Grelochka

Вымыть яблоки и сливы, высушить их льняными салфетками. Почистить яблоки, вынуть серединки, вынуть косточки из слив, нарезать на кусочки. Все только на ощупь. Так готовят варенье подопечные Дома для слепоглухих людей.

В деревне Пучково, за Троицком, есть дом для слепоглухих людей. Взрослых. Он существует, исключительно на негосударственные, благотворительные деньги. Сегодня там будут варить варенье. Смутно понимаю, как это вообще возможно. Я ни разу не варила варенье. Буду смотреть, глазами. Я же вижу. А они меня — не увидят, нет.

Таблички на дверях продублированы на Брайле, в деревянные полы вмонтированы желтые шероховатые полосы, такие же — на ступеньках довольно крутой лестницы, на перилах выпуклые римские цифры — I, II, III. И наверху — III, II, I, пришли.

Слепоглухие здесь не живут, это не интернат. Скорее — что-то вроде пансионата с трехнедельными курсами реабилитации: кто-то учит шрифт Брайля, кто-то осваивает компьютер со специальными приставками.

Тифлосурдоперводчик Инесса (справа) помогает Мухаммеду взять яблоко. В центре — Таисия и Денис:

Варенье — это часть курса социально-бытовой реабилитации. Навык самостоятельного труда.

Высокий, немолодой Мухаммед из Махачкалы — он ослеп из-за неудачного наркоза. И оглох на правое ухо. Зато левое вроде слышит. Он чистит уже второе яблоко, снимает красную шкурку аккуратной спиралью, тоненько-тоненько. Заканчивает — и вдруг отбрасывает: «Все испортил! Никуда не годится. Это разве работа! Половину ядра отрезал».

Никто даже не понимает, о чем он. Оказывается — про маленький кусочек яблочной мякоти, который он нечаянно срезал вместе со шкуркой. Крошечный кусочек, не о чем даже говорить. Но Мухаммед безутешен.

Пациенты реабилитационного центра «Дом слепоглухих в Пучкове» режут фрукты для варенья:

Пока варенье закипает в огромном медном тазу, и все разбредаются отдохнуть, преподаватель Настя ведет меня наверх, в мастерскую. Здесь разные ткани, лоскутки, ленты, бархатная бумага, атласная бумага, фигурки из соленого теста, игрушки из войлока, гладкие бусины, шершавые бусины, клубки проволоки и ниток самых разных, — пир тактильности.

«Очень много мы всего делаем, они и домой увозят подарки, и продаем на благотворительных ярмарках. И варенье тоже продаем, у нас есть фирменная упаковка. Сейчас отдохнут, и будем клеить этикетки на банки, ровненько, потом уложим в корзинки, упакуем в прозрачную бумагу, перевяжем.

Занятия в мастерской — часть нашего курса социально-бытовой реабилитации, но приходят и с других курсов: с Брайля, с компьютера. Приятно же сделать что-то настоящее, какую-то вещь. Многие вяжут — крючком или руками. Вот это — работа Мухаммеда. Он вяжет морскую сеть…»

Ослепший и почти оглохший литейщик из Махачкалы на чердаке бревенчатого дома при церкви вяжет руками сеть. Морскую.

Тифлосурдоперводчик работает с языком жестов или даже рука в руку — это если человек полностью слепоглухой, от рождения или с очень раннего возраста, и его успели научить. Правой рукой говоришь, левой — слушаешь. Язык рука в руку очень сложный, у людей, на нем общающихся, своя тонкая субкультура.

Преподаватель компьютерной грамотности центра «Дом слепоглухих в Пучкове» Константин Владимирович. Мужчина ослеп во взрослом возрасте и преподает уже около трех лет:

Андрей, преподаватель компьютерной грамотности в реабилитационном центре «Дом слепоглухих в Пучкове». Андрей — слепой, как и его ученики:

Если не трудно, поддержите Дом слепоглухих репостом. Люди, которые увидят ваш пост в социальных сетях, возможно, помогут тем, о ком мы пишем. Спасибо!

Автор: Катя Метелица

Источник

В годовщину теракта в Беслане бывший военный фотограф Олег Никишин вспоминает о трагических событиях.

Фотограф видит мир через камеру, которая служит психологической защитой. Я попадал в ситуации, когда на моих глазах убивали людей. Мне всегда было страшно, когда я попадал под обстрел, но мысли о том, что я делаю важное дело, помогали продолжать работать. Периодически это все запивалось водкой, и я как-то успокаивался. Я убеждал себя, что опасные ситуации бывают редко, надо просто быть аккуратнее и внимательнее.

