O.OCTAHUHA

Нина кивала и злилась. Совсем старая из ума выжила.

— Запомни, — талдычила бабка. — Ты его жизнь. Он твоё спасение.

Вот и сейчас бабка за своё. Даже на том свете всё про Башмак говорит.

В одном Евдокия оказалась права. Есть Нине, за что спасибо говорить. В их околоток немчура не совалась. Нечего брать, да и на постой не шибко захочется.

Нина потёрла заспанные глаза и отодвинула серую занавеску, висевшую на окне. Апрель нынче суров: днём жарит, к ночи морозом с ног валит. Вдалеке залаяли псы, послышался рёв автомата. Говорили, что наши близко. За лесом слышался грохот, который то стихал, то снова нарастал. Но до них свои ещё не дошли.

Нина перекрестилась и посмотрела в угол, где когда-то стояла икона. Надо бежать. Схорониться пока патруль рядом с домом. Кто знает, что у немчуры на уме. Захаживают редко, да враз может стать метко. Одна в доме девка, некому защитить.

Схватив вытертый полушубок, Нина выскочила из дома и огородами пошла к лесу. Там есть чем заняться. Медвежий лук поднялся - всё еда. А там крапива да щавель, не пропадёт, дотянет до ягод.

Нина посмотрела на берёзу и опять вспомнила Евдокию. Говорили, та лечить могла, знала какая травка отчего. Бабка говорить о том не любила. Когда совсем хиреть стала, таскала Нинку за собой то в поле, то в лес да бубнила:

— Вот эту рябенькую мне нарви, поясница совсем замучила. Да не эту, совсем сдурела. От такой только животу легче становиться.

— Бабусь, как эта травка называется? – интересовалась Нина.

Но бабка только ворчала:

— Как называется, тебе Галка учительница скажет, а мне одно надобно: сорви да принеси.

Нина спрашивала учительницу по биологии и даже собрала гербарий, выучив все окрестные травинки да былинки. Вот и сейчас Нина шла по лесу, проговаривая про себя названия знакомых трав. Высоко в небе закурлыкали журавли. Отчего на душе сделалось благостно. Нина подняла голову, проследила во вернувшимися домой птицами и уткнулась глазами в верхушку кедра.  

Вновь вспомнились слова Евдокии, но Нина заупрямилась. Что там искать? «А вдруг?»— подумалось ей, и ноги сами понесли в глубину леса. Корни могучего дерева были завалены еловыми ветками. Нина подошла ближе. Видать, чей-то схрон. Любопытство взяло верх, и рука сама потянулась к веткам: «Небось, муку припрятали». Нина давно не ела белого хлеба, даже ржаным не баловалась. Представив пышную горячую краюху, она подавилась слюной и резко дёрнула одну из веток, ойкнула и отскочила.

На земле в серой рваной шинели лежал свой родненький солдатик. Один сапог его был снят. На ноге была рана с воспалёнными краями. Отбросив ещё пару веток, Нина взяла его за руку, прижалась ухом к груди. Дышит, но больно горячий.

Парень застонал и приоткрыл глаза.

— Опять станешь птицей? – прошептал он едва слышно.

— Нет, — также тихо ответила она. – Жар у тебя. К себе не дотащу, да и опасно это. Жди меня. Я мигом.

Солдатик не ответил, задрожал тщедушный. Нина вернула на место ветки и помчалась обратно. Уже на границе с полем нарвала берёзовых серёжек. Берёза - хорошее дерево: в нём тебе и сок, и лучина, и чай от любой хвори. Оглядевшись по сторонам, она тихонечко пробралась к дому и только тогда поняла, что забыла про валежник. Последних дров едва хватило.

Нина растопила печку, нагрела воды и плоские камни Евдокии, которые та использовала как грелку, завернула в холстину, отвар аккурат поместился в бутылку. Больше взять нечего.

Обратно шла, оглядываясь, не торопилась, хоть ноги и несли к высокому кедру. Узнают, расстреляют и ее, и солдатика.

