lang.witch

То, о чем сейчас говорят "пожалуй, к тридцати годам мы почувствовали, что скоро будем готовы к детям, но нужно ещё выплатить ипотеку", раньше называлось "исполнить закон". К бездетным и холостякам, даже зажиточным, относились неприязненно, называли бобылями, бездомовниками, сиротами.

О том, как именно "исполнялся закон" на протяжении веков до изобретения УЗИ, анестезии и дезинфекции, я расскажу, вновь опираясь на уже знакомую нам книгу 1903 года "Русская народно-бытовая медицина".

Первую беременность всегда ждали и желали всей семьей. При этом обязательно говорили молодой жене: «Смотри, рожай парня, а не девку», потому что «Дочь, что? Корми ее, не корми, она всё не твоя и, рано или поздно, со двора уйдет».

Поэтому если первая беременность заканчивалась рождением девочки, то муж, до этого мечтавший о детях, мог первое время обходить жену вниманием, а порой даже не выносил самого её вида. При этом, если первыми рождалось несколько мальчиков, то последующим девочкам уже радовались.

В обеспеченных семьях радовались любому числу детей: «Подавай Бог, кормить есть чем, на всех хватит». В бедных - каждый ребенок был лишним ртом, и про таких говорили: «Наживать ребят умеете, а кормить - так нет вас» или: «Вот, жрать нечего самой, а она, как кошка, плодит».

При этом, абсолютное отсутствие детей порицалось и у бедных, и у богатых: «Что это только за народ молодой пошел? Глядь на тебя — баба ты чистый кабан, а родить по-людски не можешь».

Несмотря на осуждение большого числа детей у бедняков, выкидыши порицались в любом случае: «И что это ты? С чего вздумала скинуть? Чудное дело!» И уж конечно, абсолютной анафеме предавали плодоизгнание.

Если же всё шло хорошо, то когда жена беременела, муж, как правило, был этому рад. Любящий становился особенно ласков и беспрекословно выполнял все желания жены, а строгий переставал ворчать и старался хотя бы жену не сердить и не обижать. Беременной давали лучшую еду, а если ей хотелось чего-нибудь странного, то считалось, что этого "требует душа младенца", и нужно это купить без разговоров.

Домочадцы часто предлагали ей передохнуть, не просили ничего делать, оберегали от возможных травм. Беременная выполняла простую, почти детскую работу, а за пару недель до родов переставала заниматься и ею.

Но не так обстояли дела в малоимущих семьях. Порой беременная работала наравне со всеми до самого последнего дня и часа. Именно от таких случаев и происходят все эти истории про то, как рожали в поле, во дворе, в огороде, в дороге. В беднейших слоях отдыхающую беременную обзывали "барыней" и "неженкой", говорили: «Деревенской бабе неколи барствовать и баловаться, а надо работать». Отношение к родам у таких было весьма грубым: «Да что сделается от родов бабе? Хоть корова вырасти у ней в пузе, и та выскочит».

Крестьяне рассказывали, как шла одна баба с братом по лесу, почувствовала схватки, шла пока могла, а потом под предлогом естественной нужды ушла за кусты. Минут через двадцать вышла с ребенком в подоле и продолжила путь.

Другая везла одна из города в деревню воз с кирпичами, тоже рожать начала. Родила, перерезала пуповину ножом, который был с собой, и поехала дальше. Первым в деревне стоял дом мельника, она крикнула его:

— Дядя Максим, дай-ка мне ниток.

— Мешок. что ли, зашивать?

— Какой мешок? Пуп ребенку завязать, я, ведь, родила.

И всё же, чаще отношение было более гуманным, и рожали дома, в избе, с повитухой - на печи, на полатях, в углу, за занавеской. Домашних выпроваживали подальше, либо, если стояла ночь, они симулировали своё отсутствие, притворяясь спящими. Могли рожать и в бане - если успевали её затопить, а летом и в сарае, в амбаре, в овине или на сеновале.

«Семья у нас большая,— рассказывала одна крестьянка, — одних мужиков пять. После ужина стало меня мутить, а я и виду не показываю, только, думаю, как бы обмануть всех, чтобы не догадались. В хлев уйти морозно было, вот я и говорю: что-то меня знобит, видно, я простыла, пойду-ка да залезу в печку. Все и поверили, а я в печке-то и родила».

А вот что другая крестьянка рассказала про свою невестку: «Пошла она корму коровам задать. Только, что-то долго нет бабы, думаю, к соседям ушла, поколотырить-то тоже любит. Жду, жду, нет. Я, грешница, уж ругнула ее. Вечер пришел, надо опять коровам корму давать, пошла сама, пришла в хлев, а она, как мертвая, на навозе, у загородки, лежит, а корова ребеночка вылизывает».

Если же всё случалось как положено, то присутствовала повитуха, она окуривала роженицу ладаном, опрыскивала святой водой, зажигала свечку перед иконами, всячески хвалила и успокаивала, массировала поясницу (и не только), иногда вызывала рвоту, засовывая роженице в рот её собственную косу (считалось, что это ускоряет процесс), потом заставляла её ходить.

Популярным был способ - перекинуть через балку под потолком веревку, взяться за нее руками, а ногами опираться о скамью или постель, и так висеть.

В это время муж становился на молитву, а кое-где и сама женщина молилась, причем не только по-христиански - Богоматери и святым покровительницам, но и молила о благословении предков, в духе языческой традиции. В некоторых местах ей полагалось просить прощения, она говорила: «Простите меня, угоднички святые, мать сыра-земля, батюшка с матушкой, мой благоверный супруг и мои родимые детушки!»

В начале родов обязательно открывали заслонки, замки, печи, двери, ящики, расстегивали вороты, снимали пояса, кольца и серьги, развязывали все узлы.

Взгляды на присутствие мужа были разнообразными: кое-где это было запрещено, кое-где безразлично, кое-где обязательно, поскольку находясь рядом, муж как бы брал на себя часть мук жены. Уйти, если жена просила остаться, считалось грехом. Считалось полезным, если муж стоял у изголовья, кричал и стонал вместе с женой. Встречались такие чувствительные мужья, которые страдали не меньше, чем жена, стонали и даже катались по полу.

В некоторых деревнях считалось обязательным, чтобы муж держал жену за плечи во время схваток, при этом в отдельных регионах он должен был быть в этот момент без штанов, а кое-где - полностью голым.

