Утром дядя Гриша положил меня на телегу и повёз к бабке-костоправке. Та, осмотрев ногу, сказала, что вывих в бедре. Тут же, намылив руки, стала разминать опухоль. Я кричала, сколько могла. По три утра меня возили на такие процедуры.

По ночам я бредила, не вставать, не ходить не могла. Они вынуждены были везти меня домой. Наши жили на железнодорожной станции Бочат. Отец работал на ремонте железной дороги.

Мама называла у меня нарыв от кости, а врач назвал это свищом. Когда свищ созрел, он не прорвался. Соседи маме посоветовали напарить семя льняное и намылить овчинную лапку, привязать к свищу. Мама это проделала, и я впервые за всю болезнь уснула.

Мой нарыв прорвался. Я буквально плавала в гнойной массе. Мама, обтерев меня, положила на чистую тряпку. К утру следующего дня моё тело охватил болезненный зуд — тело покрылось тёмно-багровыми пятнами. Потом образовалось 34 чирья, охватившие всю спину и бока. Я не могла даже сесть — могла только стоять или лежать на животе.

-29-

Врач сказал, что я заразилась гнойной массой от свища. Из отверстия свища ещё месяц вытекала сукровица, и я хромала.

Вскоре дядя Гриша привёз Нину, а меня забрал с собой. За всё лето я с Тасей виделась только два раза. К ней попасть было нелегко: в ограде — две собаки. Тася говорила, что её хозяева очень богатые: четыре дойных коровы, много овец, лошадей и всякой птицы. Кроме неё, они держали ещё трёх работников. Ко мне приходить у неё не было свободного времени.

Наконец настал покров. Я спешила домой, думала: мне разрешат учиться. Дядя Гриша положил на телегу два мешка муки, два килограмма шерсти — это было сряжено. Тётя Нюра сшила мне из своего сарафана платье, положила луку, чесноку и семечек. Сказала: «Это тебе, Фёкленька, за хорошую службу». Прощаясь, прослезилась.

Позднее, через год, мы узнали, что дядя Гриша утонул в реке Бачат, переезжая по мосту, который обрушился. Я от души жалела его, тётю Нюру, Олю, Васятку. Какая судьба дальше у этой семьи без дяди Гриши?

Мама работала по-прежнему день и ночь: днём находила работу — побелка квартир, на ночь несла узлы грязного белья для стирки. Пекла калачи из пшеничной муки к пассажирскому поезду.

Отчим, что зарабатывал, успевал пропить, ещё не получив зарплату. Варил самоводку: накрошит хлеба в миску, зальёт самоводкой и хлебает, а потом два-три дня с ножом или топором гонял семью.

Дело было в субботу. Отец с утра варил самоводку. Мама сказала мне, чтобы я сходила за Ниной, говорит, что я по ней соскучилась. Хозяйка Нину отпустила с тем условием, если я останусь нянчить.

Отчим, конечно, к вечеру напился, стал дебоширить. Мама с грудным ребёнком, Тася и Нина босиком по снегу выскочили из дома и спрятались у близ живущих соседей. Соседка была дома одна — закрыла дверь на крючок. Пока отчим рубил дверь, моя семья выбила окно и выскочила из дома. Через два дома мама с Тасей спрятались у соседей в избе, а Нина не успела. Она забежала в ограду, зарылась в копну сена.

Хозяева мои были очень бедные. Была лошадь, корова и десять кур с петухом. Избушка — можно сказать, на курьих ножках. Ограда и огород не были загорожены. Стайка для коровы и лошади загорожены плетнём по-сибирски, то есть колья обмотаны прутьями из ивняка. Стоял небольшой амбар для муки и зерна. Ниже стаек, в «ложочке», был пруд — пять на пять метров. Он вытекал из земли, окаймлённый кустарником. Вода в пруду была холодная.

Семья состояла из четырёх человек:
— Дядя Гриша — рослый, плечистый, здоровый мужчина, очень добрый и спокойный.
— Тётя Нюра — высокая, плоская блондинка, как восковая, ко всему равнодушная. Про свою болезнь она говорила: «Моя болезнь — женская».
— Их дочка Оля — четырёх лет, парализованная, белая, ряхлая.
— Васятка — двух лет мальчик, подвижный, весёлый, смуглый. Походил на отца.