— Живой? — спросила она, боясь откинуть лапник.

— Живой, — еле слышно ответил парень.

— Тогда пей, тихонько не обожгись. Как жар спадёт холод почуешь. В холстине грелка. Скинешь тряпку-то, и теплее станет. Я к тебе завтра приду.

Набрав сухостоя на обратном пути, она минула очередной патруль с серой злющей собакой, вырывавшейся из рук немца. Тот, высокий и крепкий, проводил девушку взглядом, что-то крикнув вслед. Девушка уткнулась в колкие ветки и прибавила шаг, чувствуя лёгкость. Там, в самом сердце леса, Нина разделила свою жизнь на двоих, обменяла её на надежду.

— Азы, — обратилась к своему отцу Айна, мать Пашки. – У Виктора бронь.

— Он трус не потому, что сам не воюет, а оттого, что сына желает спрятать. Сначала забрал у меня, а теперь захотел у народа. Всё равно Пашмака не увидишь. Не успел я его всему научить, передал дар от деда к внуку, но этого мало, практика нужна, знания, что кожей от дыхания леса впитываешь. Сложно теперь ему придётся.

Айна не сдержала слёз.

— Не реви, дочь станет тебе утешением. Понесла ты недавно, оттого сильнее чувствуешь сына. Как прижало вспомнили об отце, не стыдно теперь, что он тэтыпы-сомбырни?

— Вы должны понять, я доктор, университет закончил, а вы…, — вновь принялся оправдываться Виктор.

— А у меня свой университет, — усмехнулся Кералча. – Что было, то было. Время моё на исходе.

Айна уставилась на отца.

— Это последнее камлание, - продолжил Кералча. - Через три дня я уйду. Похорони по закону. Ты, — посмотрел он на зятя, — вещи мои Пашмаку передашь. Он вспомнит, что делать.

— Азы, — встала Айна и обняла отца. – Прости!

Кералчи погладил дочь по голове и посмотрел на стоящего за ней духа:

— Пора!

Айна вернулась на место у костра, взяла мужа за руку. Бубен издал звон. Сначала тихо, потом всё сильнее и сильнее. Воздух задрожал, обрёл упругость разошёлся над костром. Айна закричала, увидев у высокого кедра раненого сына. Только Виктор непонимающе смотрел то на тестя, то на жену, говоривших на незнакомом ему языке.

— Я всё подготовил, — сказал Кералча. – Дочь Земли спасла Пашмака от дочери Солнца.

Шаман снял с пояса шакку и ударил по ней топориком. Раздался звон, и Айна увидела рядом с сыном могучего воина, закованного в железные доспехи.

— Богатырь защитит Пашмака, пока он слаб, затем о нём позаботится Нина. Ты не увидишь невестку и внуков, просто знай, сын в хороших руках.

Айна кивнула и, борясь со страхом, спросила:

— Когда я умру?

— Нескоро. Твоя любовь — это плата за жизнь. Теперь уходите. Я буду биться с тем, кто хочет забрать у нас Пашмака.

Айна встала, потянула за собой мужа и вышла на улицу. Лёгкий ветерок ворошил выбившиеся из-под платка пряди волос, а ласковое солнце, играло на глади небольшого озера, недавно скинувшего лёд. Весна кралась по тайге, расстилала ещё тонкое зелёное покрывало.

— Пашмак будет жить, — уверенно произнесла Айна на русском.

— Он…, — Виктор хотел было поправить жену, но осёкся. Не сейчас.

Пашмак, что это за имя? Двенадцать лет прошло, как он увёз жену и сына от тестя. Не хотел, чтобы Кералча забивал им голову суевериями, да таскал Пашку по тайге. Сын должен учиться в школе, стать доктором. Да и время пришло. Отработал Виктор своё в глухом поселении, можно вернуться в город, в цивилизацию, к шуму машин и трамвайчиков, электричеству, водопроводу. Вести приём в поликлинике, а не в избе, назначать лекарства без уговоров их принимать. Не придётся соперничать с тестем, который «лечил» по старинке. Многие пациенты шли после Виктора к Кералче, запирались в берестяном чуме и били в бубен, как дикари.

