OlgaKorvis

Потрепанная “нива” остановилась возле магазина с названием “Ромашка”. От двигателя сразу дохнуло густым жаром. Как будто в баню зашел.

“Машина старая, твоя ровесница. Только у тебя еще вся жизнь впереди, а она свое уж отбегала, — объяснил дядя Слава. — Греется. Тут или печку включить и ехать, или через пару километров встрять с закипевшим движком”.

Велеслав не возражал. Надо включить печку, значит надо. Ему-то тоже было лучше хоть как-то доехать, чем до морковкина заговенья попутку ловить. Покрутил стеклоподъемником, опустил боковое стекло, руку в окно выставил — красота! Домой в отпуск возвращался. Живой, здоровый. Это самое главное. А жара… Да и черт бы с ней. Это же не пекло на выжженной земле, где чехи-боевики, как призраки, прячутся. Все свое, родное. И сосенки вдоль трассы, и даже небо над головой. Другое оно здесь, что ни говори. В чужом он уже налетался.

Очень хотелось домой. Мамку обнять, с отцом по стопке выпить. За друзей, что уже не вернутся. Наташка, говорят, его не дождалась. Загуляла с каким-то торгашом, пока он родину защищал. Да и хрен с ней. Но задевало, грызло где-то внутри и никак догрызть не могло. Ну ничего, какие его годы, всего-то двадцать шесть стукнуло.

— Ну все, приехали, — объявил водитель. — Вот и твой Благоярск.

— До моего отсюда еще хрен да маленько, — с беззлобной усмешкой отозвался Велеслав. — Спасибо, дядь Слав, очень выручил.

— Защитникам помогать надо. А тезкам — тем более.

Совсем уж тезкой водила не был. Пока ехали, он рассказал, что звать его Вячеславом, но все называют дядей Славой. На вид ему было лет пятьдесят, как бате. Хороший мужик. Если бы не он, черт знает, сколько ему куковать на вокзале. Теперь, правда в Благоярске придется посидеть и поискать доброго попутчика, но это тоже ничего. Уже немного ближе к дому. Велеслав выбрался из “нивы”, забрал с заднего сиденья полупустой рюкзак. Легонько хлопнул ладонью по крыше машины и кивнул водителю. Повезло ему. Кто его без копейки денег взялся бы везти? Да еще и в нынешние времена. В форму кто угодно нарядиться может. Его вон не постремались и обобрали, пока он на вокзале прикорнул. Так умотался, что даже не почувствовал ничего.

Велеслав задержал взгляд на вывеске магазина. Буква “О” в виде облезлой ромашки. Такие забегаловки в каждом городе были, даже в его родной Твери. Пожрать бы или хотя бы покурить.

— А по фамилии ты кто? — за спиной вдруг спросил дядя Слава. — Имя у тебя уж очень необычное.

Парень обернулся.

— Огнецвет, — ответил он и пожал плечами, мол, и так бывает.

Ох и поржали над ним в свое время. Что в школе, что в академии. Сослуживцы тоже не сразу утихомирились. Потом уже решили, что он у них эдакий талисман. У него и позывной “Огнецвет”. Да и Велеславом никто не звал. Сразу Велес привязалось.

Дядя Слава как-то на него странно посмотрел. Не поверил, наверное.

— Паспорт могу показать, — усмехнулся Огнецвет и привычным жестом похлопал себя по карманам.

Те ожидаемо отозвались пустотой. Даже сигареты забрали, паскуды.

— Дядь Слав, не угостишь еще одной сигареткой? — попросил он.

Водитель шустро выбрался из машины и подошел к нему. Велес удивленно хмыкнул, он бы и сам подошел — не переломился. А дядя Слава уже совал ему пачку “Магны” и уже знакомую зажигалку с полуголой девицей. Огнецвет благодарно кивнул. Вытряхнул сигарету на ладонь и с наслаждением прикурил.

— Оставь себе, — отмахнулся дядя Слава на протянутое обратно курево с зажигалкой. — Тебе нужнее.

Велес снова не стал возражать. Ему и правда было нужнее — ему еще домой добираться.

— Ну спасибо.

— Сынок, слушай… Говоришь, тебе до Твери надо? Степка наш туда на днях собирался ехать. Вроде бы даже завтра. Я тут неподалеку живу. Чернолесово, слыхал про такое?

Огнецвет отрицательно покачал головой. Он и про Благоярск не слышал, пока его сюда не привезли.

— Ну и неудивительно, деревня наша маленькая совсем. Три хаты в два ряда, — мужик хохотнул. — Часа полтора отсюда. Поехали, переночуешь у нас с женой, а завтра тебя Степка до Твери подбросит. Ну край — послезавтра. Отоспишься хоть и поешь нормально.

При мысли о еде в животе тут же заурчало. Велес и так уже морально настроился побираться в “Ромашке”. Вот жизнь — пару дней назад он в небо вертолет поднимал, а сегодня пожрать выпрашивает.

— А если ваш Степка никуда не поедет, мне потом обратно пешком чесать? Да и жена твоя, может, не рада будет таким гостям. Сам знаешь, как к военным сейчас. Если воевал, значит все, инвалид.

Так-то отчасти все правильно было. Здоровыми с войны не возвращались. Все равно оно сидело где-то глубоко внутри. Глубже, чем измена Наташки. То грызло, то тихо скулило, но не давало о себе забыть.

— Ты не кипятись, — примирительно развел руками дядя Слава. — Я же по-хорошему. Нет так нет.

Велес и сам не понял, чего взбрыкнул. Гордость, может, взыграла, что к нему, как к побитой псине, отнеслись. Или отвык, что обычные люди тоже по-человечески могут. Не с жалостью, а с пониманием.

— Да я понял, — со вздохом ответил он. — Устал просто, вот и…

Огнецвет не договорил и покачал головой. Молча затянулся.

— Ну так что? — спросил дядя Слава и избавил его от неловкого объяснения.

— Снова выручаешь, — с улыбкой отозвался Велес и пошел обратно к машине.

Дорога до Чернолесова извилисто петляла сквозь лес. Сначала полчаса катили по трассе, потом “нива” съехала на грунтовку и начала считать местные ямы и колдобины. Вроде бы и недалеко, но пока все кочки проползли — час и миновал. Велес свои же слова припомнил — нет, пешком тут обратно не выбраться. Заблудиться, как нечего делать.

К тому времени, как к деревне подъехали, уже немного прохладой потянуло. День потихоньку к вечеру клонился. Еще через час Велес, накормленный до отвала и напоенный ароматным чаем, сидел на крыльце дома.

— А кто тебя назвал так? — откуда-то сверху спросила жена дяди Славы и повторила слова своего мужа. — Имя уж очень необычное. Со смыслом поди?

Она ему тоже представилась по-простому — тетя Варя. У Велеса мать так звали. Была Варварой Подольской, а как отца встретила, стала Варварой Огнецвет.

— Отец. Он у меня учитель истории. Религию много изучал, легенды всякие. Он хотел, чтобы его сын адвокатом стал, людям помогал, вот и назвал меня Велеславом. От Велеса. Говорил, что раз меня зовут по имени справедливого бога, то я и должен так жить. А я вместо юридического в авиацию пошел.