Жили в однокомнатной избе. Дом назывался пятистенком, если было три-четыре комнаты, кухня и комната, а однокомнатный дом назывался избой.

Обстановка в доме: кровать, стол, две скамейки, качалка Оленьки, прикреплённая к потолку, русская печь, где с Васяткой мы спали. На стене прибит шкаф для посуды. Два окна смотрят на улицу. Крылечко с четырьмя ступеньками.

Вскоре бабка, мать дяди Гриши, пригласила меня за клубникой. Тётя Нюра отпустила.

-27-

Местность была холмистая, с лужайками и кустарниками. Недалеко возвышалась гора. Бабка сказала: «Пойдём на змеиную гору. Туда редко кто ходит, а ягод там много».

Из ивняка она вырезала себе и мне прутики. «Надо так махать, — сказала она, — чтобы прутик свистел. Змеи этого боятся и разбегаются».

Ягод было хотя и не густо, но зато клубника — крупная. Вот мы уже набрали почти полные корзины ягод. А они попадались. Как-то я не заметила, отделилась от бабки. И вдруг мимо моих рук проползла змея — серая, с жёлтыми пятнами. Невольно я проследила за ней — она сползла в яму.

Яма диаметром около четырёх метров, на конус вглубь — два метра, берега пологие, мелкокаменистые, земля коричневая.
Что я вижу?
Там, на дне ямы, было столько змей, что если бы долго смотреть, наверное, не сосчитать. Когда я опомнилась, стала кричать бабку и махать прутиком. Дно ямы ощетинилось: все змеи подняли головы и высунули языки.

Опомнилась я, когда бабка тянула меня за руку, и мы бежали под гору, сломя голову. Змей я позднее много раз видела поодиночке, но такое — только один раз. Бабка сказала мне, что это змеиное лежбище.

Начался покос. Хозяева уезжали на пашню или косить сено. Их земля находилась далеко от дома. Они с понедельника до субботы там жили. Вот тут, чтобы мне не бояться ночью, я вспомнила тятины холодные ноги.

В мои обязанности входило: нянчить, готовить и кормить Олю и Васятку, стирать пелёнки, мыть посуду, мыть пол, доить корову, встречать и провожать её к пастуху. Корова была смирная, слаботитяя, но мне всё равно было тяжело доить — я доила один сосок обеими руками.

В субботний день я таскала воду из нашего родника в баню. Через дом от нас жили родители дяди Гриши. У них была баня. В неё я носила дрова и воду. К вечеру затапливала печь бани.

Старики дяди Гриши никогда не приходили проведать внучат, посмотреть, как я управляюсь с хозяйством. Однажды я поинтересовалась у тёти Нюры: почему старики не приходят к нам? Она ответила: «Мы с Гришей поженились по любви, но против согласия его родителей».

И ещё: украинец, мордвин, русский, вятский и цыган поспорили, кто из них меньше употребит слов и объяснит: доска с дырочкой.
Украинец: «Хиба доска, хиба дырочка».
Мордвин: «Келем доскам, келем дырочка».
Вятский: «То лежит доска, на доске — то дырочка».
Цыган: «Дырдоска».

Нужно описать, как проводились праздники в Вятке.

Рождество. В святки и на Рождество гадали: девчата и парни выходили на улицу, спрашивая встречных людей, как его или её звать. Это значило — так будут звать жениха или невесту. Брали из поленницы первое попавшееся полено, и в избе разглядывали его: если корявое, сучковатое — значит, жених будет некрасивый и горбатый.

Закрывали кадушкой петуха с курицей, а на полу сыпали зерно: три кучки — высокую, среднюю и низкую. Открыв кадушку, наблюдали, у какой кучки будут клевать зерно курица и петух. Если у высокой — жених будет богатый, если у средней — середняк, а у маленькой — бедняк.

Кидали башмаки за ворота. В какую сторону башмак упадёт носком — в ту сторону девушка выйдет замуж.

Гадания были разные, всё не опишешь: гадали на чайной гуще, в зеркало со свечкой и под венечным кольцом, гадали на блюдце.