Виктор и сейчас был против вернуться в район, но Айна так убивалась, что муж не выдержал, дрогнул, даже пытался наладить общение. Совсем плох стал старик. Зять предлагал осмотр, даже лекарства, которые всеми неправдами выбил в командировку. Ему даже машину дали. Да тесть упрямый, не согласился.

Кералча умер, как говорил. Так и не вышел из чума. Айна собрала вещи отца в железный ящик и спрятала в лабаз – сарай, стоящий на высоких сваях. Шамана переложили в гроб, выдолбленный из цельного ствола дерева, накрыли крышкой, сбитой из досок, и унесли в тайгу. Установили гроб на шесты, чтоб не достали дикие звери, и оставили так. Виктор внутренне чертыхался, но сдержался. Что с них взять, лесные племена: ни гигиены, ни Христа за душой. Всё-таки вовремя он увёз Пашку подальше от языческих пережитков.

Фриц возник неожиданно, напоролся на дуло, открыл рот, словно пытался докричаться до оглохшего Пашки. Рядовой Копылов уставился на испуганного врага. Палец сжал спусковой крючок. Фриц осел, продолжая смотреть на Пашку. Пришлось ударить прикладом. «Рогатая» каска сбилась назад, потянув за собой хозяина. Впереди прямо на Пашку бежало ещё пятеро «рогачей». Рядовой Копылов стиснул зубы и принялся палить, пока автомат не заглох. Пашка замешкался, снимая с плеча винтовку, почувствовал, как обожгло плечо, а затем ногу. Земля уткнулась в лицо. Пашка закрыл глаза и увидел маму. Она стояла на вокзале и махала рукой уходящему поезду.

— Ме́ка тӧк! — услышал Пашка крик, похожий на клёкот. — Ме́ка тӧк!

Открыв глаза и пытаясь сосредоточиться на звуке, Пашка заметил девушку. Пальто её было подбито мехом и вышито рваным орнаментом. На голове поверх тёмных волос проходила разноцветная тесьма. «На медсестру непохожа, на местную тоже», — думал Пашка, разглядывая незнакомку. Щемящее чувство захватило грудь, добралось до горла, зажгло в глазах. Время замедлилось, воздух завибрировал.

— Ме́ка тӧк! — произнесла девушка и поманила рукой.

Пашка помотал головой, опустил веки и промычал:

— Я не могу. Уходи.

— Иди за мной! — крик взорвался в тяжёлой голове, и Пашка открыл глаза. Лицо девушки было так близко, что он мог рассмотреть собственное отражение в карих слегка раскосых глазах. Взмахнув руками, она превратилась в красногрудую птицу и отлетела поодаль, продолжая клекотать: «Тӧк ты». В голове гремела одна и также фраза: «Иди сюда». Пашка двинул вперёд здоровым плечом и взвыл. Ползти было тяжело.

«Тӧк ты, тӧк ты», — не унималась птица, отлетая каждый раз, когда Пашка подползал к ней на расстояние вытянутой руки. Поле сменилось подлеском, а пичужка всё звала за собой. Наконец-то Пашка схватил надоевшую птицу. В глазах потемнело. Мир схлопнулся, превратившись в кусок мокрых перьев.

«Курлык-курлык!» — услышал Пашка и очнулся. Высоко в небе, еле заметные через игольчатое кружево векового кедра, летели журавли. Холод пробрался под шинель, мучил ноющую ногу. Пашка повернул голову. Рядом с лицом колыхались присыпанные хвоей засохшие веточки черники.

— Аве́шпал, — услышал Пашка знакомый голос и попытался сосредоточиться на источнике звука.

Меховые сапоги, тонкая бледная рука, срывающая ягоды и сующая Пашке в рот:

— Аве́шпал.