Я постоянно ездил куда-то на протяжении пятнадцати лет, а в Беслане все поломалось. О захвате заложников узнал почти сразу и ближайшим самолетом улетел в Беслан. Сейчас сложно вспомнить: многие подробности, осознанно или нет, стерты из памяти. Помню, когда начался штурм, мы были с другой стороны школы, и, чтобы попасть внутрь, нам нужно было пробежать километр вокруг. Срезать расстояние мы не могли — все вокруг простреливалось, буквально над нами свистели пули. Постоянно думаешь, что вот, сейчас все случился. Происходило все очень быстро.

Третье сентября

Третье сентября 2004 года. Солдаты и вооруженные местные жители после штурма школы

Третье сентября

Накрыло меня четвертого сентября, когда я побывал в морге: детишки, завернутые в полиэтиленовые пакеты, выложены рядами. На следующий день лил дождь, были похороны… Для меня это было слишком. Я не мог смотреть на погибших детей.

Пятое сентября. Гробы у морга

В Беслане ударили по больному, по самому дорогому, что есть у человека. До этого все конфликты были направлены против взрослых, а детям приходилось страдать вынужденно. Это событие перешло все границы и было выше моего понимания. Брать детей в заложники — самый низкий способ борьбы.

Шестое сентября

Шестое сентября. Кладбище в Беслане

Автор: Олег Никишин

Остальные фото можно посмотреть в источнике.

Иногда про человека нельзя понять, мужчина он или женщина. Гендерная неопределенность может быть биологической особенностью, может быть проклятием или удачей, а может быть просто игрой — кто сказал, что с этим нельзя играть?

Джек Дэниелс, 24 года, копирайтер (фото выше)

Я не могу сказать, что до конца определилась с тем, как именно воспринимаю свою гендерную идентичность. Меня мечет из стороны в сторону: сегодня я выгляжу а-ля французский гарсон, а завтра могу надеть невероятно женственное платье. Для меня это что-то вроде игры в театре, когда актер перевоплощается из одной роли в другую. Постепенно я прихожу к мысли, что не стоит зацикливаться на общепринятых стандартах и стереотипах, моя внешность и мой характер дают мне простор для экспериментов и свободы самовыражения.

Косить под парня я начала пять лет назад. В мужском образе я вижу одну из граней своей личности. Для того, чтобы стать похожей на юношу, мне достаточно одеться в стиле unisex и при желании спрятать грудь под утяжкой — своеобразным топиком, который как бы прижимает грудь.

Мои родители были уверены, что родится мальчик, — они даже придумали ему имя Андрей, но родилась я. В детстве мне нравилось стрелять из лука, лазить по деревьям, резать по дереву и помогать родителям собирать мебель. «Девчачьи» забавы меня не особо привлекали, а родители никогда не пытались сделать из меня среднестатистическую девочку.

Сегодня, когда мне говорят: «Длинные волосы — это женственно, зачем ты постриглась?» или «Почему не хочется ходить в платье, это же так красиво?» — я отвечаю: «Красота в глазах и характере человека, а не в соответствии общепринятым шаблонам».

Мария Повилайтис, 29 лет, массажист

В семь лет я взяла ножницы и постриглась под мальчика. Мама страшно разозлилась на меня. Возможно, если бы она тогда не накричала на меня, я бы стриглась коротко и дальше, не заморачиваясь. Но мама пыталась внушить мне, что я изуродовала себя, и что нужно соответствовать остальным. А мне, напротив, всегда хотелось выделиться из толпы.

В институте меня много подкалывали по поводу моей внешности. Особенно, когда узнали, что я лесбиянка. Однажды я встала на парту и начала подражать Диме Билану. Даже те, кто меня не любили, были в шоке и смотрели на меня с открытыми ртами. Я хотела таким образом привлечь к себе в внимание, в том числе девушки, которая мне нравилась.

Я думала о том, чтобы сменить пол, в 20 лет, но потом поняла, что не нужно ничего менять. Тебе Бог дал такое тело — значит, так и должно быть. Я поняла, что с помощью одежды, походки и поведения можно позиционировать себя как парень. И вовсе необязательно для этого утягивать грудь.

Я только к двадцати годам осознала, что надо делать так, как хочешь ты, а не мама. Сегодня я люблю более свободную одежду, классику, но не женственную, а брутальную. Все розовое, со стразами и бабочками я не переношу. В платьях я чувствую себя трансвеститом, как будто играю какую-то роль.