-25-

Утром всю неделю ходили славить по домам, пели молитвы: «Рождество Твоё, Христе Боже наш». За это дарили конфеты, печенье или деньги.

На Масленицу катались на ряженых лошадях. Домашние обязательно пекли блины. Делали коток с горы — деревянную дорогу, как железную. Полозья ставили на расстоянии метра друг от друга. Надевали на ноги лапти с обледенелыми подошвами, становились на полозья: кавалер с барышней — лицом друг к другу, держались руками и катились. Жгли костры — вся неделя сопровождалась весельем.

К Пасхе ставили качели, разные исполины, карусели. Варили и красили яички, христосовались при встрече — говорили: «Христос воскрес!» — в ответ: «Воистину воскрес!» После чего целовались. На улице водили хороводы, устраивали игры, пляски. Так проходила вся пасхальная неделя.

Скитание по Сибири.

Приехали в большую зажиточную деревню Кемеровской области. Деревня называлась Колода.
Отчиму надо было купить махорки. Хозяин, у которого мы приютились, сказал отцу: «Вон видишь дом, крытый красным железом? Только в нём продают табак».

Отец пришёл домой только вечером. Купил два стакана самосада. От дома с железной крышей его послали на другой конец деревни — к дому, крытому черепицей. И так он ходил по пяти адресам. Голодный, уставший. Наконец, ему один старик продал два стакана махорки. «Здесь люди насмешники, и табак есть, да не продадут — будут вас гонять от дома к дому ради забавы», — сказал он.

Отчим наш расстроился и от обиды заплакал.

Отец, наш отчим, захотел переехать в другую деревню: как же жить среди таких зверей? Снова переезд.
Деревня Каракан по количеству населения ещё крупнее, чем Колода кемеровской области.

В посты не кушали молочные и мясные продукты, яйца, жиры животного происхождения. Как в посты, так и в молочные дни ели свои продукты. Покупные были только рыба сушеная, вяленая, копченая, сахар, соль. Варили супы крупные, картофельные, гороховые, грибные, рыбные, каши разные. Всё это сдабривалось растительным, конопляным и льняным маслом собственного изготовления. Варили кисели овсяные, гороховые, парили паренку из брюквы, репы, моркови, свеклы, капусты и даже рябины.

Я сказала бы, религия правильно предусмотрела разгрузочные недели от мяса, яиц и животных жиров. Крестьяне выгадали на этом дважды. Это к молочным дням скапливали молочные и мясные продукты, а излишки продавали на базаре. Иначе где же им деньги брать? Кололи бычков, баранов и прочую живность только к праздничным дням. Немалую роль играли посты как защитники от гипертонической болезни. Я позднее, когда стала страдать от печени, почек, желудочных болезней, стала сравнивать людей с теми периодами и настоящим. Перебрала всех, кого знала в деревне, ни одного гипертоника не нашла. А вот сейчас едим каждый день мясо, жиры, яйца, сладости, даже фрукты мало защищают от гипертонии.

-23-

Итак, ещё в голодные годы, ещё при жизни тяти, мы съели жеребёнка, а кобылу со всей упряжью продали за два пуда муки. Крестьянину без лошади нечего было делать в деревне. Многие тоже остались без лошадинки. Такая беднота решила ехать в Сибирь. Отчим уговорил маму продать хату, что они и сделали. Когда мы паковали свои нехитрые пожитки, Катя вдруг расплакалась с причетом, что мы уедем, а она останется совсем одна, и что она очень и очень несчастная. Я не выдержала, убежала в огород, упала на копну сена и тоже плакала с причетом. Когда я вернулась, Катя уже улыбалась. Я тоже сделала вид, что будто бы не плакала.

Отчим — Калинин Алексей Афанасьевич. Он овдовел. У него осталось три дочери. Шестнадцатилетняя жила у дяди по её матери, с нами она не поехала. Тринадцатилетнюю отец сдал в детдом за год до женитьбы с мамой. Отчим перед отъездом в Сибирь искал её по приютам и не нашёл. А малышку Пашу, ей было три года, он привёл с собой. Девочка была очень спокойная, смуглая, с большими чёрными глазами. В центре лба, чуть выше бровей, было родимое пятно цвета зрачков, величиной с копейку. В этот же день Паша влилась в нашу семью, как будто бы она родилась у нас.

