Продолжение репортажа Марины Ахмедовой. Здесь разговоры с людьми с РАЗНЫХ сторон протеста. Снова: для тех, кому интересно не срач в комментариях, а выслушать, что говорят люди с места событий. Я лично не поддерживаю ничью сторону, так как вижу, что лажают здесь все. Но надо разобраться
Люди. Сдержанность.
На шестом этаже «Академии единоборств» появляется Иван Штырков. Он садится на диван напротив меня, и мне кажется — этот человек просто одет в костюм из мускулов и сейчас выйдет из него. Под нами, на всех пяти этажах, взрослые занимаются на тренажерах, дети бегают и играют в мяч. Дверь еще раз открывается, и к Ивану присоединяются два спортсмена, которые были в сквере 13 мая, — Арсений Смирнов и Дмитрий Хабибулин.
— Вы действительно били людей в сквере? — спрашиваю я их.
— Я могу отвечать только за себя и тех ребят, которые были со мной 13-го, — отвечает Иван. — Мы никого не били. Наоборот, некоторых даже спасли от травм, которые они чуть не получили в этой толпе.
— Вы физически сильнее многих протестующих, — говорю я. — Смотрите, какие у вас ноги, — показываю на мощные ноги Арсения. — Вы не думаете, что люди могут испугаться одного вашего присутствия?
— Понимаете, мы всю жизнь занимаемся спортом, — говорит Иван. — Такие физиологические изменения организма — это естественно. Мы в этом не виноваты.
— И вы бы не ударили будучи спровоцированными?
— Я на сто процентов уверен в себе. Я контролирую свое тело.
— Но вы не можете контролировать свои эмоции…
— Могу. Иначе я бы не был профессиональным спортсменом.
— Мы контролируем себя каждый день, — вставляет Арсений, и Дмитрий кивает в знак согласия. — В зале. Это дисциплина. Вы знаете, что такое весогонка? Я, например, вешу 90, а мне надо к бою сбросить до 80. Обычный человек не может этого сделать — похудеть на 10 килограммов за короткий срок. Это все накладывает отпечаток на личность — мы становимся сильнее, прежде всего, психологически.
— А почему вы вообще 13-го числа пошли в сквер?
— Потому что мы — тоже жители нашего города, почему нам туда не пойти? У нас была тренировка вечерняя. Она в девять вечера закончилась, я уже в раздевалке был. А у нас есть общий чат, и в нем — парни из ЧОПа, потому что они сами — либо спортсмены бывшие, либо ходят к нам заниматься. В чате мы увидели сообщения: «У нас забор снесли». Нет, они не просили о помощи, просто писали, что в окружении стоят. А я понять не мог: как это, забор снесли? Ребятам говорю: «Поехали, кто хочет, посмотрим». Нас меньше десяти человек из академии собралось.
— А если бы вам там подраться захотелось?
— Ни в коем случае. Мое тело — грозное оружие, которое нельзя использовать против обычных людей. Я думаю, что у меня очень четкие понятия о добре и зле. Зло — применять силу против человека, который слабее меня. Это — моральная ценность, которую мне еще в детстве привили.
— Но если вы примените силу, вас будут бояться и вам подчинятся.
— А мне не надо, чтобы мне подчинялись. Я не такой человек. Мы приехали не противостоять этим людям. Мы приехали и увидели, как активисты уже начали водить хороводы вокруг палатки с закладным камнем. Наши друзья чоповцы — они там с трех дня уже слушали оскорбления в свой адрес. Активистов становилось все больше, а полиция ничего не делала — даже когда забор опрокинули. Несколько часов в парней плевали, бросали окурки, полиция просто самоустранилась.
— А люди по другую сторону для вас враги?
— Да нет, — говорит Арсений. — Такие же, как и мы.
— Вы действительно за храм?
— Да, пускай он будет. И сквер пусть тоже будет. Вы даже себе не представляете, что творится у меня на странице в «Инстаграме». Я — одна из самых медийных спортивных личностей в городе, и на меня столько грязи сейчас льется. А нашу версию выслушать никто не хочет.
— Вы поддерживаете строительство храма, потому что вас поддерживает православный бизнесмен Алтушкин?
— Причем тут это вообще? — спрашивает Арсений.
— Православные ли вы потому, что ваш спонсор православный? Об этом сейчас многие спрашивают.