В каждом человеке есть что-то от мужчины и женщины. Но в нашем обществе не поощряется, когда женщина выглядит как мужчина — она должна тщательно скрывать свое мужское начало во внешности и характере. Это раздражает меня. Мама никак не может смириться с моим внешним видом. Я говорю ей, что это креатив, а она мне — «уродство», «приличные люди так не выглядят».

Я бы хотела жить в обществе, которое принимает таких людей, как я. Мне просто иногда кажется, что двойственность в моем облике отталкивает окружающих.

Сейчас, когда ко мне обращаются как к «молодому человеку», я не воспринимаю это как оскорбление и не пытаюсь переубедить их в обратном. Периодически, когда я знакомлюсь с девушками, говорю: «Можешь меня иногда (или всегда) называть Антоном». При этом я не отказываюсь от своего женского имени, оно мне тоже нравится. Если бы в нашем обществе можно было представляться то женским, то мужским именем, мне было бы максимально комфортно. Но я понимаю, что многие у виска покрутят, если я приду на работу и назову себя Антоном.

Мне не хочется, чтобы люди судили обо мне по внешности. Хочется, чтобы не удивлялись тому, что я — женщина и не хочу рожать. У нас принято считать, что если ты женщина, то обязана государству продолжением рода. Но я могу быть ценна для общества и без этого. Печально, что в России нельзя чувствовать себя полноценной личностью, если ты выбиваешься из толпы и не стремишься выйти замуж и родить детей.

Дамир Ильяшев, модель, возраст пожелал не указывать

Однажды я принимал участие в показе женской коллекции питерского дизайнера. Не хватало одной модели — и я предложил свою кандидатуру: стоило мне примерить образ, как дизайнер понял, что я идеально подхожу по фигуре. Зрители так ничего и не заподозрили. Только девушки-модели, дизайнер и визажист знали, что я парень. На мне было длинное черное платье в пол, плотные колготки, которые непривычно сковывали тело, и туфли на высоких каблуках. Мне нравилось, что гости мероприятия введены в заблуждение.

Я экстраверт, мне нравится привлекать к себе внимание. У меня были непростые отношения с людьми в детстве. Зачастую меня не воспринимали всерьез. Я был маленьким и худеньким, на этой почве меня часто обижали. Это касалось и отношений с девушками. Я был гадким утенком. Не любил коллективные игры, предпочитал проводить время в одиночестве и заниматься творчеством. Позже, когда миновал переходный возраст, я сильно изменился, превратился в лебедя и стал пользоваться популярностью среди девушек. Теперь даже свои детские фотографии никому не показываю — пусть знают меня таким, какой я есть сегодня.

Часто прохожие обращаются ко мне как к девушке, и я не пытаюсь их поправить. Так безопаснее. Но однажды мы с другом, тоже моделью с андрогинной внешностью, шли из магазина домой. Это было на окраине Москвы. Я заметил, что за нами идут три парня гоповатого вида. Они ускорили шаг, а потом сравнялись с нами и спросили: «Уважаемые, есть закурить?» Я сказал, что не курю. Но им же нужен был повод. Один из них ни с того ни с сего ударил меня в лицо. Потом моего друга. Я упал, они начали меня пинать, приговаривая при этом: «Пидоры».

Одно время я хотел изменить свою внешность — стать более мужественным. А потом понял, что андрогинность является моей основной фишкой, и стал этим пользоваться. Мне нравится двойственность моей внешности. В моем характере и внешности уживаются мужчина и женщина: 50 на 50. У меня чисто женская энергетика, я это точно знаю. А вообще, один мой знакомый, питерская модель, как-то сказал: «Лучшая женщина — это мужчина».

Анна Гайн, 32 года, ведущий инженер

Меня почти всегда принимают за мальчика. Однажды я сидела в очереди за какой-то бюрократической бумагой и разговорилась с пожилым мужчиной, который был впереди меня. Поскольку моя работа была в пяти минутах от центра, я попросила его позвонить мне, когда подоспеет наша очередь. Он достал бумажку, записал номер, а когда узнал, что меня зовут Аня, с недоумением заключил: «Вот такое дурацкое имя?!».

Совсем недавно меня продержали целый час на границе с Россией. Пограничники сверяли данные, задавали вопросы, а потом решили отправить к начальнику. Он заглянул в паспорт, узнал, что мне тридцать, и спросил: «Что, спортсменка, футболистка?» — «Нет» — «А что выглядишь как мальчик?!» Начальнику погранслужбы сложно было поверить в то, что глаза могут его подводить. «Откуда я знаю, что это не паспорт твоей старшей сестры?!»