Мы совещались, как вести себя с приходом Паши, чтобы не отпугнуть её от нас. И вот, дверь открылась, вошла Паша. Увидев маму, подбежала к ней, оглядела нас и сказала, что это моя мама. Вся наша договорённость рухнула. Позднее, увидев веник, она сказала: пол мести буду только я! Тут же веником размела сор под скамейки, очистив середину пола. Когда она уходила играть на улицу, мы быстро подметали пол. Мама в её присутствии хвалила её, что пол всегда у Паши чистый. Когда надо было помыть пол, мама наливала воды в тазик, туда же ложила тряпки — маленькую и другую, большую, — говорила: девочки, помогите помыть пол Паше. Паша мочила тряпки, а Нина его намывала.

Вот она, наша семья — шесть человек. Мы отправились в путь. Ох, что же он сулит нам?

По прибытии на вокзал я находилась с раскрытым ртом от удивления. После посадки в вагон решили подкрепиться. Мама заготовила хлеба — белого каравай — и мёд, а отчим — чайник кипятку. Нам, девочкам, дали по ломтю хлеба, намазанного мёдом. Я впервые почувствовала запах душистого, пшеничного, пористого хлеба и мёда.

Первый раз я увидела железную дорогу, паровоз, много незнакомых людей. И мало встретилось людей, обутых в лапти. Невольно подумала: только ради этого стоило уехать из Вятки.

Мы говорили по-другому и почти к каждому предложению добавляли «то». Например, спрашивают: «Откуда ты?» Ответ: «Кто? Я-то? Я-то Московской. Да долго я в Вятке проживал».

Я лично никогда тётю Зину не видела, даже фото. Мама говорила, что Зинина походка была такая: когда она шла, казалось, как бы раскачиваясь, скользила на коньках по льду. Я тоже старалась ходить, как бы по льду. Недаром меня за походку называли «качающей». Это я воображала, что хожу походкой Зины.

В нашей деревне жил один молодой человек — Сергей. Нельзя сказать, что он был красив, но умница. Учился в городе Вятке на врача, приезжал на каникулы домой. Был влюблён в Зину. Те и другие родители считали их помолвленными.

Сергей своими сердечными делами делился с другом Володей — учились они вместе. Володя знал Зину заочно. На летние каникулы Володя приехал к Сергею погостить. Когда Серёжа познакомил Володю с Зиной, они втроём неразлучно провели отпуск.

Закончив институт, Сергей пригласил друга на свадьбу. Перед поездкой в церковь к венцу Володя увёз Зину, конечно, по её согласию, в город Вятку к своим родителям. Там их и повенчали.

Родители Володи боялись, что Сергей отомстит молодым, и отправили их далеко на восток, в город Елуторск. Сергей так и не женился — вот почему его звали женихом Зины. Он часто бывал в нашем доме ввиду болезней тяти и Феди. Но основная причина — узнать, нет ли весточки от Зины.

В последний год нашей жизни, перед Сибирью, было письмо от тёти Зины.

-21-

Она писала: «С Володей жили любя и дружно — он врачевал, а я ему помогала. Через год Володя купил земельный участок, и мы открыли золотой прииск. Вскоре нам повезло: мы купили большой дом с садом. В саду был фонтан, вода из него падала на камень. Из подполья дома был проделан потайной ход, а выход замаскирован в этом камне. Когда ломилась к нам банда воров, Володя из подвала потайным ходом меня отправил в этот камень. Он сказал: чтобы с тобой ни случилось, ты должна молчать, чтобы остаться живой».

«Дело было ночью. На рассвете я услышала голос садовника — он звал меня: "Зинушка, здесь ли ты?". Выйдя из камня, я увидела труп Володи. Его голова была разбита. На этом камне мне показалось, что мозг ещё живой — он трепетал».??? (неразборчиво)

Вот так я запомнила это письмо. Меня поражает до сих пор то, что брат и сестра мамы сумели добиться такого богатства — и не могли помочь сестре, у которой дети побирались, и писали только тогда, когда в их жизни наступило ЧП.

