BapJIaKoB

Я по образованию историк, и последние несколько лет ощущаю себя счастливым человеком. Участвовать в историческом процессе, а иногда и прикасаться к тонкой нити, из которой свивается ткань истории — большая удача. Начинаешь понимать не только что происходит, но и как.

В 2014–2015 году мне довелось посмотреть, как изнутри выглядит революция и что такое махновщина. А сейчас я наблюдаю, как общественно-политические процессы, происходящие в Чечне, выплеснулись за пределы республики.

Сталинизм с его звериной жестокостью до сих пор выглядел странно и чужеродно. Откуда взялась пафосная риторика, «враги народа» и манера публично их унижать? Откуда пошло маниакальное требование не просто покорности, но и демонстративной любви масс к власти? Как люди, прошедшие через войну, голод и революцию, так быстро сломались, скурвились и побежали строчить друг на друга доносы, совмещая их с клятвами верности и вечной любви к товарищу Сталину?

Ну, примерно вот так — современная российская история с другим кавказцем в главной роли наглядно демонстрирует, как это было.

В прошлом веке первыми на сторону палачей метнулись подонки и разнообразная падаль, рассчитывавшая поправить свои дела. Дальше начали скопом давить всех несогласных и просто имеющих своё мнение. Родина в опасности, кругом враги (еще бы не в опасности — на пороге Вторая мировая), а значит не время спорить с начальством — нужно объединиться под сильной кавказской рукой, а критиков отправить рыть Беломорканал. Разумеется, сломали не всех и не сразу. Кто-то бежал, кого-то судили, а кого-то и убить пришлось. Остальным хватило страха.

Очевидно, что до новых тридцатых современной мобилизационной истерии еще далеко — но схема и принцип те же, карликовый Сталин–Кадыров отличается от настоящего Сталина только отсутствием власти и репрессивного аппарата.

Многие уже готовы. Когда вспоминаешь Сенченко, разговор заходит не о его претензиях, а о том, скоро ли «этому дураку» свернут шею. Некоторые, самые передовые, даже обещают за дискуссии о несчастном красноярском депутате сообщить «куда следует». У многих из добровольных доносчиков в этот момент внутри наверняка шевелился липкий комок страха: вот она — сила, к которой можно примкнуть, если успеть выбежать навстречу первым, первым донести!

Не у всех есть смелость сказать то, что думаешь. А собственное бессилие и зависть рождают ненависть. Впрочем, и Сенченко для роли Просперо оказался мелковат.

Было бы понятно, если бы Сенченко в ответ обвиняли во лжи. Было бы объяснимо, если бы кто-то из чеченцев настучал на депутата и ему оформили 282-ю. Наконец, можно было начать спорить с ним по существу. Но нет — несчастного красноярца, не вступая в дискуссии, заставили извиниться на камеру в духе любительского хоррора, а вопросы так и остались без ответа. Вместо этого на защиту Рамзана бросили лучших людей большой многонациональной страны.

Захар Прилепин, обозначивший Кадырова загадочным термином «неизъяснимое русское», считает символом мира в республике возвращение русских: «в 2010 году в Чечню приехало 500 русских, в 2011 уже тысяча, в 2013 уже десять тысяч (все данные — со слов Прилепина). Едут работать учителями и врачами. Причем Кадыров их сразу объявляет своими личными гостями, дает им свой номер телефона и заявляет, что приедет и накажет любого, кто посягнет на их личное спокойствие».

О какой долгосрочной стабилизации в Чечне можно говорить, если для спокойной жизни там требуется не соблюдение российских законов, а номер телефона Рамзана? Но это ладно. Бывший боевик теперь милостиво разрешает русским приезжать в республику, где их когда-то вырезали — какая трогательная забота. Но это ладно.

В 1989 году в Чечне жило 293 000 русских. Где эти люди сейчас? Сколько из них успело доехать до границы республики, а сколько нет? Как сложилась их дальнейшая жизнь и почему они (или их потомки) не получили компенсации соразмерной дотационной?

Прилепин молчит и тихо радуется, что Кадыров пустил домой целых 500 человек. А ведь это ключевой вопрос в русско-чеченских отношениях, не решив который нельзя говорить о завершении конфликта.

Теперь стоит поговорить о том, почему вдруг «люди с хорошими лицами» заделались националистами и резко поссорились с этническим патриотом России. Ответ банален до неприличия — выборы. А для любой избирательной кампании требуется центральная тема.

Что такое Чечня? В массовом сознании — регион РФ, думающий о себе слишком много и привыкший жить не по средствам. Кадыров, медийность которого близка к медийности первых лиц, со своей личной армией и стотысячными митингами по поводу и без него, общей экстравагантностью и показным сибаритством вызывает в обществе обоснованное раздражение. Найти более удачную мишень для критики тяжело.

На прошлых выборах «Справедливая Россия» с поборами на капремонт боролась и даже собрала миллион подписей, а теперь ПАРНАС начал воевать с Кадыровым. При этом, разумеется, практический результат будет тот же, что и у СР — то есть никакой.

Ну и о мотивации самого Кадырова. Вы слышали о предстоящих выборах в Чечне? Нет? Я тоже, а между тем у главы республики через месяц истекает срок полномочий. И все это на фоне достаточно напряженных отношений с силовиками, которые понимают, что Рамзан был не всегда и будущее его туманно.

Понимает это и сам Кадыров. Вот и играет на повышение, требуя его то на Донбасс отправить, то в Сирию. А тут такая нежданная удача — проявить себя в борьбе с «пятой колонной». В общем, либералы и Кадыров нашли друг друга, сформировав своеобразный самовозбуждающийся контур. Не хватает только бородатых людей, танцующих у Яшина и Навального под окнами лезгинку — все остальное есть.

Имеется, правда, существенная разница: у ПАРНАСа избирателей много, а у Кадырова избиратель всего один — Владимир Путин. Действительно ли он хочет, чтобы «Антимайдан» со счастливым лицом Рамзана Ахматовича гонял по стране «национал-предателей»? В этом месте просто напомним, что в процессе восхождения Кадырова к вершинам абсолютной власти в Чечне пострадали сразу несколько Героев России — то есть представления о национал-предателях у него довольно экзотические.

Полагаю, что избиратель Владимир Путин прекрасно помнит, что прошлая чеченская война началась с «экспорта» местной политической практики за пределы мятежной республики. Вряд ли ему хочется повторять этот печальный опыт — он наверняка хотел бы распространить Россию на Чечню, а не Чечню на Россию.

Удастся ли это — другой вопрос. У Рамзана Кадырова и его десяти тысяч преторианцев, вероятно, тоже есть свое мнение относительно того, что и куда нужно распространять.