Сколько скандалов было на эту тему — не сосчитать. Отец с ним год не разговаривал, пока Велес первый курс не закончил. Потом уж смирился и простил. Хотя было бы чего прощать. Огнецвет своей жизнью хотел жить, а не отцовской.

— Я в это не верю, — спохватившись, продолжил Велес. — Имя и имя…

Они ему ночлег предложили, а он в рассуждения про богов пустился. Хорошо ему отец все-таки голову заморочил. А может, по дому соскучился. Вот и вспоминается.

— А мы здесь в разное верим, — улыбнулась тетя Варя и надела на колышек у крыльца пустую стеклянную банку. — Тут у нас и домовому молочка оставят, и девки наши на Купалу утренней росой бегут умываться, чтобы краше стать. А озеро здесь какое… Чудодейственное.

— Озеро? — с интересом переспросил Велес. — А где оно?

— Вот сейчас как выйдешь, сразу направо до конца домов. А потом по тропинке. Не заблудишься, — женщина снова улыбнулась и посмотрела в сторону невидимого отсюда озера. — До темноты только уж вернись, а то придется нам тебя идти искать. А я пока травок да листочков для чая нарву.

— Я ненадолго, — пообещал парень и поднялся со ступенек.

Озеро и правда было если не чудодейственным, то необычным. Может, из-за расположения. Только что ничего не было перед глазами, а как Велес взобрался по протоптанной тропке на небольшой пригорок, так перед ним и раскинулось. Небольшое, возле берега камыши растут. Свежестью тянет, не гнилой водой. Огнецвет сразу принялся с себя одежду стаскивать. После всех дорог окунуться самое то.

Велес вдоволь наплескался — и дорожную грязь смыл, и усталость разогнал. Он бы еще поплавал, но солнце уже за верхушками высоких берез скрылось. Скоро темнеть начнет. Огнецвет к берегу побрел… и застыл по пояс в воде. Рядом с его одеждой девка на берегу уселась. Молодая, лет двадцать. А то и меньше. Босая, в тонком платье. В руках крупный красный цветок. Велес таких никогда не видел.

— А я тебя жду, — сказала она и улыбнулась.

Лицо у нее красивое, но как будто бы она немножечко… того. Смотрела она на него цепко и похотливо. Взглядом бы раздела, если бы Велес уже не был голым.

— Ну вот и дождалась. А ты сама откуда здесь?

— Тебя же жду, глупенький, — она рассмеялась и повела плечом. — Красивый ты, Огнецвет.

Она ловко поднялась с земли и зашла в воду. Подол платья сразу воду набрал, облепил бедра. Девка к Велесу почти вплотную подошла. Ему жарко стало, даром что стоял в прохладной воде.

— Красивый, — повторила она и дотронулась ладонью до его щеки. — Глаза у тебя как небо, синие и бездонные. В таких пропасть можно. А я красивая?

Спросила и другой рукой к нему под водой потянулась. Велес чуть не задохнулся. Отвык он от таких прикосновений. Схватил девку за плечи, стиснул покрепче, а та сразу вся подалась еще ближе.

— Пойдешь со мной? — жарко прошептала она. — А я тебя приласкаю.

Велес и ходить далеко бы не стал. Прямо здесь на берегу с ней бы и остался. Он накрыл ладонью крепкую девичью грудь, рванул прилипшее платье… И в голове как щелкнуло — в самый последний момент. Он же знать не знает, что это за блаженная. А она про него уже наслышана. Может, это вообще дочка тех, кто его на ночь приютил. Да если и нет… Пользоваться тем, что у нее с головой не все в порядке? Велес слышал, что такие часто чуть ли не первому встречному готовы отдаться. Он с нечеловеческим усилием воли отстранился. Выводить вертолет из вихревого кольца и то проще было.

— Мне это… идти надо… — шумно выдохнул Велес и быстро выбрался из воды.

Девка, на его счастье, за ним не пошла. Она даже не сказала ни слова, пока он наспех одевался. Только медленно, словно дразнилась, спустила по плечам платье. Обнажила грудь и смотрела на него, улыбаясь. Огнецвет мысленно напомнил себе, что и хреново таких пользовать, и черт знает, что подцепить можно, если эта она до всех такая похотливая. А тело все равно свое требовало. Велес в последний раз взглянул на девку. Хороша она была — волосы как медь, фигура точеная. А сейчас она на него смотрела, как будто и не дурочка. Взгляд у нее стал внимательным, изучающим и немного насмешливым. Велес еще раз вздохнул и заставил себя пойти обратно в деревню, пока сила воли не закончилась, и костыли здравого смысла не сломались.

В доме его встретила тетя Варя. Заулыбалась понимающе. Велес сразу и не понял, чего она так, пока та ему на карман куртки не показала. Из него выглядывал красный цветок. Такой же, как у девки в руках был.

— Настену нашу встретил? — тетя Варя поставила на стол кружки. — Она у нас девка бойкая.

— Возле озера видел, — уклончиво ответил Велес.

— Степкина дочь. Красивой родилась, но вот… — женщина покрутила пальцем у виска. — А цветы эти у нас в лесу растут. Мы их огнецветами называем. Славка мой ей про тебя рассказал, вот она тебе и принесла… подарочек. Ну ты парень видный, тут любая девка прибежит.

Она двусмысленно усмехнулась и в упор на него посмотрела. Велес промолчал. Тетя Варя хмыкнула и наполнила его кружку из маленького заварочного чайника.

— Тут травки разные, — объяснила она. — Спаться будет лучше.

— Спасибо, — поблагодарил Велес.

Чай оказался вкусным. Смородиновый лист угадывался и что-то еще знакомое. Мать такой раньше тоже заваривала, когда они всей семьей каждые выходные на дачу ездили. Родители-то до сих пор наверняка там ковыряются. Для них земля — святое. Это он все в небо смотрел. По телу разлилась хорошая и приятная усталость. Очень захотелось спать, а тетя Варя как будто его мысли прочитала.

— Пойдем покажу, где я тебе постелила.

Она довела его до крохотной комнатушки. Рядом с кроватью на полу лежал его рюкзак. Велес не удивился — занесли, видимо, пока он к озеру ходил. Когда женщина ушла, он сел на кровать. За окном переливчато пели ночные птицы. Ощущение накатило, будто перепил. Чистый воздух, наверное, так подействовал. Велес почувствовал, что его затягивает куда-то в темноту. Да так сильно, что нет сил держать глаза открытыми. Он завалился на бок, упал головой на подушку и отключился.