— Зачем вы так говорите? Это обидно. Люди, которые пишут мне все эти слова, пусть сами перед своей совестью отвечают. Морально себя сейчас все плохо чувствуют. Что творилось в городе — мини-майдан. Но мы не считаем, что сделали что-то неправильное. И извиняться не будем.
— А есть поступки, которыми вы довольны?
— Я собаку спас, — говорит Иван. — Она теперь живет с родителями. Вот ребята, — Иван показывает на Дмитрия и Арсения, — малышей тренируют. Видели бы вы, как маленький человек меняется на глазах. Это все равно, что дерево посадил и смотришь, как оно растет. Приходит слабый паренек, его все тюкают в школе, и ты видишь, как он мужает, как его характер становится сильнее…
— Ну и зачем вам дворняга? Вы же спортсмен… Вам нужна большая породистая собака.
— Нет! Нет, нет, нет.
— У меня тоже дома мопс, — говорит Дмитрий. — Маленький, ленивый и незлой. Мы вообще ребята хладнокровные, но не бесчувственные. Я тоже могу комок в горле словить.
— Я просто для себя решил, — говорит Иван, — мир тяжело понять, но я буду просто стараться быть хорошим человеком. Видишь замерзающую собаку — да спаси ж ты ее! Видишь — человек бездомный лежит с пробитой головой. Ну не отворачивайся, вызови ты ему скорую! Душевность все равно куда-то исчезает из нашего мира. Каждый зацикливается на себе. И хочется открыть рот, как на той картине Мунка, и закричать: «Люди, ну правда, хватит!» Ну и зачем я сейчас вот так перед вами раскрылся?
Меценат. Осмысление.
Я в офисе РМК. Игорь Алтушкин первый раз в жизни дает интервью. Потом он передумает и попросит его не публиковать. Но на редакционном совете «РР» мы решили эту просьбу проигнорировать. Кодекс профессиональной этики журналиста позволяет это делать, когда речь идет об общественно значимой информации. Мы посчитали этот разговор общественно значимым.
— Должна предупредить, — начинаю я. — Я не очень хорошо отношусь к олигархам, и, когда произошли протесты в сквере, первый вопрос, которым я, как и многие другие, задалась в соцсетях: «Почему вы строите церкви, но не построили ни одного хосписа?»
— Мы действительно с Андреем Козицыным давно восстанавливаем церкви и монастыри, — отвечает он.
— Мы дружим 28 лет. Но кто такой, в вашем понимании, олигарх? Богатый человек — необязательно олигарх. Олигархия — это скрещивание власти и бизнеса.
— В моем понимании, это бизнесмен, сильно оторванный от нужд народа.
— Я — не олигарх. Я обычный человек, у меня не было влиятельных родителей, я начинал так же, как все. Мы с Татьяной поженились очень рано. Мои родители тогда сказали: «Все, ты стал самостоятельным. Мы будем тебя поддерживать, но ты должен ощутить себя главой семьи. Учеба теперь должна для тебя уйти на второй план». И я пошел работать фрезеровщиком на завод, получил четвертый разряд. Мы жили на 18 метрах — теща, Татьяна, я. Родился сын Александр. Я всегда думал о том, где можно еще заработать. В свободное время подрабатывал грузчиком. Но это какие-то такие личные вещи. Я с вами искренне говорю. И меня всегда такое сильное внутреннее смущение берет, когда меня называют олигархом. Мы — промышленники. Все, что есть в «Русской Медной Компании», — это предприятия, которые мы строили с нуля. Мы ни в одной приватизации не участвовали. Покупали развалившиеся предприятия на вторичном рынке, а некоторые заводы нас просто просили взять. Как, например, Карабаш. Губернатор Петр Сумин (губернатор Челябинской области с 1996–2010. — «РР») попросил, чтобы мы пришли и спасли город, спасли людей.
— А почему их надо было спасать?
— Там разруха была. Вот Великая Отечественная закончилась 9 мая 1945-го, а мы, считайте, приехали на следующий день — 10 мая.
— Говорят, Карабаш очень сильно загрязняет окружающую среду.