На карте русского Парижа хорошо известны две точки — собор святого Александра Невского на рю Дарю и кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где похоронены Бунин, Нуреев и Тарковский. Но есть еще одно важное место — Земгор, дом престарелых, основанный в середине прошлого века белоэмигрантами. Анна Строганова поговорила с его обитателями

Созданный в 1915 году князем Георгием Львовым для оказания помощи участникам Первой мировой войны и снабжения армии, Земгор обрел в эмиграции вторую жизнь. Отделения Земско-городских комитетов, задачей которых было оказание помощи русским беженцам, появились по всей Европе и, конечно, в самом Париже. В 1950 году, когда белые эмигранты стали стареть, для них открыли дом престарелых в Кормей-ан-Паризи, в 15 километрах от французской столицы.

Со временем в Земгор стали поступать и французские пансионеры. Сегодня из 200 его обитателей русских всего около 20. В 2008 году дом престарелых (здесь говорят «старческий дом») был передан «Филантропическому обществу», одной из старейших благотворительных организаций Франции. Она управляет 20 различными учреждениями, занимающимися пожилыми людьми, инвалидами и детьми.

«У меня есть для вас два героя, — сообщила мне по телефону председатель общества Земгора Ольга Александровна Андреоли. — Обоим под 90, но они полностью в здравом уме».

Я ничего не знала про дома престарелых. Воображение рисовало большой запущенный парк, дом с флигелем, затерявшийся где-то в глубине, маковку церкви и, может быть, пруд. Русскую усадьбу во французском пригороде. Как в набоковском «Пнине», — эмигрантское поместье «Сосны» посреди Америки с самоваром, чаем и вареньем.

На деле мы долго плутали по маленьким улицам симпатичного французского городка, пока не вышли к черным железными воротам, за которыми обнаружилось похожее на больницу современное серое здание из стекла и бетона с большой парковкой. А уже за ним, когда мы поднялись по по холму мимо белого козырька с русской надписью «Читальня» и французским указателем на «Вишневый сад», — увидели старый корпус Dolgopoloff. Он был назван в честь Николая Саввича Долгополова, русского врача, основавшего Земгор.

То, что поговорить не удастся практически ни с кем, я поняла уже в церкви, на праздничной службе по случаю дня святого Николая Чудотворца. Этот день здесь отмечают ежегодно и торжественно. Литургию служит отец Евгений из собора святого Александра Невского в Париже. Календарь сдвинут, в воскресные дни и праздники священник служит на рю Дарю, а в маленькую церковь Земгора приезжает по понедельникам или на следующий день после больших праздников.

Ресторан «Петроград» недалеко от собора Александра Невского в Париже на улице Дарю

Собор Александра Невского (Свято-Александро-Невский кафедральный собор) в Париже на улице Дарю

Нижний храм собора Александра Невского

Временное удостоверение личности А. А. Трубникова, такие выдавались эмигрантам без каких-либо документов

Служба идет на русском и на французском, Евангелие читают по-французски, «Отче наш» поют на двух языках. В полупустой церкви ровными рядами расставлены разномастные стулья, как будто принесенные сюда из чьих-то квартир. Под «Символ веры», который здесь тоже поют по-французски, двери церкви распахиваются, и внутрь ввозят трех старушек на инвалидных колясках. Высохших, с тонкими птичьими руками, в аккуратных платьях и по-детски высоко поднятых гольфах. Одна из них радостно машет нам рукой.

«Альцгеймер», — объяснит мне потом главный диагноз пансионеров Земгора Аня Думлер. Аня — художница по образованию родом из Санкт-Петербурга. Уже 17 лет она работает здесь аниматором — занимается со стариками рисунком и лепкой, устраивает для них концерты. «Моя работа в том, чтобы они не просто жили как цветочки, а чтобы чем-то их занимать, стимулировать, что-то с ними придумывать», — показывает она выставку работ своих подопечных в холле одного из корпусов.

«По всей Франции люди стали все позже и позже попадать в дома престарелых, когда они уже действительно не могут жить одни, — рассказывает Аня. — Сейчас все заговорили об Альцгеймере, но он и раньше был. Просто до него мало кто доживал».

65 лет спустя после того, как в Земгоре появились первые пансионеры, мир изменился. В дом престарелых больше не попадают в 60, когда можно жить как в санатории, заводить интрижки и играть в бридж по вечерам. Люди теперь живут дольше (средняя продолжительности жизни во Франции — 79,3 лет для мужчин и 85,5 лет для женщин) и оказываются в таких учреждениях уже в самом конце жизни или — реже — в силу драматических личных обстоятельств. Некоторым из нынешних обитателей Земгора уже около ста лет.

«Раньше у нас были люди, которым было просто выгодно жить в Земгоре, — говорит Думлер. — Те, у кого маленькая пенсия. Люди с большой пенсией продолжали жить у себя». По ее словам, в Земгор приходили русские эмигранты, которые оставались одни. Жили здесь, но часто ездили в Париж. Художники, например, продавали в Париже свои картины. «Возвращались сюда, пели, ели, веселились, ходили на чай и не только на чай», — улыбается она.

Служба в день святого Николая в церкви дома престарелых Земгор

Теперь Земгор называется «домом престарелых с медицинским обслуживанием». «Это значит, что у нас есть врач, — объясняет Аня. — Но основной персонал — нянечки и медсестры. Если кто-то тут упал, то его отвезут в больницу».

После литургии всех пансионеров и гостей ждет праздничный «русский обед». Красная икра, селедка (такой во Франции не достать) и раскатистое «многая лета» Земгору, которое запевает Андрей Шестопалов, отвечающий за «социальную и культурную жизнь» дома престарелых. Вместе с Аней Думлер они устраивают здесь русские концерты по вторникам.

По случаю праздника — тоже концерт, с приглашенными певцами. Под песню «Мама, я жулика люблю» и цыганские романсы бодро пляшут крепко сбитые чернокожие медсестры. Какую-то старушку привозят на каталке и аккуратно пересаживают на инвалидную коляску, наливают сок, везут слушать музыку.

Среди инвалидных кресел, носилок и лекарств обитатели Земгора имеют возможность жить так, как им нравится. На входе в старый корпус Dolgopoloff висит «Хартия прав и свобод» дома. В документе из 12 статей прописаны принцип «не-дискриминации», право на информацию, свободу вероисповедания, право на человеческое достоинство и личное пространство.

Здесь у каждого есть своя комната, которую он обустраивает так, как ему удобно. Есть парикмахерская, куда можно приехать на инвалидной коляске и сделать укладку (русским пансионерам, у которых недостаточно средств, Ольга Александровна оплачивает парикмахера раз в три месяца). Есть рисование. Есть те самые русские концерты по вторникам и праздникам, куда с радостью приходят французские пансионеры. Устроители местной жизни как будто не делают скидки на то, что большинство их подопечных уже живет в пограничном мире. Они слушают романсы, музыка их молодости возвращает их в реальность, но ненадолго.

Три моих героя — это три России. Три поколения эмиграции, вынесенные волнами XX века сюда, во Францию, на исчезающий за современными бетонными блоками русский остров, где еще остался указатель на вишневый сад, но самого сада уже нет.

Александр Петрович Карпушко, 83 года

«Грешным делом русский язык я выучил у любовницы», — без обиняков и почти без акцента объявляет мне Александр Петрович, когда мы садимся с ним за один из столов в зале, где продолжается праздничный обед. Карпушко я заметила еще в церкви, — огромная темно-красная бабочка на шее, белая рубашка, окладистая борода и изящные манеры.