Очнулся Велес от холода. Первым порывом было закутаться поплотнее в одеяло, но не получилось. Едва он дернулся, как сквозь сон проступило нехорошее осознание — он не может пошевелиться. Парень с трудом открыл глаза и вздрогнул. Он сидел на земле, руки за спиной связаны. Страшно стало, но как-то… страх подступал словно нехотя, через силу. Голова еще тяжелая была, как с похмелья. Только Велес ничего не пил, кроме чая с травками. От земли сыростью несло. Велес заметался мутным взглядом по сторонам — вокруг одна темнота. Хоть глаз коли. Он попытался вырваться, но бестолку. Скрутили его крепко. Только запястья саднить начало. Велес попробовал извернуться и посмотреть, где он очутился. Помнил же и озеро, и теплый дом, и как спать пошел. Промелькнула тревожная мысль — может, его за Настену сюда приволокли? Наплела дура блаженная местным, что он ее обидел-опорочил, а они пошли за справедливостью. Подумал и тут же головой тряхнул. Нет, не складывалось. Он же после озера сразу домой ушел, там его и вырубило. После чая тети Вари. Но зачем?! У него ни денег нет, ни ценностей.

Глаза понемногу привыкали к темноте. За спиной Велес разглядел резной, потемневший столб, а потом заметил на себе светлую рубаху с вышивкой вместо своей, форменной. Огнецвет похолодел. Если бы за Настену, никто бы не стал заморачиваться и его переодевать. Вот теперь страх накрыл ощутимой, плотной волной. Хуже всего было из-за беспомощности и абсолютного непонимания, что происходит. На войне проще — там видно, где свои, а где чужие. А здесь… Вроде бы своих нашел, а оказалось, что нет.

Велес рвался, пока запястья острой болью не прорезало. Чувствовал, что по рукам кровь потекла, а выбраться все не удавалось. Он привалился спиной к столбу. Зло ударился затылком о резное дерево. Глупо так. Два года выживать, чтобы сдохнуть в лесу. Вот так, безвестно. Его тут никто и не найдет никогда, и не узнает, где он сгинул. Все заторможенные мысли, что это все какая-то ошибка или тупой прикол, быстро рассеялись. Да и привезли его сюда не просто так. Парень все прокручивал в голове свое знакомство с дядей Славой, который щедро предложил обворованному солдату подбросить до Благоярска. Ничего ведь не выдавало в нем, что что-то не так. Ничего! Но так и бывает. С виду обычный человек, а внутри — чудовище. Сколько их таких уже было и есть. Велес ведь потом чуть не ушел… Он вспомнил, что мужик его сюда зазвал, когда фамилию узнал. А он, дурак, согласился! Огнецвет еще раз от отчаяния стукнулся головой об столб. В сознании вспыхивали и гасли без ответа простые вопросы — зачем? За что? Колыхнулась слабая надежда, может, перепутали его с кем? Ее смело осознание, что даже если и так — кто же теперь его отпустит?

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Два дня Толика перемалывало в жерновах бюрократии. Кулагин злился. Вроде бы он тут жертва, он потерпевший, а пообщался с полицией, и как будто бы наоборот. Словно он должен оправдываться, почему это он своим разбитым стеклом их побеспокоил. Ощущение складывалось — или как вошь раздавили, или под микроскоп сунули и рассматривают. И хрен его знает, что хуже.

Толик, конечно же, рассказал, что это не первое послание, которое он получил. Где-то неделю назад в театр на его имя пришел конверт. Внутри такой же стикер. А еще до этого он нашел один в открытке в гримерке. Самый первый. Тогда он вообще не придал этому никакого значения. Пока следующие не появились. Ответ полиции неприятно удивлял своей простотой. “Вы, Анатолий, личность известная, а дураков на свете много. Но камеры мы посмотрим, не переживайте”.

Он не переживал. Он чертовски злился — из-за разбитого стекла, безразличия полиции и сорванной встречи. Но если стекло и встреча били только по кошельку и немного по репутации, то с полицией выходило двояко. В который раз за последние дни Кулагин чувствовал нехороший, липкий страх. Застаревший такой душок, что едва заметным следом тянулся в прошлое, когда он был просто Толиком, никому не известным актером местечкового ТЮЗа. Голосом его природа наградила, а вот удача по широкой дуге стороной обошла. Как будто не хотела связываться с невысоким и полноватым актером. Ну какое будущее для такого? Какая слава? Все не складывалось, не фартило как остальным. Кулагин снова и снова напоминал себе, что он ничего и не сделал. Глухой укол совести говорил об обратном, но Толик топил все в добротном односолодовом виски. В те времена, о которых выла память, он себе такой не мог позволить.

Кулагин понервничал день-два, а потом жизнь снова зацепила его бурным потоком и понесла по привычному руслу — на встречи, давно запланированные автограф-сессии и на сцену. Очень быстро Толик выбросил из головы и разбитое стекло, и странные однословные послания. Верно же в полиции сказали — дураков на свете много.

Работа, известность и признание — лучшая анестезия даже для самых застарелых ран. А работы, славы и суматохи у Кулагина хоть отбавляй. Бывают все-таки чудеса. Разве мог он мечтать о таком лет пять назад? Засмеялся бы в лицо любому, кто к нему с таким предсказанием пришел. А жизнь иначе повернулась — в последний вагон успел забежать. Еще пара лет — так бы и топтал сцену, разыгрывая Джона Сильвера с фальшивым протезом или багдадского султана. Кулагин старательно обходил в своей памяти ту ее часть, где было высечено, как он этот золотой билет в счастливое будущее получил. Какая уж теперь разница. Он живой, закопал прошлое поглубже, а мертвым все равно.

Страшно стало еще через неделю. Кулагин вернулся домой с охапкой цветов и подарков. На сцене как обычно завалили. Уже в гримерке выбрал самый красивый букет — для жены. А для дочки — плюшевого единорожка. Дошел до двери и застыл на месте — на двери висел зеленоватый стикер. Надпись уже знакомым почерком — “Яд”. Край стикера в белесых, вытравленных разводах, словно что-то едкое пролили. Кулагин похолодел. Вся приподнятая веселость слетела, как и не было. Толик наспех вытащил из кармана платок — сорвал стикер, смял его со злостью. Заносить домой не хотелось, но не на улицу же обратно идти. Толик про себя выругался, сунул скомканное в карман куртки. Шумно ввалился в квартиру, наспех вручил жене букет и единорожку для дочери. И под удивленный взгляд скрылся в своем кабинете.

Там он позвонил в домоуправляющую компанию. Повышенным тоном и своей фамилией добился, чтобы ему немедленно прислали записи с камеры наблюдения в подъезде. На все попытки жены поговорить Толик огрызался как сторожевой пес, что чужака почуял. Простой вопрос “Что-то случилось?” указывал не на смятый стикер в кармане, он вновь тащил в прошлое, которое Кулагин предпочел бы забыть и никогда не вспоминать.

На ускоренном режиме пролистал записи. Кто-то входил и выходил. Откуда ему знать, кто все эти люди? Бессмысленно. Как будто он надеялся кого-то узнать. Толик ни с кем не контактировал и не общался. Соседи все говорили, что он звезду поймал, и, в общем-то, были правы. Если тот, кто принес этот проклятый стикер, и был на записи, Толик его не узнал. Да и разве могут там быть мертвые? Бред какой-то. И вообще это дело полиции, а в полицию он пока звонить не хотел. То же ощущение, что заставляло обернуться в прошлое, не давало.

