Время шло к полуночи, проходная, которую по привычке называли заводской, была закрыта. "Придётся Николаича будить"— с сожалением подумал я и постучался в окошко к сторожу.

Василий Николаевич, жилистый дедок с седыми усами, иной раз приходил к нам играть в пинг-понг на перекурах. Двигался он по стариковски медленно, но ударами владел хитрозакрученными, я предпочитал играть с ним в паре, чем против него.

Будить не пришлось, сторож не спал, вышел сразу.

— Кто там? Олегыч, ты что ли? Что ж так поздно?

— Заработался.

— А семья? Ждёт?

— Спят. Привыкшие.

— Спят. Вот как, — Николаич открыл замок, но не снял , — Олегыч, а может посидишь со мной маленько, пропустим по стопочке? День сегодня особенный, гагаринский.

— Почему гагаринский? Праздник космонавтики ведь через неделю?

— Через неделю, самого собой, тоже отметим. А сегодня по чуть-чуть, ну?

Огорчать партнера по пинг-понгу мне не хотелось.

— Могу просто посидеть за компанию, я ж за рулем.

— И то дело. Пойдём. — Николаич снова запер ворота и повёл меня к себе. Оказалось , всё уже накрыто. На маленьком столике со старой клеёнкой нас встретили: пол-литра, два гранёных стакана, порезанное сало, хлеб, лук, открытая банка килек в томате, печенье и яблочный сок.

— Никитка с Завода Лопаток должен был подойти. Да чего-то не пришёл, может помер по дороге, старый уже. Чайку согреть?

— Спасибо, не надо. Вот же, сок есть. А я кильку наверну.

— Ага, угощайся. Я тебе на донышко капну, чтоб было чем чокаться.

— Договорились. За что пьём, Николаич?

— Такой день, понимаешь, как не выпить. Я ж всю жизнь на этом заводе. С пятнадцати лет в токарях. А учился у самого Мелехова Георгия Степаныча. А тот шестьдесят два года на заводе отработал, еще при царизме начинал. Сорок пять лет в одном цеху. Под твой бизнес-центр как раз тот цех переделали. А какие там станки были! Для Красноярской ГЭС турбины точили. Одна турбина как вся Днепрогэс. Знаешь какая точность нужна? Пять сотых уже брак. Мелехов, вот те крест, на глаз определял. Весь ОТК его боялся, а не наоборот. На пенсию вышел, точно не скажу, но вроде как восемьдесят три ему уже было. И продолжил на завод ходить. А куда ещё? Придёт, сядет, вот прямо на этом месте, раньше здесь просторно было, без всех этих магазинов, коридор широченный, доска почета. Так вот, пристроится Георгий Степаныч у своего портрета и вопросы задает, а народ к нему, понятно, тянется. Спрашивал всегда однобоко:

— Новиков работает?

— Работает, — отвечают ему.

— А Скрыпник?

— И Скрыпник работает.

— А Чекишев?

— И Чекишев тоже.

— А Шнипельсон?

— И Шнипельсон работает.

— То-то! — говорит Степаныч и фирменной настойкой потчует, то на орехах, то на грибах. Начальство дозволяло, это ж такой человек-легенда, даже само иной раз не брезговало.

Было тогда, как сейчас, четвертое апреля, только шестьдесят восьмого года. Сидим мы после смены вокруг Георгия Степаныча: я, товарищ мой Никитка и Сиданцов, мужик серьёзный. В войну цехом руководил, потом посадили, потом оказалось что зря. Вернулся на завод, у Мелехова подучился и в токаря пошел. Ему стали предлагать снова в инженеры, а он ни в какую, до пенсии, говорит, немного осталось, дайте дожить спокойно. Сидим, стало быть, первая смена уже разошлась, вторая в цехах, а здесь тихо, душевно. Хорошие годы, я тогда ещё неженатый был. Мелехов уже про Скрыпника спросил и про Чекишева. И тут входит он. Представляешь? Он! — сказав это, Николаич залпом выпил полстакана водки.

— Кто он? — не понял я. — Чекишев, что ли?

— Да нет же. Говорю же — он! В парадной форме, стройный, улыбается. Лучшая в мире улыбка, это ж все признали.

— А, так это Гагарин? — догадался я.

— Мы, понятно, ошалели все. А он нам так запросто: "Здорово, мужики!"