Александр Карпушко в своей комнате в Земгоре

В Земгоре он поселился восемь месяцев назад. «Меня привлекло здесь то, что есть богослужения, — говорит Карпушко. — В деревне мне очень не хватало общения с людьми и возможности общаться по-русски». Ветеринар по профессии, Александр Петрович всю жизнь проработал во французской провинции. «Я русский забыл. Чем больше я живу, тем больше я… Как это сказать? — раздражается он сам на себя. — Восхищаюсь русским языком, его богатством, его оттенками, его грамматикой. Я уже стал глухим, но я слышу, как около меня люди говорят по-русски, — слова не понимаю, но интонации слышу. И это меня очень утешает».

Александр Петрович родился во Франции в 1932 году в семье русских эмигрантов первой волны. Его отец был кадетом и бежал во Францию через польскую границу в 1923 году — «с контрабандистами». Мать, получившая в России аттестат зрелости, в том же году добилась официального разрешения уехать. Родители познакомились в эмиграции. Мать работала гувернанткой в богатой французской семье, отец чудом устроился чернорабочим в типографии: «Это было редкое дело, потому что русским тогда было очень тяжело».

В 11 лет Карпушко остался сиротой, воспитывался во французских приютах и «очень редко встречал русскую компанию». Но ходил в так называемую «четверговую школу» для детей эмигрантов. «Там мы получали немножко Закона Божьего, немножко истории, немножко — как? — грамотности. Так что я еще и неграмотный», — смеется он. Но тут же добавляет, что смог прочитать «почти всю русскую классику».

«Меня в России все принимают за жида, потому что я картавлю», — с уже известной мне прямотой говорит Александр Петрович в ответ на комплимент о его прекрасном русском.

В России он, впрочем, был всего два раза, с туристическими группами. Первый раз в 1977 году — в Москве и городах Золотого кольца. Горничные в гостинице «Москва» объявили тогда Карпушко, что он говорит по-русски, как приезжий «из дальней республики».

Второй раз он поехал в страну своих родителей уже в 2003-м — паломником на Соловки и в Санкт-Петербург. Петербург Александр Петрович называет «трагическим городом» и плачет, когда говорит о блокаде.

Про русскую любовницу Карпушко рассказывает, что встретил ее в 2004 году. «Я уже давно был холостяк, — объясняет он. — Очень хорошая особа, но вы не можете себе представить, какая бездна, какая пропасть между нами и вами». «Не тот язык, не то мировоззрение. Я очень ее любил, но меня предупредили: вы никогда не сможете действительно жить вместе. Так и случилось. Два мира, два разных мира», — вздыхает он.

Земгор

Комплекс зданий на территории Земгора

Комната с личными вещами бывших постояльцев Земгора

Портрет одной из бывших постоялиц Земгора

Больше Александр Петрович про любовницу ничего не говорит, зато сыпет забавными историями, которые на французский манер называет «анекдотами», — про Федора Шаляпина или про иконописца Леонида Успенского, которым восхищается. В его комнате по стенам висят иконы. «Здесь икона святого Александра Невского, а здесь, — он показывает на афишу, — была замечательная выставка, первая выставка икон эмиграции».

«Я был участником парижского общества икон. Читал там шесть лекций по творчеству иконописца Георгия Вадимовича Морозова, который написал эту икону Владимирской Божьей Матери», — Карпушко снимает со стены икону и показывает нам. Он рассказывает, что читал лекции про иконоборчество и изображения животных на разных иконах и в Священном писании, — «потому что был ветеринаром». Дважды ездил на Афон, увлекался фотографией, оперой и авангардным театром, — «очень любил Бертольда Брехта».

Когда я приеду в Земгор второй раз, то Карпушко уже не застану. Он уедет в православный монастырь в Бюсси. «У него везде кто-то есть, кто-то за ним приехал и повез его в монастырь, — объяснит Аня Думлер. — У него масса друзей по переписке. Он пишет всем, и все ему пишут. Он такой чаровник. Он и тут всем откланивается, отшаркивается. У него сложная судьба. У русских здесь у всех сложная судьба».

Юрий Васильевич Титов, 88 лет

Самокрутка все время гаснет. Он этого почти не замечает. Кофе в потемневшей фарфоровой чашке остыл, кажется, еще утром. Из черного радиоприемника на изящном прикроватном комоде разливаются оперные арии. «Radio classique», — время от времени произносит глубокий женский голос. Художник Титов сидит в кресле, жует потухшую самокрутку, смотрит добрыми глазами и много говорит. Я вслушиваюсь изо всех сил, но едва разбираю его слова. Ольга Александровна предупреждала: «Вы не поймете, что он говорит, у него проблемы с речью». Что-то я улавливаю. Юрий Васильевич рассказывает про то, что он архитектор по образованию, рассуждает про истину и вспоминает московские церкви. Еще говорит, что внучки приезжают очень редко.

Художник Юрий Титов у себя в комнате в Земгоре

Комната — самая удивительная из всех, что я здесь видела, — от пола до потолка увешана карандашными рисунками, картинами, фотографиями внучек Титова и объемными инсталляциями, сделанными из обрывков газет, туалетной бумаги, картона и полиэтилена. Меньше всего веришь, что находишься в специализированном медучреждении.

На Титове — неизменный синий берет, через плечо перекинут запятнанный флисовый шарф. В 1965 году он рисовал плакаты в защиту Конституции для диссидентского митинга гласности на Пушкинской площади в Москве. Сейчас ему 88 лет, и последние 16 он живет в Земгоре. Его историю мне рассказывает Аня Думлер.

Титов был участником диссидентского движения. Дружил с Буковским и Солженицыным. Но в СССР его, по словам Ани, «залечили, замордовали»: после митинга гласности 5 декабря Титова вместе с женой несколько раз помещали в психиатрическую больницу имени Кащенко. В Париж он приехал с женой и маленькой дочкой в 1973 году. «Они находились в это время в отчаянном положении. Изгои. И среди эмиграции, и среди французов», — так описывает первые годы семьи художника в Париже писатель и диссидент Анатолий Краснов-Левитин в своем очерке «По морям, по волнам…».

«Когда они оказались здесь, им было очень трудно, — подтверждает Аня Думлер. — Белая эмиграция их не приняла. Среди русских, которые приезжали, было много кгбэшных агентов. Царило недоверие. Все русские художники, которые приезжали, мыкались здесь. Мыкались ужасно. Титов уже был больным человеком».

Через несколько лет жена Титова повесилась. Художник остался один с дочерью, у которой, как рассказывает Аня, начались серьезные психические проблемы. Внучки Титова выросли в приемных семьях. «Так перекосилась жизнь нескольких поколений», — вздыхает Аня.

В конце 90-х в Земгор позвонили «русские ребята из какого-то сквота», где жил художник, и попросили забрать его. Сказали, что больше не могут им заниматься, — «нет ни сил, ни денег». И Земгор его принял. До этого Титов жил в другом доме престарелых, но там, как рассказывает Аня, «его не поняли».