Толик машинально вбил в поисковик “Ростислав Воронцов”. Одни нерелевантные результаты. “Ростислав Воронцов самоубийство”. Снова почти ничего. Кулагин прокрутил страницу, и его окатило холодом. В выдаче результатов мелькнула новость четырехлетней давности — о трагической смерти Ростислава Воронцова. 16 ноября. Кулагин тупо навел курсор мыши в правый нижний угол экрана ноутбука — словно малодушно надеялся, что реальность может его пощадить. Но нет, сегодня тоже было 16 ноября. Четыре года, как он поймал удачу за хвост, и четыре года, как Ростик спал в земле. Он ведь так и не видел его ни разу. С того самого случая. Кулагин крепко зажмурился и запретил себе об этом думать. В прошлом все, в прошлом. Никто не знает. А если и знает, то не докажет. Да и доказывать нечего — слепая случайность. В жизни так бывает. Толик закрыл ноубтук. Взглядом нашарил бутылку виски на тумбочке возле стены. Вот его успокоительное. А там можно и с женой, и с дочкой пообщаться. Снова стать милым мужем и папой. Главное, не вспоминать того Толика, который решил шанс силой вырвать. Назло всем и особенно — своей совести.

На следующий день он вопреки своему решению и здравому смыслу поехал к матери Воронцова. Надеялся, что ее нет дома, но дверь ему открыли. У Анны Михайловны были печальные и немного красные глаза — как будто долго плакала. Толик помялся в дверях, но она его сама узнала. Удивилась, что они с Ростиком знакомы были. Пригласила зайти, предложила чай. Пока она хозяйничала на кухне, Кулагин рассматривал нехитрый быт и думал, зачем он сюда пришел. Вместо ответа задержал взгляд на фотографии Ростислава в старомодной “стенке”. Рядом с ней — наполовину сожженная церковная свеча. Молилась за сына, видимо. Прощения просила за того, кто руки на себя наложил. Кулагин в бога не верил, но все равно не по себе стало. Как будто увидел что-то, не для его взгляда предназначенное.

На его осторожные вопросы Анна Михайловна рассказала, что Ростик сильно переживал из-за несчастного случая. Все не мог смириться. Одна фраза ей запомнилась — сын зло пошутил, что если бы у него голос уцелел, мог бы Призрака Оперы играть. Кто там его лицо под маской и гримом увидит. А у него ничего не осталось. Ростик перестал общаться с друзьями, ей почти не звонил. Продал свою новую квартиру и куда-то уехал. Никто не знал, куда. Сменил номер. А потом через месяц его нашли. В полиции сказали, что облил себя бензином и поджег. Анна Михайловна утирала глаза платком и качала головой. Такую глупость Ростик сделал, такую глупость…

Когда Толик снова оказался на улице, чувствовал себя подавленным. Смятым — как стикер, что он с двери снял. И даже не удивился, когда увидел такой же. Снова на лобовом стекле машины, но в этот раз ни трещин, ни повреждений. Да и слово знакомое — “Смерть”. С ним все сложилось воедино.

Грешник. Сердце. Дорога. Яд. Смерть.

Слова из рок-оперы. Ария ангела смерти. Тот самый его счастливый шанс.

“И поведёт меня дорога к тем душам, чьи сердца светлы,

Их напою из полной чаши, где сложены все их мольбы.

А грешников, что встречу после, ждёт от меня кромешный ад,

Ведь от когда-то полной чаши остался лишь смертельный яд”

Толик сидел в незаведенной машине. Вспоминал. Не хотел, противился, но сопротивляться памяти не получалось. Вот и плавал в ней, боялся до дурноты. Все не просто так. Кто-то узнал его подгнившую тайну. В отвратительную смесь страха и малодушного отчаяния вплеталась злость. Кулагин сам себя убеждал, что и доказать надо сначала, и денег у него теперь на очень хорошего адвоката хватит. Но память не спрашивала — память отмотала жизнь на четыре года назад.

Рок-оперу “Ангел смерти” ставили впервые, но все как один пророчили ей успех. Она была как эдакий глоток свежего воздуха в обыденности. Что-то по-настоящему новое, интересное. Исполнителей подобрали еще до того, как Кулагин о ней узнал. Это ему Ростик про нее рассказал. Исполнитель партии самого ангела смерти вдруг слился, и начали искать замену. Воронцову предложили прийти на прослушивание, а он Кулагина позвал. Толик очень хорошо запомнил его слова. “Да нам там никто не конкурент, посмотрим, кому удача больше улыбнется”.

А Толику и смотреть не надо было. Он и так знал. Уровень у них с Ростиком одинаковый. Только Воронцов молодой, высокий, сияет весь. Кулагин рядом с ним в свои тридцать пять как пирожок просроченный. Он тогда очень хорошо понял, что или он вырвется на большую сцену, или так и будет дальше перед детьми песенки распевать. Гнусно он поступил, подло. Но та рок-опера ему действительно путевку в жизнь дала. Его заметили. Вопреки прогнозам “Ангел смерти” продержался один сезон, но после него Кулагин стал нарасхват. Как будто ему и правда всего чуть-чуть не хватало. Петь он ведь очень хорошо умел, он просто свою удачу сам к себе притянул.

А каким образом старался не думать. Пока время не подошло.

Толик завел машину и поехал на кладбище. Анна Михайловна рассказала, где искать, но он все равно поблуждал, пока не нашел нужный уголок на самой окраине. Вышел из мазды и побрел по свежему снегу, зашел в черный квадрат невысокой оградки. На могиле — свежие цветы. Две ярко-лиловые розы. Анна Михайловна вчера принесла. Говорила, что разные приносит. Оранжевые, ярко-алые, белые кустовые — когда сезон приходит. Темно-красные ей только не нравились — как кровь запекшаяся.

За спиной Кулагин услышал тихий скрип снега. Обернулся и уперся взглядом в идущую к нему темную фигуру.

— Ну здравствуй.

Кулагин настороженно пригляделся, рассматривая незнакомца. Тот словно хотел скрыть себя ото всех. Единственный просвет кожи — это глаза между шапкой и надвинутым на нос гейтером. За спиной рюкзак, на руках перчатки. Все черное. Интуиция окатила нехорошим предчувствием. Черный человек прошел мимо Кулагина — в клетушку ограды. Бросил рюкзак на покрытый снегом поминальный стол у памятника. Ловким текучим движением сам уселся на стол — прямо на снег.

— Вот ты и догадался, — незнакомец сдернул с лица гейтер.

Кулагин обомлел от страха. Воронцов! Живой. Толик неверяще вцепился взглядом в его лицо — обожженное, в неровных алых рубцах. А с гранитной плиты смотрел другой Ростислав — молодой, улыбающийся, с копной непослушных, вьющихся волос. Хорошо мастер постарался, перенес на камень все, как было. Кулагин таким Воронцова и видел в последний раз. Там ему двадцать семь, и он мертвый. Призраку напротив — тридцать один. И он живой.

— Ты же умер, — неверяще произнес Толик. — Я читал про тебя. Я был у твоей матери! Она мне сказала, что ты покончил с собой. Ты, блядь, умер! Да вот же… могила твоя. Я что, с ума сошел?