Пашка тянулся губами и жевал сморщенные ягоды, пока тьма не забрала его с собой. Свет. Яркий и звонкий до боли. Звон колокольчиков, обжигающие руки и клёкот красногрудой птицы, бьющейся с лебедем-смертью.

Пашка очнулся от жажды. Ночной морозец пощипывал руки, шею, лицо. Где-то рядом журчал ручей, но до него надо ползти, а последнее страшило больше всего. Тяжёлые веки давили на глаза, но чей-то пристальный взгляд изучал ослабевшего Пашку. Пришлось приподнять ресницы. Напротив в плетённой из бересты люльке-пите сидел пожилой мужчина в парке, расшитой железными пластинами.

— Карра, — произнёс Пашка, узнав на одной из них изображение журавля.

— Карра, — подтвердил мужчина. — Пашмак, очнись, иначе земля заберёт твоё тепло. Дочь Солнца уже навещала тебя, просила отца о свадьбе. Пашмак, ты должен подняться.

— Пашмак?

— Я дал тебе это имя, когда ты лежал в колыбели. Теперь она стала лодкой между мирами. Ну ́рэгу. Паэ! — закричал мужчина.

«Вспомни!» — разорвало звуком голову, и Пашка открыл глаза. Нож. Материнский подарок, сунутый впопыхах, завёрнутый в грубую ткань. Пашка носил его в голенище. Прятал. Не хотел, чтобы знали, стеснялся грубо отёсанной ручки с кривыми рисунками, словно сделанных нетвердой детской рукой. Пашка прижал к себе лезвие и застонал еле слышно. Остаётся одно – воткнуть себе в сердце, чтобы больше не мучиться. Куда он такой? Пашка тронул плечо. Пуля прошла навылет. Потянулся к ноге, значительно хуже – засела в голени, торчала наружу сердечником. Пашка потрогал пулю: «Подковырнуть бы ножом или дёрнуть рукой». Пальцы шевельнули кусок свинца. Озноб пробежал по спине. Пашка взвыл и отключился.

Солёные капли стекали по губам, проникали в рот через приоткрытые зубы, растворялись на языке. Пашка открыл глаза. Красногрудая птица держала в клюве красные камни.

— Что это? — из последних сил спросил Пашка.

— Твоя кровь, — заклекотала птица. – Я собрала её.

Пашка вздрогнул и очнулся. Утреннее солнце играло на тонкой изморози, покрывшей сухие стебли. «Я должен подняться», — подумал он и тихонько пополз спиной по шершавому стволу могучего кедра.

Подмосковный лес, окутанный золотыми лучами, сиял белыми стволами берёзы, качал тонкими прутьями ивы, играл изумрудными иголками разлапистых елей. Такой же родной, как под Томском за тысячу километров отсюда.

Надо вытащить пулю. Здоровая нога стянула сапог с больной. Зубы сжали подобранную с земли кедровую ветку. Кончик ножа скользнул по свинцовому боку, подцепил и взмыл вверх. Челюсть сжалась до хруста. Смятый сердечник упал на траву. Улыбка скривила лицо, из глаз брызнули слёзы. Пашка соскрёб со ствола кедра смолу и засунул липкий кусок в рану. Время остановилось, словно даря возможность набраться сил.

Холодно. В метрах пятнадцать ельник. Лапник согреет. Спасёт от проказ игривого апреля меняющего жару на снег. «Маленькой ёлочке», — запел Пашка и подался вперёд, сантиметр за сантиметром. Вот и зелёные иголки, осталось лишь замахнуться, срубить несколько веток и остаться в тени высокого дерева. Талый снег, спрятанный под нижними лапами, стал лучшей наградой. Пашка ел, не чувствуя хруста песка, и смотрел на белые облака, несущиеся по небу к родному дому. «Тӧк ты!» — запела красногрудая птица, зовя за собой. Пришлось вернуться к кедру. Пичуга настырная, не отстанет.

