1.
Мать умерла, когда мне было пять. Она работала на почте, простудилась однажды и все. Я её даже не помню, — как выглядела, каким цветом были волосы, её голос. Как отрезало. Я очень жалею об этом, до горечи в горле и слез в глазах.
Отец...Он забирал меня у бабушки, а я расшалился, пока мы шли до шоссе. Бегал, игрался. А он очень недоволен был этим. Помню, как я отбежал от него, и он сурово так сказал.
— Иди быстрее, машина подойдет, я ждать не буду!
Я смеялся, стоя поодаль и ждал, когда мы будем играть в догонялки. Он погонится за мной, я побегу от него — весело!
«Москвич» затормозил прямо возле него. Открыв дверцу, суровый дядька спросил отца.
— Тебе до куда?
— До Асбеста, — ответил отец. Водитель кивнул на место, рядом с собой. Отец посмотрел на меня пустым взглядом, и сел в машину. Я стоял и ждал. Но дверь захлопнулась, и машина поехала. Без меня. Я побежал следом, заливаясь слезами, «Папа!», «Папа!».
Машина сбавила скорость. Я услышал, как водитель спросил моего отца.
— Этот с тобой что ли?
— Первый раз вижу, — сказал мой отец, бросив на меня равнодушный взгляд. Я заревел еще пуще, пытался догнать их, но машина уехала. Больше я не видел отца. Да и не хотелось, если честно. Сперва думал, что он обиделся, лелеял надежду, что вернется, скажет, что пошутил...а потом плюнул и растер. И так проживу.
К бабушке я тоже не вернулся. Я не знал, как к ней добираться.
2.
Я сижу на крыше пятиэтажки и наблюдаю за людьми. Вот парень с глазами навыкат. Он шагает по тротуару прямо подо мной. У него в руках папка. Черная такая, с ручками, но он её несет не за ручки, а подмышкой. Смотрит он чуть поверх толпы и о чем-то высоком думает. Хороший, наверное, парень.
А вот парочка. Очень смешная. Он — широкоплечий, высокий, в кожаном пиджаке, в синих тренировочных штанах. А она — невысокая толстая девушка, в топике, из-под которого торчит вызывающего вида пузо. Беременная — подумал я сперва, а потом присмотрелся и понял — нет, это жир. Вон как при походке скачет. У беременных живот не такой, он тугой, там же ребенок.
Она семенила за парнем своими короткими ножками, временами даже вприпрыжку. У неё на глазах были модные солнцезащитные очки, но был уже почти вечер, темнело, и она в них плохо видела и спотыкалась. А вот снять очки не хотела. Она была смешная, и я засмеялся.
Я лежал на животе прямо у кромки крыши, смотрел вниз, болтая ногами, и хохотал. Нагретая за день крыша охотно делилась со мной своим теплом. Я жмурился от удовольствия. Мне здесь нравилось. Снизу несло запахом варящихся пельменей. И туалетом. Наверху все запахи из кухонь и туалетов невероятным образом смешивались, и мне приходилось дышать этим.
Люди шли подо мною один за другим, странные, страшные, забавные. А я сидел и наблюдал за ними. Смеялся, боялся и удивлялся.
3.
Просить деньги, быть попрошайкой — не так и трудно. За день можно рублей четыреста насобирать, если повезет. Просто подходить к людям и спрашивать:
— У вас мелочи не будет?
Давали поначалу. А потом перестали. Оборачивались на голос, смотрели поверх меня и уходили, не сказав ни слова. К тому же стали появляться другие попрошайки — солдаты-срочники из военной части неподалеку. Двое из них сидели на соседней лавочке и разговаривали. Я по их словам понял, что и солдатам живется нелегко. А я ведь раньше хотел стать солдатом. И до адмирала дослужиться. Еда всегда есть, крыша над головой, и, если тебе холодно или идет дождь, — есть где погреться и обсохнуть. Да и бомжи не пристанут, мол, «че там наскреб!? Делись!».
