Ответ venetikon в «Мне 40 лет и я бывшая жертва буллинга в школе !!!»81
Наш двор был типичной бетонной коробкой в Подмосковье. Девятиэтажки-свечки, ржавые качели, асфальт, вздувшийся от морозов. И наша команда — пацаны с первого по третий подъезд.
Лето 1998-го пахло пылью и спелыми тополиными почками. Нашим штабом была полуразваленная беседка, которую взрослые давно забросили. Мы тайком таскали туда старые одеяла, свечи и свои сокровища: блестящие пробки, странные железки, среди которых штуки "Ш".
И был Сашка. Он жил на третьем этаже, и мы видели его чаще на балконе, чем во дворе. Он выходил редко, всегда с бабушкой, державшей его под руку. Он шел медленно, чуть раскачиваясь, одна рука была согнута и прижата к груди. Говорили, «родовая травма». Мы не понимали что это, но инстинктивно вели себя тише, когда он появлялся.
Первым пошел на контакт Витька, наш заводила. Не из жалости — из деловой хватки: «Чего на балконе торчишь, как индюк? Иди к нам».
Сашка стал нашим тайным оружием. Пока мы носились, он, сидя в своем углу на стопке старых газет, был нашим режиссером и сценаристом. Он не мог играть в войнушку, но он придумывал целые операции: не просто «захвати палку», а «достать послание из лап спящего дракона» (роль дракона исполнял спящий Барбос у подъезда). Он брал найденную нами гайку и объявлял ее деталью от звездолета, упавшего тут в семидесятых. Битая бутылка становилась древним артефактом, хранящим дух реки, что текла здесь до постройки района.
Благодаря ему наш унылый двор превратился в территорию чудес. Каждый люк был лазом в подземелье, каждый чердак — заброшенной обсерваторией. Он был нашим главным выдумщиком. Мы приносили ему сырой материал — дворовую скуку, а он возвращал нам готовые легенды.
Мы взрослели. Беседку сменила лавочка у пятого подъезда, потом — тайная тропа через промзону к речке. Разговоры из сказок стали разговорами о жизни. Я мечтал о журналистике, Витька с братом — о своем гараже, Серёга-ботаник — о Физтехе. А Сашка? Сашка говорил, что хочет, чтобы у него не сводило ногу по ночам. Его горизонты были стенами его комнаты, походом в поликлинику, ежедневной борьбой за простое право выйти за хлебом без помощи бабушки.
Потом нас разбросало. Институты, другие города, работа. Сашка остался. Поступил на заочный, на юридический. Это была одна из немногих дорог, ему доступных.
Мы встретились лет через пятнадцать, на дне рождения у Витьки. Повзрослевшие, обрюзгшие, с сединой в волосах и усталостью в глазах. И Сашка. Он шел, опираясь на трость, но твердо. Работал в какой-то конторе, помогал инвалидам с юридическими вопросами.
Сидели допоздна, вспоминали. Поле, чердаки, наши дурацкие тайны.
И вот Сашка, всегда такой сдержанный, поднял тост.
— Знаете, — сказал он, — а я вам до сих пор за то лето благодарен. Я на том балконе задыхался. Мне казалось, что весь мир — это кусок асфальта, по которому я не могу пробежаться. А вы... вы показали мне, что мир — это не место. Мир — это то, что у тебя в голове. Вы были... моим пропуском.
Мы молча кивнули, чокнулись. И я вдруг с абсолютной ясностью понял, что все было с точностью до наоборот. Это не мы ему что-то дали. Это он нас, шумную и бестолковую дворовую шпану, скрепил чем-то прочным и настоящим. Он был нашим общим тайным языком, нашей картой, по которой мы учились видеть чудеса в уродливом бетоне. И эта связь, которую он сплел тогда из наших детских историй, оказалась прочнее всего, что случилось с нами потом.