В случае тяжелых родов без мужа и вовсе было не обойтись. Одним из способов помощи было жене выпить воды из сапога мужа, в котором он обошел вокруг избы. Другой вариант - окатить водой обручальные кольца, и выпить эту воду. Кое-где муж должен был поить жену водой прямо изо рта. А если предполагалось, что роды стали трудными из-за того, что кто-то узнал о них слишком рано, то повитуха должна была найти этого узнавшего человека, заставить его набрать в рот воды, передать её в рот повитухе, и та уже передавала тем же способом роженице.

На фоне этого самым простым приёмом кажется окатить роженицу из ковша холодной водой так, чтобы она этого не ожидала. От испуга роды могли запуститься.

Ещё можно было позвать постороннего мужчину и поручить ему, подойдя к двери дома, постучать в нее кулаком и прокричать негодующим голосом: "Что же вы, леший вас побери, так долго копаетесь?!"

Когда роды всё-таки завершались, почти всегда женщине давали хлеб с солью, а потом вели в баню "править" живот. Первое время после родов ей давали улучшенное питание, правда, давали всё без разбора, даже пиво.

На третий или четвертый день женщина уже начинала вновь приступать к работе, хотя бы внутри избы. Реже, но такое случалось, отдых длился неделю или даже две. Но в беднейших семьях роды вообще не были причиной прерывать работу. Старики ворчали: «Эка б да какая, вытряхнула ребенка да и норовит лежать дён пять безо всякого дела».

«Не ко времени бабу разорвало»,— могли жаловаться на женщину, лежащую второй день после родов. Или: «Вот, пригадала, когда рожать, ни себе, ни другим покою нет: разве мы царихи какия, чтобы по целой неделе лежать после родов?»

Соседи могли удивляться заботливому мужу: «И что это у него за жена? После родов, никак, с месяц вылежала».

Если новобрачные сразу договаривались о том, что не хотят иметь детей, то существовал способ: они могли как бы случайно погасить свечи во время венчания и прошептать "огня нет - и детей нет".

Отдельно для женщин существовали и другие способы:

вариант приключенческий - обойти сорок разных родников, набрать из каждого немного воды, и всё это выпить залпом

вариант мистический - вбить посреди двора осиновый кол, взять в руки черную курицу и обойти с ней вокруг

вариант физиологический - можно было выпить свою кровь

можно было кровь не пить, а набрать её в бутылку и закопать в землю. Пока бутылка в земле - детей не будет. А когда понадобятся дети, бутылку достать и разбить

можно вырезать с рубахи лоскуты со следами своей крови, сжечь, а пепел развести в воде и выпить. Особенно действенным считалось пить эту воду в церкви, и особенно во время пения херувимской (не перепутать!)

Когда становилось понятно, что эти методы не сработали, переходили к механическим, многие из которых могли привести к смерти не только ребенка, но и самой женщины. Всегда были известны определенные знахарки, которые могли помочь в браке родиться живому ребенку, а вне брака - мертвому.

Деревенские женщины оправдывались за подобные вещи перед земскими врачами: «Да что про нас и говорить, коли барыни-то ваши то же делают. Вон и богачихи-то не много родят,—вот, и спросите их, отчего это?»

Сами крестьяне, особенно пожилые, видели в этом «распуту» молодого поколения: «Пошло такое развратство, что Господи упаси». Лишь в исключительных случаях могли бросить снисходительное: «что чортом дано, то чорту и отдано».

Чаще всего, если становилось известно, что девушка избавлялась от плода, выйти замуж у неё больше не было шансов - в отличие от той, что нагуляла и родила. А если становилось известно, что какая-нибудь бабка может вызывать выкидыши, то отныне считалось, что если убить её саму - греха не будет.

В общем, после всего прочитанного, можно с полной уверенностью сказать, что у каждого из нас в роду - сильнейшие и выжившие в этих условиях, в которых люди жили до ХХ века. Жила-была женщина, и она умерла в первых родах, ребёнок не выжил. У неё была сестра, которая оказалась сильнее - это ваша прапрапрапра... бабка. У нее умерло больше половины детей, но один крепыш всё-таки выжил и стал вашим прапрапра... дедом. Мальчик, который выжил. Девочка, которая выжила. Сколько их было... Вот они, ваши и наши предки, они выжили тогда, чтобы мы жили сейчас.

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch

Знаю, что не все любят это произведение, но для меня оно абсолютно прекрасно. Оно привносит в обычные трудовые будни мысли о чем-то большем, о невероятном, так же как в сюжете переплетаются описания косных будней 30-х годов с фарсом, дьявольщиной и событиями 30-х годов первого века в городе Ершалаиме.

Давайте дадим себе удовольствие вспомнить, кто же появился у нас "Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах...".

Изначально ни Мастера, ни Маргариты в сюжете не было. Главным героем был сам Воланд, а названия варьировались от "Копыта инженера" или "Жонглёра с копытом" до простого "Гастроли". Роман давался тяжело - и первая, и вторая рукописи были брошены в огонь.

Позднее на полях черновика были обнаружены слова, написанные автором - "Помоги, Господи, написать роман". Роман о дьяволе.

___________________________

Воланд. По воспоминаниям драматурга Ермолинского сам Булгаков говорил: "Не хочу давать поводы любителям разыскивать прототипы. У Воланда никаких прототипов нет."

Нет так нет, но нельзя не отметить, что отсылка к этому персонажу появляется уже в эпиграфе, в виде прямой цитаты из "Фауста" - "Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо".

Да и имя своё герой носит вслед за Мефистофелем. Оно встречается у Гете только один раз, во фразе «Junker Voland kommt!» («Дворянин Воланд идет!»), которая отсутствует в русских поэтических переводах. Кстати, как писал А. Соколовский в комментарии к своему прозаическому переводу (1902), куда эта фраза вошла, слово "Voland" происходит от варианта "фаланд", которым в старину на немецком языке называли черта.

К тому же Воланд страдал от боли в колене, оставленной ему «на память одной очаровательной ведьмой», с которой он познакомился «в тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах». Первые легенды о докторе Фаусте появились именно в XVI веке, а шабаш на Брокене (аналог славянской Лысой горы) — как раз то место, где герои Гёте встретили призрак Маргариты.

"Пожалуй, немец" - говорят о Воланде встретившие его москвичи, и это тоже может намекать на национальность его предыдущего воплощения.

Кроме того, Воланд (Вёлунд) - персонаж мифов Европы — бог-кузнец. После того, как язычество было вытеснено христианством, он, как и многие другие языческие боги, приобретает бесовские черты. От него булгаковский Воланд унаследовал хромоту, которая имеет ту же природу, что и хромота бога-кузнеца Гефеста, поскольку среди древних племен многие представители этой профессии обладали физическими недостатками. Эта хромота в романе одновременно и акцентируется (воспоминаниями очевидцев, которые припоминают, что Воланд хромал то на правую, то на левую ногу), и отрицается самим авторским текстом: "… ни на какую ногу описываемый не хромал".