— Черт, дембеля меня убьют, — сокрушался один из солдат, — Послали деньги просить, специально увал дали для этого — иначе же не дают, а тут ни с кого денег не допросишься...жлобы. А мне вечером пятьсот рублей отдавать, иначе нос сломают. Сотка к концу приближается, а мы и половину не собрали.
— Чертова житуха, сто раз пожалел, что не косил, — выругался второй солдат. У него, наверное, были те же проблемы, что и у первого. Тут, на Сортировочной, много солдатских частей было...
В тот день ничего я не напросил. Никто не давал. Тогда пошел, пересилив робость, воровать. Пришел в булочную, что на Седова и своровал булку хлеба. Там ведь все на виду, руку протяни и прячь горячую буханку за потасканный край рубашки — всего делов. Продавщица даже не обернулась, когда я выходил.
4.
Сел я тогда на ближайшей лавочке — там такие дворы интересные, сейчас такие даже не делают — две трехэтажки желтые, высоченные, стоят углом. Сталинки вроде зовут. Ну да, был такой дядька, как говорила бабушка, он всех убивал. А вот почему в честь него дома называют, не знаю. Я раньше думал, что он в них жил. Потому и сталинки. А может и мне всех убивать и тогда дома будут в честь меня называть?
Сел я на лавочку пустынную. Разодрал надвое пышущую паром булку. Только из пекарни, такой кайф! И тут дверь открывается, а на пороге — слепой мужик! Или парень. Нет, он молодой еще, но уже слепой. Ведь не будь он слепой — зачем зрячему черные очки и палочка? Не собачьи же говешки отбивать? Ха! А это было бы прикольно!
Я подвинулся. Он присел рядом и молча упер подбородок в свою тросточку. Задумался о чем-то.
Потом протянул руку вправо — ко мне. И коснулся моего локтя. Руку свою тут же одернул назад. Я жевал себе, наяривал, свою добычу — хлеб. Когда еще такая удача представится? Скоро зима вообще, вот начнется голодуха с мерзлотухой.
А парень сидел себе и сидел. Ну и хорошо. Меня никто не трогает, и я никого не трогаю. Просто чудно.
А тут тетка с третьего этажа. Я её знаю — наблюдал как-то, сидя на крыше, как она у себя в квартире какую-то мыльную оперу смотрела. А в это время котенок у нее на кухне залез на стол и стал лизать масло. Она себе хнычет над печальной сценой, а он есть масло. Но котенок — лопух. Не как я. Не умел воровать. Взял, да столкнул со стола какую-то чашку. Чашка разбилась о пол с резким грохотом. Тетка прибежала тут же, застукала его на месте преступления и давай веником охаживать, яростно вереща. Перестаралась...
Минут через пять вынесла на улицу в совке его тельце и бросила в урну — даже до контейнера не дошла. Поленилась. И побежала обратно, плакать над сериалом.
Вот эта тетка вообще и вышла из подъезда. Встала в проеме, огляделась — нас заметила.
— Привет, Игорь, — поздоровалась с парнем. Тот кивнул в ответ и улыбнулся даже.
— Здравствуйте, тетя Валя. За хлебом?
— Да нет. Вот Поленовы с соседнего дома обещались котенчишко дать. Пойду, посмотрю.
— Так был же у вас вроде, тетя Валя?
— Так не уберегла, отравился чего-то и помер, — даже для виду не покраснев, соврала тетка. Я бы даже сам поверил, кабы не видел, как она его лупит — веник тяжеленный, а она еще с оттяжечкой так — «нна!». Меня отец и то слабей лупил.
Она пошла по дороге, а я не выдержал, негромко так, проворчал:
— Ну да, тебя бы так по толстой роже веником побить. Небось тоже «потрависся».
Парень повернул слегка голову ко мне. Прям как куры у бабушки — те подобно же свои головы на меня подозрительно наставляли — то левым глазом поглазеть, то правым.
— Теть Валь!
— Чего?