Когда я вижу человека один раз в жизни и понимаю, что мы больше не пересечемся, то представляюсь универсальным именем — Сашей. Мне так безопаснее, а ему не нужно лишний раз заморачиваться. Однажды я вызвалась проводить бабушку из поликлиники домой. Я помогла ей донести тяжелые сумки, после чего она мне сказала: «Ой, какой ты хороший!» Я в тот момент понимала: признаться, что меня зовут Аня, — это значит разрушить ее картину мира. С детьми тоже бывают курьезные случаи. Когда я говорю им, что меня зовут Аня, они задаются риторическим вопросом: «Мальчик с именем Аня — это же странно?!».

На самом деле, мне не важно, как меня будут называть окружающие. Я себя позиционирую как мужчину — мне просто близка гендерная роль, которую приписывает мужчине общество. Все мои близкие, в том числе родители, воспринимают меня именно так, правда, иногда подтрунивают надо мной. Когда у меня, например, случается гормональный всплеск, и я, как биологическая женщина, начинаю истерить и плакать, они говорят: «Ты же себя вроде мальчиком позиционируешь».

Я, конечно же, переживаю из-за того, что не такая сильная, чтобы делать то, что делают мужчины, а мой дедушка никогда не будет считать меня полноценным наследником. Мне не хватает стати, чтобы моя девушка чувствовала себя гордо рядом со мной, потому что я — вечный одиннадцатиклассник, которому не продают алкоголь. Мне дискомфортно находиться в своем теле, но не настолько, чтобы делать операцию по смене пола.

Я буду стараться объяснить своей дочери, что все люди разные, а мир не черно-белый. Есть девочки, которые хотят быть мальчиками, и мальчики, которым некомфортно соответствовать устоявшимся стереотипам своего биологического пола. Нужно любить друг друга такими, какие мы есть.

Святослав Элис (Леонтьев), 22 года, журналист

Я был несчастным ребенком. Когда мои родители развелись, я остался жить с мамой и дядей. Мы были очень бедной семьей. Дядя меня довольно сильно терроризировал и подавлял, самоутверждаясь за мой счет. Моя бабушка была очень невротичной, хотя и доброй женщиной. Она учила меня быть «хорошим мальчиком» (в ее представлениях советской учительницы начальных классов с 50-летним стажем работы). На уроке я должен был все время тянуть руку, приносить домой одни пятерки (за пять с минусом меня уже ругали), всегда вести себя правильно. Очевидно, что ребенка с такой позицией любили в школе только учителя.

Поскольку меня третировали и в школе, и дома, я почувствовал себя в полной изоляции и стал искать хоть какую-то отдушину. В результате ушел в эскапизм — мир компьютерных игр, музыки и мультфильмов. Мне стали нравиться «крутые» глэм-рокеры, разные женственные персонажи аниме, захотелось быть похожим на них. Всю жизнь мне говорили: «Ты мужчина, ты должен», но при этом полностью подавляли. Единственной возможностью сохранить свою внутреннюю целостность для меня стало вынужденное путешествие за границу гендерных рамок.

Мне нравилось привлекать внимание — я носил браслеты и фенечки, красил ногти в яркие цвета, отращивал волосы до плеч. Ощущал себя кем-то вроде рок-звезды. В университете я был, пожалуй, самым известным студентом. Меня знали все — от последнего первокурсника до декана. Даже мемы про меня публиковали во «ВКонтакте». Правда, это было чревато тем, что ко мне подкатывали парни, и очень сложно было им объяснить, что я не гей.

Сегодня я нашел устойчивое внутреннее равновесие. Я буддист, много практикую медитацию и постепенно обретаю все более глубокую внутреннюю гармонию, в том числе, между мужским и женским началами. Я даже психоделический роман смог написать от женского лица. А еще, моя внешность помогает мне продвигать свои идеи. Например, у меня почти пятнадцать тысяч подписчиков в Instagram. Думаю, если бы я выглядел по-другому, их было бы значительно меньше.

Никс Нэмени, 28 лет, художник

В детстве я ни с кем не находил общий язык, был изгоем в школе. Со мной дрались мальчики, и, когда кто-то из учителей говорил: «Как можно бить девочку?!» — они отвечали: «Это не девочка, мы деремся». И меня это устраивало. Когда начался переходный возраст, у меня возникли серьезные психологические проблемы: я превращался в девушку и не понимал, как с этим существовать дальше.

Мой жизненный принцип — Fuck gender roles. Я против догматичного навязывания того, как должны себя вести мужчины и женщины. Это тяжелое давление, которое постоянно оказывают на таких людей, как я. Если человек не соответствует традиционному представлению о мужчине, он рискует столкнуться с жестоким насилием. Однажды, например, мне пришлось отбиваться от трех гопников, которые набросились на меня с вопросом: «Ты мужик или баба?».