Может быть, и правда нет у Воланда прототипов, ведь и на классического дьявола он не так уж похож: он совсем не стремится к жестокости. Приказывает вернуть голову бедному конферансье Бенгальскому, по просьбе Маргариты освобождает Фриду (которая убила своего ребёнка) от наказания. Многие фразы Воланда и его свиты необычны для христианского Дьявола: «Хамить не надо… лгать не надо…», «Мне он не нравится, он выжига и плут…», «И милосердие стучится в их сердца».

Таким образом, Воланд скорее стремится к справедливости, наказывая зло. Сам он зло не умножает, а лишь следит за ним, и даже пресекает.

Православный философ Александр Мень пишет: «Воланд, который выступает в маске дьявола, — какой он дьявол? У него нравственные понятия нормальные, он же не Варенуха, не Лиходеев — вот кто дьяволы-то, а он нормальный. Это только маски».

Филолог Борис Соколов назвал его первым в литературе дьяволом, который наказывает за несоблюдение заповедей Христа.

Но если с Воландом всё в целом ещё более или менее ясно, из кого состоит его свита?

Азазелло. Имя этого героя с иврита переводится то как "демон", то как "козёл отпущения", а в ранних редакциях романа оно принадлежит самому дьяволу. В этих вариантах персонажа свиты звали Фиелло, от лат. "filius"-"сын", что связывало его с Иешуа. Иешуа - сын Бога, а Фиелло - сын Дьявола. Кстати, такое выворачивание происходит и в конце сатанинского бала - Воланд причащается кровью убитого барона, которая превращается в вино (а во время христианского причастия как раз вино превращается в кровь Христа).

Согласно Ветхому Завету, Азазель был падшим ангелом, который научил людей делать оружие (мечи, ножи) и украшения (браслеты, ожерелья, серьги, косметику, зеркала). Кстати, и в "нехорошей квартире" Азазелло появляется через зеркало, своё давнее изобретение.

Две эти функции - связанные с насилием и с соблазнением - он и выполняет в романе.

Именно его руками Воланд карает: Азазелло выбрасывает из Москвы в Ялту Степана Богдановича Лиходеева, изгоняет из Нехорошей квартиры дядю Михаила Александровича Берлиоза Поплавского, убивает из револьвера барона Майгеля (и он в состоянии попасть "в любое предсердие сердца или в любой из желудочков"). Вот уж точно, "демон безводной пустыни, демон-убийца".

И он же передает Маргарите магический крем, который сделает её ведьмой, памятуя о "блудливом искусстве", которому обучил ветхозаветных женщин.

Коровьев-Фагот. Фамилия этого персонажа с одной стороны может быть отсылкой к вампиру из повести А.К. Толстого "Упырь", Семёну Семёновичу Теляеву.

С другой стороны, настоящее имя рыцаря - Фагот. Этот музыкальный инструмент изобретен итальянским монахом Афранио (что намекает на связь Коровьева и Афрания, начальника тайной стражи при Понтии Пилате). К тому же, это может намекать на то, что Коровьев тоже падший ангел, и раньше пел в ангельском хоре. Об этом говорит и эпизод, когда он просит у Берлиоза "четверть литра для поправки здоровья бывшему регенту", а регент - это как раз глава церковного хора. Да и то, что он заставляет работников бюро петь хором - как бы в память о своем ангельском прошлом.

С другой стороны, когда все члены свиты преображаются в конце романа, Фагот оказывается мрачным рыцарем, который когда-то неудачно пошутил, и с тех пор вынужден шутить постоянно.

В книге «История сношений человека с дьяволом» Михаила Орлова, которая была в личной библиотеке Булгакова, есть легенда о двух рыцарях. Один из них посмеялся над обстоятельствами собственной смерти, другой — усомнился в силе нечисти. Оба поплатились за это, каждый по-своему.

Слово "fagot" на французском языке значит "вязанка (дров)", и участвует во фразеологизме "sentir le fagot" ("отдавать ересью"). Рыцарь-еретик? Вполне подходит.

Сам Коровьев говорит Маргарите: "...одна из французских королев, жившая в шестнадцатом веке, надо полагать, очень изумилась бы, если бы кто-нибудь сказал ей, что ее прелестную прапрапраправнучку я по прошествии многих лет буду вести под руку в Москве по бальным залам."

Это не точно, но может быть, будучи ещё человеком и рыцарем, Фагот знавал эту королеву?

В 16 веке ещё жил, например, Мигель де Сервантес, а в "Дон Кихоте" у него фигурирует некто Сансон Карраско, который, стремясь заставить Дон Кихота вернуться домой, выдает себя за рыцаря Белой Луны, побеждает рыцаря Печального Образа в поединке. Дон Кихот не может пережить крушения своей фантазии, ставшей для него самой жизнью, и умирает.

Сансон Карраско, рыцарь Белой Луны, делается невольным виновником гибели рыцаря Печального Образа, после чего Сансону говорят, что "шутка зашла слишком далеко". Чем не та самая шутка (каламбур?) о свете и тьме, в наказание за которую рыцарь и был превращен в шута?

Однако нельзя не упомянуть ещё одну версию происхождения Фагота - он мог относиться к рыцарям альбигойцам (12-13 век). Их ересь как раз заключалась в том, что мир целиком не подвластен Богу: Бог на небе, а землей заведует Дьявол (что вполне соответствует сюжету романа).

В этом случае можно обратить внимание на "Песнь об альбигойском крестовом походе", где встречается фраза "l'escurs esclarzic", что значит "тьма просветлела". Очевидно, что такой каламбур не мог понравиться ни силам тьмы, ни силам света (хотя на русском, да ещё и в 21 веке, он не звучит так уж ужасно).

Кот-бегемот. Самый забавный и разошедшийся на цитаты персонаж. В книге Михаила Орлова «История сношений человека с дьяволом» упоминается бес Бегемот, похожий на «чудище со слоновой головой, хоботом и клыками». В итоговой редакции внешность персонажа изменилась: Иван Бездомный, устремляясь в погоню за Воландом и Коровьевым, видит рядом с ними кота «громадного, как боров, чёрного, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами».

Жена Булгакова рассказывала, что определённое влияние на создание образа Бегемота оказал живший в доме Булгаковых огромный кот Флюшка, от имени которого Михаил Афанасьевич иногда оставлял записки.