— А рядом со мной сидит что ли кто? Вроде показалось...
Я вытаращился на него. Вот глухота и слепота в одном флаконе! А тут тетка возьми и выдай:
— Да нету никого. Один ты сидишь.
Едва буханку не уронил. А потом засмеялся. Шутница все-таки эта тетка.
5.
— Да не видят они тебя. Никто.
— Ну как так-то? — спросил я чуть не плача. Все в мире за какой-то миг перевернулось. Они все как сговорились — идут мимо нас и не видят меня! Слепой слышит, даже общаться со мной начал — все нормально, а эти — и не видят и не слышат. Вот это номер!
Слепой помолчал. Потом сказал.
— Не знаю, может у них привычка такая выработалась.
— Привычка?
— Ну вот в автобусе, представь — едет здоровенный жлоб, и тут входит старушка. Ему бы встать с места, уступить ей, а он не хочет, и потому изо всех старается сделать вид, будто ее вообще не заметил. А потом сам верит в то, что желает и теперь уже по-честному её не видит. При развитом воображении и не такое можно прокрутить.
— Хм, воображение! Подумаешь! Сколько надо воображения твоего, чтобы меня не видеть!
Слепой задумался. Потом вынул из кармана сигареты и спички. Закурил. По чиркашу он спичкой попадал без трудностей. Давно, наверное, ослеп.
— Ты с рождения слепой?
— Нет.
— Так и знал, — понял я, — На войне ранили? Прямо в глаза?
— Мы с Таджикистана бежали. Тогда там война гражданская была. Я еще маленький был...Не добежали.
— А...- протянул я, немного разочаровавшись, — Думал, на войне. Когда в бою. В атаке.
Слепой помолчал. А потом начал взахлеб рассказывать про то время, когда часы отсчитывали последние мгновения его зрячей жизни. Как в его город — Ленинабад, пришли бородатые муджахиды с автоматами и стали лагерем. Там дома были высокие, а те не жили в них, совсем дикие были. Жители старались не выходить из дому без надобности. Женщин после работы встречали мужья или отцы. Муджахиды особо не трогали, но смотрели злобно.
Вот и мать его встречал после работы отец. Свет отключили, обратно — по темному подъезду, пешком. Страшно. Мать в подъезде поскользнулась на чем-то мягком. Нащупала, подняла рассмотреть — отец фонарик зажег — а это отрезанная женская грудь на полу валялась. Мать — в истерику. Уедем! — кричит. Я — русская, нас в России примут.
А утром в дверь муджахид постучался. Прикладом автомата.
— Три часа — ухадить из город, — проговорил он отцу, который дверь открыл, — А то стрелять будем. Вы — ленинабадцы, вы Аллаха русским продали. Все будете наказаны.
И ушел муджахид, а отец пошел к соседу. А потом к другому. А потом они все собрались и, вооружившись чем попало, ушли на высоту, что рядом с городом. И стали оттуда воевать с муджахидами. Из сорока мужиков девятнадцать было убито. А потом муджахидов русские ковровой бомбардировкой накрыли. А автобус, на котором мать с ним уезжала в Россию, почти у границы расстреляли. Он и помнит то только брызнувшее навстречу лицу оконное стекло и все. Потом несколько месяцев не помнит, а очнулся здесь. Мать? С ним живет, а вот отца нету. Его снайпер тогда убил.
6.
А потом я ему рассказал про себя. И про то, как сейчас живу — без квартиры, без комнаты. А потом мы замокли оба. Он потушил сигарету. Взял спиченый коробок и, будто это машинка какая, стал ею играться. Ну прям как маленький. Он двигал коробок по колену:
— Бр бр брррррррр...бабах! Что это?
— Это танк, — легко угадал я. А он только скривился.
— Это спичечный коробок, — говорит.
А потом он подумал и сказал.