Зелёные лапы обдали жаром, затрясли ослабшее тело. «Мама, Мама!» — прохрипел Пашка и провалился в вязкую тьму. Стало легко. В центре берестяного чума тихо потрескивал очаг. Пашка почувствовал, что парит над хмурым отцом и серой от горя матерью. Вот и люлька, ставшая лодкой.

Сумрак ещё царил в комнате, поэтому зелёные стрелки будильника «Слава» исходили слабым сиянием. Малая стрелка замерла на пяти, а большая, едва коснувшись двенадцати, подёргивалась в нетерпении двинуться дальше.

— Сломались, — присвистнул я, и Джеки склонил голову набок. – Не торопись, — обратился я к псу, — надо умыться и принять дозу чёрного кофе.

Джеки кивнул и лёг у порога. Сборы заняли немного времени. Дизельный генератор, сердце охотничьего домика, отказался включаться. Я с благодарностью посмотрел на старый термос, в котором с вечера заварил травяной чай. Посмотрел на стоящее в углу ружьё и протянул руку. Одного вида оружия хватало для вправления мозгов жадным рыбакам.

На улице клубился туман, такой густой, что пар, исходивший от горячей кружки, терялся в холодной взвеси. Тишина, только хруст сухих веток под ногами, да шуршание потревоженной листвы. В груди заскрёбся страх. Я натужно рассмеялся. Джеки поднял голову и недоумённо посмотрел на меня. Пришлось пожать плечами. Сам непониманию, что происходит.

Вот и заветный пенёк, но котором оставляю пустую кружку и забираю на обратном пути. На душе стало легче. «Пройдём двести метров и уткнёмся в «Тарелку»», — неуклюже подбодрил я себя. Местное озеро, мелкое по краям и уходящее в глубину ближе к центру, стоило назвать цилиндром, но это кем-то название уже прижилось.

Тишина, завязшая в тумане, не отступила и у «Тарелки». Я надеялся услышать возню рыбаков, собирающих оглушённую рыбу, едкие словечки и грязные шутки. Ничего.

Подойдя вплотную к воде, мы уткнулись в мостки. Джеки принюхался, чихнул и завилял хвостом, затем резко побежал вперёд.

— Стой, куда! – закричал я, но слова растворились в водной взвеси.

Пришлось идти следом. Старые доски трещали. Казалось, ещё шаг и придётся плыть в холодной воде. Впереди замаячила избушка, и я, грешным делом, решил, что перешёл на противоположный берег. Это невозможно. Мостки обрывались, едва дойдя до трети. «Мираж?» — подумал я, понимая, что точно не в средней полосе.

Джеки выскочил из тумана и закрутился, зовя вперёд. Я шумно выдохнул и прибавил шаг. Метров через десять замер. Впереди появились знакомые очертания охотничьего домика. «Ерунда. Я не мог сделать круг и вернуться. Думается, это всё же…», — роились в голове мысли. Джеки лежал на крыльце и ждал, когда откроется дверь.

«Нет. Это мой дом», — пригляделся я к знакомым выщерблинам на брёвнах. Джеки закивал и закрутился от нетерпения. Я рванул дверь и обомлел. За столом сидела моя копия. Руки на автомате подняли ружьё. Дуло остановилось на уровне груди незнакомца, так чертовски похожего на меня.

— Бесполезно, — скривил он рот. – Оно не выстрелит. Когда мембраны соприкасаются. Существуют только копии. У меня нет ружья.

— Мембраны? А Джеки?

— Ты назвал его Джеки. Соул стар и слаб. Тимка этого не переживёт. Он должен уйти счастливым в обнимку с любимым псом. Я пришёл за твоей собакой.

— Нет.

— Но Тимка!

— Я не знаю никакого Тимку и мне плевать.

— Не знаешь? Впрочем, это не удивительно. Значит, я уже бывал здесь.

— Где здесь?

— Надо было спуститься на несколько мембран глубже, — сокрушалась моя копия.

— О чём ты?

— Вы ещё не знаете о слоистости вселенных и соединяющих струнах?

Я повертел головой из стороны в сторону.

— До кристаллической решётки железа дошли?

Я кивнул.