В Москве люди более или менее спокойно относятся к экспериментам со внешностью, но стоит отъехать пару десятков километров от МКАДа, как начинается полный мрак. Я неоднократно оказывался в ситуации, когда человек, узнав, что я не девочка, начинал бросаться на меня с кулаками.

Впервые я задумался о коррекции пола в шестнадцать лет. Раньше мне казалось, что такие операции делают только в Америке за невероятные деньги. Но как только я узнал, что сегодня это доступно и в России, сразу подорвался. Недавно я начал проходить заместительную гормональную терапию. До этого времени у меня было ощущение, что я живу в мини-гетто. Если честно, мне и сейчас не сладко общаться с людьми, которые считают мои отношения с биологическим полом ересью и блажью. Но я хотя бы могу игнорировать их мнение и жить своей жизнью. Ведь рано или поздно все придут к этой мысли: сколько людей — столько и гендеров.

Фотоистория была снята в рамках курса Сергея Максимишина «Фотограф как рассказчик» в Школе визуальных искусств.

Автор: Диана Хачатрян.

Больше фото в источнике.

Корреспондент ТД Антон Кравцов провел две недели в психиатрической больнице.

Завтрак — курево

«В психиатрическую больницу попасть очень легко. Достаточно выпить лишнего и проявить агрессию. Кто–то убежден, что состояние неадекватное. Потом машина «Скорой». Дальше — дело техники. Раздвинуть ягодицы. Железная палка с куском ваты. Застиранная пижама с номером «4». Чужие резиновые шлепанцы. Приспустить штаны. Укол феназепама. Две минуты до койки. Храпящие соседи по палате. Двадцать секунд до отключки», — думаю я, приоткрыв глаза и пытаясь вспомнить вчерашние события.

В лицо мне сопит дед с соседней койки, приставленной вплотную. Под подушкой смятая пачка красного «Мальборо». В голове светлая пустота, в теле — легкость, в ногах — вата. В коридоре орут про завтрак.

Общий холл четвертого отделения подмосковной психиатрической больницы кажется слишком светлым и просторным по сравнению с заставленной койками длинной палатой. Стены окрашены в неопределимый цвет. Около окна стоит койка с привязанным больным. Из телевизора в углу бубнит ведущая «Первого канала». У стены — кушетка, покрытая дерматином. Напротив — четыре деревянных кресла с золотистыми накидками. В одном из них пожилая женщина. На ней синий халат, который носят уборщицы или продавщицы торговых палаток. Я сажусь через кресло от нее и прилипаю тупым взглядом к экрану.

— Ты куда уселся, а? — вскакивает женщина.

— В кресло. Нельзя? — отвечаю и понимаю, что язык ворочается во рту, как полудохлая рыба.

— Нет, конечно! Это для персонала кресла. Не для вас! Ты, может, сифилитик или спидозник вообще!

— Они через кресла не передаются, — говорю я и плетусь в сторону столовой.

Сначала едят старики, немощные и явно больные, потом — остальные. Последние выстраиваются в очередь у дверей небольшой комнатки–столовой. Внутри четыре стола, кашу передают из маленького окошка. В центре каждого стола миска с нарезанным батоном.

Медсестры кормят лежачих и тех, кто в креслах на колесах. Их рассаживают вокруг серого стола при входе в столовую. Руки одного из стариков крепко привязаны к подлокотникам длинными тканевыми ремнями. Сухой дед в растянутой тельняшке противится и не ест. Он напрягает жилистые руки, усыпанные жировиками. На шее проступает яремная вена. Санитарка пытается впихнуть ему в рот хотя бы ложку манной каши с перемолотыми таблетками. В какой–то момент дед изворачивается и бьет ее ногой в живот.

— Ах, ты ж сука такая! Сейчас всего привяжу! Тварь! Рот, *ля, открывай или иди на х**! — вскрикивает санитарка и с размаху отвешивает старику оплеуху. Тот не реагирует и отворачивает голову от ложки.

— Ну, открывай ротик. Завтракать же надо, а то сил совсем не останется, — приходит ей на смену коллега помоложе. Она старается говорить как можно мягче, и дед все же вяло приоткрывает рот.

Я возвращаюсь в палату. Напротив лежит дед и издает блеющие звуки вперемешку со словами. «Чай где мой?! Марина! Я требую сиську! Я прошу, чтобы меня задушили!» — он дергается и надрывается. Я беру тонкое одеяло и с головой накрываюсь.