— Вот тебе на миг представилось, что это — не коробок, а танк. А им всем, — тут он поднял указательный палец и очертил им круг в воздухе, — Им всем не хочется тебя видеть, потому что вид у тебя наверняка жалкий — боятся, что просить помощи начнешь. А ведь они не хотят помогать, им лень. Но и отказывать — что признавать себя сволочью. Потому представляют, что тебя на самом деле нет, и не видят. Так совесть чище.
— Я-то не танчик! — сказал я.
— И танчик — не ты, — кивнул слепой.
Я встал и побрел прочь.
— Ты приходи еще. Поболтаем. Я тут постоянно сижу, — сказал он мне в спину.
— Хорошо, — сказал я, — А пока пойду еще что-нибудь украду. Может хоть тогда заметят.
Слепой ухмыльнулся. Прильнул вновь подбородком к своей палочке и затих так. Задумался. Наверное, решил, что я ему мерещился. От тоски. Ведь наверняка у него ни друзей, ни приятелей? И поговорить не с кем по душам. Только здороваться со всеми проходящими жильцами. Интересно, а может и его не все жильцы видят? Ха.
7.
Я сижу на крыше, под спутниковой антенной. Сюда не бьют капли крупного дождя, не толкает в спину теплый ветер. Он ведь теплый до времени — пока не вымокнешь до нитки, а потом так начинает колотить холодом...ух...помню, еле до теплотрассы добежал, там и отогрелся.
А внизу, слышу, голос. И даже два. Там мальчонка — еще совсем маленький, ну мне по грудь будет, играет в песочнице под грибком в войнушку. Мамка у него богатая, в игрушках недостатка нету. Сверху по грибку колотит ливень, а малыш роет лопаткой окопы и расставляет солдатиков. Похлопал ладошкой по вырытому, расставил пластмассовых солдатиков с одной стороны и остальных посадил в окопы.
— Впелед! — орет в запале солдатикам — ну в игру весь ушел, что непонятного? — Убейте их всех!
А потом вроде как за командира тех солдатиков, что в окопе говорит:
— Не сдаваться! Мы их всех положим! Ту-ту-ту-ту! Тах тах!
А тут голос того самого — слепого. Я чуть выглянул из-под спутниковой антенны — сидит на том же месте, только зонт черный такой над собой раскрыл. А так — по-моему, он даже рад дождю. Что ему его бояться? Промокнет — зайдет домой и высохнет...дома...
— Вадик, а ты за кого — за тех или за других?
— А я за всех!
— И они у тебя все пойдут в бой?
— Да!
— А почему?
Серьезный вопрос для такого малыша. Он открыл рот и в задумчивости стал грызть голову командира тех, кто сидел в окопе.
— Они же солдатики. Я в них играю. В войнушку.
— А если у них у всех дома дети? Ждут их, когда они вернутся, живыми. А тут они ни за что, ни про что погибать...
— Они же солдатики...- беспомощно повторил мальчонка. Хлопает глазами, глупенький еще, не понимает, куда слепой клонит.
— А представь, что там, в бою — твой отец...Ты что, пошлешь его на убой? Просто так?
А я уже прищурился и, слушая слепого, представил, что вот и вправду — войнушка какая-то настоящая, пули там свистят, снаряды землю роют и какой-то мальчонка-несмышленыш посылает моих близких, и знакомых, и родных, всех тех, кого пока и нет рядом, но обязательно будут, — на чужие и никому не нужные окопы. А оттуда хлещет свинцовая струя пулемета... В меня как-то стреляли, когда я по садам воровал сливы. Ветка, помню, как хрустнет, а потом, кааак дзенькнуло над ухом! Я так быстро бежал, чуть не помер. А потом думал — страшно это, когда в тебя стреляют.
Тот, кажется, догадался, о чем слепой говорит, но только догадался по-своему. Сграбастал всех игрушечных солдатиков, что поближе, и закричал:
— Это мои солдатики! Я их всех убью!
Поднимаюсь, и ору грозно сверху:
— Только попробуй! Я тебя в этой же песочнице закопаю!