В финальной сцене кот превращается в щуплого юного пажа, но как демон он скорее воплощает грех чревоугодия (что особенно заметно в Торгсине, где он пожирает всё, что ни попадя).

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch

Мои ученики обычно очень радуются, встречая такие слова как "vestibule" ("вестибюль"), "optimiste" ("оптимист"), "rôle" ("роль"), или "maquillage" ("макияж"). Добрую половину лексики французского языка нам можно даже специально не запоминать.

Сегодня эти пара тысяч слов, так называемых галлицизмов, воспринимаются более чем естественно, не правда ли? А есть ли для них исконно-русские аналоги?

"Вестибюль" - "передняя"?

"Оптимист" - "жизнелюбец"?

"Роль" - "личина"?

"Макияж" - ...?

Когда-то филолог и адмирал А.С. Шишков назвал процесс заимствования "лишающею всякого рассудка страстию к францускому языку".

В своём "Рассуждении о старом и новом слоге российского языка" он пишет:

Древний славенский язык <...>, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сродного ему Эллинского языка...
Кто бы подумал, что мы <...> начали вновь созидать оный на скудном основании француского языка?

То есть получается, что заимствования из греческого (как то "ангел", "икона", "диаспора", "аметист", "история" или "педагог") обогатили русский язык, а из французского - испортили.

Вот выдержка оттуда же с конкретными примерами:

...безобразят язык свой введением в него иностранных слов, таковых например как: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиязм, катастрофа...

Наверное, эта терпимость к греческому и неприятие французского похожи на то, как легко воспринимаются сегодня те же вестибюли и роли, но встречаются в штыки английские заимствования.

Критикует Шишков и калькирование, например, о слове "влияние" он пишет, что нельзя его использовать с предлогом "на", как скопировали с французского ("influence sur"). Дело в том, что слово это происходит от глагола "лить, течь" (лат. "fluere") с приставкой "в" ("in"), то есть означает "вливание" (то же чередование, как "излияние" и "изливание"). Так вот, а в русском языке после слова "вливать" требуется предлог "в", значит нужно было бы говорить "влиять во что-то", а не "влиять на что-то".

А вот что писал Шишков о детях и подростках:

Какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно покупают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо в языке своем никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать оного, но еще многие из них сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающим их достоинством, хвастают и величаются?

Думаю, это некоторым образом похоже на то, что иногда нет-нет да и пронесется в мыслях о множестве английских словечек, употребляемых в молодежном сленге, а также, местами, о столь уважаемой ими американской культуре (или любой другой, не_русской).

Мало кто оценил идеи Шишкова в то время, да и мы с вами видим, что все необходимые слова язык в себе оставил.

А ненужные постепенно уходят в прошлое. Например, заимствованное слово "оказия" воспринимается уже намного более устаревшим, чем наше (на самом деле более древнее) "случай". "Адюльтер" тоже вряд ли сейчас услышишь, всё больше исконная "измена". Вряд ли кто-то сейчас на полном серьёзе употребит и такие слова как "дебош", "ридикюль", "саквояж", или "вакация" ("отпуск").

В общем, наверное, не стоит быть Шишковыми, но и не стоит слишком уж увлекаться заимствованиями. Всё хорошо в меру, как всегда, а истина посередине.

Ну а для тех, кто очень переживает за судьбу языка, наверное, будет полезно помнить, что язык живет тысячи лет, а мы - несколько десятков. На языке говорят миллионы людей, и изменить что-то силами одного, сотни или тысячи - всё равно не получится.

Так не стоит и тратить силы и нервы. Язык - большой, а мы - маленькие.

Единственное, что тут действительно можно сделать, что действительно зависит от нас, это не вздыхать и охать, а самим говорить на том языке, который мы считаем красивым и правильным. И если это действительно будет красиво и правильно - то не сможет не стать вдохновляющим примером для других.

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch

Ровно месяц назад мы с вами изучили такие разные слова для обозначений членов семей быков и коней. Тогда же было обещано продолжение. Вот оно.

Начнем с семейства, с любопытством взирающего на новые ворота. Отца зовут Баран. Очень приятно.

Имя его немного изменилось с древнерусских времён: сначала он был "боран". А уже с XIV века стал "бараном". И это всё, что можно заявить о нём наверняка. Версии о происхождении слова весьма запутанные.

Некоторые предлагают смотреть в сторону Албании, где словом "berr" называется мелкий рогатый скот (и овец, и коз), а "bari" - "пастух". При этом происхождение этих слов связывают то с индоевропейским *bher ("нести", который в русском превратился в "брать"), то с *bhor (с семантикой "острого", откуда наши "бор", "борода", "брить", "борона" и "боров"), то аж с доиндоевропейским субстратом (то есть это слово индоевропейцы переняли у тех, кто жил в Евразии до них).

Если мы решим, что всё же "баран" родня "борову" (кастрированный свин), то в эту же компанию должны взять и английских "barrow" и "boar" (кастрированный свин и просто свин).

Эта версия мне, в целом, нравится, потому что в древнерусском языке словами "бравъ" и "боровъ" называли не только, собственно, борова, но, так же, как и в албанском - баранов и козлов.

Есть ещё одна версия, которую нельзя обойти вниманием. Слово "баран" некоторые относят к другому индоевропейскому гнезду слов, вместе с греческим ᾰ̓ρήν [aren] ("овца, баран"), санскритским उरण [úraṇa] (то же самое), курдским "beran" ("баран"), французским "brebis" ("овца").

Меня ужасно раздражают такие слова, где нет определённости в происхождении, но волюнтаристски выбрать какую-то одну версию я не могу, всё же у меня нет кафедры в университете и степени доктора. Приходится учитывать всё, что есть, ожидая дальнейших прорывов в изучении истории языков.

Зато с мадам Овцой всё проще. Этот корень был одним из тех самых, основополагающих, древнейших корней, по которым устанавливали родство индоевропейских языков, потому что он встречается практически у всех, и говорит о том, что овечек наши предки пасли уже семь тысяч лет назад.

Этот корень *howis, и происходят от него, помимо наших "овцы" и "овна": "avs" (латышский), "avis" (литовский), "oí" (древне-ирландский), "ewe" (английский), "ooi" (голландский), "οἶς" (древнегреческий), अवि [ávi] (санскрит), "ovis" (латынь). Производных из латыни уж не буду, в каждом романском языке своя похожая форма.