— Завод там теперь стоит новый, мы проинвестировали в него 20 миллиардов, там теперь оборудование максимально безвредное. Когда мы туда только зашли, в первые три года надо было решать проблему шахтных печей — они работали больше 70 лет безо всяких очистных сооружений. Тогда они действительно очень сильно загрязняли среду и экономически были невыгодны. Но если бы мы тогда остановили завод, город бы умер. А там 12 тысяч человек живет. И чтобы вывести предприятие в плюс, успокоить народ, начать выплачивать зарплату, нужно было проводить модернизацию. Я тогда встречался с жителями, убеждал, давал какие-то обещания. Сейчас уже выполнил гораздо больше, чем обещал. И кто бы что ни говорил насчет выбросов, мы их сократили в 20 раз, европейские заводы работают так же. Карабаш для нас — гордость. Я вложил в него много усилий. И церковь там построил. В этом городе никогда не было каменной церкви. Взяли самые ужасные детские садики и отремонтировали их. Подарили городу большой спортивный комплекс, в нем все жители Карабаша занимаются абсолютно бесплатно — и взрослые, и дети. Металлурги шестого разряда теперь получают у нас 75 тысяч рублей. В Челябинской области мы создали 5 тысяч рабочих мест. Только на социалку ушло 2 миллиарда. Пока есть силы, буду работать. Но это я просто для понимания рассказываю, не пишите об этом.
— И все же, почему вы не строите хосписы и не открываете приюты?
— Александра Ильинична, зайдите, пожалуйста, — Алтушкин нажимает на кнопку телефона.
В кабинет входит Александра Ильинична.
— Скажите, сколько у нас детей всего, кому мы помогли, и отдельно — сколько детей с онкологией?
— Две с половиной тысячи детей за все время, и 400 из них — с онкологией, — отвечает она и выходит.
— А почему об этой помощи никто никогда не говорил и не писал?
— А зачем? Вот вы православный человек? Мы хотим быть, а не казаться. В Евангелие ведь написано, что, когда творишь милостыню, надо, чтобы левая рука не знала, что делает правая. Мы по этому принципу и жили всегда. Что мне афишировать — что я такой хороший, что ли? Таня, вот, занимается образованием. Я еще в 92-м открыл в Екатеринбурге благотворительную столовую, мы в ней уже два с половиной миллиона человек покормили. Мы просто делаем то, что нам подсказывает сердце. К нам постоянно приходят и говорят: «Вы должны об этом рассказывать». Да никому мы ничего не должны. Помогать — да, должны. А рассказывать — нет, не должны.
— Есть разная мотивация благотворительности. Одни хотят, чтобы Бог им воздал. Другие хотят пропиариться. Третьи помогают, потому что это нормально — сострадать.
А я хочу угодить Богу. Вот и все. В Евангелие говорится: бедная вдова положила в церковную кружку две лепты, и они были оценены выше, чем то, что приносили богачи от избытка. А я вам скажу, что в 93-м, когда мы начали помогать людям, особого избытка у нас и не было. Просто мои бабушка с дедушкой так меня воспитали, что нельзя проходить мимо нуждающихся. Я финансировал операции по онкологии, и больше половины детей нам удалось спасли. Вот вчерашняя заявка, — он открывает вотсап. — «Леонид, опухоль крестца, операция будет проводиться в Германии, сумма сбора — 28 тысяч 600 евро», — он пальцем поднимает сообщения выше. — «Валерий, саркома правого ребра, лечение в Германии, сумма — 23 тысячи евро». «Александр, девять лет, острый лейкоз. Сумма — 95 тысяч евро». Раньше я оплачивал частично. Хотел, чтобы фонды тоже работали, давал 50 процентов. А потом по-другому начал ощущать ответственность. Когда увидел, что сбор может растянуться, а для ребенка каждый день что-то решает, то сказал: «Я буду оплачивать всю сумму, а там — как Господь распорядится». Поначалу я встречался с родителями, которые хотели сказать мне слова благодарности. Но очень быстро сломался. Не выдержал. У людей было горе, они вернулись — у них теперь счастье, и они чуть ли не в ноги готовы были мне падать… Я сказал: «Ильинична, давай сама благодарности принимай. Я не могу».
— А что, благодарность — неприятное чувство?
— Меня она смущает, да. Я вообще стеснительный человек. Ну, пусть они мне просто напишут благодарственное письмо, а Ильинична прочтет. От меня же ничего не останется, если они мне в ноги падать будут. Я только хочу сказать, что я искренне благодарен Богу за то, что у меня есть возможность людям помочь. Я — только инструмент. Но я вернусь к вдове из Евангелия, которая принесла две последние лепты. Не знаю, как Господь мою помощь оценит. Но я считаю, что, если мы можем, мы должны делать то, что делаем. И то, что сейчас начались эти на нас гонения… эти незаслуженные оскорбления… Мы их тоже приняли, и, может, для кого-то это прозвучит дико, но мы благодарны Богу за то, что сейчас пережили.