Перед нашим отъездом в Сибирь мама пригласила врача Сергея и дала ему прочесть письмо Зины. Прочтя письмо, он, как ребёнок, плакал, всхлипывая, как малое дитя. Жутко смотреть, когда взрослый мужчина плачет. Это я за свою жизнь видела только один раз. О чём и о ком он плакал?

Может, жалел друга? Или тётю Зину? А может, свою разбитую жизнь? Он ведь так и не был женат. А может, от радости? Может, у него появилась надежда встретиться с тётей Зиной и соединить свою судьбу с ней? Может, он думал, что Зина полюбит его? Адрес тёти Зины он переписал себе.

Мне, как малолетке, трудно было понять его. А когда я стала старой, то поняла так, что едва ли он, прочтя письмо, в чём-то сам разбирался. Я спросила маму: почему дядя Серёжа так сильно плакал? Мама ответила: «На этот вопрос коротко не ответишь». Она и сама едва успевала утирать свои глаза.

Юность без детства.

Еще был случай, его нельзя не запечатлеть на бумаге, так как он сыграл большую роль в мои девичьи годы.

Помирились мы с учительницей вот при каких обстоятельствах. Однажды сообщили в школе, что у меня появился отчим. После уроков я бродила больше часа вокруг школы — раздумывала, куда мне деваться. Домой я решила не ходить. Ксения Матвеевна заметила меня и позвала: «Ты, Фаечка, ещё не ушла домой? Тогда зайди в школу — поможешь мне помыть полы. Техничка заболела и сегодня не придёт. Но прежде мы с тобой поужинаем».

Пока мы ужинали, вскоре пришла мама. Я наотрез отказалась идти домой. В школе я прожила четыре дня. Кушать мне приносили из дома сестрёнки. Все вечера Ксения Матвеевна мне рассказывала страшные истории — что одним женщинам нельзя жить в дому, что ночью приходят воры, убивают хозяев и берут, что им понравится. Но она ни разу не сказала, чтобы я вернулась домой жить.

На пятый день я поверила, что нам необходим отчим, и отправилась домой. Уже темнело. Я залезла на печку. Пришёл отчим в избу и спросил: «Пришла ли Фаечка?» — «Пришла», — ответили. (не разобрать) Я и жить ему разрешаю, если он будет выполнять всю мужскую работу и не будет болеть, как тятя.

-19-

Нужно ещё охарактеризовать, что могли работать мои родители. Мама — нет таких крестьянских работ, которые она не могла бы выполнять. Работала быстро, ловко, с весёлым лицом, и, казалось, что это не тяжёлая работа. Так она работала — играючи.

Маму приглашали на помочи и отработки. Говорили: «Ты, Настасья, своим задором споришь всю работу».

Тятя для дома и базара плёл лапти, морды, сачки для ловли рыбы, шил хомуты, сёдла для лошадей. По приглашению ходил и учил, как сбивать шерсть на пряжу и валенки. За это нам помогали молотить хлеб, скирдовать снопы, метать сено в стога.

Дядя Тима был мастер по дереву. Под навесом всегда было много разного леса с надписями — например: «Петрова тёсина, с такого-то числа». Лес выдерживался от года и более — для резьбы на оконные наличники, на ворота, карнизы. Лес был разных пород и деревьев: для поделки колёс, телег, ткацких станков, мялок, самопрялок, бочек, кадушек. Дядя всё умел делать. Только для таких работ не годился, как пахать, сеять, молотить. Поэтому в основном работал на отработки, а излишки возил на базар.

Мама нам рассказывала о своём раннем детстве. Я уже писала, что отец мамин овдовел, и малышку-маму на воспитание взял прадед мамы. Отец женился на другой. У них родились мальчик Коля и девочка Зина. Когда Коле исполнилось 12 лет, он сбежал из дома. Родители долго искали его и не нашли.

