Сталинские пропагандисты. Аркадий Гайдар
"Спите спокойно, товарищ Сталин, посеянные вами и вашими верными соратниками семена ненависти, зависти и злобы дают пышные всходы и из поколения в поколение питают души советских людей своими ядовитыми плодами".
(Г.Вишневская "Галина")
Таким же сталинским пропагандистом, специализирующимся на духовном растлении детей, как и Аркадий Гайдар, являлась писательница В.Осеева. Ее повесть "Динка", наверное, была настольной книгой любой советской школьницы. Я не являлась исключением: зачитанная до дыр "Динка" путешествовала со мной во всех поездках на отдых (издание 1972 года), так что пишу по памяти и в текст сейчас приходится заглядывать только для точности цитаты. Книга повествует о "нелегкой" жизни опальной семьи революционера Арсеньева, который находится в бегах за границей и с семьей не живет долгое время. Семья состоит из его жены Марины, ее незамужней сестры Кати и трех дочерей Арсеньева: Алины, Анжелики и Надежды (Динки); и охватывает период длиною в год (1910-1911).
Если вспомнить свои первичные детские впечатления, то я после прочтения на полном серьезе считала, что есть такое женское имя "Мышка" - именно оно применялось к средней дочери революционера всеми персонажами повести. Оказалось, это всего лишь "ласковое" прозвище. Настоящее имя девушки - Анжелика - раскрывается только во второй книге "Динка прощается с детством". Ну что ж, ничто революционное, где у людей вместо имен были клички, не чуждо Арсеньевым даже в узком семейном кругу.
Вторым открытием стало слово "убоище". Его активно употребляла тетка Динки.
— Ты видишь? С нее как с гуся вода! Твои душеспасительные разговоры только приводят ее в веселое настроение, — тихо говорит она.
— А тебе обязательно хочется, чтобы она плакала? Это ребенок, — так же тихо отвечает ей Марина.
— Это убоище, а не ребенок! — фыркает Катя. — Ты просто неисправима!
*****
— Я все говорила: последний раз, последний раз. А потом Катя отняла у меня счеты и назвала меня убоищем…
— Как? — переспрашивает мать.
— Убоищем. Это такое имя.
— Не имя, а прозвище для упрямых детей, — слегка затрудняясь, объясняет мать.
— Ну да! — соглашается Динка.
Мне было интересно, почему это слово не употребляется в моей реальности, поэтому и обратилась тогда за разъяснениями к своей учительнице начальной школы. На что мне было сказано, что такого слова в русском языке нет, а есть только "побоище".
В семье Арсеньевых работает лишь мать, 27-летняя ее сестра почему-то находится у нее на иждивении, но тем не менее на скромное жалованье конторской служащей Арсеньевы снимают дачу на Волге, держат кухарку Лину, снимают также квартиру в городе, каждое воскресенье принимают гостей. Даже костюмы амазонок для конных прогулок у них имеются, благо, родной брат Марины - в повести он "дядя Лека" - лесничий. Содержит Марина даже знакомого мужа - запойного старика Никича, он живет в палатке. Так же ни в чем себе они не отказывают после переезда из Самары в Киев. И там - кухарка, и съемная пятикомнатная квартира, и покупка дачи под Киевом, и оплата гимназии для троих дочерей, и репетитор и гимназия для приемного сына. При этом та же Осеева повествует, что булочнику семья задолжала, а чтобы собрать передачи для заключенных, Марине приходится закладывать в ломбарде брошь: "Марине нужны были деньги. Каждые две неделя товарищи готовили передачи для заключенных. Марина тоже вносила свою долю. В этот раз денег у нее было мало".
Тут даже человеку, не сведущему в ценах 1910 года, трудно не понять, что дебет с кредитом никак не сходятся и что деньги на подобный образ жизни поступают откуда-то извне. Возможно, они поступают из партийной кассы. Поэтому абсолютно не беспокоит Марину, как же они будут жить дальше, когда она теряет работу.
— Меня уволили со службы, — сообщила она домашним и, глядя на пораженные, остолбеневшие лица, вдруг громко и весело расхохоталась.
— Марина! — всплеснула руками Катя. — Как ты можешь смеяться?
— Ну, а что мне делать? Плакать? — Марина пожала плечами. — С какой стати!
— Но как же ты будешь жить? — в отчаянии прошептала Катя.
Марина посмотрела на детей.
— Как мы будем жить? — с улыбкой повторила она. — Сначала, верно, плохо, а потом я снова найду работу! Мы ничего не боимся, правда, дети?
— Конечно, мамочка! Мы не боимся, мы ничего не боимся! — закричала Мышка.
— Мы не боимся! — гордо заявила Алина, хотя большие голубые глаза ее были полны тревоги.
— Я заработаю! — весело махнула рукой Динка.
— Вот и хорошо! Посиди немножко дома, — сказал, узнав о Маринином увольнении, Олег. — Пока я жив, никто с голоду не пропадет!"