— Вы часто помогаете, но, наверное, вы часто и отказываете?
— Только когда вижу какое-то лукавство. К нам приходят и молодые люди со своими стартапами. Я смотрю, насколько они реально погружены в проект, насколько они им живут. Я ведь тоже был в таком положении когда-то. Я тоже искал партнеров, убеждал людей, которые имели деньги. Мне дали шанс, я заработал и вернул средства, и теперь я сам даю людям стартовый капитал.
— Я общалась со сторонниками сквера, и они сказали мне: вы провели молебен так, что он вызвал возмущение у многих горожан. Хотя бы тем, что на нем присутствовали московские звезды.
— Те люди, которых недовольные называют звездами, — мои друзья. Они сами, узнав о молебне, приехали. Никто их специально не вызывал, никто им не платил. Ну почему нам постоянно навязывают, как мы должны себя вести? Почему православные должны сидеть по норам и тихо молиться, чтобы их никто не увидел? Почему? Епархия решила провести молебен, чтобы показать: в городе есть и другие люди, и они хотят этот храм.
— Вы считаете, что посылать в сквер спортсменов было ошибкой?
— Вот вы опять. Артисты — ошибка. Спортсмены — ошибка. А кто их посылал? Никто. Это живые люди, они тоже имеют свои убеждения. Или весь мир должен подстроиться под тебя, если ты считаешь себя активистом, представителем гражданского общества? Эти активисты окружили десятерых чоповцев, которые охраняли последний рубеж — закладной камень. В ребят уже чинарики начали бросать. Показать вам видео?
— И что теперь вы будете делать?
— Что мы будем делать? Вы же видите, мы свою позицию отстаиваем до конца. Мы ни назад, ни вбок, ни в сторону не ушли. Мы вместе с епархией хотели построить в городе храм на его 300-летие. Неважно, в каком месте: на площади Труда, на пруду, да и на сквере свет клином не сошелся. Главное — чтобы в центре. Чтобы нас перестали гонять. У нас были планы подарить городу современную ледовую арену. Создать стрелковый музей. У меня коллекция стрелкового оружия, наверное, одна из лучших в Европе. Я сам — мастер спорта по стрельбе. Мы тоже любим город. И мы тоже хотели поднимать статус Екатеринбурга. Мы же не чужие деньги тратим, а свои, заработанные. И ведь никто не мешает так же поступать другим. Выделите из своих доходов — хотя бы по две лепты, как та женщина. А нас-то чего учить, как жить? В комментариях нам пишут: «Вы бы лучше метро построили!» А почему никто не пишет о том, что Андрей Козицын на свои деньги построил у нас в городе один из самых лучших медицинских комплексов в России? Детский стационар уже работает, родильное отделение и инфекционное откроют до конца года. Это подарок городу, который сейчас никто не ценит. Вместо этого нашим детям сейчас поступают угрозы, их преподаватели в университетах сейчас ведут себя не совсем адекватно. Но они достойно держат удар. Вы знаете, то, что я сейчас чувствую, — это не злость, не обида.
— А что?
— Наверное, разочарование. У нас была нормальная коммуникация с тем же Ринатом, и он видел от нас много добра, мы ни в чем ему не отказывали. А сейчас Андрей Анатольевич ему даже руки не подаст.
— Что вы теперь будете делать?
— Сейчас я не могу сказать. Я — человек бизнеса. Когда предпринимателя постигает какая-то неудача, он ждет, пока все успокоится, и начинает анализировать: что сам сделал не так, какие внешние факторы способствовали неудаче. Но мы, конечно, продолжим заниматься социальными проектами в городах нашего присутствия.
— Вы восстановитесь?
— Скорее всего, да. Но сейчас отбили все желание что-то делать. Марин, ну я же тоже человек. Мы же все это делали не ради хайпа и пиара. Хорошо, пусть мы — не такие правильные благотворители. Они все — такие классные, а мы — не классные. Я не собираюсь никого ни в чем переубеждать. Но мы сейчас отойдем немножко в сторону. Мы сейчас передаем эстафету классным и креативным. Но пройдет время, и мы публично спросим: «А что вы сделали?» Я мог бы жить за границей или в Москве, но я не уехал отсюда и за четыре года ни разу не был в отпуске. Но я же как человек имею сейчас право ничего не хотеть? И я не буду двигаться по их повестке только потому, что было бы круто поднять мой имидж. Я в гармонии со своей душой, потому что цели мои были искренними и бескорыстными. Мы хотели, чтобы у города появился храм его покровительницы. Но сейчас мы не готовы к обратной связи. Я не готов. Пусть пройдет время. Должно пройти время… Я не знаю, достоин этот город храма или не достоин. Вот в чем вопрос. Потому что Екатеринбургом-то мы стали, а ведем себя как Свердловск.