А Мелехов ему на это, видать от растерянности:

— А Шнипельсон работает?

— Кто? — удивляется Гагарин.

Мы-то с Никиткой дар речи потеряли, а Сиданцов, ничего так, говорит:

— Присаживайтесь, Юрий Алексеевич, выпейте с нами настойки.

— Не настаивайте, мужики, — отвечает ему Гагарин, — у меня режим.

— Ясно, — кивает Сиданцов, — может заку́сите хоть, бутерброд вот возьмите.

— Нет, спасибо, есть вообще не хочется почему-то.

— Ясно, — снова кивает Сиданцов.

— Вот что я в толк не возьму, — говорит тут Гагарин. — Вроде день назначенный, и время, и Металлический Завод написано. Это же Металлический Завод? А никто не встречает. Не то, чтобы я требовал или привык, просто, как-то странно, обычно народу много, плакаты висят, музыка, цветы. А здесь, получатся, никто и не ждал?

— Ждали, ждали! С середины марта готовились! — Тут нас с Никиткой как прорвало, бросились наперебой рассказывать.— Цеха почистили, сортиры на всех этажах починили, проходную покрасили, Крыжного с Волобуем уволили, в каждом цеху назначили кто будет вопросы задавать и список утвержденных вопросов дали. Ещё киношники приезжали, примеряться. И спецовки новые завезли, но так и не раздали.

— Так почему же не раздали? Почему такая тишина кругом?

У нас снова язык к небу присох, смотрим на Сиданцова, может он скажет...

— Дело в том, Юрий Алексеевич, что вы погибли ровно девять дней назад, 27 марта. Газета "Правда" написала, там же врать не будут. Вот, под стеклом висит. Цветы свежие, каждое утро заново кладем. В результате катастрофы при выполнении тренировочного полёта. Траур по всей стране.

Гагарин внимательно посмотрел на Сиданцова, потом на стенд с газетой.

— Там только мой портрет. Серёгин жив?

— Нет, — вздохнули мы.

— Я ничего не помню, ничего. Сушка слишком близко подходила, но... Нет, не помню. Так вот почему встречу отменили. А на Заводе Лопаток тоже? На сегодня два мероприятия было по плану. Пойду туда, наверно, ждут меня, не люблю людей ждать заставлять. Бывайте, мужики.

Гагарин поднялся и повернулся к выходу. И тут Мелехов ему:

— Вопрос у меня имеется.

— Про Шнипельсона он не знает, Степаныч, — мягко намекнул ему Сиданцов.

Но Мелехов своё:

— Вопрос вот какой. Ты, сынок, высоко летал, выше всех. Бога видел?

Гагарин помолчал чуток, потом сказал, обернувшись:

— Уверен такого вопроса нет в списке утвержденных. Но, в следующий раз может и отвечу, коли свидимся.

И ушёл.

Николаич умолк, хлебнул водки. Я заметил на стене рамку с портретом Гагарина, это был выцветший номер газеты "Правда", подошел ближе, прочитал: "Пятница, 29 марта 1968 года, цена 3 копейки".

— Уникальный экземпляр, — отозвался Николаич, — пятьсот рублей предлагали, но я не взял. Что ж, полночь уже, снова не пришёл, стало быть.

— Извини, конечно, но, похоже, в тот день настойка у Мелехова на грибах была. И не на простых.

— Нет, — махнул рукой Николаич, — настойка ни при чем, я много думал об этом. Узнавал. В тот день и на Заводе Лопаток его видели, а там построже нашего, все как стёклышко.

— Ну ежели на Заводе Лопаток, тогда другое дело, — улыбнулся я, — поеду уж домой, устал.

— Спасибо, что поддержал, сейчас ворота открою, — Николаич встал, снял ключи с гвоздя. — А вот как считаешь, Гагарин видел Бога?

Я задумался на мгновение, какому ответу лучше прозвучать в этой маленькой каморке с обветшалой мебелью и тёплой зелёной лампой, приютившийся на краю огромных цехов, чернеющих пустыми окнами.

— Считаю, что видел.

— И я так думаю. А что не сказал ничего, так прав был Сиданцов — военная тайна.

Мы вышли во двор, подошли к воротам. Николаич посмотрел на небо.

— Точно видел. Не могло быть иначе. Я же его видел!

— Кого? Бога? — удивился я.

— Да нет же. Гагарина!