— Представь себе куб и мысленно разрежь на множество слайсов – это мембраны-вселенные, и на каждой из них есть мы. Я первобытный. Я – Ты. Я тот, кем тебе никогда не стать, — будущее. Связи между мембранами — струны, если «потянуть» одну из них, то можно «пройти» все уровни. Я уже забрал сына с каждого из них, но он всё равно умирает. Ты знаешь, как это больно терять его вновь и вновь?

— Ты чудовище, - ответил я, чувствуя, что закипаю. – Отобрать детей у своих копий!

— Посмотри с другой стороны, ты не почувствуешь боли утраты. А пёс… Джеки всё равно умрёт. Тим… Это в последний раз. Я смирился.

— Смирился?

Палец нажал на спусковой крючок. Раздался хлопок. Вода накрыла меня с головой. Пришлось отбросить ружьё, тянувшее вниз.

— Джеки! – закричал я, едва вынырнув.

Пёс исчез. Впереди виднелась сломанные мостки. Я не помню, как добрёл до своей избушки, скинул мокрую одежду и залез под пушистый плед, который уже не разделю с преданным другом. Телефонная трель прозвучала набатом. Я ответил не глядя. Жена, стараясь справиться с волнением, говорила быстро:

- Всё утро не могу до тебя дозвониться. Это так неожиданно. Мы долго пытались. Ты не поверишь. Я беременна.

Очнулся я, значит, на другом свете и за родными наблюдаю. Жёнка моя так за другого и не пошла, вдовой до конца своих дней прожила. Не молодухой оставил. Детей состряпать успели. Меня под конец войны призвали, в сорок четвёртом. Самому тридцать пять годков было, а смерть почти в тридцать шесть прибрала. Зазноба кажный день меня вспомнила. Слёз было. А от них и мне не по себе. Доброе словцо оно получше бабьей сырости.

Там уже и детки подросли, семьи создали, своих нарожали. Соберутся внуки у бабки, та про меня сказки сказывает. Благо добрым словом поминает. Дети мои с родной земли не уехали, а внуки разлетелись по всей необъятной стране, что мы своей кровушкой отстояли.

Я тебе так, мил человек, скажу, пока родня помнит - хорошо, но если цельные народы память чтут, то и мы силу набираем. Бережём с того света землю-матушку, живым помогаем. Поначалу нас часто чествовали: и книги были, и фильмы, а потом забывать стали.

Я, можно сказать, смирился. Не всё ж войну помнить, кому она кровавая нужна. Всему свой час приходит и на том свете тоже. Но вот незадача, стали в нашем мире проклятые проявляться. Кто-то их из других измерений призвал. А те на упырей похожи: мозгов нет, а рыпаются, агрессивные дюже.

Святое войско за голову схватилось, что же на белом свете делается, если в нашем мире такое творится. Забывать нас стали: дети к Всевышнему засобирались, а внукам не до прошлого, о правнуках вообще молчу. Зато недруги головы подняли, да потомков наших с пути истинного сбивать принялись. И выходило, по их словам, что мы захватчики треклятые, а те, кто земляков жизни лишал, да на немчуру поганую горбатился, гарны хлопчики. Вот они-то и восстали из забытья, да нас с того света изжить попытались. И так горько на душе стало. Изведут враги святое войско.

Только правду в мешок не затолкаешь, справедливость она есть. Народную память никакими заморскими зельями не вытравить. Инородцы правнукам нашим свою кривду, а потомки им «Бессмертный полк», да сайт «Память народа». Люди добрые архивы перелопатили, да другим об ушедших рассказали. Силушка сразу вернулась. Бита карта, гансы! Съели!

И мои документы том сайте нашли, а по ним так вышло: не дошёл я до Берлина. В феврале под Кёнигсбергом вражья пуля достала. Бумага она всё помнит, всё расскажет. Приврал сослуживец, приукрасил, но я не в обиде. Да и не в этом суть. Пока тянутся нити памяти с одного света на другой, будет и наше войско родную землю охранять.