Храм. Ждет
Отец Максим заходит в Храм на Крови из солнечного дня. Проходит мимо стен, с которых на него смотрят расстрелянные на этом месте дети Николая Романова. Все дни протеста он провел в сквере, общаясь там с горожанами и разъясняя позицию церкви. А буквально на днях пришло знамение — нашлась купель, в которой когда-то в храме Святой Екатерины крестили младенцев города. Позвонил человек и сообщил: так и так, прабабушка забрала купель с развалин взорванного храма, семья хранила ее до сих пор, отдавать не планировала, но после того, что произошло в сквере, решили вернуть. И все равно на лице отца Максима заметно все то же выражение грусти.
«МНЕ ТОЖЕ В 16 ЛЕТ НРАВИЛАСЬ ПЕСНЯ ЦОЯ “ПЕРЕМЕН”. НО СЕЙЧАС БОЛЬШЕ НРАВИТСЯ ДРУГАЯ ЕГО ПЕСНЯ: “И ЕСТЬ, ЧЕМ ПЛАТИТЬ, НО Я НЕ ХОЧУ ПОБЕДЫ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. Я НИКОМУ НЕ ХОЧУ СТАВИТЬ НОГУ НА ГРУДЬ”»
— Я давно уже не читал таких призывов в Сети: «На кол!» Естественно, попов, кого же еще, — говорит он.
— Расскажите про храм Святой Екатерины. Все спорят о его местоположении, но многие ничего не знают о нем самом.
— Этот храм был связан с Уралом, именно наши горняки, рабочий люд, его построили. Он был очень наш, с такой региональной спецификой. Но сегодня людям об этом не расскажешь — невозможно запустить положительную повестку… И даже находясь в сквере в толпе, я всегда говорил: «Мы не отступим». Ведь тут вопрос уже не в том, чтобы отказаться от храма, а в том, чтобы смириться перед злом.
— А кто производитель этого зла?
— Свободная воля человека, которая может быть направлена в полярно разные стороны.
— Вы хотите сказать, что в сквере собралось большое количество людей и их воля совпала в сторону зла? Но они так же могут сказать о вас.
— Конечно. Безусловно, они могут так сказать. Мы живем в парадигме, в которой существует историческая память и святыни. А для некоторых людей святыней является дерево. Я согласен, что дерево очень важно, я и сам каждый год сажаю деревья. Но с точки зрения иерархии ценностей, даже самое хорошее дерево для нас не может сравниться с храмом. Вот вчера на общем собрании выступал молодой человек, который называет себя активистом, да взял и проговорился. Начал со сквера, но слишком далеко зашел в политику. Пришлось ему напомнить о том, что мы-то собрались обсудить судьбу храма. И он тогда крикнул: «Храм подождет!» — тем самым обнаружив истинные цели противостояния.
— Подождет ради чего?
— Ради того, чтобы свершились политические преобразования. Храм — это заложник. Когда ты хочешь что-то сказать, а тебя не слышат, ты берешь заложника — женщину или ребенка. Тогда все камеры будут направлены на тебя, и ты сможешь провозгласить свой манифест. И вот когда ты декларируешь под видом заботы о сквере что-то одно, а имеешь на самом деле другие цели — это и есть лицемерие. То самое зло, перед которым мы не смиримся.
— Вы думаете, участники протеста согласятся с вами?
— Кто-то — да, а кто-то — нет. Вот студентка Татьяна — одно из лиц протеста. Она говорила: «Мы понимаем, что меняем историю!» Это особенность возраста. Мне тоже в 16 лет нравилась песня Цоя «Перемен». Но сейчас больше нравится другая его песня: «И есть, чем платить, но я не хочу победы любой ценой. Я никому не хочу ставить ногу на грудь».
— Вы говорите, что в протесте есть романтика. Но почему же молодежь не находит ее в церкви?— Кто-то находит. У нас есть молодежное движение. Но это программы милосердия. Кто-то, например, кормит бездомных, и если ты туда попал, то там уже не до романтики, это — крест.