В общем, если бы вдруг мы попали на семь тысяч лет назад в какое-нибудь праиндоевропейское поселение, у нас был бы шанс немного понять друг друга, как это ни странно. Особенно, если бы рядом был предмет, на который можно было бы показать, произнося слово. Тогда, думаю, корень слова мы могли бы узнать.

Ну и, наконец, овечье дитё - Ягнёнок. Он же "агнец". Его корень тоже был бы относительно узнаваемым для нас в праиндоевропейском поселении - *hegnos.

От него также произошли: "enjë" (албанский), "αμνός" (греческий), "agnus" (латынь).

____________

Второе семейство на сегодня - петушиное.

Сам "петух" не вызывает никаких вопросов, его так назвали за то, что он поёт. От глагола "петь" и само название, и по тому же принципу его называют Петром.

Вариант "кочет" происходит от "кокот" и является звукоподражательным. Видимо, петухи не только кукарекают, но и говорят простое "ко-ко-ко", как и их жёнушки.

Жёнушки, "курицы", тоже называются звукоподражательно. А раньше назывались ещё более звукоподражательно - словом "кокошь" (в пару к "кочету"). От этого слова происходит и головной убор "кокошник", потому что он напоминает птичий гребень.

Ещё один родственник курицы - слово "курок". Оно пришло к нам из польского, "kurek" (уменьшительно-ласкательная форма от "kur" - "петух"), где его назвали через кальку с немецкого (там курок называют тоже петухом - "Hahn").

Дети петуха и курицы "цыплята" называются так по характерному подзыванию - "цып-цып-цып!" Но почему подзывают именно так - уже непонятно.

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch

Думаю, фразу "ни зги не видно" мы, если и не употребляем активно сами, то точно все знаем с детства.

А вот что это за "зга" и почему её никогда не видно - давно пора выяснить.

Первое разочарование нас настигнет, если мы откроем словарь древнерусского языка. Там никакой "зги" нет. Возможно, именно поэтому у нас до сих пор нет точного ответа на данный вопрос, и мы вынуждены разбирать многочисленные версии маститых лингвистов.

Первой версией обычно считается следующая: слово "зга" происходит от "стега", что значит "дорога". Самым известным однокоренным словом "стеги", наверное, является слово для обозначения пути, избранного человеком ("стезя").

Полагают, что слово "стега" раньше выглядело как "стьга". В таком случае её развитие пошло по двум путям: в одном случае "ь" превратилась в "е", и "стьга" стала "стегой", а в другом исчезла, и стала "згой". Второй случай вполне реален, например, когда-то слово "истьба" так же стало "избой".

Тогда выражение "ни зги не видно" приобретает следующий смысл: так темно, что не видно дороги. Логично? Логично.

К тому же, в этимологическом словаре Николая Горяева, изданном в 1896 году, утверждается, что существует диалектный вариант "стеги не видно", вместо "ни зги". Потебня упоминает и белорусский вариант: "сьцегi не вiдно".

Однако не смотря на то, что по фонетическим законам слово "стега" прекрасно превращается в "згу", Д.К. Зеленин в своих "Этимологических заметках" (1903) писал:

Безукоризненная с фонетической точки зрения, этимология эта плохо вяжется с значением слова. Если зга - 'стезя', то выражение "зги не видать" почти тавтологично и совсем не обладает тою силой выразительности, той неожиданностью сопоставлений, которые столь обычны в русских пословицах и поговорках, так что было бы странно, если б это бледное выражение приобрело такую популярность, что осталось бы жить в народном языке после полной утраты своего этимологического значения.

И действительно - ну не видно дороги, и не видно. Нет тут юмора, остроты словца, которой отличаются русские народные выражения.

Сам Д.К. Зеленин разработал другую версию. Он предполагал, что слово "зга" означает "искра", и приводил в доказательство региональное "згинка" ("искорка"), а также редкий глагол "пазгать" (в т.ч. "ярко гореть, пылать").

Эта версия подтверждается тем, что иногда встречающийся вариант "зги божьей не видно" можно сопоставить с расхожим "свету божьего не видать".

Однако если вникнуть глубже в этимологию и семантику глагола "пазгать", то основное его значение - "сечь", а происходит он от "стегать" ("пазгать" выглядело как "пастьгать" до падения редуцированных). А значение "пылать" пришло к нему из-за частого употребления в контексте огня (у Даля: "Полымя так и пошло пазгать по избам!"). Может быть, и "згинка" (как "искорка") появилась уже позднее из этого смысла.

Третья группа версий берёт в основу логический довод о том, что наиболее вероятным с точки зрения смысла стоит считать, что "зга" - это некий предмет, который при обычном освещении хорошо видно. И при плохом - всё равно видно. То есть если не видно ДАЖЕ его - то тьма действительно кромешная.

Что же это может быть?

На этот вопрос ответа не было даже у самого русского народа во времена Даля. В его словаре можно встретить множество самых разных объяснений.

Даже такое, что "зга" - это и есть сама "темнота": "Зга згою на дворе" (в значении "темно"), то есть "згу" могли понимать уже не как предмет, а как сам мрак, сквозь который ничего не видно.

Другие случаи употребления связывают его с одним из элементом сбруи - то с колокольчиком на хомуте, то с колечком для продевания повода, то саму дугу, то просвет между дугой и головой лошади.

Давайте попробуем сопоставить факты, которые выяснили к этому моменту.

Для начала, вспомним, что с точки зрения фонетических законов, слово "стьга" легко превращается в "зга" (если смотреть только на форму слова).

Также вспомним о существовании глагола "пазгать", который значит "сечь", и происходит от "пастьгать", а значит родственен и глаголу "стегать" (коня, например).

Добавим сюда то, что в региональных вариантах существует слово "стёжка" в значении "плеть", и слово "стёг" в значении "палка".

Так что "стегой" вполне могли называть не только дорогу, но и предмет, которым погоняли коня. А если ночная тьма была особенно непроглядной, то даже этот предмет в своей собственной руке было не видно.

Та же логика присутствует и в хорватском выражении "ни прст се пред оком не види" ("и пальца перед глазами не видно"). То есть предмет опять же находится на расстоянии вытянутой руки, и даже является рукой.

Так что, по сути - "ни зги не видно" может значит "и хлыста в руке не видно". И, возвращаясь к первой версии, получается, что предком "зги" и правда была "стега", но не как "дорога", а как "хлыст".

Такой версии придерживается, в частности, Г.И. Магнер, рекомендую к прочтению его подробную статью.

Что касается родства "стеги" как дороги и "стеги" как приспособления для ударов - словари дают их как происходящих от разных корней. "Стега" - это именно "дорожка", и родственна она греческому слову "стих" (то есть дорожка от начала до конца строки), а "стегать" имеет семантику укола, и связано в первую очередь с ударами (хлыстом) и шитьем (ниткой).