Юрий Титов у себя в комнате в Земгоре

Одна из работ Титова

«Юра — человек творческий и живет в своем мире. Он из бутербродов, масла и остатков туалетной бумаги делает инсталляции. Он очень милый, но приход горничной в свою комнату воспринимал как вторжение, языковой барьер мешал объясниться, и он становился агрессивным».

При этом, утверждает Аня, Титов — удивительно чуткий и очень тонкий человек.

«У меня несколько раз так было, когда личные проблемы, дети болеют или что-то еще случилось, а я прихожу в свой кабинет и вдруг вижу букет фиалок или стихотворение. И я знала, что это Юра. Достанет то ландыш какой-то, то яблоко красное. Я прихожу к нему: “Юра, спасибо тебе”, а он: “Да ну, что ты, мы всех победим”».

Аня отдала Титову свою мастерскую.

«Идея была в том, что он будет работать там и освободит свою комнату, но он этого так и не сделал. Захламил и там, и там. Он так здесь прижился, ему здесь очень хорошо. Когда у Юры случаются творческие кризисы, он начинает, например, воровать салфетки из столовой, — у него нашли 200 салфеток.

У меня он одно время воровал кисти. Я ему говорю: “Юра, отдай мне вот эту. Она у меня еще со студенческих времен хранится”. Он говорит: “Ну, я у тебя ее не украл, смотри, ей здесь лучше”. Так она у него и осталась.

Я помню очень душещипательный момент, когда мы организовали встречу с его внучками. Тогда им было лет восемь-десять. Они его никогда не видели. Так получилось, что вся семья была распихана по разным заведениям. Девочки выросли в приемных семьях и по-русски не говорили. Знали от мамы несколько русских слов. А дедушка-то говорит только по-русски. Я была переводчицей. Они меня с тех пор помнят. Я их недавно видела — год назад. Но у них теплая семейная связь. Юра живет ими».

Мария Григорьевна Хрипунова, 88 лет

Марию Григорьевну так же как и Карпушко я заметила еще в церкви и поначалу не поняла, что она — тоже пансионерка Земгора. В свои 88 лет эта женщина, бывший зубной врач родом из казахстанского Талдыкоргана, ведет большое хозяйство, помогает соседкам на инвалидных колясках, шьет, поет, ходит на все церковные службы и много читает.

«Дочь похоронила и пришлось сюда прийти», — скупо начинает она свою историю, когда мы приходим к ней в комнату вместе с Ольгой Александровной Андреоли, с которой они большие друзья. Интерьер у Марии Григорьевны как будто телепортирован из России: ковер на полу, подушки на высокой кровати, где спит кот Ванька, телевизор и швейная машинка.

«Дочь болела пять лет, — продолжает Мария Григорьевна свой рассказ. — Рак кишечника. Когда она заболела, я приехала к ней, чтобы вести хозяйство».

Во Франции она уже больше десяти лет. «Зубной врач и без зубов», — смеется Мария Григорьевна. Рассказывает, что в России работала в воинской части: «20 лет на одном месте».

В Земгоре у нее — единственной здесь — целое хозяйство. Свой огород, восемь куриц, 12 кошек и кролик. «Я люблю землю и была с землей связана (и родители мои), я попросила участочек, — рассказывает она. — 20 штук помидоров посадила в первый год, а теперь 150 сажаю».

Кроме огорода у Марии Григорьевны есть и маленькая терраса с большим цветником. «Я люблю цветы. Они меня тоже любят, что бы я ни посадила, все растет хорошо. Всегда у меня здесь такой рай».

Все кошки кроме любимца Ваньки живут на улице в специальных домиках.

– Если бы кошек не было, по нам бы ходили крысы. Много складов с продуктами, — назидательно объясняет Мария Григорьевна. — А они крыс таскают. Ванька вон, такой мышелов. Обязательно принесет и покажет мне, что это он поймал. Такой хитрый, такой умница.

– Когда у нас проходят русские концерты, Мария Григорьевна — единственная, кто поет, — с гордостью говорит Ольга Александровна. — И знает почти все песни кроме наших, дореволюционных.

– Люблю я петь, — отвечает Мария Григорьевна. — Я с детства, с садика пою. У меня папа хорошо пел, мама хорошо пела.

Ольга Александровна рассказывает нам то, что не скажет сама Мария Григорьевна:

– Она — это меня больше всего трогает — кормит тех, кто больше не может есть сам. Иногда медсестры не успевают ко всем подойти, и она ложечкой то одну, то другую кормит.

– А куда деваться, — удивляется Мария Григорьевна. — Люди не виноваты.

Сетует, что не знает французский.

– Я немецкий изучала, — сокрушается она. — Очень много помню немецких слов, всякие там падежи, все знала, но с французским мне очень трудно, много засорено буквами.

Мария Хрипунова

Сад Земгора

Мария Григорьевна — редкий пользователь местной библиотеки. Большинство других обитателей Земгора уже не может читать. «Когда я пришла, библиотека была классная, столько было книг», — вспоминает она. Сегодня большую часть когда-то очень богатой книжной коллекции Земгора увезли в Россию.

Мы идем в сторону курятника, где у Марии Григорьевны живут несколько куриц и петухов, а еще смешной вислоухий кролик, которого она на французский манер называет «лапеном» (lapin по-французски «кролик»).

«Уй ты моя маленькая, ты моя лапочка, мои хорошенькие, — наклоняется она к своим питомцам. — Ну вот, курочки. А это кролик — лапен. Вырос, такой дубина».

– Вы скучаете по России?, — неловко спрашиваю я Марию Григорьевну, когда мы возвращаемся к дому.

– Конечно, — отвечает она и больше ничего не говорит.

Больше фото ЗДЕСЬ

От редакции: В начале января актер Шон Пенн неожиданно стал героем крупного скандала: он нашел и проинтервьюировал одного из самых разыскиваемых в США преступников — мексиканского наркобарона Эль Чапо, который в прошлом году сенсационно бежал из тюрьмы с помощью подземного тоннеля. Вскоре после общения с актером Эль Чапо был снова пойман (по словам мексиканской полиции, Пенн — вероятно, неумышленно — навел их на след преступника), и сейчас готовится экстрадиция наркобарона в США, куда наркокартель Эль Чапо поставил больше наркотиков, чем все его конкуренты. Пенн, предпославший своему материалу эпиграф из Монтеня («Законы совести, которые мы почитаем данными нам от природы, происходят от привычки»), подвергся критике в Америке за дружескую встречу с отъявленным преступником. С тех пор Шон Пенн успел раскаяться в своей авантюре, а в прессу просочились пикантные подробности относительно интимной жизни Эль Чапо. Rolling Stone публикует материал, который наделал столько шуму. Некоторые имена были изменены, а места не названы. Сам Эль Чапо, попросивший текст Пенна на утверждение, не внес в него никаких изменений. Свой репортаж Пенн посвящает родителям убитых чикагских подростков и памяти колумбийского юриста и политика Родриго Лары Бонийи — «отца и героя», который боролся с картелем Пабло Эскобара и был за это убит (вскоре Эскобар сам был приговорен и уничтожен).