Правда, и работа у Марины не пыльная, позволяет даже вздремнуть:"Я, знаешь, недавно заснула на службе, - рассказывает она своей сестре. - Хорошо, что наш курьер вошел и сильно хлопнул дверью. Я сразу проснулась и говорю: «Спасибо». А он: «Чего-с?» Ха-ха-ха!"
Весьма возможно, что брат Марины и не дал бы умереть им с голоду, конечно, но оплачивать ранее кухарку, поскольку ни Марина, ни ее сестра никогда в жизни сами не готовили, и аренду недвижимости даже доход лесничего вряд ли позволял.
Теперь рассмотрим, что же так не нравится в монархическом устройстве России того времени героине повести. Почему сирота Ленька, который добывает себе пропитание сам, ругает царя, понятно:
"А то окружился царь войском и сидит за десятью замками. С утра до вечера только кисель жрет!
— Ну, кисель! У царя денег много, он и мороженое прямо из бочки ест! — облизнувшись, сказала Динка.
— Вишь ты, какой гад! Иному хлеба купить не на что, а он занялся мороженым".
Но вот чего не хватало сытым и прекрасно одетым дочерям революционера Арсеньева?
"После уроков Динка бежала в Николаевский сквер. Среди этой оживающей природы Динке все время попадалась на глаза массивная фигура царя (и правда - с чего бы это в сквере, названного именем царя, быть его памятнику)), возвышающаяся на пьедестале памятника.
- Ну при чем он тут? - сердито думала Динка. - Уж довольно, что в гимназии на каждом шагу - и в учительской и в зале... Портрет царя, портрет царя... А сколько людей посадил он в тюрьму, на каторгу сослал...
Однажды, закинув голову и заложив за спину руки, Динка близко подошла к памятнику и, вглядываясь в застывшее лицо с выпуклыми глазами, с ненавистью подумала:
"Стоит. А там, в Сибири, мерзнет крохотный мальчик... А где мой папа?.."
Динка, забывшись, шагнула вперед:
- Где мой папа? Но кто-то сбоку быстро схватил ее за руку и увлек в соседнюю аллею.
- Ты что там кричишь? Ид-ем скорей отсюда! - взволнованно сказал мальчик в форме реального училища с книгами под мышкой.
Динка узнала своего соседа Андрея Коринского и сердито спросила:
- А ты что? Трус?
- Нет, - ответил мальчик и показал на идущего по главной аллее полицейского. - Что ты скажешь, если сейчас он подойдет к нам? Зачем ты на памятник кричала?
- А я знаю, что я скажу! - выпятив нижнюю губу, храбрится Динка.
- Значит, ты хочешь, чтобы твою мать арестовали, да? - шепчет Хохолок. Скажи, что ты грозила мне, а я стоял за памятником...
Но полицейский спокойно идет своей дорогой".
Восхитительная по своему лицемерию сцена! Просто вообразите себе реального пионера (и таких были миллионы) Васю Аксенова (будущего писателя В.Аксенова), стоящего перед бюстом Сталина и вопрошающего с гневом:"Где мои родители?"
А родителей его сгноил упырь в лагерях, поэтому Вася, живший у родственников, беспризорничал и ходил в телогрейке (в отличие от Динки), по свидетельству его матери - Е.Гинзбург, сумевшей через 18 лет выбраться из этого ада и написать "в стол" прекрасную книгу "Крутой маршрут".
Нет, такого в сталинских реалиях быть не могло.
Обращение героя к памятнику, становящегося вследствие этого обращения одним из живых действующих лиц, явно скопировано Осеевой у Пушкина ("Каменный гость", "Медный всадник"). Только Пушкин развивал таким образом сюжет, а у бездарной пропагандистки этот тупо заимствованный прием остается мертвым - и полицейский никак не реагирует, и от царя никакой кары не последует.
"Крохотный мальчик" в Сибири - это сын Кати и революционера Кости. Доказать, что Костя пытался убить человека (убивает его, выдернув опору из под ног, Ленька, и совесть его впоследствии нисколько не мучает), полиция не смогла, поэтому его всего-навсего лишь сослали. Кстати, в царской России ссыльным платили деньги. Ленину, например, платили 8 рублей в месяц, на эти деньги он неплохо питался, снимал 3 комнаты и содержал кухарку, так как Надежда Константиновна тоже себя готовкой утруждать не любила.