А ведь он слышит меня! Только вот пошарил по крыше невидящим взглядом. Испуганный такой, зря я так с ним. А он схватил что-то из игрушек, заревел и побежал с прискоком к родному подъезду, домой. Наверное, жаловаться мамке.
8.
— Так вот ты как платишь за добро! — кричит тетка по имени Валя на своего нового котенка. Этот тоже начал пакостить в её квартире. Не знаю, может она сама их натаскивает на пакости, чтобы потом на них злость отводить.
— Хм, если за добро надо платить, то это уже не добро — услуга, — задумчиво говорю никому. Гляжу на эту сцену и гадаю. Замучит ли она и эту несчастную животину, либо теперь будет поаккуратнее обращаться с ней. Кто ей третьего-то даст? Один раз отбрехалась, а вот второй — удастся ли?
Я только что перелез с соседней крыши. Дома образовывали уютный уголок, соединяясь торцами под прямым углом. Пять этажей вниз, теплая, согретая ласковым солнцем крыша...о чем еще мечтать? Но там, на той стороне, что выходила на оживленный проспект, стало неинтересно. Люди шли какие-то хмурые. Насупились все, и я даже долго пытался найти в толпе хоть одно улыбчивое лицо. Не нашел. Наверное, когда все вокруг с такими лицами, никто не станет идти с улыбкой. Сразу неудобно станет. Как дико ржать на похоронах...
Люди шли в одну сторону, а навстречу им ковылял местный бомж в клетчатом пальтишке — это летом то! И с протянутой рукой. «Дааайте на беляяяшик!» — лебезил он, осклабившись бородатой улыбкой. Но по глазам видно — беляшом у нас водка зовется. Его обруливали за три метра. Как прокаженного. Да че там, по-любому у него в пальто этом целая свора вшей. Я помню, как-то подхватывал, ох, света белого не взвидел, как все чесалось! Долго потом отмывался.
А потом по тротуару пошли люди с книжками в руках и орали что-то насчет последних дней и типа каяться всем надо. Тут народ совсем поскучнел и рассеялся надолго. Только бабулька с семечками у ларька долго провожала их неодобрительным взглядом вслед.
— Вот тебе! — это уже тетка, замахиваясь на котенка тряпкой. Веник пожалела.
Я в сердцах хватаю какую-то железку — тут их полно, после того, как переделают телевизионные антенны, старые так и валяются хламом. Ну и кидаю ей в окно. Старое еще, не пластиковое, как в других квартирах. Со всего маха! Бац! Дзрынг! Ха-ха! У неё все стекло вдребезги и стоит она там, очумевшая, смотрит, моргает...И так зырк — прямо на меня. Я аж вжался в кровлю. А она, словно меня и нет, осмотрела всю крышу, и стала пятиться назад, вглубь комнаты. Тут я возьми и во второй раз ей засандалил. Это чтобы поняла — ей в окно не метеорит случайный попал. Что все специально! Вот!
Ночью я сидел под антенной, укутавшись в ворованный пуховик, и думал, что зиму теперь точно перекантуюсь. И еще, что я — злой. А потом решил, что не злой, а суровый. И справедливый, да.
Я такой.
Тетка же сказала — за добро надо добром платить. А разве она сделала котенку добро? Ну вот и пусть получает.
9.
— Это хорошо — быть невидимым, — сказал я, подсаживаясь на лавочку к слепому. Тот пожал плечами.
— Почему?
— Воровать можно так, что тебя не увидят и не спалят.
— А еще?
— Этого мало что ли? — искренне удивился я, — Вон, пуховик себе какой отмутил, будет в чем зимовать, да и еда всегда есть.
— Денег не наворуешь...
— Почему?
— А как ты будешь что-то покупать, если тебя продавцы в упор не видят?
— Ха, — призадумался я, — И правда...
— И вообще...если в невидимости только одно счастье — своровать без опаски, к чему такая невидимость? Вот было бы у тебя много денег, родители там, дом хороший...
— Тогда другое дело, но этого нет, — рассудил я, — Потому рад, что есть.