***

28 сентября 2015 года. Голова у меня идет кругом: я осуществляю коммуникацию через одноразовые TracPhone (один для каждого абонента), уничтожаю их, устанавливаю уровни защиты, пользуюсь «зеркалами» через смартфоны Blackphone, захожу в анонимные ящики и читаю неотправленные сообщения, сохраненные в черновиках. Сущий ужас для полного технологического чайника: мне 55 лет, и я так и не научился пользоваться ноутбуком. Я понятия не имею, выпускают ли их еще. В Нью-Йорке — прекрасный осенний день, по улицам с мигалками ездят дипломаты, главы государств и секретные агенты: в городе проходит Генеральная ассамблея ООН. Два дня назад приезжал папа римский. Я сижу в своей комнате в отеле St. Regis с коллегой и соратником — Эспиносой. Мы вместе пережили многое, но у нас еще не было такого непредсказуемого приключения. Эспиноса — сова, летающая среди соколов. Где бы он ни находился — в городских трущобах, в джунглях или на поле боя, — его неизменная элегантность, озорная улыбка и неотразимое обаяние будто смеются над любыми опасностями. Вы сразу обращаете внимание на сверкающие глаза этого лысого человека. Ему все интересно. Мы говорим друг с другом с помощью шифра — наконец-то можно отдохнуть от головоломных технологий! Мы сидим в крепких гостиничных стенах, построенных в то время, когда стены были просто стенами, а телефонами можно было пользоваться без докторской степени. Мы тихо обсуждаем планы, понимая, что в одном отеле с нами сейчас живет президент Мексики Энрике Пенья Ньето. Когда мы с Эспиносой выходим на улицу, чтобы пойти в японский ресторан и встретиться там с нашим коллегой Эль Альто Гарсией, мы наблюдаем колонну бронированных внедорожников, которая вскоре отвезет президента на Генассамблею. Один из охранников Ньето просит меня сделать с ним селфи. Щелк! — я и рослый мексиканский охранник с наушником. Парадокс!

А почему парадокс? Потому, что на самом деле в Мексике сейчас два президента. И мы с Эспиносой, обмениваясь шифрованными репликами, планировали встречу вовсе не с Пенья Ньето. Не ради него мы тщательно готовились несколько недель. Нет, мы встречаемся с человеком примерно моего возраста, хотя общего у нас нет ничего. В 1964-м, когда мне было четыре года, я играл в поиски сокровищ во дворе дома моих родителей, а он рисовал игрушечные песо — настоящие могли бы помочь его семье выбраться из фермерского прозябания. В девять лет я катался на доске по волнам Малибу, а он уже собирал марихуану и мак в горах мексиканского штата Синалоа. Сегодня он, по некоторым оценкам, поставляет в США больше половины всего трафика кокаина, героина, метамфетаминов и марихуаны.

Его называют Эль Чапо, что значит «Коротышка». Хоакин Арчивальдо Гусман Лоэра. Тот самый Эль Чапо Гусман, который унизил правительство Ньето и потряс весь мир побегом из особо охраняемой тюрьмы Альтиплано через полуторакилометровый тоннель, безукоризненный с инженерной точки зрения.

Это был уже второй побег самого известного в мире наркопреступника: первый состоялся за 13 лет до этого из тюрьмы Пуэнте Гранде: оттуда его вывезли в тележке с грязным бельем. Выбрав ремесло наркоторговца в подростковом возрасте, Чапо быстро сделал карьеру и приобрел легендарную репутацию: холодный прагматик, за любую ошибку в доставке убивающий выстрелом в голову, а с другой стороны — этакий Робин Гуд, который многим помог жителям гор Синалоа: он обеспечил их едой, дорогами, медицинской помощью. К моменту второго побега он уже был персонажем мексиканского фольклора.

В 1989 году Эль Чапо впервые прорыл тоннель под государственной границей. Тоннель вел из Тихуаны в Сан-Диего. Именно Чапо придумал использовать тоннели, чтобы переправлять товар и избегать ареста. Вскоре я узнаю, что его инженеры, и без того опытные, на три месяца летали в Германию, чтобы понять, как обойти проблему грунтовых вод под зданием тюрьмы. Прямо под камерой Эль Чапо в туннеле поставили мотоцикл, чей двигатель был модифицирован, чтобы работать в пространстве с небольшим содержанием кислорода. Эль Чапо просто прыгнул в отверстие, проделанное в полу душевой кабины, сел за руль и был таков. Именно этот президент Мексики согласился с нами встретиться.

Я совершенно не горжусь тем, что храню секреты, благодаря которым преступники могут получить убежище. Я не кичусь тем, что со мной делают селфи неизвестные охранники. Но у меня свой ритм. Все, что я говорю кому-либо, должно быть правдой, пусть я сообщаю разным людям разную информацию. Эль Чапо оказал нам доверие, и злоупотреблять им не стоило. Это будет первое интервью с ним за пределами помещения для допросов. У меня не было предшественников, никто не оценивал риски. Я видел достаточно видеороликов и фотографий с обезглавленными, взорванными, искалеченными, изрешеченными пулями ни в чем не повинными людьми, активистами, отважными журналистами и членами конкурирующих картелей. Я прекрасно знаю, сколько офицеров и рядовых сотрудников Управления по борьбе с наркотиками (DEA) и других структур, мексиканцев и американцев, погибло в войне с наркобизнесом. Семьи теряли близких, институции не вылезали из коррупции.

Меня немного успокаивало то, что у Эль Чапо уникальная репутация среди глав мексиканских наркокартелей: в отличие от многих своих конкурентов, которые с удовольствием занимаются похищениями людей и убийствами, Эль Чапо в первую очередь бизнесмен. К насилию он прибегает, только если считает, что это выгодно ему самому или его бизнесу. Благодаря просчитанной стратегии картель «Синалоа», возглавляемый не только Эль Чапо, но и Исмаэлем Самбадой, стал главным криминальным синдикатом Мексики и распространил свое влияние на все приграничные зоны: Хуарес, Мексикали, Тихуану, вплоть до Лос-Кабоса.

Как американский гражданин, я стремлюсь исследовать явления, проверять, совпадают ли описания врагов, навязываемые правительством и СМИ, реальности. Со времен Осамы бен Ладена ни один преступник так не занимал воображение общественности. Но, в отличие от бен Ладена, который исходил из смехотворного убеждения, что все население страны можно судить по политике ее руководства и что, следовательно, население в этой политике участвует, с наркобароном дело обстоит сложнее. Разве мы, американцы, не участвуем в осуждаемых нами злодеяниях? Мы — потребители этих наркотиков, и, значит, отчасти ответственны за каждое убийство, за каждый случай коррупции в учреждениях, которые должны защищать мексиканцев и американцев. А все потому, что мы погрязли в употреблении наркотиков.