А вам какая из версий больше нравится?

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch

Мы тут, конечно, не все индоевропейцы (привет тюркам и финно-уграм, например). Но прекрасно общаемся на индоевропейском языке и с рождения погружены в индоевропейскую культуру, а значит, думаю, всем будет интересно покопаться в давнем прошлом и сравнить его с привычным настоящим.

Начнём с простого.

Например, как и наши пращуры из ямной культуры, мы хороним наших покойников в курганах. Тогда, пять тысяч лет назад, покойника клали в вырытую яму, а сверху насыпали небольшой холм - курган. Ровно так же, как мы сегодня хороним на кладбищах (разве что мы добавили такой инновационный элемент как гроб).

Впрочем, не такой уж инновационный, ведь по сути протогроб появился ещё в срубной культурной общности (всего каких-то четыре тысячи лет назад). Курган там насыпали не просто так, а поверх сруба, "домика" для покойника. С одной стороны, это похоже на то, как хоронили скифы (у них там целые избы под курганами), с другой - на наши гробы, только гробы (как и курганы) у нас сильно компактнее.

На курганы часто ставили стеллы - каменные бабы. И тут мы опять похожи - мы ведь тоже ставим каменные (и не только) стеллы на наши курганы, только теперь можем поместить туда фото и имя, потому что умеем фотографировать и писать. Или крест - если мы христиане. Причем крест, это в чем-то даже ближе по смыслу к древним каменным бабам, потому что на них праиндоевропейцы изображали свои мировоззренческие представления, например, мировое древо. А крест - это как раз изображение таких представлений христиан. В общем, каменные бабы у нас у всех разные, но не очень, и что-то на курган мы продолжаем ставить вот уже сколько тысяч лет.

Единственное, в чем мы не похожи - в позе мертвеца. Раньше клали чаще всего в скорченном положении, как младенца в материнской утробе, а мы делаем это ровно.

____________________

А ещё мы, как и праиндоевропейцы, по-прежнему употребляем словосочетание Бог-Отец.

Вот о богах давайте поговорим подробнее, и попытаемся проследить их эволюцию.

Начать стоит с того, что представления о богах всегда отражали состояние общества. В связи с этим праиндоевропейские боги делились на три группы - как на три сословия делилось праиндоевропейское общество.

Четкие следы этого расслоения сохранили касты в Индии: брахманы, кшатрии и вайшьи. Кельты тоже разделяли общество на друидов (жрецов, законников), воинскую аристократию и свободных скотоводов.

Условные брахманы отвечали за управление и порядок, кшатрии - за военное дело, а вайшьи - за благосостояние (земледелие, скотоводство, экономика, ремесла).

Каждому сословию соответствовал свой бог (занимавший соответственную позицию в иерархии пантеона).

Первой касте, касте "управленцев", соответствовал бог-отец, бог-правитель, бог-судья. Например, Юпитер в Древнем Риме, Зевс у греков, Один у германцев.

При этом чем древнее эпоха, тем больше указаний на то, что верховных богов было... двое. Первый - скорее светлый, олицетворяющий справедливость и государственное управление (в племени аналог вождя), а другой - темный, загадочный, способный наказать виновного (аналог жреца). Подробнее о них я расскажу ниже.

Касте воинов соответствовал бог-громовержец, такой как Тор у германцев, Марс у римлян, Арес у греков, Индра в ведическом мире, Перун у славян, Перкунас у балтов.

У третьего сословия - бог плодородия, например, Фрейр у германцев, Квирин у римлян, Дажьбог у славян.

При этом, если взять, например, Зевса, то к какой касте его отнести? К верховным богам или к громовержцам? А вот к обеим. С течением времени иногда получалось так, что один боги немного меняли свою функцию. Как и праиндоевропейские корни могли смещать свое значение в разных языках.

Например, восстановлено имя верховного бога праиндоевропейцев, это *Dyeus Phter, то есть дословно "бог-отец". Слово *dyeus происходит от *dyeu ("день, свет, небо"), и так вышло, что в русском языке от этого корня происходит слово "день", а вот во французском "dieu" ("бог"). Это не говорит о том, что слова эти не родственные, это говорит о том, что развитие корня пошло разными путями, и в итоге в разных языках подсвеченными оказались разные аспекты его значения.

Точно так же и с богами. Праиндоевропейский *Dyeus Phter сохранил и название, и верховную функцию в Риме (Юпитер) и в Греции (Зевс), Диевас у балтов. А вот в ведической мифологии он стал Дьяусом (скорее всего вы его и не знали), богом дня и неба, но далеко не верховным (верховными стали Митра и Варуна). Однако биография Дьяуса сохраняет следы былого величия, поскольку это один из древнейших богов, и он является отцом множества других божеств, то есть всё-таки именно богом-отцом. Так же и у германцев, бог неба Тиу (Тюр) - не стал верховным богом, эту функцию принял на себя Один.

Праиндоевропейского громовержца звали *Perkunos, что соответствует нашему Перуну, балтийскому Перкунасу, ведийскому Парджанье. У бога-громовержца (будь то Перун, Зевс, Индра или Тор) всегда был боевой топор или молот.

Этот символ идет ещё от культуры боевых топоров (4-5 тысяч лет назад, родственна ямной), где воинам в погребение клали каменный топор. Очевидно, что именно с тех пор это оружие стало символом воина (а не более поздний меч, что казалось бы более логичным, но было невозможно до наступления железного века). И когда била молния - люди думали, что это громовержец побеждает злые силы. Говорят, русские крестьяне предполагали такое происхождение грозы ещё в 19 веке.

Как мы уже заметили, и Перун, и Зевс, и Юпитер стали объединять в себе черты и бога-отца (бога-судьи) и бога-громовержца. И если мы примем тот факт, что и действительно ситуация в пантеоне отражала ситуацию в обществе, то это может говорить о том, что при распаде праиндоевропейской общности на прагерманцев, праславян и других, верховная власть и воинская власть постепенно сливались воедино.

А вот власть жреца могла уменьшаться. И тут мы возвращаемся к выше упомянутым двум верховным богам, "вождю" и "жрецу". Такая пара существовала, например, у древних индийцев (Митра - благой верховный бог, а Варуна - мрачный).

Более близкий к нам пример - это противостояние Перкунаса (громовержца у балтов) и Вельняса, бога загробного мира и покровителя скота, который позже (с принятием христианства) стал тем же самым, что и чёрт.