Отрывок из письма Кати:"…Костя дрожит над сыном и требует, чтобы я уехала с ним к вам, потому что зима тут суровая, изба, в которой мы живем, промерзает насквозь, бревенчатые стены изнутри покрываются инеем. Купаем Женьку и пеленаем только на русской печке. И все же я не соглашаюсь уехать, здоровье Кости подорвано, он затоскует и погибнет один… Мы часто спорим, и это очень тяжело…"
Как-то не вяжутся эти покрытые инеем бревна с "русской печкой" и "купанием" младенца: кто же в здравом уме будет купать ребенка, когда настолько холодно в помещении, что аж стены промерзли? А в сталинской стране вообще никаких "изб" для политических не будет, а будут бараки с нарами, голод и работа на убой. И памятники, бюсты и портреты Сталина -Ленина в количествах, какие и не снились нашим самодержцам, расползутся по всем городам и глухим медвежьим углам. А вот мог ли полицейский, спокойно шедший своей дорогой, когда-либо подумать, что за завернутую в портрет Сталина селедку лет эдак через 20 людей будут ссылать на каторгу? И вот ведь незадача: не пришло в голову злому царю репрессировать семью революционера. И жена находит работу в Киеве, и дочерей его в гимназию почему-то принимают. То ли дело в 30-е: детей - в детдом, родственников - в лагерь или того хуже.... А в 70-е так и просто выгоняли с работы с волчьим билетом. Как жену и тещу Солженицына, например.
Финал повести, когда наконец-то после долгого отсутствия, такого долгого, что восьмилетняя дочь его не узнала, появляется глава семьи, естественно, загримированный и проникший на дачу под Киевом тайно, так как за ним охотится вся полиция Киева))), без отвращения, читать невозможно: настолько он лживо-приторный.
"Динка забралась к отцу на колени и, прижавшись головой к его груди, слушая его рассказы, думала, что если б уже была революция и папа остался навсегда с ними, то ей, Динке, никогда уже не пришлось бы плакать из-за сытой морды торговки или из-за мальчика с оторванным ухом. Всем, всем было бы уже хорошо жить на свете. И, хлопая сонными глазами, Динка отдавалась своим сладким мечтам, прерывая рассказ отца неожиданными вопросами.
— Папа, а после революции будут кормить всех уличных сирот?
— Конечно, доченька, — гладил ее по голове отец.
— И учиться они будут?
— Все, все будут учиться, Диночка.
— И Федорка, папа? Она очень хочет.
— Конечно, доченька.
— И велосипеды всем купят, да, папа? — сонно мечтала Динка".
Душещипательный эпизод, когда воришку - мальчика "с оторванным ухом"- чуть не прибили на базаре, поймав за руку на краже сала, непременно должен выжать слезу у читателя: вот, мол, полюбуйтесь, каковы были дореволюционные нравы. Действительно, во времена моего детства трудно было себе представить нечто подобное, но после революции, на благо которой трудится отец Динки, и как ее следствия - гражданской войны, беспризорников стало еще больше, чем при царе. По данным БСЭ, в 1921 году число беспризорников достигало 4—6 млн. детей. В.Осеева не могла этого не знать, так как в 1924—1940 годах работала педагогом и воспитателем в детских коммунах и приёмниках для беспризорных детей. Ну а что касается "сытой морды торговки", так достаточно взглянуть на лица членов сталинского Политбюро, когда миллионы людей умирали от голода в начале 30-х.
Что ж, Сталин еще и введет уголовную ответственность для детей с 12 лет, и ими пополнятся лагеря. О том, как там "кормили", написал Л.Разгон ("Плен в своем Отечестве"):
"Опустелый лагерный двор подметала какая-то белокурая девчушка, совсем девочка. Было что-то деревенски-уютное в этой девочке, в её нехитрой работе.
Я позвал её. Спросил, что она делает на командировке. Ответила: на ошкуровке занозила палец, он распух, его резали, она уже несколько дней освобождена… Я сказал ей:
– Садись к столу и ешь.
Ела она тихо и аккуратно, было в ней ещё много ощутимо домашнего, воспитанного семьей. И была она привлекательна этой домашней тихостью, чистотой выцветшего, застиранного платьица из лагерной бумазеи. Мне почему-то казалось, что моя Наташка должна быть такой, хотя эта лагерная девочка была совсем светленькая, а моя дочь имела каштановые волосы уже десяти дней от роду…
Девочка поела, аккуратно сложила на деревянный поднос посуду. Потом подняла платье, стянула с себя трусы и, держа их в руке, повернула ко мне неулыбчивое свое лицо.
– Мне лечь или как, – спросила она.
А потом, не поняв, а затем испугавшись того, что со мной происходит, так же – без улыбки – оправдывающе сказала:
– Меня ведь без этого не кормят…
И убежала. Конечно, я представлял собой пугающее и непривлекательное зрелище, если и теперь, через тридцать с лишним лет, я начинаю плакать каждый раз, когда вспоминаю эту девочку, её нахмуренное лицо, усталые и покорные глаза…"
К слову, литературная карьера сталинской пропагандистки Осеевой началась именно в 1937 году, когда многие писатели получили либо сроки, либо пулю в затылок. А "Динка" была написана в 1959. Упыря уже не было в живых, так что страхом это не объяснишь - тут налицо жажда гонорара и тиража: новые-то хозяева не сильно от Сталина отличались. Только вот не написала эта откормленная пропагандистка третьей части саги о святом семействе Арсеньевых. В ней ведь непременно герой-революционер Арсеньев должен был разделить участь всех старых ленинских большевиков.