Конечно, это, как и все, вопрос относительности морали. А как быть с десятками тысяч американцев, страдающих от наркозависимости, сидящих в тюрьмах за свою болезнь? Их запирают в таких местах, где они неизбежно столкнутся с бесчеловечным насилием, где над ними будет нависать угроза убийства. Готовы ли мы сказать, что эти систематические нарушения, которые творятся от нашего имени, ничем не похожи на преступления в Хуаресе? Или это различие — для пассивных лицемеров?

Нельзя отрицать, что Война с наркотиками проиграна: в Мексике каждый год совершается 27 000 связанных с наркотиками убийств, а в Америке растет зависимость от опиатов. Когда я работал в разрушенном землетрясением Гаити, мне много раз предлагали идеи, как оздоровить эту страну. но все эти бюрократические агентства не разбирались ни в гаитянской культуре, ни в гаитянских проблемах. Возможно, что в Войне с наркотиками, действуя с шорами на глазах, оставаясь в рамках пуританской культуры, нацеленной на наказание, мы потеряли связь с практикой и всецело отдались теории. Эта война, стоившая американским налогоплательщика 25 миллиардов долларов в год, послужила только к убийствам наших детей, истощению экономики, смятению полиции и судов, опустошению наших кошельков, переполнению тюрем и созданию бюрократии, которая констатировала: вот, прошел еще один день, сегодняшняя битва проиграна. А вместе с проигрышем исчезает и представление о реформе: мы не готовы признать, что, легализовав рекреационные наркотики, многие страны достигли лучших результатов.

Мы с Эспиносой заходим в японский ресторан на 50-й улице. Эль Альто сидит в уголке под потолочным вентилятором, который разносит по всему помещению запах сырой рыбы. Эль Альто — крупный мужчина, тихий и импозантный, говорит он все больше шепотом. Эспиноса по-испански сообщает ему о наших планах и маршрута. Эль Альто напряженно слушает, отправляя в рот соевые бобы. Эта встреча — точка невозврата. Либо мы пускаемся в путешествие, либо отказываемся от него. Мы взвесили риски, но я чувствовал уверенность в наших силах. Я не раз предлагал свои услуги там, где шла война, свирепствовали террор, коррупция и стихийные бедствия. Я бывал в местах, где все, что только могло пойти не так, шло не так. Возвращаясь оттуда невредимым, я все больше понимал о том, какие предосторожности может предпринять человек, невзирая на хаос.

Мы договорились, что назавтра я поеду в Лос-Анджелес, чтобы договориться о месте встречи с Эль Чапо. Мы заказали саке и стали обмениваться типичными «шутками в операционной». За окнами ресторана шел марш протеста: американские мексиканцы обвиняли правительство Пенья Ньето в нарушении прав человека и в том, что оно позволило стране стать жертвой наркобизнеса.

В январе 2012-го мексиканская актриса кино и телевидения Кейт дель Кастильо, сыгравшая главу наркокартеля в популярной мыльной опере «Королева юга», написала в твиттере о своем недоверии к мексиканскому правительству. Она заявила, что если выбирать между правительством и картелем, она скорее доверяет Эль Чапо. Далее она рассказала о своей мечте, что выглядело как прямое обращение к наркобарону: «Мистер Чапо, разве не будет здорово, если вы начнете поставлять любовь? Лекарства от болезней, еду для бездомных детей, спиртное для домов престарелых, где сейчас не позволяют старикам доживать свои дни, как им хочется. Представьте себе, что вы торгуете не женщинами и детьми, которые станут рабами, а коррумпированными политиками. Сожгите все бордели, где женщина стоит дешевле пачки сигарет. Нет предложения — нет спроса. Решайтесь, Дон! Вы станете героем из героев. Давайте поставлять любовь. Вы это умеете. Жизнь — это бизнес, а меняется в ней лишь товар. Вы не согласны?» На Кейт за это многие ополчились, но вообще-то ее мнение в Мексике широко разделяют. Примерно об этом поется в балладах жанра нарко-корридо, популярных в стране. Но, в отличие от этих песен о благородных бандитах, слова актрисы отражают ее традиционно смелые взгляды и оптимистические мечты о будущем родины. Она открыто высказывается о политике, сексе и религии, она — одна из независимых храбрых людей, ради защиты которых строятся демократии и без которых они не могут существовать.

Ее храбрость подтверждается тем, что она охотно согласилась быть названной в этой статье. В мексиканском правительстве ей противостоят грубые и коррумпированные чиновники; некоторые из них, по словам Кейт, в частном порядке угрожали ей. Общество должно защищать таких, как она.

Кейт дель Кастильо, фото Uriel Santana

Наверное, не стоит удивляться, что внимание иконы мексиканского шоу-бизнеса вызвало интерес у ее большого поклонника — беглеца из Синалоа. После твиттер-выступления Кейт с ней связался представитель Эль Чапо. Он сказал, что Сеньор хочет послать ей цветы. Она, нервничая, продиктовала свой адрес, но у актрисы кочевая жизнь, и цветы до нее так и не дошли.

Через два года мексиканские морпехи после 13 лет охоты за Эль Чапо накрыли его в гостинице в городе Масатлан. Видеозапись ареста разошлась по телеэкранам всего мира. Эль Чапо еще томился в тюрьме Альтиплано, а его адвокатов уже засыпали предложениями голливудские студии. После драматического ареста, уверенные, что теперь Эль Чапо надолго заперт за решеткой, гринго хотели рассказать миру его историю. Эль Чапо, польщенный таким вниманием, стал обдумывать собственные планы. Он бы хотел, чтобы по его биографии поставили фильм, но доверить такое дело мог только Кейт. Тот же самый представитель Эль Чапо, юрист, разыскал дель Кастильо через актерский профсоюз. Наркобарон и актриса начали обмениваться рукописными посланиями и сообщениями через канал BBM.

На вечеринке в Лос-Анджелесе Кейт познакомилась с Эспиносой. Она поняла, что он тесно связан с богатыми людьми, в том числе теми, кто спонсировал съемки кино. Актриса предложила ему вместе снять фильм об Эль Чапо. Эспиноса привлек к работе нашего общего коллегу и друга Эль Альто. Они рассказали мне о своих планах, но об участии Кейт я еще не знал. Втроем они встретились с адвокатом наркобарона, но им сразу дали понять, что прямого доступа к герою будущего фильма они не получат.

А в июле 2015-го Эль Чапо сбежал. Весь мир, а особенно Мексика и Соединенные Штаты, встал на уши. Как такое могло случиться? DEA и Министерство юстиции были в ярости. То, что министр внутренних дел Мигель Анхель Осорио Чонг отказал США в экстрадиции Эль Чапо, а потом позволил ему бежать, превратило и министра, и Пенья Ньето в международных изгоев.