Вельняс был ещё и богом душ, богом мертвых и загробного мира ("vèlè" - "душа" на литовском, а "vèlès" - души мертвых, призраки. Тот же корень в словах "валькирия" - "выбирающая убитых", и "вальгалла" - "чертог убитых").

Вельняса почитали в особые дни мертвых (оставшиеся до сих пор в родительской субботе). По всей видимости этот бог соответствует славянскому Велесу, а также индийским демонам Вале (Бале) и Вритре.

Миф о противоборстве нехитрый: Вельняс похищает у людей скот, а Перкунас побеждает вора и возвращает животных. И хотя он и нехитрый, но очень важный.

Таким же образом в древне-индийской мифологии Вала похищает коров, а Индра побеждает его. Однако есть там же и другой сюжет - победа Индры над демоном-змеем Вритрой. Многие исследователи полагают, что Вала и Вритра - изначально одна и та же фигура, и тут сходится в одной точке самый древний индоевропейский миф - о змееборчестве.

То есть громовержец побеждает темного бога... и громовержец побеждает змея.

Значит ли это, что второй верховный бог, бог-жрец (Вельняс, Велес) - стал тем, что мы сегодня понимаем как "дьявол"? Ведь превращался же он в змея в Эдемском саду. И ведь словом "velns" в латышских пословицах называется черт - Velns nav tik melns, kā mālē ("Не так страшен чёрт, как его малюют"), Ko vels nezin, to babas zin ("Что черт не знает, то баба знает") и другие.

И ведь стал покровителем воинства Георгий Победоносец, повергающий змея на гербе России, прямо как был покровителем воинства бог-громовержец, победивший змея в праиндоевропейском мифе.

Да и вообще христианство хотя и утверждает, что бог един, из умов людей не искоренило идею, что у всего есть покровитель. И местными божествами прекрасно стали святые.

Советский период атеизма тоже не совсем такой как кажется: ведь по сути коммунизм - это идея рая на земле, в земных условиях. Без денег, но с равными правами, с равным распределением благ и обязанностей. Как уж у них получилось, и все ли остались довольны - другой вопрос, но идея-то была построить именно рай. И боги бессмертные имелись - в Мавзолее, как на Олимпе.

А что сейчас? Старое сломано, что-то новое строится или...? Есть ли до сих пор архаические черты в наших верованиях?)

Литература: Дюмезиль "Верховные боги индоевропейцев"

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch

Сегодняшнюю пандемию сто лет назад в русской деревне назвали бы "поветрием", считая, что налетевший "дурной ветер" вызван божьим гневом. А раз "на всё божья воля", то "чему быть, того не миновать".

Здоровье и медицина в жизни крестьянина относились примерно к той же сфере, что и колдовство. Народные идеи о том, что полезно, а что вредно, и как устроен организм, основывались в лучшем случае на интуиции, а в худшем на первобытных представлениях о мироустройстве.

Следы кое-каких из этих представлений сохранила и этимология.

Например, крестьяне считали, что сердце находится в области желудка. И слово "сердце" имеет тот же корень, что и "середина", хотя находится скорее сбоку.

Процесс дыхания никак не объяснялся и списывался на деятельность души: слова "дух", "душа", "дыхание" - однокоренные.

Слово "врач" родственно глаголам "врать" и "ворчать", потому что лекарями были в первую очередь знахари, которые заговаривали болезни непонятными словами.

Попалась мне тут книга 1903 года - "Русская народно-бытовая медицина", автор - доктор медицины Г. Попов, по материалам этнографического бюро князя В.Н. Тенишева.

Чтобы иметь не только этимологическое представление об уровне народной медицины конца XIX века, приведу сведения, которые почерпнула в этой книге, продираясь через яти и еры.

_________________

Новорожденному ребенку еще до материнской груди давали сосать кусочек хлеба. Говорили "Его надоть захлебить, закрепить". Когда земский врач просил этого не делать, удивлялись - "Как же можно обойтись без хлебнаго?" Предполагалось, что это запускает у младенца процессы пищеварения, предотвращает грыжу.

В некоторых семьях давали не просто хлеб, а хлеб, пережёванный с яблоком, морковью и свёклой (метод, подсмотренный у птиц?), считая, что молока ребенку мало, и так он быстрее вырастет. В редких случаях начинали всё же с молока, но даже так на втором месяце жизни ребенок уже непременно получал прикорм.

Если ребёнок плакал - ему всегда давали поесть. Даже если у него начинались рвота или понос до двадцати-тридцати раз в сутки, это считалось нормальным, и ему продолжали давать еду.

Самым экзотическим видом соски-прикорма был кусок мяса, быстро становившийся гнилым и кислым. "Небось не помрёт, жив будет" - говорили матери и бабушки, когда врач просил забрать у ребенка эту гадость.

Купали детей не чаще одного раза в неделю, а обычно же вытирали сухой тряпкой, поплевав на запачканное. Ежедневный уход состоял из двух-трёх переворачиваний в сутки, подкладывания тряпок и укачивания.

Около четверти (а то и более) детей не переживало такого ухода. Все говорят - антибиотики. Но тут как будто и без антибиотиков можно было бы спасти половину, просто чуть больше зная про гигиену.

Впрочем, вряд ли можно судить родителей, ведь и о себе они заботились примерно так же. Ходили босиком по двору в любую погоду, мылись иногда в печи друг за другом в одной воде, питались тоже как придется, от тяжелой работы страдали грыжами, болями в спине и пояснице, теряли зрение от мелкой работы.

Разбираться в причинах проблем им было некогда. Простудой могли объяснить всё - от пневмонии до сифилиса. На вопрос, как что устроено в организме, отвечали: "Кто ж его знает? Так Богом созданы".

Один новгородский старик считал, что раньше зубной боли не было, она пошла от грехов людских:

Раньше никаких зубных болезней не знали: народ был крепкий, а отчего? Меньше баловались. Чаев этих, почитай, лет шестьдесят тому назад и не слышивали. У нас во всей деревне и был-то один самовар, а теперь последний бездомовник и тот чай суслит, зубы и брюхо полощет. Мальченко или девчонка соплей не смыслит утереть, уже чай просит: вот, и пошли зубы болеть.

Конечно, большая часть недугов считалась происками бесов. Одни люди рассказывали, другие им верили. Например, женщина жаловалась, что пошла на ручей воды попить, наклонилась, "и тут как вошло в меня, с тех пор и болею". У другой был случай, "читала молитву, зевнула, тут как вошло, до сих пор в висках стучит".

Имелось в виду, конечно, что вошёл бес.

