по телефону, Дима зашёл в лифт своего подъезда. Связь пропала. Пришлось осмотреться. В кабине стоял давний знакомый светловолосый мальчишка, подросший на полголовы. Без собаки.

— О! А где твой... пёс? — собачье имя вертелось у менеджера на языке.

— Здрасти. Дик болеет, увезли в больницу.

— А что у него?

— Я, наверное, проклятый, всем вокруг меня плохо.

— А кому ещё?

— Бабушке.

— Твоя бабушка тоже болеет?

— Уже нет… — мальчишка буркнул это, доставая пачку сигарет из куртки.

— Ого, а тебе сколько?

— Не ваше дело…

Лифт остановился. Мальчишка вышел, сверкнув зажигалкой. Дима поехал выше. Внезапно его охватила ярость, захотелось сбежать вниз по спирали лестницы и вытрясти из сопляка душу! Но появилась связь, мобильник зазвонил. Спорили о серьёзном вопросе. Каравелла, став совершеннолетней, просила Диму пристроить её к себе на работу. Заявляла, что хочет чаще видеть любимого. Успешного менеджера смущала не перспектива устать от «своей половинки», а воспоминание, что как-то по пьяни он рассказал ей о своих делах с Ивановым.

Такие опасности расчётливый Димин ум чуял за версту и потому – боролся. Но оказалось, что каравелла уже прошла собеседование и приглашена секретарём-делопроизводителем. Все аргументы рассыпались в труху. Пожалуй, таких жёстких переговоров Дима не проводил ни разу за 20 лет работы в продажах. Проиграв схватку, он убеждал себя, что проболтался давно и проблем не будет…

— Дмитрий, зайди, будь добр, — директор вызвал спустя месяц. В кабинете сидела каравелла. Менеджер буквально кожей ощутил, как ускользает успех. Но всё оказалось до пошлости просто.

Директор сказал:

— Иванова я передам другому специалисту. А ты, Дмитрий, оставишь свои надежды на… — запнувшись, начальник перевёл взгляд на девушку. Она изящно закинула ногу на ногу: округлую голень подчёркивал золотистый капрон. Грудь поднималась, стянутая тесной блузкой. Влажные губы приоткрылись. Да, он выбрал её за молодость и красоту...

Такая рокировка показалась менеджеру довольно выгодной. Но с этих пор успех, действительно, начал улетучиваться. Клиента подобного Иванову найти не удавалось, да и вообще мало что удавалось. А самое гнусное было то, что Диму перестали интересовать другие женщины. Вся его сущность обратилась в созерцание каравеллы. Математический ум понимал, что на одном субъекте свет клином не сходится, но…

— Две банки, как обычно, — отныне эту фразу менеджер повторял каждый вечер. Ложился и вставал он теперь попозже, забив на бег, да и на рабочий график. Директор терпел год, видимо, откуда-то зная суровую участь брошенного мужика.

А потом:

— Дмитрий, зайди, будь добр, — как будто и не поменялось ничего за год. Каравелла сидела там же. Дима огляделся, пока начальник подписывал какие-то бумаги.

Зеркало. Раньше стена пустовала. Издержки женского присутствия. Менеджер приподнялся, чтобы увидеть себя. И не узнал. По бумаге скрипела директорская ручка. По столу клацал дорогой маникюр секретарши. По лбу седого менеджера катились градины пота. Как резко он поседел, и эти залысины. И вся рожа какого-то… старика! Вот уж точно: в сорок на все сто.

— Дмитрий, ну что такое? Долго ещё будешь халтурить? — директор наоборот преобразился за прошедший год. Ему было 50, он теперь красил волосы, занимался фитнесом и вообще радовался жизни. «Жизни, которую высосал из меня, проклятый вурдалак!» — пронеслось в Диминой голове.

— Ты с дубу рухнул, идиот?!

Полуразрушенный алкоголем мозг не просто подумал, а послал «вурдалака» на язык. Отступать было поздно. Менеджер вскочил и…

— Пап, ты с кем-то подрался?