Узнав о побеге Эль Чапо, я обратился к Эспиносе. мы встретились в Париже в конце августа. Он рассказал мне о Кейт, о том, что даже после побега наркобарона она продолжает получать от него послания. Тогда мне и пришла в голову идея написать об Эль Чапо статью для журнала. На лице Эспиносы заиграла плутовская улыбка: он пообещал мне устроить встречу с Кейт в Лос-Анджелесе. Мы встретились в одном из ресторанов Санта-Моники, я объяснил, чего мы хотим. Кейт согласилась быть посредницей и отправила наши имена на утверждения. Примерно через неделю мы узнали, что Эль Чапо согласился встретиться с нами. Тогда я позвонил Яну Веннеру в Rolling Stone. Я, Эспиноса и Эль Альто получили редакционное задание. Имея на руках официальное письмо от Веннера, мы должны были вместе с Кейт, которая была нашим ключом к Эль Чапо, отдать себя в руки картеля «Синалоа». К моменту нашей сентябрьской встречи в Нью-Йорке подготовка шла уже месяц.

Спустя четыре дня, 2 октября, мы с Эль Альто, Эспиносой и Кейт садимся на самолет из Лос-Анджелеса до Мехико. Рейс мы зафрахтовали сами. Водитель отвозит нас в гостиницу, которую нам велели забронировать. Я с подозрением отношусь ко всему, что шевелится и не шевелится: мой взгляд скользит по машинам и шоферам, по матерям с младенцами, старухам, крестьянам, крышам зданий, зашторенным окнам. Я смотрю, нет ли в небе вертолетов. Я прекрасно понимаю, что DEA и мексиканское правительство следят за нашими перемещениями. Я был искренне удивлен тем, что Эль Чапо решился на такой риск, как встреча с нами. Если за Кейт следили, то за всеми ее спутниками тоже. Шпионов я не заметил, но думаю, что они были.

Когда мы подъезжаем, я вижу буднично одетого человека лет сорока с небольшим. Он показывает нашему водителю, куда заезжать, и параллельно набирает номер на мобильном. Это Алонсо — как вскоре выяснится, подельник Эль Чапо. Мы забираем багаж и выходим из микроавтобуса. Почти сразу же транспорта вокруг нас становится меньше. Кто-то блокирует соседние улицы. Перед гостиницей появляются бронированные внедорожники. Алонсо просит нас сдать всю электронику — телефоны, ноутбуки и прочее. Все свое я оставил в Лос-Анджелесе, потому что предвидел эту просьбу. Коллеги оставляют свои устройства на ресепшене гостиницы. Нас усаживают в машины. Алонсо на переднем сиденье, мы с коллегами сзади. Алонсо и водитель быстро и негромко говорят по-испански. Мой испанский — в лучшем случае слабый. Днем коммуникация по большей части сводится к «hola» и «adios». К вечеру, приняв, может быть, пару кружек пива, я уже могу разговориться. По разговору, который ведется впереди, я все же понимаю, что нам ничто не угрожает: речь идет просто о логистике нашего путешествия. Полтора часа мы едем мимо полей. Наши провожатые часто получают сообщения по каналу BBM — возможно, уточнения маршрута, чтобы наш кортеж не подвергался опасностей. С каждым сообщением мы прибавляем скорость и под конец гоним уже под 160 километров в час. Я люблю скорость, но только когда я сам за рулем. Чтобы успокоить самого себя, я делаю вид, что мне зачем-то важно запомнить дорогу. На этом я и концентрируюсь.

Мы прибываем на аэродром с грунтовым покрытием. Охранники в костюмах стоят возле двух шестиместных одномоторных винтовых самолетов. Только сев в самолет, я понимаю, что нашим водителем был 29-летний сын Эль Чапо — Альфредо Гусман. Он садится рядом со мной, у него здесь явно особая роль. Он хорош собой, подтянут, красиво одет, на руке у него часы, которые, может быть, стоят больше денег, чем лежит в центральных банках большинства государств. Сказка, а не часы.

Самолеты взлетают, мы летим часа два. Две птицы движутся бок о бок в восходящих потоках воздуха над гористыми джунглями. Я вновь думаю о том, на какой риск идет Эль Чапо, принимая нас. Например, нам не завязали глаза. Любой опытный путешественник с помощью триангуляции был бы способен повторить такое путешествие. Но благодаря его вере в Кейт, которую он вообще знает только по письмам и сообщениям, он доверился и нам. Я спрашиваю Альфредо, откуда он знает, что за нами не следят и не следуют по пятам. Он улыбается (я замечаю, что он почти не моргает) и показывает мне красный переключатель в кабине пилота. «Он блокирует наземный радар», — говорит Альфредо. Кроме того, у «Синалоа» есть свой человек в службе слежения, который сообщает им, когда военные отряжают наблюдательный самолет. Альфредо совершенно уверен, что за нами никто не следит. Кейт служит нам переводчиком, и в полете мы болтаем. Я стараюсь не произносить ничего, что может дурно сказаться на гостеприимстве его отца.

Где-то через два часа полета мы снижаемся. Пилот по закодированной мобильной связи говорит с землей. Я чувствую, что здесь постарались военные: наше запланированное место посадки сочтено небезопасным. Сделав несколько неприятных виражей на небольшой высоте и поговорив сколько надо по телефону, пилот сажает самолет на такую же грунтовую площадку, где уже стоят два внедорожника. Мы все успели приложиться к бутылке текилы Honor, которую рекламирует Кейт. Немного трезвея, я выхожу из самолета и иду к подзывающим нас водителям. Кидаю сумку в багажник внедорожника и отправляюсь за дерево отлить. Держа в руках свой член, я думаю, что для ножей обезумевших наркодельцов он вполне может быть уязвим, бросаю на него последний нежный взгляд и заправляю обратно в штаны.

Эспиноса недавно перенес операцию на спине. Потянувшись, он случайно обнажает хирургический корсет. Я понимаю, что встречающие могут принять этот корсет за хитроумный прибор с проводами и чипами, которые позволят нас выследить. Все смотрят на Эспиносу. Тот невозмутимо поправляет липучки и, улыбаясь, как он умеет, глядит на недоверчивых людей. Произносит по-испански: «Операция на спине». Инцидент исчерпан.

На двух внедорожниках мы углубляемся в густые горные джунгли. Едем семь долгих часов, пересекая одну реку за другой. В передней машине везут Эспиноса и Эль Альто, в задней — меня, Кейт и Альфредо. Джунгли то переходят в поля, то снова начинается лес. Чем выше мы забираемся, тем чаще попадаются указатели, свидетельствующие, что поблизости — поселки и деревушки. Мы уже готовы въехать в страну Оз, как вдруг на пути встречается военный КПП. К нашей машине подходят двое солдат с оружием наготове. Альфредо опускает стекло. Солдаты отшатываются и машут руками: проезжайте. Ничего себе, думаю я. Вот какова сила облика Гусмана. И вот какова коррумпированность местных институтов. Выходит, скоро мы увидим Самого?

Лишь через несколько часов после въезда в джунгли стало ясно, что мы приближаемся к месту. На дороге появились незнакомцы: они отметили прибытие водителей и выдали им портативные радиоприемники. Мы двинулись дальше. Из джунглей выныривали деревушки, и настороженные жители успокаивались, видя, что им машет знакомый шофер. Мобильные телефоны здесь не работают. Вероятно, на вершинах стоят ретрансляторы, обеспечивающие внутреннюю связь по радио.