Мы бы еще долго спорили, но не хотелось, так и разошлись каждый при своем. Я все думал — а что тут плохого? Первое время, конечно, испугался. Но потом оценил все плюсы своего положения.
Все же не хнычу посередине улицы, как тот бомжара: «Дайте беляааашик!». Сам добываю.
Вечером равнодушно наблюдал из угла, как две темные личностей дербанят телефонный кабель соседнего дома. Они работали очень ловко, орудовали топором, обрубая длинную черную обмотку. Потом резво скрутили его и убежали прочь. Я даже не пошевелился кого предупредить или помешать. Лень было.
10.
Мы часто потом говорили — и часто спорили. Да почти каждый наш разговор через пару тройку слов о погоде переходил в спор. Он из меня мнил Бэтмена, и говорил, что я должен помогать людям и вообще, быть добрым малым. А однажды он в запале накричал на меня прямо во дворе, когда я заметил, что к людям у меня особый счет за все что они мне сделали:
— Вот посмотри на меня! Я — калека на всю жизнь, но ни на кого не в обиде, ты то на что жалуешься? На кого злишься!? Что они тебе сделали!? Отца твоего застрелили? А? Ослепили тебя!?
Он даже привстал, тяжело дыша, а я молчал. И смотрел наверх, где, округлив глаза, со своего окна на нас, то есть, на слепого, который беседовал не понять с кем невидимым, таращилась тетка, что котенка убила. А потом, словно боясь, что слепой заметит её внимание, тут же скрылась внутрь своей квартиры.
Я ушел к себе на крышу. Сидеть и болтать ногами. Тетка, что убила котенка, о чем-то трещала по телефону, стоя у окна, и глядя на слепого. А слепой о чем-то говорил с пожилой женщиной. Я так понял — это была его мать.
А часа через три к скамейке, где сидел слепой, подъехала машина с докторами и оттуда вылезли два здоровых дядьки в белых халатах и маленькая врачиха с папочкой в руках — она её у груди держала.
Они окружили слепого и его мать и начали о чем-то говорить. Мать ожесточенно заспорила, но сын её успокоил, бросив пару емких фраз. Потом дядьки аккуратно подсадили его в машину и, громко хлопнув дверями, уехали. А тетенька осталась на скамейке и смотрела вслед уезжающим. На глазах её навертывались слезы.
Слепого долго потом не было. Я даже забеспокоился, слез со своей крыши, устроился рядом со скамейкой у его подъезда и стал ждать прохожих или каких-нибудь старушек, что обычно выходят к обеду под окошко, поболтать о том о сем. Я хотел узнать из их разговоров, что же с ним случилось. Ведал бы, куда его увезли, сам бы навестил. Но я знал только поликлинику на соседнем перекрестке, пошарился там немного, но не нашел слепого.
Дня два так с перерывами просидел. Узнал только, что увезли его куда-то на Печную, в сумасшедший дом. Это из беседы двух бабок, что сидели у подъезда, ожидая пенсии.
— А что так?
— Говорят, разговаривать сам с собой начал. Заметили это, вот кто-то и вызвал.
— Ох, господи, немудрено — цельный день один да один...
Я с досады грохнул кулаком по дереву. Чертова тетка! Мало ей котенка, теперь и соседа сдала!
Бабули испуганно обернулись на меня, долго-долго смотрели невидящим взглядом. Но ничего не высмотрев, снова принялись трещать о делах насущных.
11.
Я стоял в пустом дворе под сквозящим ветром. У меня пуховик ночью под росой вымок, поэтому я повесил его на дерево, чтобы ветром обдуло. А сам сел рядом, ежась, стал ждать, когда его обветрит. Холодно было, но я терпел.
Тут подъездная дверь раскрылась и на пороге появилась мать Игоря, слепого того, что в психушку увезли. А в руках её был пакетик, от которого вкусно пахло выпечкой. Бросив на неё взгляд, я обернулся к пуховику, занявшись его расправлением по ветру.