Курево — обед

Время в больнице не измеряется часами, днями или годами. Несмотря на то, что на перегородке столовой висит календарь со святым чудотворцем, а на стене — часы, ход времени здесь привязан к распорядку дня. От подъема до завтрака примерно полчаса. После дают таблетки и сразу сигареты. От сигарет до обеда — около пяти часов. От тихого часа до ужина — еще столько же. Телефон выдают примерно раз в три завтрака. Банный день устраивают раз в десять ужинов.

Сигареты распределяет бойкая сестра–хозяйка, которая приносит деревянный ящик, набитый разноцветными пачками. На каждой написана чья–то фамилия. Сестра громко называет ее и выдает по несколько сигарет. После почти все больные тянутся курить.

— Вот! Я знаю, с кем я покурю! Покурим же? — бросает мне высокий худощавый парень, как только я захожу в курилку. Я не отказываюсь.

В конце небольшой вытянутой комнаты с рыжим от никотина потолком — окно с пластиковыми стеклами. За ним — решетка. Окно не открывается, а пластиковое стекло не вышибить даже ногой. Кто–то, видимо, пытался прожечь в нем дыру, но оставил лишь следы от зажигалки. Вдоль стен с нацарапанными рисунками и надписями стоят и сидят на корточках больные. Не у всех есть курево, поэтому одну сигарету курят по несколько человек. Последнему в круге достается догорающий слюнявый фильтр без табака.

Возле большой кастрюли с окурками сидит сутулый лысый мужичок непонятного возраста. Он выбирает бычки, где еще осталось немного табака и складывает их на полу в ровный рядок, чтобы потом сделать самокрутку.

— Воронов, ты уже просто за**ал рыться по мусоркам! — орет молодой и худощавый. Воронов быстро сгребает окурки и выходит из курилки. Оставлять ему докурить среди мужиков не принято.

— Ты как сюда попал? — спрашиваю нового знакомого.

— Убийство. Семнадцать ножевых. Зачем я только этого хача зарезал? Хотя нех** было мою девушку пытаться изнасиловать, — без эмоций рассуждает он. Я отдаю этому шутнику половину сигареты. Какой–то мужик просит оставить ему пару затяжек, но получает пинок.

Парень здесь в авторитете. Он орет на санитарок, шпыняет привязанных больных, громко ругается матом. При этом всегда помогает персоналу, моет полы и кормит пациентов. За что он попал в четвертое отделение на самом деле, неизвестно. Об этом говорить не принято.

Обед — тихий час

— Мне нужно было сюда лечь, понимаешь? Чтобы от темных сил избавиться! А так я на самом деле поэт! Это моя профессия, — тараторит мне с соседнего унитаза лысый мужик средних лет, но я не особо вслушиваюсь, уставившись в кафельную стену напротив.

В туалете нет перегородок. К тому, что четыре унитаза расположены в один ряд, а у тебя всегда есть сосед, привыкаешь не сразу. Лучшее место у стены. Там батарея и кружок чище и суше. Ближе ко входу места хуже. Туда водят стариков. Они часто промахиваются.

— Петрович, ты ссать будешь или нет? — спрашивает с другой стороны от меня санитарка, пытаясь усадить на унитаз скрюченного деда.

— Нет. Не хочу, — скромно улыбаясь, отвечает Петрович. Лысый старик с отстраненной улыбкой отказывается даже вставать со своего кресла на колесиках.

Санитарке пытаются помочь еще несколько больных. Среди них Анатолий, который заехал несколько завтраков назад со сломанной ногой. Врачи забрали у него костыль и выдали алюминиевые ходунки. В больнице они считаются менее опасными.

— Чего он стесняется!? Когда у него яйца от долгого сидения прели, мы ему мыли же. Сначала тоже стеснялся, а потом понравилось. Сам просил, — смеется санитарка и все же выходит из туалета. Петрович соглашается пересесть на унитаз. Опираясь на его кресло, Анатолий помогает старику.

— Ну вот, Петрович, все нормально. Пошло же дело! — радостно говорит он, выбрасывая его грязный подгузник в ведро.

— Да, — продолжает улыбаться Петрович, сосредоточенно опустив голову.

Туалет — это один из немногих пунктов ежедневного путешествия Петровича по отделению. Он посещает его где–то раз в день, а остальное время тихо сидит за столом, где кормят стариков. Иногда его коляску откатывают на несколько метров назад. В углу у окна он не так мешается. Анатолий время от времени катает его по коридору, пытается вести с ним беседы или вытирает сопли, когда старик забывает сделать это сам. Петрович мало разговаривает и любит, когда перед сном его укрывают одеялом с головой.