Кулагин вдруг рассмеялся. Невесело, с истерическими нотками — словно думал, что все это может быть или дурным сном, или дурацкой подставой, когда вдруг вываливается съемочная группа и радостно заявляет “Наебали мы тебя, Толик, на-е-ба-ли”. Но видел он только изуродованное лицо Воронцова, чувствовал горький запах его сломанной жизни.

Ростислав молча смотрел на Кулагина. Думал, станет легче, когда увидит его своими глазами — загнанного, осознавшего. Не стало. Потерянные годы — хрен бы с ними, можно пережить. Наверстать, пережевать, махнуть рукой и жить дальше. Но остальное? Что делать с этим? Пустоту в душе не заполнить, уродливую маску с лица не смыть. Сказал бы, что больно было, но нет. Было никак. Даже слова о матери ничем в душе не отозвались.

— Так я и умер, Толь, — тихо ответил Ростислав. — Ну только пораньше немного — когда ты тех двух мудаков нанял. Ты так хотел получить ту роль, что ничем не побрезговал. Даже меня закопал.

— Я тебя не закапывал! — зло огрызнулся Кулагин. — Ты… Блядь, я же просто…

Он осекся, сжал пальцы в кулаки. Признание рвалось изнутри так сильно, что стучалось об зубы — словно вот-вот стошнит неприглядной правдой. Но Кулагин еще пытался держаться.

— Да брось, Толь, — усмехнулся Воронцов. — Я уже знаю, что это ты меня заказал. Я же не просто так все это начал. Да ты и сам не дурак, понимать должен. Сразу я, конечно, не догадался, кто это. Думал, просто идиотское стечение обстоятельств. Несчастный случай. Потом уже было время поразмышлять. Сначала на реабилитации в больнице, потом дома. Я все прокручивал тот вечер, когда на меня напали. Ну забрали кошелек и телефон — обычное дело. Но ты ведь знаешь, что дальше было, не так ли?

Кулагин содрогнулся. Он знал, но у него не было сил признать это вслух.

Ростислав решил ему помочь.

— Я их потом нашел, — все так же тихо произнес он. — Сначала одного, потом другого. Они меня, конечно, не узнали. Но меня и мать не сразу в больнице признала, когда бинты сняли.

Воронцов ненадолго замолчал. Разглядывал лицо Кулагина и видел там животный страх. Как у замершего посреди дороги зверька. И не сбежать, и глаз не отвести.

— Я… — Кулагин запнулся и замолчал. Бессильно опустил плечи, потряс головой.

— Давай я договорю, — продолжил Ростислав. — Сначала я каждого из них спросил, почему кислота? Ограбить можно гораздо проще. Они же вырубили меня. Забирай все и уходи, но нет. Знаешь, что они ответили? Им так велели. Тогда я спросил, кто. Времени прошло немало, но тебя они вспомнили и на фотографии узнали. Потом я про тебя поискал. Тебя после той постановки везде много стало. Ну, ты заслужил. Наверное. А теперь я хочу тебя спросить, Толь, за что? Неужели так роль хотел получить? Только не отмазывайся. Теперь уже поздно.

Кулагин изменился в лице. Побледнел белее снега. Прошлое, что медленно падало на него обрывками давних событий, теперь смело лавиной неизбежности. Толик мелко затрясся. Застонал словно в тяжелом кошмаре.

— Да я же не хотел, чтобы так! Я им просто сказал, чтобы они тебя немного притормозили. Чтобы ты на прослушивание не пришел. Я же не знал, что оно все так… — голос у Кулагина сорвался, он судорожно вдохнул холодный воздух. — Я просто…

— Просто даже мухи не летают. Что ты им сказал?

— Так и сказал, чтобы ты не пришел, — Кулагин посмотрел на Воронцова и глухо добавил, — и не смог там спеть.

— Вот оно что, — понимающе отозвался Ростислав. — Ну, парни тебе попались старательные. Твои деньги отработали.

— Что ты с ними сделал? — еле слышно спросил Толик.

— Убил.

Кулагин почувствовал, как внутри все ледяным жгутом скрутило. Он неверяще смотрел на Воронцова. Убил? Просто вот взял и убил? Ростислав прочитал его недоумение.

— Я же мертвый, Толь. Мне терять нечего, — сожженные губы изогнулись в кривой улыбке. Воронцов похлопал ладонью по запорошенному тонким слоем снега памятнику. — Я тут лежу и буду лежать. А нам с тобой нужно закончить.

Ростислав потянулся к рюкзаку и вытащил пистолет. Кулагина поразило, с какой легкостью он это сделал. Как будто термос с чаем достал — погреться. Все стало еще сюрреалистичнее, страшнее, неправильнее. Толик машинально попятился. Дышать тяжело стало, сердце забилось, того и гляди грудную клетку пробьет и на свободу вырвется. Подальше от чужой могилы и Воронцова с оружием.

— Ч-что тебе от меня надо? Зачем ты вообще это все?.. — Кулагин нервным жестом показал на памятник и быстро продолжил. — Мне жаль, что все так получилось. Я же не хотел, чтобы они с тобой так, понимаешь? Не хотел! Я думал, они только… Господи боже… Ну ударят и все. Я же не знал, что они все вот так. Мне жаль, очень жаль…

— Поздно жалеть. Меня — так уж точно. А себя можешь пожалеть. Тебе же решать, что дальше делать.

— Что ты имеешь в виду? — со страхом спросил Кулагин. — Слушай, ну прости меня, я же правда не думал, что все так будет. Что ты хочешь?

— А я, Толь, хочу, чтобы ты понял, как это — быть мной, — свободной рукой Ростислав порылся в рюкзаке и вытащил охотничий нож в футляре, бросил его на снег рядом с Кулагиным.

Тот отступил, словно ему ядовитую гадюку под ноги кинули.

— Смотрел я недавно твое интервью. Тебя спросили о первой значимой роли в твоей карьере, а ты сказал, что тебе повезло ее получить. Так вот, это не повезло называется. Повезет тебе, если ты отсюда живой уйдешь, но чтобы это произошло, придется тебе немного мной стать. Отрежешь себе язык — можешь идти на все четыре стороны. Зассышь — я тебя застрелю. Прямо здесь. Выбирай.

Кулагин не то снова застонал, не то завыл от безысходности. Воронцов по его белому лицу видел, насколько Толику страшно. Но у всех свои страхи. Он тоже боялся поначалу в зеркало смотреть — оттуда чудовище выглядывало. Боялся осознать, что впереди у него — только пустота. Ни работы, ни семьи. Никакой жизни вообще. Думал — получится смириться, но не вышло. Друзья-знакомые-подруги быстро все разлетелись, кто куда. Мать смотрела как на больное животное — с неприкрытой жалостью. Мир от него отвернулся, в нем и так уродов хватает. А Ростислав сам себя из него вычеркнул. Дорого ему обошлось заключение эксперта, чтобы вместо себя безымянного мертвяка в могилу положить. Новое имя, новое лицо, к которому не привыкнуть. А начать жизнь заново не получалось, смириться — тоже. Все в сводилось к единственной цели — найти и спросить, почему. Проверить, мысли у него гнилые, или гнилыми все-таки люди оказались — один конкретный человечишка. Где-то на пути поиска ответов забрел он в пустоту еще дальше, чем та, что в душе разрасталась. А потом он искал, долго, тщательно. Просеивал городскую шваль, пока, наконец, не нашел. Сначала одного, потом другого. Оба догнивали там, где никогда не найдут.