— Возьми вот, поешь, калачики свежие. Не все ж по магазинам воровать. Да и нету таких в магазине.
Я чуть не выронил пуховик. Повернулся. Смотрела мать Игоря прямо на меня. Не на голубей каких или кота дворового, коих любили прикармливать местные.
— Вы...это...видите меня?
— Вижу, — кивнула мать Игоря, — Плохо, правда, зрение не то...
Вот так. Поначалу я просто брал её выпечку, благодарил, предлагал денег — она отказывалась. Говорит, просто, скучно стало вот так, одной, привыкла о ком-нибудь заботиться.
Потом я к ним стал заходить помыться и погреться. Все-таки осень на дворе подходила. А потом и ночевать стал оставаться. Но днем все равно по привычке шарился по городу и крышам.
Сегодня день вообще не выдался. К моей хозяйке приперлась эта самая — что котенка прибила. С бумажкой какой-то, мол, подпишите, Надежда Максимовна, обращение к властям по поводу труб, которые коммунальщики бросили поперек двора года два тому назад, да так и оставили. Тетка была на редкость вежливой и просто излучала обаяние. Меня едва не стошнило, и я поспешил на улицу, а они остались в квартире, чай пить.
12.
А на скамейке старушки сидят, соседям косточки перемывают. Я мимо проходил, слышу, они про Игоря говорят.
— Слышала, кто его в психушку то упрятал?
— А?
— Да Валя, коза старая! Она про него жаловалась!
— С чегой это?
— Да квартиру прихапать себе хочет, чего ж еще. Помнишь, как она сюда попала?
— Ну? — сонно пробурчала её собеседница.
— То то и «ну». Был дед Попов, и не стало! Одурачила она его, заставила документы подписать на квартиру — а тот кого? Ни родни, ни жены. Ни ума. Вот и живет сейчас где-то на теплотрассе. Беляшики по улицам клянчит. Та ишшо сучка...Одной квартиры мало, теперь к соседской подгребается, Игорька в психушку сбагрила, а Максимовна...да долго ли ей осталось? Здоровье...
— Ой не говори, все там будем, — вздохнула бабка.
Я такой недобрый-недобрый толчок в сердце почувствовал. Остановился. Собрался с мыслями, припоминая, что тетка то явилась к тете Наде за подписями...Немудрено подслеповатой Надежде Максимовне и что-нибудь про квартиру подписать...не знаю, как эти бумажки, которые говорят, кто хозяин, зовутся...
Я устремился по лестнице подъезда обратно в квартиру. Толкнул незапертую дверь. Сердце билось, словно набат. Набат, что бьют во время жестокой беды.
На кухне стояла чашка с чаем...еще даже недопитая. Тетки с петицией как не бывало. Надежда Максимовна лежала в зале, на диване, схватившись судорожно за грудь, там, где сердце. Лицо её было бледное.
— Скорую...
Мобильных тогда и не было. Я рванул к проводному телефону, начал набирать номер 03, но в трубке была черная тишина — а мне на память пришло, как орудовали на углу, вырывая с мясом телефонный кабель, охотники за металлом. Почему я их тогда не остановил!? Почему руки не оторвал с корнем!?
Я выбежал прочь, стал звонить в каждую дверь, но словно в сумасшедшем от ужаса сне не слыхал нигде отклика, и мертвые двери стояли холодно, и безжизненно и никто не торопился на помощь, вызвать врача...
Во дворе не было даже теток — испарились почти за две минуты, как я вошел в дом, и двери соседних подъездов были наглухо закрыты. Я выбежал прочь, а в груди что-то бухало и обрывалось...
А потом выскакиваю на дорогу со двора и вижу, как прямо навстречу мне едет машина Скорой помощи. И я кидаюсь наперерез, не веря своему счастью, что так быстро нашел врачей. И машу руками, встав у них на пути.