Тихий час

По утрам в отделении случается обход. Перед этим в каждой палате пациенты наводят небольшой порядок и застилают кровати цветастыми покрывалами. После этого приходит заведующая отделением. Милая невысокая женщина с ухоженными седыми волосами и широкой улыбкой. Она спрашивает у каждого про самочувствие и принимает решения о выписке. Такие решения принимаются не часто, поэтому спустя несколько ужинов после моего заселения отделение было почти заполнено больными.

В один из таких обходов мне удалось убедить заведующую в том, что я должен работать, и выпросить разрешение тихо сидеть с нотбуком в общем холле во время тихого часа. Взамен мне нужно приглядывать, чтобы больные из надзорной палаты не выходили и лежали на протяжении часа на койках.

В надзорную палату попадают все новички, а остаются буйные и совсем неадекватные. Это своеобразный отстойник с затхлым воздухом и запахом мочи. У входа в палату лежит итальянец. Он, конечно, никакой не итальянец, но за его вьющиеся с сединой волосы, скулы, выправку и высокий рост я про себя называю его именно так. Большую часть времени он тихо сидит на койке. Утром итальянец аккуратно зачесывает волосы назад, умывается, повесив белое полотенце на шею, приводит в порядок одежду. За обедом ест не спеша, с достоинством и всегда убирает за собой грязную посуду. Итальянец ни с кем не разговаривает.

Из общего холла, где я работаю и дежурю, как раз видна койка итальянца. На пару с санитаркой мы присматриваем за ним и одергиваем, когда он пытается залезть себе в трусы.

— Слушайте, а почему вы сюда вообще работать пошли? Тяжело же с больными возиться и нервно, — спрашиваю санитарку. Уже немолодая женщина отрывается от книги и осторожно оглядывается по сторонам.

— А куда идти? На пенсию в 12 тысяч жить? Сын у меня погиб шестнадцать лет назад. Муж от онкологии умер. Уборщицей даже не пойдешь. Везде нерусские, — тихо объясняет она, снова берясь за книгу и давая понять, что разговора больше не будет.

В надзорной палате раздается глухой грохот. С таким звуком обычно падает мешок с песком. Мы срываемся с мест и бежим на звук. В дальнем конце палаты лежит без сознания итальянец в идеально круглой луже крови. Над ним крутится недавно заехавший наркозависимый. Последние трое суток он в полукоматозном состоянии от сильных препаратов, которые ему дают, чтобы снять ломку.

— Он сам! Сам все это! Разбежался и головой прямо в стену. Лежал спокойно, вскочил и побежал, — сбивчиво объясняет один из больных, защищая наркозависимого. Его слова подтверждают соседи по палате.

Я и еще трое пациентов оттаскиваем итальянца в кровать. В дверях уже появляется дежурная медсестра с ножницами, перекисью и бинтами. Пока она вырезает клок волос вокруг раны и обрабатывает ее, итальянец приходит в себя. Одним движением он откидывает всех, кто был вокруг, и мгновенно просовывает голову между прутьев спинки кровати. От удушья голова наливается кровью и начинает синеть. На то, чтобы достать итальянца, уходит около минуты.

— Так! На вязки его. Несите ремни и подгузники, — командует медсестра.

— Господи, помоги! Бога ради. Отпустите… Зачем… — бредит пациент, но крепко засыпает через минуту после нескольких уколов. Я ловлю себя на мысли, что продолжаю потуже затягивать на итальянце хомут. Чувство такое, будто ты привязываешь собаку у магазина, чтобы она не могла убежать. Это ощущение не хочется запоминать.

Тихий час — ужин

Во второй половине дня почти все собираются в холле. Персонал смотрит сериал про турецких султанов. Несколько больных, которым это не интересно, читают книги. Кто–то из пациентов работает во дворе и красит забор. Это, по сути, единственный шанс попасть на улицу. Остальные могут просто посидеть у решетчатой двери и покормить голубей хлебом, который они унесли с обеда.

— Вы правда считаете, что все, кто здесь находятся — больные люди? То есть им обязательно психушка нужна? — спрашиваю я у санитарки, которая не смотрит сериал.

— Думаю, что нет, — отвечает она после недолгой паузы. — Кто–то, как и ты, попал случайно. А кого–то мы выписываем, а он через две недели снова к нам попадает. Родственники сдают или жить негде. Кто из нас больше болен, еще вопрос. Может, и мы сами, работая здесь по несколько лет.