Ростислав на краткую секунду глаза прикрыл — словно упавшие на ресницы снежинки сморгнул.
Кулагин тянул время. Мялся с ноги на ноги, смотрел на него побитой псиной, а от ножа взгляд прятал. Ростислав снял с предохранителя пистолет.

— Бери нож, — скомандовал Воронцов. — Или не бери, но тогда я тебя пристрелю.

Толик затравленно посмотрел по сторонам.

— Заорешь — пристрелю прямо сейчас, — жестко предупредил Ростислав. — Ты серьезно до сих пор думаешь, что не смогу? Мне терять нечего. А вот тебе — есть. Жена у тебя красивая, дочка милая. Да ты не дергайся, я им ничего не сделаю, я же не такая мразь. Ты ведь вспомнил, правда, Толик? “А грешников, что встречу после, ждёт от меня кромешный ад, ведь от когда-то полной чаши остался лишь смертельный яд”. На сцене из тебя хороший ангел смерти получился, а вот в жизни — не очень. В жизни ты трусливая сука.

Воронцов взглянул на часы.

— Я не буду драматично считать вслух, у тебя есть минута. Или ты берешь нож и отрезаешь свой поганый язык, или останешься здесь, пока не найдут.

В упор посмотрел на Кулагина. Склонил голову к плечу. Толик уже не дрожал, ходил ходуном. Даже нож не с первого раза сумел поднять. Кулагин вытащил его из футляра и издал невнятный звук. Умоляюще посмотрел на Ростислава.

— Ростик, ну пожалуйста! Ну прости меня! Прости! Хочешь, я тебе все отдам? Все, что у меня есть. Деньги, машину перепишу, только, пожалуйста, не надо… — он всхлипнул. — Пожалуйста.

Воронцов поправил на шее гейтер — душило что-то, но не шарф.

— Ростика ты чужими руками четыре года назад убил. Видишь надпись? У тебя скоро такая же будет.

Кулагин монотонно выл, а Ростислав подумал, что удачно мама место выбрала. Тихо тут, самая окраина. Народа совсем нет. Никто не мешает. С холодным равнодушием Воронцов смотрел, как Толик, всхлипывая, пытается ухватить свой язык. Тот выскальзывал. Кулагин выл еще громче — на одной уныло-монотонной ноте. В ней и страх, и боль. А надежды все меньше, словно она уходила с каждым новым “Уу-у-у, уу-у-у…”

Белый снег раскрасили первые капли крови. У Толика в глазах звериное отчаяние. Жить хотел. Ну, звери себе лапы отгрызают. Вот и ему придется. Через боль, через страх, через себя.

— Время почти закончилось, — стыло произнес Ростислав.

Шевельнул оружием.

— Сейчас или стреляю.

Кулагин корчился и пускал кровавую пену. В своей душе Ростислав не нашел для него ни капли сочувствия. За четыре года все истлело. Снаружи уродливая маска, внутри прах. Душевный излом, что медленно и неумолимо вел в могилу. Не отрываясь, Воронцов смотрел на бывшего друга — глаза у Кулагина покраснели, он беззвучно рыдал и давился кровью. Лицо в алых потеках, всю куртку замарал. Внутри отзывалось мертвенной пустотой, и почему-то это ощущалось пугающе правильно. Только лишь когда Толик со влажным всхлипом упал на колени, а рядом с ним кусок его языка, Воронцов почувствовал далекое и приглушенное эхо былой агонии, что настигла его от осознания пугающей мысли — его жизнь закончена.

Ростислав поставил пистолет на предохранитель, вернул в рюкзак. Соскользнул с поминального стола. Толик завалился на землю. Живой, даже пока в сознании. Воронцов нашарил в кармане его куртке айфон. Сунул к окровавленному лицу — телефон хозяина узнал. Ростислав набрал сто двенадцать. Одновременно схватил Кулагина за шиворот и рывком перевернул — лицом вниз. Когда на том конце соединения ответили, Ростислав коротко сообщил — Анатолий Кулагин, попытка самоубийства, назвал местонахождение. Потом оборвал вызов.

— Молчание — золото, Толик, — произнес Воронцов и бросил телефон в алую снежную кашу. — Особенно, если решил по-настоящему примерить роль ангела смерти.

Отозвалась тишина. Ни хрипов Кулагина, ни скрипа покачивающихся на ветру и подступающих к кладбищу деревьев. Лес здесь вплотную к могилам подбирался, словно две стихии столкнулись. Смерть в земле пряталась, теснила жизнь, а жизнь молчаливо наблюдала. Отодвигалась, выкорчеванная. Все затихло, все утонуло в белом безмолвии. Воронцов надвинул на лицо гейтер и пошел прочь — в сторону озера. К концу ноября оно редко схватывалось льдом полностью. В темных полыньях — отражение низкого ненастного неба и тяжелых мыслей. Молочная мгла обволакивала звенящей пустотой, размывала тени, сбивала с толка. В ней так легко было потеряться, так легко сбиться с истинного пути.

В ответ он услышал заливистый детский смех, и с тяжелым вздохом выбрался из кровати. На ходу поправил футболку.

— Гелечка, ну чего тебе бл… кхм… блин не спится, — Миша зашагал к комнате дочери и вдруг замер на месте от настигшего воспоминания.

Гелю вчера вечером Нина забрала. Дочь забыла “Салли Карреру” и потом рыдала в телефон матери, чтобы папа привез. Он обещал заехать после работы. Сон сняло как рукой. Миша сразу весь подобрался. Окатило нехорошим холодком. Может, приснилось? С этой малодушной мыслью он сделал несколько невыносимо медленных и осторожных шагов к приоткрытой двери комнаты, где жила Геля в редкие “папины дни”.

В Гелину комнату, как обычно, бил свет уличного фонаря. Дочери это даже нравилось — не страшно было засыпать. Но это только в погожие дни. Когда поднимался ветер, растущие рядом с фонарем деревья превращали желтый свет старого трудяги в беспокойную пляску призраков на стенах. Приходилось завешивать шторы и включать ночник. Сегодня на улице — ни ветринки. Желтоватый свет ровным клином стелился по полу в коридоре. Миша с оцепенелым страхом увидел, как освещенную полоску ковра в детской переехала красная “Салли Каррера”. Лицо покрылось испариной. Очень хотелось просто убежать или хотя бы проснуться. Миша глубоко вздохнул, набрался храбрости, резко толкнул от себя дверь и интуитивно отпрянул назад, вжавшись спиной в стену коридора.

— Г-геля? — дрожащим голосом позвал он.

Но сидящая на полу девочка на его дочь была похожа только возрастом. Она обернулась, и Миша обмер от ужаса. Она совершенно точно была неживой. С виду обычный ребенок. Но смотришь и понимаешь — мертвая. Каким-то внутренним осознанием — как при взгляде на острый край ножа иногда ощущаются фантомные отголоски режущей боли.