И машина, не сбавляя скорости, смела меня на тротуар сильным ударом передка. Я поднял голову, когда они остановились. Там вышел водитель и стал рассматривать помятый об меня бампер микроавтобуса. Потом с удивлением озирался вокруг. Я хотел ему что-то сказать, но потерял сознание.
13.
Листья кружились над двором и падали неторопливо, надолго повисая в воздухе, будто выбирая место на земле, куда бы поудобней опуститься. Машины, припаркованные у подъездов час назад, уже были полностью покрыты огромными кленовыми листьями. Моросил незримый дождь, и подкидывал, играясь, по асфальту ярко-желтую листву осенний ветер.
Двое долго смотрели на дом.
— Это и есть тот самый дом с привидениями?
— С полтергейстом, — поправил второй, — История отчасти реальная. Не знаю, кому они теперь эти квартиры сплавят. Слух по городу уже прошел, да и свидетелей много. Вы — приезжий, потому вас и решили провести риелторы. Местных даже не пытаются.
— Спасибо вам. Я с самого начала засомневался — слишком дешево, что-то тут не так. Но... слухи слухами, возможно, это просто журналистская утка или плод местного фольклора?
— Да нет. История, как я уже говорил, и впрямь, очень похожа на реальность, тем более, что с пострадавшей от рук так называемого «полтергейста» приходилось непосредственно иметь дело... когда я еще работал в органах.
— Он что, ваш полтергейст, реально убивал людей?
— Ммм... не совсем так. Скорее — пугал до смерти. Впрочем, я не сильно досадую, что он извел свою жертву.
— Есть основания?
— Хм... черный риелтор — вам это слово о чем-то говорит?
— Наслышан.
— Жертва этого полтергейста — Перевезенцева Элеонора, более известная, как Шиншилла в определенных кругах. Всю её кодлу мы пересадили, её же не смогли. Выпустили за недостатком доказательств. И вот после вашего обращения к нам, поднял я историю этого жилья, смотрю фотографию... ба! Да вот, она, наша знакомая. Жила себе, в ус не дула и начинать честную жизнь не собиралась. Сменила имя и фамилию, спровадила на теплотрассу сперва одного старичка, поселилась вместо него, а потом и на соседскую квартиру глаз положила. В общем, не думала она завязывать, и бизнес её процветал.
— И тут появился полтергейст.
— И не стало житья нашей дорогой Шиншилле. Вот, я собрал досье. На вызов по её адресу пять раз прибывала пожарная команда. Едва хозяйка засыпала, кто-то поджигал её кровать. Вызывала полицию три раза, потому что слышала, как по квартире ходят посторонние. Кто-то кидал в её окна камни, однажды даже дохлым кошаком кинули...Били посуду в самой квартире, оставляли оскорбительные надписи. Большинство фактов травли было зафиксировано документально. Под конец Шиншилла уже сама уверовала, что это мстят погубленные ею души и, написав повинную, где было подробно расписано, как она травила одиноких стариков, повесилась. Я, конечно, не мистик, но отрицать очевидные вещи не хочу — в квартире либо есть полтергейст, либо...не знаю даже...нужно быть очень ловким человеком, чтобы провернуть подобные трюки.
— Жуткая история, — вздохнул человек, — Спасибо, Александр Викторович за вашу работу, нет, такой квартирки с такой историей нам не надо. Вы знаете, поедемте сейчас ко мне. Вас ожидает хороший гонорар за уже проделанную работу, да, и, скорее всего, теперь я без вашей проверки ничего покупать не рискну...
14.
Я смотрю вслед удаляющимся.
Мокро и холодно. Умирающий в агонии поздней осени мир недружелюбно хмурится свинцовыми тучами.
Я поднялся с лавочки и побрел прочь.
Меня еще ждал долгий спор с самим собой, как мне поступать с этим миром, платить ли ему злом или добром. Казнить ли сразу его негодяев, заглянув им в глаза, или ждать, пока они совершат плохое, дав сгубить хороших.
Мне предстояло решить — кто я в этом мире и зачем.