Женщина отвлекается, потому что у одного из привязанных пациентов сбилась простыня и клеенка. Она подходит к нему, по–матерински поправляет подушку и постель, укрывает одеялом спящего мужика, что–то говорит ему. Пока она это делает, коллеги не обращают на нее внимания. Казавшиеся мне стервозными санитарки бывают обходительными и внимательными, когда на них никто не смотрит.

Время течет медленно. От скуки пациенты курсируют между курилкой, холлом и койками. Кто–то собирается в палатах поболтать или поесть конфет, которые передают родственники некоторых пациентов.

К буйному деду в тельняшке приехала дочка. Он сидит, привязанный к коляске, поэтому девушку пропустили прямо в отделение. Обычно это запрещено.

— Папа, привет. Это я — Наташа.

— А я — папа, — отвечает дед, не поворачивая головы. Безразличным взглядом он уперся в блеклую стену холла.

— Ты лечись тут!

— А вы не подскажете, это кто к вам подошла? — спрашивает санитарка, чтобы определить, понимает ли старик что–то или нет.

— Я — Наташа, — подсказывает дочка.

— Эээмм… Я — Наташа и Тамара, — безучастно повторяет дед, потом внезапно напрягается и начинает говорить связно. — Ну ладно. Будем больше о деле! Сейчас вы куда пойдете?

— По делам пойдем. Папа, я с тобой, слышишь, буду к тебе приезжать. Ты лечись!

— Ну ладно. Позвонишь. Чаю! Крепкого! — командует он, немного выпрямившись на стуле, так и не заметив дочери.

— Все, пап, пока, — целует его на прощанье Наташа и быстро уходит из отделения.

— Кто же там так ласково уместился? Однако! Послушайте, я вам предлагаю собраться и выбрать нового министра культуры. Что будет, я не знаю, но хохота будет! — бредит старик и смеется. Кто–то прибавляет громкость телевизора.

Завтрак — курево

На завтрак выстраивается длинная сонная очередь из пациентов. Ночью кто–то поджег матрас в одной из палат. Санитарки у всех отобрали зажигалки, поэтому больные хмурятся. Их не радует даже вкусная овсяная каша на молоке и батон с куском масла, которые дают сегодня. Санитарки как обычно кормят стариков за столом около входа в столовку. Анатолий возится с Петровичем, который снова не хочет нормально есть. Овсяная каша течет у него по лицу, но ложку он держит сам.

— Доставай скорее тряпку! Сейчас все упадет же. Контролируй ситуацию, — командует Анатолий, но каша уже плюхается на стол. — Все, блин! Упала!

Петрович все же достает платок и вытирает подбородок. Он ест аккуратнее, оставляя на потом кусок хлеба. Я предлагаю Петровичу покатать его по коридору и сводить в туалет. Старик отказывается из скромности.

— Да его не обязательно везти в коляске. Он вчера сам вдруг встал и дошел до туалета, — говорит Анатолий. До этого многие думали, что Петрович не сможет сам себя обслужить.

Я, тем не менее, везу покататься Петровича от холла до курилки и обратно. Пока мы едем, он признается, что хочет девочек и обедать. Маневрируя между пациентами, мы доезжаем до решетчатой двери, ведущей во внутренний дворик. По ту сторону уже толпятся голуби в ожидании хлебных крошек, в центре двора разбит большой цветник, где–то за заборчиком прыгают белки. Я предлагаю Петровичу посидеть и подышать воздухом. Он снова скромно противится.

— Знаешь, я принципиально не буду обедать, — неожиданно заявляет Петрович.

— Это почему? — спрашиваю, кроша птицам батон.

— Поздно сейчас. И говорить мне нельзя. Заколдован я. Как и он, который в кресле привязан.

— К которому дочка вчера приезжала?

— А у меня нету дочки. У меня никого нет. Хотя она есть и сейчас, — хмурится и наполовину бредит старик. — Она — мертвый капитал, который никому не нужен. Мне она не нужна! Потому что я не признаю ее.

— Почему?

— Это трудно объяснить, — говорит Петрович и переключается на птиц.

Я оставляю старика подышать воздухом, а сам иду в курилку. По пути захожу за таблетками. Невольно заговариваю с медсестрой о Петровиче.

— Он уже не первый год здесь. Его дочка привезла и сказала, чтобы мы с ним что–нибудь сделали, что он ей не нужен. Больше не приезжала. Я не знаю, что с ним дальше будет. Может, интернат или… — медсестра не заканчивает фразу.

В интернат для престарелых Петрович попадет, скорее всего, только в том случае, если не успеет умереть здесь, в больнице.

Автор: Антон Кравцов

Источник: takiedela.ru