Со всеми этими бесами, если молитвы и домашние средства не помогали, ходили к знахарям. И те действительно зачастую чем-то помогали. Они могли своими нашептываниями и похлопываниями хотя бы успокоить больного, вселить в него веру в выздоровление. А запахи трав и окуриваний производили дополнительный эффект загадочности и создавали нужную ауру. Таким образом даже простая вода из рук знахарей могла иметь эффект плацебо.

К тому же знахарь всегда был ещё и психологом: он мог с участием выслушать, дать совет. Знахарь и крестьянин понимали друг друга с полуслова, выйдя из одной среды, где эти методы лечение практиковались тысячелетиями.

К врачам же было много вопросов и претензий, и одной из них было то, что врач мог оборвать больного, не дав высказаться, и сразу сунув пузырёк с лекарством, у которого могло не быть особенного вкуса и запаха. Больные ворчали: "дал воды, а и не расспросил толком, что да как. Должно чтоб отвязаться".

Приём у знахарки длился всегда долго, был обстоятельным и душевным, а лекарства её были всегда забористыми. Наличие мгновенного эффекта было ещё одним важным условием лечения, которое вызывало одобрение у крестьян: "Я лекарство от доктора трижды принимал, а хоть бы те чего было". Если на второй или третий день приёма лекарства по ложке результат не наблюдался, больной выпивал весь пузырёк сразу. У знахарки же всё всегда полагалось пить помногу - кружками.

Сомневались в лекарствах ещё и потому, что они применялись не к тому месту, которое болело: "ну зачем он пить дал, когда голова болит? Надо что-нибудь к голове, а это в живот останется" или "бок болит, а он дает пить в серёдину".

Но, пожалуй, больше всего возмущала народ диета: "Может, для нежных людей так оно и нужно, а нашему брату, мужику, не приходится это. Ну, что это такое? Того не шь, этого не пей. А что есть? Нет, коли ты настоящий доктор, дай лекарства такого, чтобы как рукой сняло".

У одного мужика, например, нашли гастроэнтерит и запретили ему сладкое и соленое, чем вызвали ужасное возмущение: "Вот выдумали, что сказать, как будто, мужику можно без квасу? Бабка мне сказала: всё можно есть, лишь бы душа принимала".

Отдельной проблемой были осмотры, которых стыдились женщины. От слов "вас надо оглядеть" они могли убежать из комнаты, стараясь, чтобы никто об том не узнал, и чтобы другие бабы не сказали: "тебя давно все оглядели, ты уж лучше молчи".

Бытовало мнение, что доктора лечат только богатых, а бедных морят.

"Для чего же они вас будут морить, что им за выгода?" — спрашивали таких скептиков.

"А кто их ведает, вон народу стало много, утеснения, вот и морят, чтобы вольготнее было им".

По этому поводу даже произошел Хвалынский бунт в 1892 году - народ считал, что им специально отравили воду, чтобы выкосить их холерой.

Если насчет обычных врачей считалось, что внешние болезни они худо-бедно вылечить ещё могут (это же видно), то хирургов не признавал вообще никто. Все операции по мнению крестьян были лишними: "и не надо бы, а они, сейчас резать", и "они за живодёрство награду получают".

Некоторые даже полагали, что им делают операции только чтобы понять, как устроены недуги, и лучше лечить богатых. Говорили: "Нет, уж лучше от Бога смерть принять, чем доктора зарежут".

Но были и авантюристы: "Все равно умирать, что будет, то будет, дай попробую".

Если к доктору всё же шли, то предъявляли высочайшие требования: нужно было вылечить всё и быстро. Если вдруг он не вылечивал - то веры в него больше не было у всей деревни. А ведь мы помним, как соблюдались его предписания: больные не выдерживали ни постельного режима, ни диеты.

При этом если больной погибал у знахаря, это никак не влияло на его репутацию, потому что он "против всяких лихих болестей снадобья знает, a противу часа смертнаго не волен, потому он от Господа".

Что касается оспопрививания, конечно же, поначалу идея никому не понравилась, но в связи с тем, что к году написания книги оно происходило уже много лет кряду, и крестьяне поколениями видели, как привитые легче переносят оспу, они осознали её полезность, и носили детей на прививки с младенчества. Впрочем, и тут оставались скептики, которые предпочитали ходить на "умывания" к знахарке. Зачастую знахарка умывала в одной воде и больных, и здоровых, что выкашивало целые семьи.

Что же за методы такие были у знахарей, что им доверяли больше, чем лекарствам и операциям? Конечно, главным образом, заговоры.

Например, вот заговор от боли в пояснице: "боль, выйди вон, в лошадиныя копыта, в бараньи рога, тут тебе не стоянье, тут не житье тебе".

Узнаёте наше сохранившееся: "Икота-икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого"?

Помимо заговоров существовали всевозможные интересные способы лечения. Например, если у ребенка что-то болело, ловили полевую мышь, привязывали на нитку. Раздевали ребенка и дразнили около него мышь так, чтобы она укусила его за больное место. После этого мыши выкалывали глаза иголкой, пропускали через них нитку и подпоясывали ею ребенка. А мышь отпускали обратно в поле со словами: "неси ты, мышь, сыночка моего грызь. За то тебе прокололи глаза, чтобы не воротилась с грызью назад".

Более гуманным способом было приложить к больному месту землю на которой постояла против солнца и прокрутилась левой пяткой мать больного.

Бытовали мнения и о профилактике - чтобы быть всегда здоровым и долго жить, по мнению некоторых, было достаточно просто всегда вставать с правой ноги, а чтобы не было жара, нельзя было смотреть с улицы в дом через окно.

В некоторых методах народного лечения видны следы язычества, например, если крестьянин чувствовал, что заболевает, он мог пойти в лес отнести "оброк" лесовому и просить его "укрыть от огневицы" - чтобы не поднялась температура.

Также использовали огонь, причем, например, если в деревне ходила эпидемия, нужно было развести огонь методом трения (потому что нужен "новый" огонь, ранее не использовавшийся никем в быту), и вся деревня (как ранее, видимо, делало все племя) должна была перешагнуть через этот костер.

В общем, на 1903 год самым популярным мнением о медицине было следующее: "Bсё это неправда, кому умереть, так и доктор не поможет, а кому живому да здоровому быть, так и без доктора оздоровит", а также "Што дохтора понимаютъ? Они только народ православный морочат да людей на тот свет переправляют".

А вы знаете какие-нибудь ещё народные методы лечения?

instagram.com/lang_witch_ | t.me/lang_witch