Прошло много лет. Мама от Коли получила письмо и фотокарточку. Фотографировался он с невестой в подвенечных костюмах. Коля писал, что мальчиком он добрался до города Омска беспризорным. Каким-то образом попал на глаза одному бездетному чиновнику. Тот его взял к себе и усыновил. Через год они с женой ещё удочерили девочку. Впоследствии эти дети полюбили друг друга. По исполнении совершеннолетия приёмных детей их поженили. Коля хвастался женой и приёмными родителями.

Когда я уже стала читать письма от дяди Коли, пришло ещё одно письмо. Он овдовел, снова женился на вдовушке, у которой имелся свой кожевенный завод. Больше писем мы не получали.

Тётя Даша была очень набожной, и она, подавая милостыню, говорила: «Не ешь одна, а передай Устину Ивановичу, пусть он прочтёт молитву за упокой души моего Степана и Дарьюшки». Тятя имел большой авторитет среди религиозных людей.

Второй дом был будущей моей учительницы. Жили они зажиточно, имели свой магазин. Торговали в лавке — или отец, или мать. В дом я не ходила, а заходила прямо в магазин и была счастлива, если в лавке находилась мать. Она мне подавала кусочек хлеба и полстакана молока. Ах, какой это был хлеб! Вкусный, душистый — ни раньше, ни позже я такого не замечала. Я отказывалась есть. Она удивилась и спросила, почему я не ем. Я ответила: тятя и Федя очень больны и голодны. Тогда она другой кусочек хлеба положила в мою сумку и велела скушать тот, что подала в первый раз. Если же торговал сам хозяин — я уходила, не смея попросить подаяния.

В остальных дворах совсем не подавали, и даже на стук в ворота никто не выходил. Как я тогда мечтала: если у меня появится хлеб, я обязательно поделюсь с голодным. Это до старости осталось со мной — беречь хлеб и пищу.

-17-

Голодным можешь быть в любой день, но разовое голодание — это совсем другое, чем постоянное недоедание. Разовое голодание — человек, когда наестся, пьянеет и расслабляется, и вскоре забывает, что был голоден; его организм питался старым жиром. Постоянное голодание — человек даже не всегда думает о еде, как бы привыкает к этой участи, наступает безнадёжность, он слабеет, его клонит ко сну.

Попрошайничать меня никто не посылал. Я сама надумала. Скорее, даже никто не знал, куда я исчезала. Возвращаясь домой, думала: мне попадёт. Но когда я клала свою добычу на стол и увидела, как обрадовался Федя, а тятя заплакал от своей беспомощности, он сказал: «Если ты надумаешь в другой раз идти, чтобы ты сказала, а то мы тебя потеряли и спрашивали по соседям, не видел ли кто тебя».

Остальная семья не подала виду — обрадованные они или обиженные моим поступком. Мои приношения тятя делил всем членам семьи — и мне тоже. Нина говорила: «Может, Фаечка что-то покушала, дорогой?» Отец ответил: «Нет, она не тронет ни одной крошки». И это было чистой правдой.

За 20 дней до похорон отца мы схоронили Колю, а через 10 дней — Федю. Однажды нас разбудили рано утром. Отец велел принести из кладовки ящик его первой жены. Там находились холсты, сарафаны, шали, платки. Всё это он велел разделить на четыре части. Это значило — маме, Тасе, Нине и мне. На мою долю велел положить всю религиозную литературу.

Он нам рассказал, что видел сон: пришла женщина — белая, как вата, — и хотела увезти его с собой. Но он ответил, что не готов. Она сказала, что оставляет его на 12 дней: «Управляйся со своими делами». — «Это была моя смерть», — сказал он. Мы посчитали, что он умрёт на четвёртый день Рождества.

Назавтра после такого события сильно заболел Федя. Ночью он стонал, просил маму смазать ему левый бок маслом. На рассвете затих. Мама запрягла лошадь ехать за дровами. При выходе из избы Федя сказал: «Мама, подержи меня в последний раз на ручках». Что мама и сделала. — «Ну а сейчас положи меня и поцелуй в лобик. Наверное, моя болезнь заразная».

Когда я пришла из школы, дядя Тима уже делал гробик для Феди, а мама приехала поздно вечером.

Наступил двенадцатый день с утра. Вся семья была дома. Отец был в здравом уме. Делал нам всем наставления — как жить.