— Когда вы были в толпе протестующих, у вас там возникало чувство страха за свою жизнь?
— Нет. Все люди хорошие. Человек смотрит тебе в глаза и видит, с чем ты пришел. А я пришел с добром. Мы с моими собеседниками были категорически не согласны, но симпатизировали друг другу. И когда меня хорошенько треснули в спину полицейские, все стали меня защищать, а я сказал: «Нет, я сам виноват. Нельзя близко подходить к ОМОНу, когда он расширяет оцепление».
— Вы — грустный человек?
— Я задумчивый и даже флегматичный. Хотя да, я больше грустный. Но это такой темперамент, он не поддается корректировке.
— Отчего вы грустите? На улице солнце светит, птицы поют.
— Из-за потерянного времени, упущенных возможностей, дней и минут, прожитых зря.
— А минуты в сквере прожиты зря?
— Нет, вот они — одни из самых важных в моей жизни.
— Значит, у вас есть повод стать веселей.
— Грусть свойственна христианину. Как говорили святые отцы, нормальное состояние христианина — покаяние и радость одновременно. Покаяние только тогда истинно, когда в нем есть радость. Покаяние без радости — уныние.
— Вы говорили про дух взорванного храма. А какой дух у Храма на Крови?
— Главная печаль этого места — это то, что Христос говорит: «Вы все от меня отвернетесь». Такая же ситуация произошла в жизни императора.
— Вы хотите сказать, что каждый человек несет в себе частицу предательства?
— Да. Безусловно. А храм Святой Екатерины владыка определил как храм Воскресения. Здесь — место скорби. А там — воскресения. Я вчера в Думе выступал и немножко спровоцировал людей, сказав: «Этот храм — очень большой». Защитники сквера сразу одобрительно загудели. А я говорю: «Но большой он только на бумаге. Сейчас он маленький, как зародыш, как лягушонок Маугли. Сейчас его можно уничтожить одним движением. Но он должен вырасти и стать символом воскресения и примирения».
— И вы войдете туда и перестанете быть грустным?
— Мы все войдем туда! Я им всем в сквере говорил: «И вы туда зайдете! Зародыш Маугли спасет всех! Помните, как все решали судьбу “человеческого детеныша”: Шерхан хотел его уничтожить, волки были к этому индифферентны. Но за Маугли вступились Багира и Балу. Это был такой инстинкт — защитить слабого, они и предположить не могли, что потом он вырастет и их всех спасет — от собак, от Шерхана». Вот такой образ я использовал, но мне закричали: «Не надо нам ваших сказок!»
— Надо было использовать образ из «Игры Престолов», молодым сейчас это понятней.
— А я использую. Недавно пытался объяснить студентам, почему Дейенерис Таргариен сожгла город. Студенты посчитали, что это был эмоциональный срыв. Я не согласился. Просто если тебе кажется, что ты такой молодой, активный, в белой чистой одежде оппозиционера, то не обольщайся: ты все равно сменишь одежду на черный плащ тирана. Дейенерис нужна была власть, чтобы освободить людей, этим она мотивировала свое желание занять железный трон. Но внутри нее росло страшное чувство, которое она сама не заметила. Достигнув абсолютной власти, она превратилась в черного демона. Так сценаристы поставили под сомнение возможность абсолютной власти быть белой — даже если это «власть хороших людей». Это я и сказал студентам. Дьявол меняет свой цвет от прикосновения к власти. А Бог не поменяет своего цвета никогда. Меня очень расстраивает узкая палитра мышления студентов. А главная мысль — тот, кто ты сегодня, это не тот, кем ты был вчера.
— И не тот, каким будешь завтра, — заканчиваю я.
— Совершенно верно! — говорит отец Максим, и его лицо перестает быть грустным.
Слушая его, впервые за все дни своего пребывания в Екатеринбурге, я очень остро понимаю: город прошел по краю и, наверное, только чудо уберегло маленький сквер от того, чтобы он стал сквером-на-крови. Но если бы не события последних дней, эти вопросы о морали и ответственности не засели бы во многих головах. А потому, это только кажется, что храм, еще не появившись, уже разделил людей. Напротив — он их объединил, заставил друг друга услышать. Может быть, для того, чтобы прежде чем вернуться в город, убедиться: эти добрые люди больше никогда его не взорвут.