Из Лос-Анджелеса мы вылетели в 7 утра. А в 9 вечера мы приезжаем на площадку, где стоит несколько внедорожников. Появляется несколько человек. На холме я вижу несколько видавших виды бунгало. Я пытаюсь понять, можно ли достать из багажника мою сумку. Мне кивают. Я иду к багажнику — и вижу его. Прямо около машины. Самый знаменитый в мире беглец, Эль Чапо. Теперь уже не возможно сомневаться, что все это взаправду. Он одет в шелковую рубашку с узором, черные джинсы со стрелками. Для человека, который находится в бегах, он выглядит на удивление ухоженным и здоровым. Он открывает дверь Кейт и приветствует ее, как отец — дочь, вернувшуюся из колледжа. Ему важно показать, как симпатична ему девушка, с который он до этого общался только изредка и издали. Затем он с гостеприимной улыбкой поворачивается ко мне и протягивает руку. Я пожимаю ее. Он по-приятельски обнимает меня, заглядывает в глаза и разражается длинным приветствием по-испански — такой скороговоркой, что я ничего не понимаю. Собравшись с мыслями, я на ломаном испанском объясняю ему, что мне для общения с ним понадобятся переводческие услуги Кейт. Только тут до него доходит, что его приветствия я не понял. Он шутит со своими людьми: ему смешно, что он решил, будто я владею испанским, и что я так растерялся, что позволил ему произнести такую тираду.

Мы поднимаемся на холм: рядом с бунгало есть площадка. Местная семья накрывает угощение: такос, энчиладас, курица, рис, бобы, свежая сальса и… карне асада (жареное мясо). Так — «карне асада» — в картелях часто называют изуродованные тела жертв наркобандитов. Поэтому мне, пожалуйста, такос. Эль Чапо подводит нас к столу, нам предлагают напитки. Площадка освещена лампочками на проводах, но вокруг нее сразу начинается густая чернота. Здесь я вижу человек 30-35 (позже Эль Чапо расскажет Эль Альто, что еще около сотни его солдат находились в непосредственной близости). Никакого длинноствола, никаких Дэнни Трехо. Команда Эль Чапо выглядит благообразнее и слаженней, чем студенты Университета Мехико. Ухоженные, хорошо одетые, вежливые. Никто не курит. У двух-трех при себе небольшие наплечные сумки — там, полагаю, хранится мелкокалиберное оружие. Я думаю, что наш хозяин беспокоится о Кейт, не хочет, чтобы единственная женщина в компании столкнулась с какими-либо проявлениями грубости. Через несколько часов моя догадка подтвердится.

Мы сидим за столом и знакомимся с командой. Слева от меня сидит Алонсо — он оказывается одним из адвокатов Эль Чапо. С адвокатами наркобарона вообще дело темное. Когда он сидел в тюрьме, навещать его позволялось лишь с «адвокатами». Вероятно, каких-то его помощников назначили юридическими представителями. Алонсо навещал Эль Чапо в Альтиплано всего за два часа до его дерзкого побега. По уверениям Алонсо, о побеге он не знал. Но это не спасло его от жестокого избиения при последующем допросе.

Справа от меня — Родриго. Крестный отец двойняшек Чапо — четырехлетних девочек, мать которых — 26-летняя королева красоты Эмма Коронель. Родриго меня беспокоит. Он смотрит будто бы вдаль, но на самом деле его взгляд буравит меня. У меня начинаются слуховые загоны. Я уже слышу рев бензопил, чувствую брызги крови! Так, у Шона начинается паранойя. Я заставляю себя перевести взгляд направо: там сидит старший сын Чапо — Иван. Ему 32 года, и он считается наследником картеля «Синалоа». Он внимателен и по-взрослому спокоен. Как и у его брата, у него на руке фантастические часы. Ну а прямо напротив меня сидит наш хозяин, а по правую руку от него — Кейт. За Алонсо и Альфредо, во главе стола, сидит Эль Альто. Эспиноса так и не сел: он просит прощения у Чапо и спрашивает, нельзя ли ему где-нибудь на часок прилечь: спина устала. Эспиноса, конечно, забавный. Все равно как если бы мы забирались на вершину вулкана, а в трех шагах от кальдеры он бы сказал: «Я сейчас посплю, а в эту дыру загляну потом».

Я начинаю объяснять, зачем приехал, Кейт переводит. Я чувствую, что меня воспринимают как диковинку. Одинокий гринго среди моих коллег, попавший сюда только благодаря доверию Эль Чапо к Кейт. Выкладывая карты на стол, я понимаю, что мой рассказ его веселит. Он спрашивает меня о моих отношениях с покойным президентом Венесуэлы Уго Чавесом, будто «проверяя» меня через знакомых.

Каким-то образом мой рассказ о дружбе с Чавесом проходит необъявленный тест. Кроме того, я сразу сообщаю, что один мой родственник работал в DEA и что, работая в Гаити (я директор неправительственной организации J/P HRO, базирующийся в Порт-о-Пренсе), я завязал знакомства со многими членами американского правительства. Я заверяю его, что эти знакомства никак не связаны с моим интересом к нему. От него я хочу только получить ответы на вопросы — а потом донести его ответы до читателей и ждать их реакции.

Я добавляю, что мне известно: в рассказах о наркобизнесе всегда упускают из виду вопрос об ответственности потребителей. Ни на какие уловки его не купишь, и у меня есть только один козырь: показать, что я заинтересован и заворожен его историей и не готов выносить суждения раньше времени. Я понимаю: что бы о нем ни говорили, в нашем большом мире он не турист.

Слушая меня, Чапо тепло улыбается. За те семь часов, что мы просидели за этим столом, эта улыбка редко сходила с его лица. Как и у многих одиозных людей, у него есть несомненная харизма. Когда я спросил его о его отношениях с мексиканским правительством, он немного помолчал. «Свое мнение о политиках я держу при себе. Они занимаются своим делом, я — своим».

За этой улыбкой не кроется и тени сомнения. Глядя на его лицо, когда он говорит и когда слушает, я задаю себе один вопрос: что прогоняет любые сомнения из глаз человека? Власть? Ясность мысли? Или отсутствие души? Разве не за этим — за бездушием — я приехал сюда, разве не бездушие я должен разглядеть в нем, чтобы и на меня здесь смотрели не как на оптимиста, защитника? Я честно пытался, друзья. Я постоянно напоминал себе о том, сколько людей погубил наркобизнес, о том, какие разрушения он несет всему миру. «Не нужно делать из меня монахиню», — говорит Эль Чапо. Мне это и в голову не приходило. Этот простой человек, окруженный простой сыновней любовью и дарящий им такую же любовь в ответ, с первого взгляда не производит на меня впечатление страшного хищника, сказочного волка. Его присутствие наводит на мысли о культурной сложности, о контексте, о «выживальщиках» и капиталистах, фермерах и технократах, умных предпринимателях разных мастей. Одни говорят — серебро, другие — свинец.

Эль Чапо, фото USDOJ

Продолжение читайте здесь