Девочка резво поднялась с пола и посмотрела на него внимательным и не по-детски серьезным взглядом.

— Останови его.

Она улыбнулась и побежала к нему. Миша отшатнулся и заорал во весь голос, закрываясь руками, но девочка пробежала мимо — до закрытой входной двери. И исчезла. Мишу трясло. Он тупо смотрел на дверь. Усилием воли заставил себя заглянуть в детскую комнату, где уже никого не было. Еще раз с робкой надеждой подумал, а может это все-таки плохой сон? Сейчас он проснется в своей постели от звука будильника… В ответ на его мысли в стену недовольно постучали разбуженные криком соседи.

До утра Миша не сомкнул глаз. Сидел на кухне, курил в вытяжку и пил кофе. Чашку за чашкой. После того, что было, сердцу хуже не станет. Его трясло как в детстве, когда он наслушался страшных историй про гроб на колесиках. Он точно так же смотрел на дверь кухни и мучительно ждал, что она откроется, и оттуда выбежит девочка-призрак. Из головы не выходили ее слова “Останови его”. Кого его? Пытался думать, но мысли превратились в студень — дрожали вместе с ним, бесформенные и бессвязные.

На работу Миша пришел раньше всех. Огрызался, отвечал невпопад. За пару часов до конца рабочего дня объявил, что заболел, и ушел. Какой там принтер настроить или “офис” обновить, если он до сих видел перед собой бледное лицо мертвой девочки? Домой он шел с тяжелым сердцем. Чем ближе подходил, тем меньше хотелось возвращаться в квартиру, где ночью было что-то… Что-то, что могло снова вернуться. Он подсознательно выбрал самый долгий путь — мимо точечной застройки. Сейчас по всему городу так строили. Найдут кусок земли и лепят дома. Вот и здесь так получилось. Веселенькая краска с внешних стен слезла год на второй, остались жмущиеся друг к другу серые коробки. С одной стороны — ждущий своего часа пустырь, по которому он шел. С другой — церковь. Рядом с ней кладбище. Летом его деревья прикрывали, а зимой сквозь голые ветки даже с дороги первые могилы видно. Миша невольно ускорил шаг. А ему словно в насмешку в спину колокольный звон ударил. Глухо, раскатисто и печально. Миша вздрогнул и обернулся. В ранних зимних сумерках никто не появился — ни мертвая девочка, ни еще какое чудище. Только потревоженный вороний грай сорвался с черного дерева и полетел куда-то вглубь кладбища под протяжный колокольный звон.

Когда позвонила бывшая жена, Миша уже пил. Он был в состоянии хрупкого равновесия, когда и трезветь рано, и можно еще позволить себе выпить стопку-другую. Во всей квартире светло, а на душе — погано. Как будто замарался в чем-то, а в чем — сам не знал. Мишиному настроению вторил старый добрый русский рок. Там тоже никого не ждали, как и его всю жизнь.

Где-то в уголке сознания Миша понимал, что свет не спасет, а музыка не отпугнет. Просто заглушит. Лучше всего помогала водка — горьким анестетиком лилась на взбудораженный рассудок. Укрепляла мысль, что показалось. А если не показалось… Эту мысль он заливал водкой, пока в телефоне его распинала Нина. Обещал привезти машинку и не привез. Что теперь ребенку сказать? Что папа пьяный в говно?

— Вот такое я говно, — небрежно согласился Миша и сбросил звонок. — Вы со своей мамашей мне всю жизнь об этом напоминаете.

Он потянулся к бутылке и почувствовал, как кто-то потеребил его за штанину. Даже сквозь алкогольную хмарь Миша подскочил на месте и отшатнулся так, что слетел со стула и грохнулся на пол. Отполз к стене и снова руками закрылся.

— Ты что такое-то, блядь, что ты? Тебе какого хера от меня надо? — с надрывом в голосе заголосил Миша. — Чего ты, блядь, смотришь-то?!

Со стола из опрокинутой бутылки частой капелю полилась водка. Мертвая девочка смотрела внимательно и печально. А платье у нее другое было — светлое, нарядное. Как будто праздничное. Вчера она в красном была, Миша это хорошо запомнил.

— Останови его, — сказала она то ли вслух, то ли в его голове.

— Да кого?! Кого я должен остановить?

— Ты его вчера видел.

Она вздохнула — Миша в ледяном оцепенении увидел, как поднялись и опустились маленькие плечики в белых кружевах. А потом девочка просто исчезла. Как и вчера.

По столу почти неслышно прокатилась и упала бутылка водки. С грохотом разлетелась брызгами стекла и алкоголя. В ноздри ударил резкий запах спирта. Миша, скорчившись, сидел возле стены и тихо скулил, пока по квартире разносились слова про проклятый старый дом.

Отпустило где-то через час. Миша начал вспомнить, кого он вчера видел. Коллеги не в счет. Он на их рожи каждый день смотрел. Да и чего они могут? Только на рабочей кухоньке чаи погонять, кости кому-нибудь перемыть — это про них. Про маньяков, конечно, тоже бывает, что семья до последнего про них не догадывается. Но тут Миша был уверен. Кто еще? Ну был какой-то малолетний дебил на пердящей “приоре”. Чуть не посадил его на капот на пешеходном переходе. Обматерили друг друга и разошлись. В автобусе тоже ничего необычного. Тот же серый пустырь — его привычный маршрут. Остановка, потом съемная квартира в бетонном муравейнике, который последние полтора года назывался домом. Мимо облезлых высоток и кладбища. Когда с женой разошелся и съехал на съемную квартиру, нашел временный вариант, который потом постоянным стал. На все вопросы, как живется с таким соседством, он всегда шутил, что если сдохнет, нести недалеко. У окраин своя атмосфера, здесь одни склады. заброшки и кустарные автосервисы на каждом шагу. Пока не вылезет какой-нибудь свеженький и наскоро сляпанный ЖК с социальным жильем. В рекламе красиво и доступно. В действительности — дорого, с живописным видом на кладбище и уникальным душком обочины жизни.

Прокручивая вчерашний день и фильтруя его на предмет необычностей, Миша вспомнил невысокого мужчину. Он шел с кладбища с большим пакетом в обеих руках. Только это уже совсем вечером было, когда жена за дочерью приехала. Миша вспомнил, что предложил такси вызывать, Нина как всегда решительно отказалась. Что за женщина — то денег дай, то на одном поле срать не сяду. Он пошел только из-за Гели. Дочь попросила проводить. Когда возвращался домой, увидел странного мужика, который что-то тащил с кладбища. Он еще подумал, что, наверное, венок спер. Может, это про него? Больше не про кого. Все остальное никак не выбивалось из обычной серой Мишиной жизни на такой же серой окраине.