— Не-е, меня поезд переехал. Я тебе рогатку принёс, доченька!

Побитый директором Дима встретил дочь с подругами на улице. Девочка отвела его в сторону, но остальные слышали разговор и рассмеялись.

— Мне уже десять, пап! Какая рогатка?!

— А чего ты сейчас хочешь?

— Поздно, мне дядя Гриша подарил — мобильник. Ты просто заходи почаще. Мультики посмотрим, которые ты мне в детстве покупал. Помнишь?

— Помню, конечно! Ты ещё смотришь их?

— Нет, но проигрыватель где-то на балконе лежит. Я найду! Ты приходи как-нибудь в другой раз, пап!

Дочери уже 10. Куда делись годы? Дима шагал по солнечному июлю, мотая лысеющей головой. В другой раз – это, видимо, осенью. Менеджерская рука достала привычное орудие, пальцы уверенно набрали номер:

— Алло! Приветствую!

— Да, Дмитрий, привет! — ответил вежливый голос Иванова, — Как поживаешь?

— Вам первому звоню. Скинул оковы! Почувствовал, что не смогу без вас и...

— Уже в курсе! Сможешь-сможешь, — перебил Иванов, — ты сильный парень! Смотри, какое дело замутил со мной! Как часы работает! Знаешь, самое ценное дело то, которое способно жить без создателя. Так что Димка... Ой, прости, вторая линия! Там слабый человек, которому я нужнее. Всё, давай! Расскажешь потом о своём стартапе!

Диме хотелось проучить этого «жирного ворюгу», но вдруг он заметил в руке вскрытую банку с... менеджер не мог вспомнить, когда и где купил это. Видела ли дочка? Размягчённые извилины молчали. Наконец, сообразив сбросить звонок, Дима вошёл в свой подъезд.

Лифт стоял пустой. Дима поднялся на пятый этаж, закурил сигарету. И стал ждать мальчишку. Ему хотелось увидеть кого-то, умеющего сострадать. И просто поговорить.

Через час на пятом этаже впервые лязгнула дверь. Слышно было, как вышли двое: дама на каблуках и... хромая дама на каблуках? Эта парочка шагала по коридору целую вечность. Наконец Дима увидел женщину примерно своего возраста с неброской внешностью и дворнягой на поводке. У Дика был протез вместо левой передней лапы. Зато все проплешины исчезли, и в собачьих глазах не гуляла тоска.

— Как вы здесь накурили! — женщина вызвала лифт.

— Простите. Я кое-кого ждал.

— Ясно... ждите не так токсично, пожалуйста!

— Дождался! Хотел увидеть Дика.

— Что-то не припомню ваше лицо.

— Я иногда здороваюсь с вашим… сыном. Как он, кстати? И как бабушка?

— Бабушка? — женщина прищурилась на Диму, — Откровенно говоря, вы не вызываете у меня доверия. Но… думаю это не тайна. Моя мать действительно долго болела и умерла три года назад. А год назад умер мой муж. С тех пор сын не хочет выходить из дома и общается только в сети. Он…

— Считает себя проклятым?

— Откуда вы… да… и напрочь отказывается контактировать с людьми. Какой-то дурдом!

— Нет-нет, знаете, у меня сейчас похожая ситуация в жизни, — Дима потёр подбитый глаз, — И тоже ощущение, что я проклят. Не будете против моего общения с вашим сыном? Я Дмитрий, живу на десятом этаже.

Открылся лифт. Спустившись вместе, они долго гуляли по тёплому вечеру. Женщина с неброской внешностью оказалась переполнена жизнью, которой делилась с Димой. Она ему всё больше верила и всё больше ему нравилась.

Бывший менеджер и сам не заметил, как стал ассоциировать себя с побитым псом, приютившимся в новой семье. Раньше ему и в голову не приходило, каким ярким видится мир, когда ты раненный спускаешься с облаков.

А Дик просто радовался жизни. Только иногда по утрам жалел, что не успевает за бегом нового отца семейства.

Лёнька Сгинь