В наш век постоянных экономических кризисов, политических перипетий, войн, да и что уж там говорить — обычных бытовых, рабочих и семейных неурядиц я всё чаще встречаю людей нервных, раздраженных, агрессивных. Одному жена скандал с утра закатила, другому зарплату срезали, третий негодует из-за несправедливости в Интернете…
Но однажды я встретил самого спокойного, самого довольного жизнью и, пожалуй, самого адекватного человека на этой планете. Он был бомжем. Его звали... а, не важно, как его звали. Престарелый и давно спившийся интеллигент. Как-то раз он рассказал мне свою историю. Это тот редкий тип бомжей, которые не вызывают ни чувства брезгливости, ни жалости, ни злости - вообще никаких негативных эмоций. Когда в начале 90-х закрывали его НИИ, его попросили освободить занимаемую им ведомственную квартиру.
Он оказался одним из тех, кто никогда не сможет работать на рынке, заниматься коммерцией и спекуляцией... Типичный "человек от науки" - в поношенном, но очень опрятном костюмчике, щупленький, в очках. Грузчиком каким там тоже никак. Жить негде. И, крайне стремительными темпами человек пошёл по наклонной.
Спустя какое-то время ему предложили работу дворником в нашем домоуправлении. С предоставлением ему каморки на чердаке, где он мог бы жить. Мужичок согласился, и исправно выполнял работу дворника, но пить не бросил. Частенько я видел его ошивающимся возле помойки. Но собирал он не бутылки, не банки и даже не пищевой мусор. Он всегда искал книги. Книги, журналы, брошюры - в общем, любую литературу.
Однажды вечером, вынося мусор, я встретил его на лавочке недалеко от помойки. Он сидел на лавочке, нежась под лучами солнца, и как сытый кот, щурился от него, не сводя глаз. Из карманов его потрепанного пиджачка торчали флакончики с настойкой боярышника, а в руках он держал томик Бродского.
- Здравствуйте, - я всегда здоровался с ним.
- Добрый вечер, молодой человек, добрый вечер! - а он всегда крайне вежливо отвечал. Его даже гопники никогда не трогали... Не сказать, что особо уважали, или жалели - просто когда с тебя нечего взять, то и гопники могут проявить человечность. - Представляете, а тут из 74 дома женщина такие замечательные книги выбросила! Вы не подумайте, что я жалуюсь, я очень даже рад, что мне снова есть что почитать, но... простите... как же можно было выбросить Бродского? А Дюма? Да там, у неё в мешке, почти полное собрание сочинений Дюма было! Да, издания все очень старые, у многих потрепан переплет и обложка, и наверное, не очень хорошо подходит к новому ремонту, но... всё-таки как-то это... слишком уж, - сказал дед явно погрустневшим тоном. Я его понимал, и мне было его жалко!
- В наше время люди всё чаще читают электронные книги, - пытался успокоить я несчастную интеллигентную душу. - Да и пыль, опять же. У многих аллергия, у кого-то тесно, книги ставить негде...
- Да-да, это так, конечно... И всё же, молодой человек, я решительно не понимаю этого! Извините, простите старику слабость, - дед достал из кармана флакончик с боярышником, и почти мгновенно осушил его. - Но Вы послушайте, Вы послушайте только! - Он прокашлялся, поправил очки с единственной оставшейся в живых линзой, уселся максимально ровно - настолько, насколько позволяли ему годы и отсутствие спинки у скамейки, и начал читать:
"Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам."
Он закончил читать, а я стоял и молчал. Мне нечего было ему ответить, ведь в ту минуту...
- Что, молодой человек, теперь Вы тоже не понимаете? Вот... И я не понимаю, как можно было выкинуть Бродского на помойку...