Миша наскоро оделся и пошел на улицу. Даже окончательно протрезвел, пока шел по легкому морозцу. На кладбище, конечно же, все уже было закрыто. Попался только местный сторож с таким же алкогольным запахом, как от него самого. Но он никого не видел. За пятисотку начал припоминать — замечал такого пару раз. Венки ворует. Сторож развел руками и вдумчиво сообщил, что жизнь такая. И весь местный бизнес такой же — соберут со старых могил цветы и все остальное, отмоют и заново продают. Ну а что? Дороги, значит, из старых памятников делать можно, а чем они хуже?

Миша не стал слушать пьяную философию — не того ему было. Выругался и вернулся домой. В квартире по-прежнему везде горел свет и пахло водкой. Надо было убраться, но он молча сидел в Гелиной комнате и смотрел на красную машинку. Так и заснул в детской кровати, согнувшись в три погибели.

Когда он разлепил глаза, было уже совсем светло. Мертвая девочка катала по ковру “Салли Карреру”. Тихонько — словно не хотела его случайно разбудить. На ней снова было белое платьице. Миша даже не удивился. Только вздрогнул и сел в кровати.

— Ты вчера говорила про мужика с кладбища? — хрипло спросил он и только потом потер глаза.

Чувствовал себя разбитым и сумасшедшим. Но похмелье лечилось, а безумие — нет.

Девочка обернулась и грустно улыбнулась.

— Да, но ты опоздал. Они увидели. Везде ты опаздываешь, — она выпустила машинку и растворилась в тусклых лучах зимнего солнца.

Если бы это говорила Нина, обязательно плюнула ядом так, чтобы насквозь прожгло. Миша все десять лет их совместной жизни дырки на своей карме латал. А эта сказала и… сказала. Как будто бы даже с сочувствием, но ощущение осталось, словно смертью дохнуло.

И так дохнуло, что Миша себе места не находил. Как неприкаянный спустился на улицу — за сигаретами. Выхватил обрывок чужого разговора соседей возле подъезда, что на кладбище что-то случилось. Даже полиция приехала. Туда он и пошел — в сознании толком не оформилось, зачем ему на кладбище. Чувство какое-то тянуло. В конце концов, он с мертвой девочкой уже три раза разговаривал. На этом фоне желание сходить просто так на кладбище вполне безобидное. Даже на диагноз не тянет в отличие от общения с призраками. Злой иронии не хватало, чтобы справиться со страхом и усталостью. Миша прошел по пустырю и свернул на кладбище. Там было непривычно многолюдно. Возле каморки у входа стоял вчерашний то ли дворник, то ли сторож, то ли просто местный пьяница. Но Мишу он признал.

— Слыыышь, — он подошел и дохнул перегаром. — Этот-то… Про которого ты вчера спрашивал. Я-то думал, он венки пиздит, а он…

Мужик покачал головой и сплюнул на землю. Миша не стал расспрашивать. Нехорошее предчувствие уже давненько прижилось внутри, а теперь заполняло собой все нутро. Он шел наугад по нерасчищенной дороге, но пришел, куда нужно. Впереди увидел полицейскую машину и людей в форме. Подошел поближе, не обращая внимания на полицейских, и остолбенел. Возле памятника в виде ангела он увидел труп девочки в платье с белыми кружевами. В руках — похожая на младенца кукла. Новая совсем. И платье тоже новое, чистое. Точно не в нем хоронили. Тело уже тронуло разложением, но черты лица остались узнаваемыми. Он ее уже видел — утром она играла с Гелиной машинкой. Стало вдруг очень холодно, ноги перестали слушаться. В голове зазвенело. Сквозь этот звон Миша услышал, как кто-то кричит, чтобы убрали гражданских. Его грубо подхватили под руку и оттащили в сторону. Что-то громко говорили, но он не слышал. Не понимал. Очнулся он уже сидящим на скамейке возле сторожки — обхватившим руками голову. Его старый знакомый украдкой протягивал ему початую чекушку.

— На, глотни, полегче станет. Я всякого повидал, но вот такое…

Миша молча поднялся на ноги и пошел домой. Тупо месил ногами наваливший за ночь снег, пока не дошел до квартиры. Дома бездумно включил телевизор. Плохое предчувствие не отпускало. Как будто капкан захлопнулся, а из него одна дорога — лапу отгрызть или просто сдохнуть. Может, нервы, конечно. А может — крыша поехала.

Вот у кого все стабильно было, так это у Нины. Миша еще по дороге домой заглянул в телефон. Бывшая с самого утра пилила, что он снова забыл позвонить своим придуркам из автосервиса, чтобы они поскорее ей машину вернули, поэтому они снова поедут на автобусе. Миша уже дома скинул ей два косаря с комментарием “на такси”. Нина, конечно же, не ответила. Придуркам из автосервиса он тоже позвонил, когда голос дрожать перестал. А еще очень хотелось увидеть Гелю, вернуть ей “Салли Карреру”, обнять покрепче, послушать ее забавные детские истории. Миша вздохнул и набрал номер бывшей. Если та игнорировала сообщения, значит, ушла в мощный штопор обид. На звонки Нина тоже не ответила.

— Ну и хрен с тобой, — пробормотал Миша. — Так приеду.

Пока собирал осколки на кухне, фоном включил телевизор. Там уже вовсю трубили про страшную находку на кладбище. Какой-то безумец выкопал тело восьмилетней девочки, переодел и оставил на кладбище. Труп обнаружили родители. Подозреваемый уже в розыске. Следующим сюжетом шел репортаж про хреновую работу коммунальщиков. После ночной метели где-то опять с крыши сошел снег. Пострадала женщина с ребенком. Обеих доставили в городскую больницу.

Из комнаты послышался детский смех. Сердце пропустило удар. Миша обтер руки о джинсы и пошел к детской. Страх снова накатил, но другой. Нехороший, горький какой-то.

Миша остановился возле открытой двери.

— Папа! — радостно вскрикнула Геля.

Дочь радостно катала машинку. Рядом с ней сидела девочка-призрак. Света вроде бы ее звали. Или, может, Свята.

— Поиграешь с нами?

— А ты почему здесь? — севшим голосом спросил Миша.

Геля пожала плечами, нахмурилась — с той самой детской серьезностью, которая всегда вызывала у Миши улыбку. Но сейчас улыбаться совсем не хотелось.

— Мы с мамой в школу шли. Потом возле остановки вдруг что-то упало на меня. Больно немного было. А потом Света меня нашла. Сказала, что может меня к тебе проводить.

В кармане ожил телефон. Миша машинально взглянул на дисплей — теща. Он уже знал, зачем она звонит. Дрожащей рукой отклонил вызов, а потом и телефон на пол уронил. Вот и опоздал он еще раз. Как Света его и предупреждала. Можно было сто раз помянуть баранье упрямство Нины, но если бы он позвонил в автосервис и пошевелил ребят, не пошли бы они на ту остановку.

Он тоскливо посмотрел на дочь.

— Так ты поиграешь с нами, пап?

Миша вымученно улыбнулся.

— Конечно поиграю, родная.

— И будешь с нами, пока мама не придет?

Света молчала и смотрела на него серьезным, печальным взглядом. Миша глубоко и прерывисто вздохнул.

— Куда я без тебя? А мама… У мамы там пока дела еще остались. Пусть живет себе. А мы поиграем.